Текст книги "Вариант «Бис»: Дебют. Миттельшпиль. Эндшпиль"

– Крюк нужен для зацепления троса аэрофинишера, – объяснял Яковлев. – Рывок такой, что пришлось усилить всю несущую часть. Но за счет применения металлических конструкций по полной программе нам удалось соблюсти весовой лимит. А к фюзеляжным точкам добавили боеприпасов, так что и центровка не изменилась.

Федоровский, склонившись, подергал за крюк. Литое жало было выкрашено в контрастные черно-белые цвета по его указаниям. Это поможет летчикам отрабатывать взлетно-посадочные операции на подготовительном этапе, а потом белые полоски можно будет закрасить.

– Номера машин в серии последовательные, – указал конструктор на многозначный индекс, ярко выделявшийся на вертикальном оперении. – «М» значит морской вариант, «О» – это литера особой сборки, плюс заводской и серийный номера. Душу вкладывали, уж поверьте мне.

Когда они обходили уже четвертую машину, к собравшимся подошел громадный детина с бочкообразной грудью, обтянутой, несмотря на жару, чуть распахнутым регланом.

– Здравствуйте, – вежливо поздоровался он густым басом.

– А-а-а! Вот и наш Стефановский пришел! – Яковлев, обернувшись, радостно пожал детине руку.

Летчики с восхищением взирали на невероятной, видимо, физической мощи мужика, не похожего на летчика-истребителя, но тем не менее им являвшегося.

– И тебе поздорову, Илья Муромец! – ответил за всех Скоморохов, вызвав громкий смех остальных.

Стефановский не обиделся – к насмешкам относительно своего роста он, видимо, давно привык.

– Я, как договаривались, показываю «красавицу» на пилотаже. Потом «убивцев», по десять минут на каждого.

Покрышеву не понравилось, что испытатель назвал Як-3 «красавицей»: такое прозвище было у ЛаГГа, пока его не изменили на более актуальное – «лакированный (или летающий) гарантированный гроб». Еще иногда добавляли «авиационный» – для буквы «а».

Минут десять Стефановский рассказывал, аккуратно двигая тяжелыми ладонями, об особенностях пилотирования каждой из моделей. Яковлев с видимым удовольствием вставлял замечания, хлопал по борту, указывал на воздухозаборники, на фонарь, на стойки шасси. Летчики с интересом попинывали дутые резиновые колеса, щелкали по лопастям винтов, по плоскостям.

Подошли несколько механиков – как положено, в замызганных, залитых маслом комбинезонах. Стефановский, нацепив с их помощью ранец парашюта, полез в кабину самолета. Все с нескрываемым ужасом смотрели, как он, кряхтя, в ней устраивается. Весил он явно килограммов под сто пятьдесят.

Один из механиков подкатил тележку с крупным, с тремя красными полосками на верхнем конце баллоном сжатого воздуха, поставил на откинутую опору. Сделав Стефановскому какой-то жест (тот махнул в ответ), механик откинул небольшой лючок на капоте и всунул внутрь извивающийся воздушный шланг, отходящий от баллона, накрутил на переходник, провернул маховичок у горловины.

Через секунду винт, провернутый другим механиком, с громким чихом качнулся, мотор взревел, и лопасти превратились в полупрозрачный диск с желтой полоской по кромке. Поднявшаяся пыль летела во все стороны, головные уборы приходилось держать двумя руками, чтобы не снесло.

Испытатель покрутил элеронами, оперением киля, и, подталкиваемый впрягшимися технарями, самолет выкатился на кромку полосы. Прокатившись метра четыре, он остановился, минуты две двигатель выл, постепенно набирая обороты, желто-синие огоньки выхлопов то высовывались из зубчатой цепочки патрубков, то втягивались обратно. Наконец звук работы мотора стал равномерным, Стефановский отпустил тормоз, и машина, быстро разгоняясь, помчалась вперед.

Прищурив глаза от пыли, летчики, оскалившись, смотрели, как «як» легко оторвался от полосы и ушел в небо, оставив в ушах затихающий звенящий вой. Развернувшись над кромкой дальнего леса, маленький истребитель с набором высоты снова начал приближаться к ним, и, когда детали его конструкции стали ясно различимы, Стефановский ввел машину в первый вираж.

