Текст книги "Возвращение Каина"

4

Она вела Кирилла переулками, проходными дворами, через детские площадки и стоянки автомобилей и наконец затащила в подъезд старого облупленного дома с широкими гулкими лестницами, с дверями, унизанными кнопками звонков, как черными тараканами. Он ничего не спрашивал, а она торопила, семеня по ступеням:

– Опаздываем! На семь минут!

Кончились этажи, и кончилась лестница. Она в полутьме рванула оббитую железную дверь на чердак и уверенно повлекла Кирилла за собой по темному коридору, заставленному досками, рамами и какими-то деревянными инструментами. На ходу она ткнула невидимую кнопку выключателя, и впереди загорелась тусклая лампочка.

– Сюда! – Она остановилась перед дверью, истерзанной много раз меняемыми замками, постучала. Послышались торопливые, шаркающие шаги, дверь отворилась. За нею был худощавый старик с небольшой клочковатой бородой и старательно зачесанной лысиной – петушиный гребень стоял выше лба! Живописно уляпанный разноцветной краской фартук, в руках тряпка, кисти, и от всего – резкий запах скипидара.

– Опаздываешь, – сказал он. – На семь минут. И заставляешь меня ждать.

Он не обратил внимания на Кирилла, не заметил его, как не замечают привычных старых знакомых. Они вошли в помещение с высоким косым потолком и единственным большим окном в полстены. Это была художественная мастерская, довольно просторная, однако же заставленная пачками полотен, старинной, полуразрушенной мебелью, а на стенах по всему периметру висело множество картин, писанных маслом, акварелью, и просто карандашных рисунков, оправленных в хорошие рамы, но на всех был изображен этот старик художник: разного возраста, в разных костюмах и позах. Под невысокой антресолью, которая тоже была забита полотнами, подрамниками и гипсовыми слепками, стояла широкая деревянная кровать, застеленная белым, в узорных разводах, атласным покрывалом. Это был самый чистый и опрятный уголок, поскольку во всей мастерской царил творческий хаос – кучи живописной газетной бумаги, о которую вытирали кисти, обрывки холста, выдавленные напрочь тюбики и просто вековая искристая пыль.

Старик, словно блин со сковороды, выхватил из зубов мольберта недописанное полотно, задвинул его на антресоли и оттуда же вынул другое, большего размера. Кирилл, не показывая любопытства, озирался по сторонам: крутая достоевщина удивительно соседствовала с хорошей, насколько понимал Кирилл, живописью. Ниже галереи портретов художника висел ряд пейзажей, натюрмортов и интерьеров каких-то богатых комнат со старинной мебелью. И отдельно – портреты молодых женщин с милыми и фотогеничными лицами.

– Садись сюда! – приказала она Кириллу и подтолкнула к креслу с ободранной позолотой ручек. Кирилл скинул фуражку, снял мундир и по-свойски упал в кресло: жизнь надо воспринимать как воздух, ибо она так же естественна и необходима.

– Опаздываем! – снова напомнил художник. – Скоро изменится освещение, поторопись.

Кирилл поймал ее за руку, привлек поближе и прошептал:

– Сейчас я узнаю твое имя.

– Каким образом? – спросила она беззаботно.

– Он тебя назовет по имени!

– Не назовет, – бросила она. – Потому что не знает.

Старик тем часом возился с мольбертом, вставляя полотно, и не внимал их разговорам.

И здесь произошло то, что Кирилл никак не ожидал при всей своей фантазии и авантюрности настроения. Она вдруг единым движением сорвала с себя широкую маечку, ловко скинула туфельки и сдернула брючки из ткани-плащевки. И то, что было под брюками, – тоже…

Кирилл слегка задохнулся, сглотнул враз пересохшим горлом, но не потерял самообладания. Напротив, сузил веки и попытался равнодушно хмыкнуть, хотя в голове и груди все бурлило и требовало словесного выражения.

Он видел и не видел ее; он не мог оценить ни ее красивой легкой фигуры, ни стремительных и мягких движений. И чувств, закономерных при этом, он тоже не испытал, ибо не воспринимал ее сейчас как реальность. Она же, наверняка красуясь, а может быть, дразня его, неторопливо прошла к кровати под антресолью и не легла, а как бы положила свое тело. Так кладут драгоценность в футляр…

Силы изображать равнодушие еще были, но отвести взгляд от нее он уже не мог. Все окружающее – и достоевщина, и хорошее искусство – словно смазалось, обратившись в некий тоннель, в конце которого на белом покрывале лежала Она. Из этого состояния его вывел старик. Он закрепил-таки полотно в мольберте и с грохотом опустил его на нужную высоту. И только потом посмотрел на свою натурщицу…

А дальше произошло вообще невообразимое. Старик неожиданно упал на колени и сложил свои заляпанные краской руки, как перед иконой. Сердитость в его голосе враз пропала – что-то страстное и отчаянное услышал Кирилл в его сбивающемся громком шепоте.

– Какая ты прекрасная! У тебя тело светится!.. А грудка! Грудка… Боже мой, а живот… Прекрасная! Очаровательная! Божественная!.. Какая изящная линия! О!.. Мне же не написать тебя такой!

Это напоминало молитву – то ли святого, то ли великого грешника. Он стоял спиной к Кириллу, и тот видел его сморщенный затылок, ссутуленную спину и широко расставленные подошвы драных, заляпанных краской ботинок. А в голосе его уже слышалось исступление:

– Но почему же так?! Твое совершенство, твоя красота пропадут и исчезнут через два десятка лет! А моя мазня!.. Моя мазня останется на века? Ну почему так? Почему я так стар? Где мне взять силы… Где мне взять краски такие…

И вдруг он дернулся, протянул к ней корявую руку:

– Дай прикоснуться к тебе?! Дай?!

Она же молчала, совершенно не реагируя на мольбы и страсти полусумасшедшего художника. Она была неприступна, как если бы находилась в другом времени! А старик на фоне ее казался уродом, Кощеем Бессмертным, скупым рыцарем, чертом! И если бы сейчас он приблизился к ней и прикоснулся – прогремел бы взрыв! Ядерный взрыв, как от соприкосновения критических масс.

Пот давно уже щекотал виски и струился по горлу. Не дождавшись ответа, старик медленно осел, протянутая рука сломалась и коснулась пола. Но взгляд его оставался по-прежнему целеустремленным и каким-то нездоровым. И словно оберегая этот взгляд, как бокал, налитый вровень с краями, старик медленно встал с колен и, нащупав кисть, мазнул ее по палитре-столу и понес к полотну. Кирилл потянулся взглядом за кистью и только сейчас увидел, что на холсте…

Приступ незнакомого чувства – ревности, замешенной, как на палитре, со злостью и ненавистью, – вдруг охватил Кирилла; он забылся, стиснул кулаки, готовый наброситься на старика, сшибить его с ног, опрокинуть мольберт, все размазать, разметать, свалить в одну кучу и на все это исковерканное и разрушенное швырнуть ее! И чтобы ей было больно! Чтобы она измазалась в грязи и краске. И чтобы не было больше этой красоты, вызывающей сумасшествие!

Он гасил в себе этот взрыв, он не давал неведомому бойку разбить капсюль и поджечь порох. Он давил себя за горло, не выпуская на волю крика, когда старик касался кистью ее изображения на полотне. А он касался! Он что-то там мазал своей корявой рукой! Он что-то хотел добавить к ее совершенству!..

Тогда он еще не осмыслил, что происходит в этот миг, и, одержимый чувствами, либо боролся с ними, либо давал им волю. Он, как челнок, переводил взгляд со старика на нее и обратно. И видел не процесс творчества, сложный, малопонятный даже для посвященного человека, а зрел один общий порок, который связывал ее и художника. Он писал ее, потому что обожал женскую красоту, и вот, состарившись, превратившись в рухлядь, он продолжал любить женское тело и с маниакальной страстью пытался получить удовольствие, но уже иным, неестественным путем. А она, зная о том, что прекрасна, любила показывать свою прелесть, любила раздеваться и дразнить, наверное, всех подряд – стариков и молодых. Она любила восторг в жаждущих ее и бессовестных глазах. Она была пропитана этим пороком…