Последующие минуты были плотно забиты каскадом головокружительных фигур высшего пилотажа, выполняемых с минимальными паузами и безо всякой системы. Собравшиеся на поле летчики знали, что Стефановский, несомненно, пилот выдающегося таланта, и как он воевал, тоже знали многие, но не было сомнений, что процентов восемьдесят впечатления оставляет именно самолет. Юркий «як» крутился в горизонтальной плоскости, как змея, ловящая свой хвост, замыкая вираж секунды на три-четыре быстрее, чем любая машина, которую им приходилось видеть до этого.

– Нам бы его побольше да пораньше, мы бы их давно уже в шлак перегнали, – явно выражая общее мнение, заметил Покрышев. – По стилю похож на И-16 на Халхин-Голе, зайдет в хвост кому угодно.

В южных конфликтах молодежь побывать не успела, но конфликты те пришлись на времена, когда обсуждать достоинства самолетов своих и противника было безопасно для здоровья, поэтому молодые знали о тогдашних машинах практически все.

– Сдохнет, но со спины не слезет, – подтвердил Коля Скоморохов. – Берем!

Все засмеялись. Молодого пилота любили за веселый характер и пронесенную через буйные военные годы бесшабашность.

«Як» приземлился, коротко пробежал по полосе и, скрипя тормозами, подрулил, гася скорость, прямо к исходной точке. Стефановский вылез – громадный, громыхающий смехом, с улыбкой на все лицо.

– Ну, ребята, какую шелупень мне водить ни пришлось, но это, я вам скажу, что-то! Ласточка, а не машина! – повторил он слова Яковлева. – Вираж – песня! Бочка – куплет! Управляется – держите меня четверо! Мановением мизинца!..

Мизинцем испытатель мог, судя по всему, перегнуть граненый строительный гвоздь, но удовольствие на его лице говорило само за себя. Он ласково потрепал истребитель по плоскости и стянул с себя реглан, оставшись в одной пропитанной потом гимнастерке.

– Не могу, больно жарко!

Механик помог ему снова нацепить парашют, и Стефановский полез в соседнюю машину.

Опять взревел мотор, промасленный технарь выдернул извивающийся шланг, и самолет ушел в небо. Снова каскад пилотажа на максимальных скоростях, «со струями», как говорится. Свечу «як» делал так, что, казалось, он никогда не остановится, а из одной фигуры в другую переходил без малейшего напряжения, закручиваясь сам на себя.

Когда показ закончился и летчики один за другим полезли в кабины выстроенных в ряд машин, Стефановский, усталый, присел на измятую траву, привалившись широкой спиной к стойке шасси остывающего истребителя. Через минуту, однако, ему пришлось подняться и, кряхтя, отвечать на вопросы по управляемости. Закончили они, впрочем, достаточно быстро. Подниматься в воздух на новых машинах пока не имел права никто, кроме испытателей, и травить душу особенно не хотелось.

Вся следующая неделя была снова угроблена на организационные и бюрократические процедуры. Создаваемой части был наконец-то присвоен номер, причем на бумаге она выглядела как вновь сформированный учебный смешанный авиационный полк ВМФ. Это, с одной стороны, могло успокоить переводимых в него летчиков намеком на переучивание на новую технику, и с другой – не выглядело чем-то особенным.

Отдельным указанием Новикова все гвардейские и фронтовые надбавки остались на новом месте в силе, что позволило впервые за долгое время отоспавшимся и отдохнувшим офицерам провести короткий и буйный вечер в «Метрополе» – с сиянием орденов, игрой на рояле и охмурением дам. Выволочка, которую Покрышев получил за своих «отличившихся» летчиков, стоила ему нескольких лет жизни, а та, которую он устроил летчикам сам, наконец-то окончательно обозначила его как командира.

До этого фраза: «Да ладно тебе!..» – звучала в формирующейся части достаточно регулярно, подполковников и полковников в ней было уже человек пять, причем все в том же возрасте, что и сам командир. Получивший новенькие погоны полковника Покрышев некоторое время вел себя жестко, но отношения в полку остались братскими, просто резко меньше стало фамильярности.