Но именно этот порок удерживал сейчас Кирилла в мастерской. Он словно опутывал его незримой паутиной и незаметно превращал в кокон. Она будто бы бессловесно говорила Кириллу: «Ты же не уйдешь. Ты останешься со мной. Да, я порочна. Но и целомудренна одновременно. Я никому не позволяю прикасаться к себе. И как же мне не раздеваться и не показывать всем свою красоту, если я на самом деле прекрасна и совершенна? А в мире этого так мало… Оглянись же кругом! Повсюду убогость, грязь и мрак. Теперь посмотри на меня! Видишь, какая несправедливость: оказывается, все прекрасное таит в себе порок…»

– Я больше сегодня не могу, – сказал старик и бросил кисти прямо в краску на палитре. – У меня отсыхают руки…

И, страшный, сгорбленный, с остатками волос, стоящих дыбом вокруг лысины, побрел к ширме в углу, за которой была раковина и журчала вода из неисправного крана. Он стал как-то нудно и долго мыть руки, швыркая длинным носом, будто всхлипывал от усталости и тоски.

Она же бережно поднялась с кровати и, улыбаясь одними губами, приблизилась к Кириллу, потому что ее одежда лежала рядом с ним, на сломанном вытертом стуле. Можно было протянуть руку и притронуться, и Кирилл едва удержался, вцепившись пальцами в ручку кресла. Ему словно кто-то подсказывал, что делать этого сейчас нельзя – разрушится целомудренность и она целиком опустится в порок, как в черную краску.

– Ты умница, – вдруг склонившись к его охолодевшему уху, прошептала она. – Ты мне нравишься…

Оброненный этот легкий шепоток пронзил его и еще туже затянул неисчислимые петли кокона. Он понял в тот момент, что никогда не сможет оставить ее, но и простить ей порока тоже никогда не сможет.

Она так же стремительно оделась и села на стул. Она устала! Она словно только сейчас закончила трудную работу и вот наконец разогнулась и присела, опустив безвольные руки и расслабив спину.

– Ставь чайник, – велел старик. – У нас есть немного времени…

Она включила электрический чайник и энергично стала выставлять из шкафа посуду, что-то искать там, трясти пакеты и кульки.

– А печенье у тебя есть? – спросила она. – Помнишь, в золотистой обертке?

– Кончилось печенье, – сказал старик и, вытирая руки, уставился на Кирилла.

– Завтра купи обязательно, – наставительно произнесла она. – Я его очень люблю.

– Если пойду мимо овощного – куплю…

– Его что, в овощном продают?

– Я там брал… – нехотя бросил он, разглядывая Кирилла. – У молодого человека хорошее лицо. Порода чувствуется… Сильный парень… Твой, что ли?

Он говорил о Кирилле как о неодушевленном предмете.

– Мой, – просто ответила она. – А «Сникерсы» ты, конечно, съел сам?

– Съел, – подтвердил старик. – Я сегодня без обеда…

Он выбрал кисти из красок на палитре, снова вымазал руки и, вытирая их о фартук, вдруг предложил:

– Хочешь, я тебя напишу?

– Не хочу, – бросил Кирилл недружелюбно.

Старик ничуть не расстроился: чувства и страсти в нем улеглись вместе с красками, набросанными на полотно.

– Напрасно… Ты умрешь… Все мы умрем. А портрет останется. И ты будешь жить. Молодой, красивый…

– Зачем уговаривать, если человек не хочет? – как-то между прочим обронила она.

– Конечно, – тут же согласился старик и отступился от Кирилла.

Они переговаривались между собой, как два старых соратника, как много прожившие муж и жена, понимая больше, чем сказано словом. Они будто единожды и когда-то очень давно разобрались во всех истинах, создали из них некую стройную систему, и теперь, если что-то не вписывалось в нее, не отвечало требованиям и законам, попросту отбрасывали как ненужное.

Они будто условились о терминах, значение которых знали только двое. И, как считал Кирилл, в значении этом скрывался тот самый порок.

И не было основания придраться к ним, резко возразить, бурно возмутиться. Напротив, он должен был радоваться тому, что так неожиданно и быстро познает ее, причем самую глубину существа, обычно тщательно скрываемую и почти недоступную.

Чаепитие было таким же стремительным, как раздевание. Она спешила, будто преступник с места преступления.

– Все, уходим! Уходим! Салют!

«Что еще? – гадал он на бегу. – Неужели может быть еще что-то?»

Полная непредсказуемость событий хоть и увлекла, но вместе с тем заставляла контролировать свое поведение и держала в напряжении, как будто он сдавал вождение в экстремальных условиях минного поля. Неосторожное движение фрикционом – и катастрофа…

На сей раз они ворвались в магазин, причем перед самым закрытием. «Все ясно, – решил он. – Сейчас начнутся семейные хлопоты – продукты на ужин и вино…» Однако «семейные хлопоты» начались неожиданно: она выбрала какие-то простенькие обои и банку обойного клея. Кирилл чуть не расхохотался, вспомнив утреннее задание бабушки Полины – клеить обои. Это был рок! Сегодня ему придется делать ремонт!

И было немного странно, что она, сиявшая своей порочной красотой, может еще заниматься какими-то хозяйственными делами. Кирилл втащил рулоны обоев и клей на четвертый этаж общежития с пустынными коридорами и пожалел, что вырядился в парадный мундир: со стороны в качестве носильщика он выглядел несуразно. Больше бы подошла пятнистая афганка, но авантюра есть авантюра!

Она открыла дверь одной из комнат, впустила Кирилла.

– Это наш фронт работ! – воскликнула она радостно. И вообще все на свете она делала с задором и азартом, и причиной тут была вовсе не встреча их с Кириллом: в радости ощущалась привычка.

Комната оказалась совершенно пустой, остались лишь следы от мебели, стоявшей на полу, да мусор покинутого жилья. И пузатая сумка в углу.

– Понял, – сказал Кирилл. – Ты получила эту комнату.

– Получила, да не эту! – засмеялась она.

И тут мимо! Чтобы больше не попадать впросак, он решил вообще ничего не спрашивать и не комментировать.

Она открыла сумку, выбросила на подоконник халат, тапочки, косынку, порылась в недрах и выдернула старенькую длинную майку.

– Тебе подойдет?

– Вполне.

– Тогда выйди в коридор, – попросила она. – Я переоденусь.

Это говорила она, менее часа назад стоявшая рядом с ним обнаженной, стоило протянуть руку… Он медлил.

– У тебя со слухом порядок? – Она скинула туфли. – Быстро!

Он вышел в коридор, закурил сигарету. Известные ходоки из училища сказали бы о ней так: «Космический корабль многоразового использования „Дюймовочка”». Но ему не хотелось думать, что она корчит сейчас из себя целомудренную девочку, хранящую себя для Единственного. Она выставила его в коридор очень естественно.

Буквально через минуту она открыла дверь:

– Входи! Снимай рубашку, натягивай майку. Обои клеил?

– Никогда!

– Порядок! – И этому она обрадовалась. – Клеить буду я, а ты намазывать клей и подавать.

Кирилл втащил из коридора стол и большой расшатанный табурет. Она расстелила газеты и стала нарезать обои по размеру стены, его же заставила отстригать кромку. И началась работа. Все получалось как-то ловко, стремительно, и он грешным делом начинал думать – уж не на стройке ли она работает? По его разумению, она клеила профессионально, уверенными движениями и без единой складки. Причем все необходимое – ножницы, тряпки, кисти, – все было заранее собрано в сумку.

– Из тебя получится хорошая жена, – совершенно непроизвольно похвалил он.