Первого июля вышел указ о награждении большой группы летчиков: звания дважды Героев получили Лавриненков[18]18
  Владимир Лавриненков, ас 9-го ГИАП, имевший к июлю 1944 года, по разным оценкам, 35–38 личных побед и 6–7 побед в группе (до конца войны боевой счет не увеличил).


[Закрыть], Луганский, Камозин и Речкалов. Как ни странно, это событие отметили уже гораздо тише.

Раз в несколько дней в полк приходил новый летчик – усталый, засыпающий на ходу, со зрачками, в которых все еще отражались пулеметные вспышки. Они прилетали со всех концов растянутого на тысячи километров с севера на юг фронта, из фронтовых полков, из молодых и яростных частей ПВО, с дерущихся флотов, щеголяя черной формой и гордыми адмиральскими профилями на орденах.

Ждали знаменитейшего Николая Гулаева, однозначно являвшегося одним из лучших летчиков-асов всех фронтов и всех флотов и лишь ненамного отстававшего от самого Речкалова. Но Гулаев так и не прилетел, хотя вызов был отправлен в его полк одновременно со всеми, и вторую звезду он получил тем же указом – от того же первого июля. Чуть позже пришла отписка из госпиталя, и Покрышев только вздохнул. Двадцатишестилетнему капитану однозначно полагалась эскадрилья, пусть в списке ее личного состава и стояли имена двух подполковников. Было жаль.

Замотанный бумагами и быстротой развития событий, полковник относился к происходящему все более серьезно. Некоторые открывающиеся детали вызывали у него откровенную тревогу. Новиков несколько дней не участвовал в работе, занятый встречей с американцами и англичанами, с которыми формировался совместный координационный центр стратегической авиации.

В коридоре Покрышев повстречал Водопьянова, узнав его по многочисленным предвоенным фотографиям. Командующий дивизией АДД[19]19
  Авиация дальнего действия.


[Закрыть] выглядел злым и раздраженным, что было вполне понятно.

К середине сороковых годов никакой «стратегической авиации» у Советского Союза уже не было. Три десятка боеспособных Пе-8 и полторы сотни Ер-2 наносили время от времени точные и достаточно болезненные удары по целям в глубине гитлеровской Германии, но никакого влияния на ход войны они оказать не могли, и до сих пор все общение с американскими бомберами сводилось к предоставлению им аэродромов для челночных операций. Советский Союз вслед за Германией сделал ставку на тактическую авиацию, и подвергаться вежливому унижению со стороны союзников, которые могли выставить полторы тысячи «летающих крепостей» в один вылет, было стыдно и глупо. Зачем?

В полку после истории с рестораном отменили фронтовые надбавки и рекомендовали больше не мозолить глаза москвичам своими геройскими звездами. По «мягкой дружеской просьбе» главного маршала авиации летчики перестали надевать высшие награды страны, но помогало это плохо: слишком многих из них знали по портретам в центральных газетах. Это было опасно. «Учебный авиаполк» привлекал ненужное внимание.

В итоге из гостиницы управления, у подъездов которой уже начались дежурства восторженных пацанов, мечтавших увидеть сразу и Алелюхина, и Речкалова, их перевели в Монино. Разместили в довоенных командирских домиках квартирного типа, находившихся на территории отлично оборудованного аэродрома, где ни у кого не было возможности болтаться без дела.

Покрышев мотался в Москву и обратно на выделенной ему машине с шофером-охранником – веселым парнем с рябым и курносым, рязанского типа лицом и точеными движениями гимнаста. Полк уже был разбит на эскадрильи, командиры утверждены, и летчики «сговаривались» совсем по-детски, сбиваясь в плотные компании – кто с кем служил, кто в каком училище учился, кто откуда родом. Как в дворовом футболе, честное слово. Все это в высшей мере приветствовалось.

Приказом Новикова и, вероятно, с личного одобрения самого Сталина комэсками истребителей были назначены Покрышкин, Султан, Кожедуб и сам Покрышев, а у разведчиков – Гриб.