– Да? Я очень рада, что тебе нравится! – без всякой игры обрадовалась она. Эта несложная работа незаметно начинала сближать их. По крайней мере на бытовом, «технологическом» уровне они уже хорошо понимали друг друга: все делалось вовремя и точно, в четыре руки. Подавая первые полосы обоев, он невольно цеплялся взглядом за ее ноги, поскольку она стояла под потолком и подол халата был чуть выше его головы. К тому же волновал тонкий запах, исходящий от майки, в которую обрядился Кирилл, и все это мешало – руки делали одно, когда в голове происходило другое. Однако ее наставления, делаемые во время работы, скоро отвлекли его. Кирилл едва успевал намазывать клей, но, приловчившись, стал опережать процесс и стоял у стола уже с готовой полосой. И вот когда механизм приработался, как в часах, она неожиданно шатнулась на разболтанном табурете, потеряла равновесие и боком полетела на пол, причем без вскрика. Кирилл поймал ее машинально, принял на руки с обойной полосой, как с пеленкой, и, прижав к себе, спеленал, заклеил ее с головы до ног. Он встрепенулся от запоздалого испуга; она же вдруг рассмеялась и, спрыгнув с рук, стала освобождаться, сдирать с себя обои.

– Из тебя получится хороший муж, – его словами сказала она. – Мне это нравится.

В тот же миг Кирилл понял, что падение это было умышленным, чтобы проверить его реакцию. Но до чего же опасным! Не успей Кирилл подставить руки или вздумай скинуть обойную полосу, чтобы принять ее, она бы зацепилась ногами за стол и ударилась головой об пол. Риск был невероятный! Либо она была действительно блестящей авантюристкой, способной на самые крутые повороты, либо все очень точно просчитала, что мимо рук Кирилла не упадет.

Весь халат, ноги и косынка были измазаны клеем – а он был какой-то химический, засыхал быстро и не оттирался. Она же не расстроилась, махнула рукой:

– Темнеет уже! Потом!

И снова взобралась на стул и табурет.

Через полтора часа они обклеили всю комнату, и оставалось лишь обрезать кромку у потолка. Кирилл проголодался, жизнь по расписанию брала свое, и теперь, как часто бывало, он вспоминал время от времени когда-то недоеденный обед или просто вкусную пищу. И вспомнил, что в гриль-баре сегодня не доел курицу, поскольку надо было внезапно уйти от бумажно-временной соседки. А между тем курица была вкусная!

– Возьми в сумке опасную бритву, – приказала она.

– Сейчас бы не бриться, а закусить! – помечтал он. – У тебя в сумке сухарика не завалялось?

– Отлично! – засмеялась она. – У тебя естественные желания… Мне сегодня есть нельзя, а тебе что-нибудь найдем.

– Диета? – спросил он.

– Увы – нет! – вздохнула она (опять промах!). – Запретили есть. А вообще я люблю поесть!

– А мне – не запретили, – вздохнул он.

К одиннадцати часам комната сияла, и простенькие обои смотрелись строго и аккуратно. Будущая жена Кирилла домывала пол, а он, босой, стоял на чистом, курил и читал старые газеты, когда в дверь постучали. Она выскочила в коридор с половой тряпкой, и оттуда донеслось банальное девичье шушуканье. Во всем этом он уловил призрачное ощущение семьи, может быть, какой-то отзвук подобной будущей картины, очень бытовой, но естественной и приятной. Как будто они живут в гарнизонном офицерском общежитии, он пришел со службы, закурил, взял газету и ждет, когда жена домоет пол и соберет ужин…

Внезапно он поймал себя на том, что вот уже часа два как ни разу не вспомнил их недавний поход к старику художнику! Буря чувств и страстей бесследно пропала вместе с притягательным и отвратительным пороком, который Кирилл узрел в мастерской. Там была другая! А эта, с половой тряпкой в руках, измазанная клеем, и есть его будущая жена…

Ему стало отчего-то грустно. Жаль было расставаться с той, другой, порочной и целомудренной, бессовестно-обнаженной перед стариком, перед его блудливым и вместе с тем мудрым глазом. И одновременно влекущей к себе с такой силой и страстью, что Кирилл готов был разгромить мастерскую и посрамить ее!

Эта, шушукающаяся за дверью, была мила, обаятельна, но… не порочна. С этой хотелось ходить босиком по свежевымытому полу, курить, читать газеты и ждать ужина…

Она заглянула со своим восторженно-деловым видом:

– Сейчас мы идем на реку купаться!

«А ужин?» – чуть не спросил он.

– Пока я домываю, девчонки сообразят что-нибудь поесть, – она угадала мысли. – Ты можешь одеваться!

Кормили Кирилла три ее подружки – рослые, приятные девушки подставляли ему бутерброды с маслом и консервированной килькой, кусочки мороженой ливерной колбасы, кабачковую икру, зеленый горошек; он молотил все подряд, и она сидела напротив и смотрела. И ей было приятно, как он хорошо ест. Сама же и чаю не попила, вдруг заторопила:

– Все! Уходим! Пока вода теплая!

К реке они шли переулками, мимо старых деревянных домов, которые в темноте все казались пустыми. На пути им неожиданно встретилась ее знакомая – рыжеволосая, яркая девушка. Они обнялись, защебетали – очень долго не виделись! Полтора года!

– Пойдем с нами! – захлебывалась от радости будущая жена. – Ночью вода теплая! И никого-никого нет!

Приводились какие-то причины, одна из них – нет купальника, но рыжей так и не удалось отвязаться. Они сбежали по травянистому берегу к воде, над которым белел широкий деревянный помост с лесенками и скамейками, поспорили, откуда лучше заходить, и решили все-таки купаться цивилизованно. Неподалеку от помоста чернел горбатый пешеходный мост, а на противоположной стороне реки, подсвеченная снизу прожекторами, стояла белая пятикупольная церковь с золотыми крестами. Ее отражение лежало на воде покойно, как в темном, старом зеркале.

Девушки начали раздеваться, а она склонилась к уху Кирилла и прошептала:

– Купание нудистское… Тебя это не смутит?

И, не дождавшись ответа, упорхнула к девичьей скамейке. Кирилл поставил сумку (ее велено было взять с собой), хмыкнул с ощущением удовольствия и стал снимать мундир. Нет, та, другая, была здесь, с ним, и только сейчас вновь обнажила свой порок. Он не смутился, однако не хотел быть нудистом принципиально, ибо обнажение второй половины человечества воспринималось им как некое олицетворение природной красоты, гармонии и изящества, но если в женской компании оказался бы голый мужик, то все бы рухнуло, обезобразилось и ничего, кроме омерзения, не вызвало бы. Он выждал, когда девушки отплывут, размялся и наудачу нырнул головой вниз. В полной темноте он шел ко дну и не мог его достать. Казалось, прошло много времени, и закрытые глаза наливались кровью от недостатка кислорода – дна не было! Либо оно растворилось во мраке черной воды. Кирилл вынырнул и поплыл к девушкам. Их ненамокшие волосы (спускались по лесенкам) плавали на воде и в отблесках света с другого берега отливали одинаковым зеленовато-золотистым цветом…

Он понял, что потерял ее! Все четверо в ночных сумерках на реке были похожи, и даже та, рыжая, была неузнаваема…

А он плыл, чтобы, оказавшись с ней рядом, найти под водой руку и незаметно отвести ее от подруг.

– Посмотрите, кто к нам плывет! – воскликнула одна из девушек, вполне возможно, и она. – Это же мужчина!

– Мужчина! Мужчина! – с притворной угрозой заговорили остальные.

– Я – водяной! – крикнул Кирилл. – Я ваш царь! И повелитель!

– Это не водяной, это мужчина! Это не царь! – наперебой загомонили девушки. – Как он посмел войти в воду, когда настал наш час!

– Молчать! – рявкнул по-царски Кирилл. – Ракам скормлю! Хвосты отрежу! Из ваших зеленых косм веревок навью!

– Нахал! Как он смеет? Выдает себя за царя! А сам обыкновенный мужчина! Что сделаем с ним, русалочки?

– Крови хочется!

– Нет, я возьму его в мужья! – воскликнула одна, и Кириллу почудилось – она! Он метнулся к ней и вдруг близко увидел лицо – рыжая!

– Топи его! – крикнула рыжая. – Мужа хочу! Топи!

И остальные набросились на Кирилла со всех сторон, обвили ногами, уцепились руками за шею, за голову… и стали топить!

Он сопротивлялся вначале для игры и даже поддавался множеству насевших на него тел, и ощущал кожей холодные, не будоражащие сознание обнаженные груди, знобящие, крепкие бедра – где-то среди всего этого волнующего кольца были ее груди, ее бедра… Он барахтался, отбивался руками; они же, не стыдясь и не опасаясь его блудливых рук, не отпускали, погрузив с головой свою жертву.