Покрышкин к этому времени был, несомненно, самым популярным летчиком в стране, его портреты печатали в газетах чуть не через день, но новый командир ни на минуту не усомнился в правильности выбора главмаршала: стальная воля, выдающиеся способности тактика, талант пилотирования, равный которому имели, наверное, полтора-два десятка человек на все ВВС – все это имелось и демонстрировалось полковником Покрышкиным в небе каждую секунду полетного времени. В старшинстве он уступал ему буквально на дни: Покрышкину воинское звание полковника присвоили второго июля. А на жесткий характер и постоянные трения знаменитого дважды Героя с начальством на земле, вплоть до исключения из партии, Покрышев плевал – он сам был почти такой.

Второй комэск, майор Кожедуб, похожий по комплекции на уменьшенного раза в полтора Стефановского, напоминал больше боксера или грузчика, чем истребителя. Но все-таки, наверное, на грузчика из книжного магазина – очень уж одухотворенно выглядел он, подходя к любому самолету.

Третью из эскадрилий «красавиц» дали Амет-Хану Султану. Наполовину лак, наполовину крымский татарин, он предпочел карьере канатоходца столь же опасную жизнь летчика. Его характеризовали поразительное жизнелюбие и почти невероятная везучесть – качества, ценимые всеми, кто воевал хотя бы неделю. Пережить сорок первый год на И-153, уцелеть после тарана, вырастить команду «рексов»[20]20
  В русском военном сленге – опытный, умелый и злой боец.


[Закрыть] из зеленых пацанов – такое за спиной имел не каждый пилот из покрышевского списка.

Несколько человек клялись, что зрение у Амет-Хана было четыре ноль. Никто не знал, возможно такое или нет, но он различал тип самолета еще тогда, когда остальные, щурясь, пытались понять, действительно ли видят точку на фоне солнечной короны, или им кажется.

В сорок третьем, когда Амет-Хан был на побывке в Крыму, у него арестовали брата и пришли за родителями. Это произошло в тот день, когда было объявлено, что крымские татары желали победы Гитлеру. Услышав ночью крики матери под окном, Амет-Хан голым выпрыгнул в сад со второго этажа родного дома и мгновенным ударом кулака свалил рослого парня в погонах младшего сержанта, волокущего его старую мать к калитке. Второй, удерживающий до этого его отца, оттолкнул того в сторону и сорвал с плеча карабин. Озверевший летчик влепил ему прямой в горло, но в сад на крики очухавшегося энкавэдэшника уже ломилась подмога.

Тут его, несомненно, и пристрелили бы, если бы не выпрыгнувший в то же окно капитан-однополчанин, приехавший в Крым вместе с Амет-Ханом[21]21
  К сожалению, история совершенно реальная. Жизнь выдающегося советского аса могла оборваться именно в эту секунду.


[Закрыть]. Секунды, прошедшие с момента, когда под окном раздался женский крик, летчик потратил на то, чтобы натянуть брюки и всунуть руки в рукава кителя. Появление капитана со звездой Героя на груди несколько притормозило чекистов, а тот, подойдя и ухватив друга за плечо, не терпящим возражений тоном приказал ему пойти в дом и одеться.

Бледный от ярости, Амет-Хан ушел и появился через минуту, застегивая воротничок. На его груди горела такая же звезда, как и у однополчанина, а кобура ТТ была расстегнута и сдвинута на живот. К этому моменту на сцене появился майор НКВД, который настолько быстро осознал ситуацию, что не издал ни звука. Было понятно, что стрелять капитан-летчик с лицом горца и Золотой Звездой на кителе будет при малейшем поводе, и в лоб, причем начнет с него.

В конце концов родителей Амет-Хана оставили в покое, хотя им пришлось уехать в Цовкру, на родину отца, но брат пропал навсегда. Это превратило веселого красавца Амета в машину убийства, срывающего зло на врагах. Он расстреливал мотоциклистов на дорогах и вел собственный счет убитым.