Через полминуты он понял, что не вырваться и что это игра, потерявшая свой смысл, еще миг, и он хлебнет воды! Глаза полезли из орбит, тело и руки потеряли всякую чувствительность, и ничто, кроме жажды жить, не трогало сознание. В мозгу же застряло единственное слово – «жалко» – невесть чего и почему…

А они визжали и смеялись над его головой. И топили…

Неожиданно это «жалко» вылетело из головы, и на его месте горячим шкворнем впилась в мозг единственная мысль – утоплю! утяну за собой! И обратившись в тяжелый камень, он сам пошел ко дну. Руки и ноги вмиг разжались, и Кирилл, освобожденный от пут, еще какое-то время шел вниз и ступил на дно! Резко оттолкнувшись, он вылетел из воды – девушки с визгом расплывались в разные стороны. Ни острить, ни шутить он не мог, и чтобы как-то взбодрить себя, он перевернулся на спину, сделал несколько глубоких вдохов и поднял руки к тусклым городским звездам.

– Гори, гори, моя звезда, – фальшиво спел он. – Звезда любви… приветная!

– Ты у меня одна заветная! – отозвался узнаваемый Ее голос. – Другой не будет никогда!

Она подплыла к нему, а точнее, под него, взяла его под мышки, как изображают на плакатах по спасению утопающих, и потянула к берегу. Девушки оставались посередине реки и, похоже, начали играть в догонялки. Она же трелевала его к берегу, и Кириллу ничего не оставалось, как повиноваться ее рукам и петь. Он не мог сейчас признаться, что ему было плохо, что его и в самом деле чуть не утопили. Стыдно признаться! Пусть она думает, что у него просто лирическое настроение от тихо мерцающих звезд…

Возле помоста он развернулся, взял ее за талию и приплавил к лесенке. Они поднялись молча. Сейчас она не стеснялась Кирилла, стремительно и точно открыла сумку, выхватила оттуда махровую простыню и, прижавшись к нему, накинула ее на головы. И сразу стало тепло, и тело ее, влажно-холодное, мгновенно погорячело.

– Ты умница, – прошептала она. – Ты совсем не похож на военного… Но если ты меня завоюешь совсем, я буду счастлива.

Кирилл ничего не нашел ответить ей и после паузы тоже шепотом спросил:

– Твоя рыжая… подружка? Она не косоглазая?

– Разглядел! – усмехнулась она с легкой ревностью, но тут же спросила озабоченно, глядя на воду: – Почему ты спросил? Зачем?..

«Русалочки» купались в отражении церкви на воде, весело, со звоном разбивали его, и белые осколки, расплываясь, колебались на волнах.

– Мне показалось, что она – косоглазая…

– Она действительно… косоглазая. – Тело ее вдруг похолодело, и Кирилл ощутил, как по ее коже побежали мурашки. – Мне же говорили! Меня предупреждали!

Она сдернула простыню и торопливо начала одеваться.

– Уходим! Быстро! Пока они в воде!.. Боже мой, меня ведь предупреждали! Как же я?.. Ведь чувствовала!.. Как ты заметил?.. Полтора года не было, и именно в эту ночь нарисовалась! Мне же говорили!

Впервые в ее голосе Кирилл услышал отчаяние. И в этом же голосе звучало предупреждение – не сочувствуй мне! Не говори никаких слов! Я сама! Я все сама! А за подсказку, за твое зрение – спасибо! Ты меня выручил. Ты спас меня!

Они снова спешили по ночным деревянным кварталам без единого фонаря и без света в окнах. Из-под ног неожиданно с визгом вылетали невидимые коты, и она всякий раз с испугом прижималась к Кириллу. И всякий раз повторяла непривычную для его слуха и ее языка фразу:

– Боже, помилуй! Боже, помилуй!

Он уже привыкал ничему не удивляться…

Кирилл рассчитывал, что они вернутся в общежитие, но скоро оказался перед кирпичной «хрущевкой», возле двери с кодовым замком.