Понемногу к нему начало возвращаться его жизнелюбие, во многом благодаря невероятной красоты молодой жене, вызывающей у всех восхищение, но ни с одним человеком с краповым околышем на фуражке он с тех пор не заговорил ни разу. О его истории знали все и по молчаливому мужскому уговору никогда не касались ее. Женатых летчиков предвоенного поколения, таких как Покрышкин и Султан, в полку было немало, и полковник Покрышев потратил немало времени на то, чтобы организовать все необходимые для приезда семей летчиков бумаги.

К третьему июля в части насчитывалось уже более двух десятков пилотов, полеты были наконец разрешены, и четыре яковлевские машины были загружены с утра до вечера. БАО[22]22
  Батальон аэродромного обслуживания.


[Закрыть] «учебного полка» формировался прямо в Крыму, и нагрузка по их обслуживанию в Монино пришлась опять же на механиков испытательного отдела ПКБ[23]23
  Производственно-конструкторского бюро.


[Закрыть] Спецавиатреста Авиапрома. Наконец начали поговаривать о переезде в Крым. Почти все машины уже перегнали туда, и Покрышев заочно, по телефону, перезнакомился со многими специалистами полка.

Пятого июля в полк прилетел Иван Раков, номинально принявший бомбардировочную эскадрилью, которая также находилась частично в Крыму, частично еще на заводском поле. Раков был легендой авиации – живучий и почти не промахивающийся бомбер, воевавший на всех морских театрах, летавший на всех возможных видах морских бомбардировщиков и штурмовиков, один из немногих живых героев ударной морской авиации. «Живой» – это было очень важное слово, большинству из них Золотую Звезду давали посмертно. Или «предсмертно».

Теперь в авиагруппе было уже восемь человек с двумя Золотыми Звездами и столько же – с одной. Вечера в столовой, когда пилоты меняли выбеленные солнцем гимнастерки на новенькую чистую форму, производили на официанток неизгладимое впечатление. В полет вдали от фронта ходили без наград, в редкие теперь увольнения – тоже.

К пятнадцатому состав был доведен почти до полного, не хватало обоих гробанувшихся буквально перед самым переводом Глинок. Старший, получивший незадолго до этого пулю в плечо от стрелка «штуки», был сбит немецкими истребителями, которых он необдуманно атаковал, имея неопытного ведомого. Хотя он остался жив, выпрыгнув с парашютом, но сломанные нога и ключица уложили летчика в госпиталь явно на долгий срок. Глинка-младший, которому прочили звено, разбился на отправляющемся в тыл Ли-2, но тоже остался жив, хотя и поломал немало костей. Вот ведь судьба…

Последние прибывшие отсыпались, отъедались, жадно выслушивали новости и треп. Все мечтали о купаниях и полетах, о синем море, зеленых садиках, молодом крымском вине. Амет клялся, что знает до сих пор сохранившиеся духаны с невероятными крымскими блюдами. Его слушали с восхищением и облизываясь.

После обычной предотъездной суматохи с клятвами местным военным девушкам и прощальными поцелуями радостно собирающих чемоданы жен, поздним вечером загрузились в крытые грузовики и направились в сторону Москвы. Но вместо крупного аэродрома их повезли в самый центр города, к трем вокзалам. Машины въехали на территорию Ленинградского, на въезде часовой проверил какие-то документы у шофера головной машины, которую сопровождал офицер НКВД.

В кузов к летчикам запрыгнул Федоровский.

– Григорий, что за дела? – Покрышев был больше удивлен, чем возмущен. – Через какую задницу мы едем? И почему едем, а не летим?

Полковник, несший на своих плечах основную часть обеспечения, снабжения и вообще организации, широко ухмыльнулся.

– Не удивляйся, Петро, мы немножко в другую сторону едем. Вокруг нас больше секретности, чем ты думаешь. – Он продолжал радостно улыбаться, словно имел про запас что-то более притягательное, чем крымское побережье.

Колонна снова тронулась, несколько минут машины, раскачиваясь, ехали по каким-то разбитым проездам и, наконец, снова встали.

– Всё, приехали, теперь выгружай ребят.

Федоровский ловко выскочил из кузова, вслед за ним посыпались возбужденно переговаривающиеся офицеры.

Они стояли около небольшого состава с новеньким, попыхивающим белым паром паровозом. Несколько темно-зеленых вагонов охраняли часовые, да и вообще было видно, что вокруг стояли какие-то люди в форме. Здесь продолжалось движение, деловито ходили военные. Было уже достаточно темно, платформа освещалась скупо. Все это не было похоже на обычную погрузку в воинский эшелон с его суматохой, матом и теплушками, набитыми молодыми солдатами. Да и сам поезд был почти довоенным – ни одной платформы с зенитками к нему не прицепили.

– Литерный! – с удовольствием произнес Федоровский. – Ворошиловский. По-маршальски поедем!

– Да куда поедем-то? – спросил стоявший рядом молодой майор, лицо которого Федоровский еще не успел запомнить.

– А я разве не сказал? В Ленинград!

– Говорили же – в Крым?

– Ну, потом в Крым. Разве не интересно на свой авианосец посмотреть, а, крабы сухопутные?

– Я-то как раз не сухопутный, – засмеялся тот. – Я из Херсона!

– А чего в авиацию пошел, черноморец?

– Да чего там! – Майор снова засмеялся, видимо, своим воспоминаниям. – Куда уж призвали! Я военкому говорю: на флот! А он мне – фигу! В летную школу! Ну и попал в самое пекло…

– Полковник Покрышев? – К ним подбежал невысокий офицер, придерживающий фуражку рукой. – Начальник охраны спецпоезда подполковник Левадзе. Второй вагон ваш, четвертый – сержантского состава, по четыре человека в купе. Отправление… – Он посмотрел на часы. – Через сорок пять минут. Где ваш багаж?

– Багаж! – засмеялся Покрышев. – Наш багаж с нами! Вот! – Он поддел ногой поставленную на землю плотно набитую пару вещмешков.

– Тогда грузитесь.

Козырнув, начальник охраны убежал к поезду.

– Народ! – обернулся полковник к курящим в стороне летчикам. – В Ленинград едем! Докуриваем и грузимся: пилоты во второй, стрелки – в четвертый! Носильщиков не будет!

Со смехом обмениваясь дружескими тычками, летуны потянулись к составу. У некоторых были заслуженного вида фибровые чемоданы, большинство же несли по одному или два вещмешка с истрепанными лямками – немудреное хозяйство фронтового офицера. На некоторых еще можно было прочесть написанные чернильным карандашом фамилии прежних хозяев, одну поверх другой, в несколько слоев.

Стоявший с заложенными за спину руками лейтенант госбезопасности проводил нестройную толпу «героев» презрительным взглядом. Ни выправки, ни понятия о том, куда попали. «Фронтовики» хреновы.

Проходивший мимо него капитан в фуражке, сдвинутой на самый затылок, приостановился совсем рядом, спуская с плеча мешок. Лейтенант усмехнулся и смерил его взглядом с головы до ног. Помятое лицо, мускулатура подростка, мятая гимнастерка – это было заметно даже при таком освещении. Сколько он себя помнил, ни один армеец не мог выдержать его взгляд – сверху вниз и с превосходством сильного и уверенного в себе человека.

Капитан, в свою очередь, взглянул на него с таким презрением, что особист мысленно сказал: «Твою мать!» Встретив такой взгляд на улице, чего еще ни разу не случалось, он провел бы задержание, не теряя ни секунды, чтобы отбить у подлеца охоту так смотреть на сотрудников госбезопасности и вообще поднимать глаза, пока его об этом не попросят.

Летчик сделал движение щеками – так, что у лейтенанта на секунду перехватило дыхание. Однако обладатель мятой гимнастерки лишь сплюнул под ноги и пошел дальше, подбрасывая вещмешок на плече. Он чувствовал спиной ненавидящий взгляд лейтенанта и внутренне усмехался. Небольшое развлечение: в жизни, как говорится, так мало радостей.

Залезая в вагон, летчик подавил в себе желание обернуться, но продолжал чувствовать тот же взгляд. Он пропал только внутри вагона, в устланном ковровой дорожкой коридоре. «Твою мать», – аналогично подумал он, но, в отличие от лейтенанта, с удовольствием.