– Я не запомнила шифр, – призналась она. – Не успела запомнить… Ты сможешь открыть?

– С помощью лома можно открыть даже танковый люк, – сказал Кирилл.

– А без лома?

Кирилл осмотрел кнопки замка, наугад набрал несколько чисел – гиблое дело, можно стоять до утра и перебирать варианты. И тут его осенило!

– Поедем ко мне! Я тебя познакомлю…

– Нет! – отрезала она. – К тебе я смогу поехать только утром. Открывай замок!

Еще один экзамен! «Если ты меня завоюешь совсем…» Открывать его нужно с блеском, элегантно, как профессиональному «медвежатнику». Только не стоять и пыхтеть, не тыкать пальцем в небо: с каждым промахом теряется шанс на победу…

Он осветил кнопочный блок зажигалкой – тупые, невзрачные бочонки с цифрами, тупая и потому неприступная конструкция. Кирилл погасил огонек и зажмурился. Запечатленный зрительной памятью, замок стоял перед глазами… И в нем что-то было не так! Матовый блеск пластины и строгие ряды кнопок имели неуловимый пока изъян в своем однообразии. Кирилл еще раз осветил замок, поднес зажигалку вплотную к пластине и понял, в чем дело: вокруг трех кнопок были едва заметные пятна грязи, видимые только в косом свете. Глаз – инструмент потрясающий!

– Запомни цифры: три, пять, восемь, – сказал он буднично. – И чтобы больше не забывала.

– Три, пять, восемь, – повторила она. – Теперь запомнила.

Он нажал кнопки – в замке послышался щелчок, дверь отворилась.

Она хоть и мимоходом, но оценила это – едва коснувшись губами его щеки, ступила за порог и стала отсчитывать каблучками ступени. Кирилл на всякий случай готовился к встрече с ее родителями либо с кем-то из домашних, да, к счастью, в маленькой двухкомнатной квартирке оказалось пусто. Она впустила его в небольшую комнату и с нескрываемой гордостью сказала:

– Это мой дом, частная собственность.

В стенах своего дома она опять изменилась – ее тянуло к бытовой откровенности и домашним хлопотам. Заметно было, что переехала она сюда недавно и не успела еще разгрести переселенческий хаос.

– Приданое, скажем, небогатое, – изображая рачительного жениха, сказал Кирилл. – Скажем даже, бедненькое. А если уж говорить правду, беру я в жены бесприданницу.

– Нахал! Я целый миллион заплатила! – почти серьезно заявила она. – Все, что можно, продала, в долги залезла… Мамины золотые часики так жалко! Теперь мне чудится, что они тикают где-то в этих стенах.

– Комната в общежитии у тебя была очень хорошая, – заметил он. – И мамины часики остались бы на ручке.

– Я совсем не могу жить в общежитии, – с какой-то застарелой, но уже излеченной болью сказала она. – Я даже этого слова боюсь.

– А соседи тебя не смущают? В одной квартире? Коммуналка еще хуже общаги, – со знанием дела сообщил Кирилл. – Она обманывает человека, она создает иллюзию дома. И потому в коммуналках можно ходить по общим местам в домашнем халате. Или вообще…

– У меня очень хороший сосед! – радостно заявила она. – Правда, я его видела только раз…

– Сосед?

– Да, молодой человек, – поддразнивая Кирилла, с удовольствием проговорила она. – Работает шофером на международных рейсах. У него огромная машина, целый поезд! Он сейчас в рейсе, гуманитарный груз.

– Ну, ежели сосед! Да еще такой!.. – Кирилл по-хозяйски повесил свой мундир в шкаф и сел за стол. – У тебя была великолепная перспектива! Жаль!

– Почему – была? – словно обломком стекла, царапнула она своим тоном. – Почему – жаль?

– Потому что поезд ушел!

– Не говори гоп, – многозначительно заметила она и тем самым словно подожгла в нем уже потухшую ревность. Только вместо страшного старика художника в воображении сложился образ молодого и наглого шоферюги. Кирилл представил, как она, забывшись, выходит обнаженной на кухню, а этот международник жарит там яичницу. А может быть, выходит в таком виде умышленно – ведь это же ее дом…