Очень похожий тип был у них особистом в полку на 1-м Украинском, в 5-й воздушной армии, прозвище которой среди своих было не очень приличным; слабаки там не держались. Да, такой же, только лет на десять постарше. Так же смотрел на всех, будто он тут самый заслуженный, а они так, сопли на кулак наматывают.

Поцапались из-за девки, так он начал каждый день в особый отдел таскать, придрался к патронам к ТТ. А кто их когда считал? «А вот было записано столько, а где остальные? А что вы знаете о своем брате, где он сейчас? А какого происхождения ваш отец, вы говорите?..» И все это перед вылетами, между вылетами, после вылетов, когда хочется упасть лицом в папоротник и не слышать ничего, не думать ни о чем.

А бои шли на Украине, всякое бывало. На аэродром напоролась какая-то шальная группа с оружием – не то бандеровцы, не то в самом деле немецкие диверсанты. Комендантский взвод, механики, летчики лупили по опушке из пистолетов и карабинов, оттуда довольно густо постреливали, перебегали какие-то тени. Особист героически размахивал пистолетом, поднимал народ в атаку, хотя уже выслали грузовики с солдатами. Ну, среди суматохи и криков капитан подобрался к нему метров на десять и выстрелил сбоку в шею. Из того самого ТТ. Стрелял-то он отлично. А в шею – чтобы пуля навылет прошла[24]24
  Описанная история встретилась мне в одном из воспоминаний летчика-фронтовика. Впрочем, за ее достоверность никто, разумеется, поручиться не может.


[Закрыть].

До сих пор приятно вспомнить. Кто надо, тот понял, но все были свои ребята, не выдали. Совесть не мучила ни разу. Действительно, за сбитых ордена дают, по грузовикам на рокаде из пулеметов пройтись – милое дело, девушки-украинки за каждую машину отдельно поцелуют, а тут такая же вражина – чего еще думать?

Все это было болезнью. Кто бы ему сказал в довоенной жизни, что он будет убивать людей, стрелять, – посмотрел бы как на ненормального. Нет, ну врагов, «если завтра в поход…», абстрактно, это все понятно. Старый преподаватель военного дела серьезно предлагал ему рекомендацию в любое училище по выбору, но мама была категорически против. Если бы она знала, что он убил ради чего-то более приземленного, чем освобождение Европы, она бы о-о-очень не одобрила. Да ей бы и в голову не пришло, что такое возможно. Несмотря на все его ордена, ранение, разбитое после тарана колено, мама до сих пор не ассоциировала его работу с отниманием чужих жизней. Учительница, что возьмешь. Брат бы понял.

Волейбольным толчком закинув мешок с барахлом на верхнюю полку, капитан подтянулся на руках и залез сам. Вокруг гомонили ребята-летуны, с которыми он уже успел перезнакомиться. Высокий, краснокожий от северного загара майор флотских ВВС, распределенный с ним в одну эскадрилью, пошевелил в своем сидоре[25]25
  Кому-то из молодых читателей это слово может быть непонятным. Оно означало «вещмешок».


[Закрыть] бутылочным горлышком, громко и радостно захохотал. Хорошо!

Расположившись на полке, капитан позволил себе еще немного подумать, слишком уж нечасто философское настроение сочеталось с настоящим комфортом. В последние годы начали забываться привитые воспитанием принципы ценности человеческой жизни, даже одной, отдельной. Желание решать свои проблемы убийством было однозначно ненормальным, и самое страшное, что именно сейчас оно казалось нормальным, да и являлось им. Так же, как и желание некоего ограниченного числа людей подчинить своей воле территорию, на которой по праздникам поднимают флаги другого цвета… И ради этого ничем не обоснованного желания послать массу вовсе не желающих этого людей убивать массу других людей, точно с таким же недоумением встречающих это событие…

Как такое назвать, если не сумасшествием с особо опасным бредом? А потом все эти массы людей, вопрошающих сначала: «Зачем? За что?» – принимают правила игры и с молодецкими воплями рубят, режут, стреляют друг в друга. Психоз. Год активного солнца. Думать противно.