Текст книги "Ложь и правда русской истории. От варягов до империи"

Страшная сеча на Липице

Малоизвестная и поныне Липицкая битва, или битва на реке Липице, близ города Юрьева-Польского – самая страшная в истории средневековой Руси сеча между русскими и русскими.

Чтобы представить масштаб ее, перечислим участников, удельные княжества, которые выставили своих воинов.

С одной стороны – все вооруженные силы Владимиро-Суздальского великого княжества. «И были полки у них очень сильны, – отмечает летописец, – из сел погнали даже пеших». То есть было нечто вроде тотальной мобилизации. Владимир, Суздаль, Муром, Переславль, Нижний Новгород, Торжок, Юрьев – всех собрали. А еще были в том войске и не владимирские люди, а пришлые, наемные, называли их бродниками.

Против владимирской рати вышло на поле битвы объединенное войско Новгорода, Пскова, Смоленска и Ростова Великого.

Рязанские в сече не участвовали. Рязань накануне дотла сжег, камня на камне не оставив, великий владимирский князь Всеволод Большое Гнездо.

Рязань всегда держалась наособицу. Но если бы вступила в нынешнюю распрю, то наверняка на стороне Новгорода и против Владимира – своего заклятого врага. И это сразу бы дало новгородско-псковско-смоленско-ростовскому войску очевидное преимущество, потому что рязанцы считались самыми отчаянными вояками.

Особое ожесточение придавало то, что оба лагеря возглавляли выступившие друг против друга родные братья – сыновья Всеволода Большое Гнездо.

Смертельная вражда между ними началась из-за отцовского наследства. Умирая, Всеволод Большое Гнездо хотел, по обычаю, передать великое княжение старшему сыну, Константину, дав ему Владимир, а второму сыну, Юрию, – Ростов. Но Константин захотел и Владимир, и Ростов. Им руководила не жадность, а боязнь за свою, еще не полученную власть. Хотя Владимир – столица великого княжества, но все же Ростов древнее, значительнее. Княжение Юрия в Ростове он считал угрозой для себя. Отец же разгневался и лишил его старшинства – передал великокняжеский престол Юрию. Поступок чрезвычайный, чреватый многими последствиями. Так и вышло. Сразу же после смерти Всеволода в 1212 году началась распря. Четыре года междоусобной войны привели к Липице.

Владимирской ратью командовали князья Юрий и Ярослав Всеволодовичи, помогал им младший брат Святослав, а в противостоящей объединенной новгородско-псковско-смоленско-ростовской армии вместе с новгородским князем Мстиславом Удатным (Удачливым) тон задавал их старший брат Константин Всеволодович, князь ростовский, боровшийся за то, чтобы ему, старшему из сыновей Всеволода, и достался отцовский престол во Владимире. Да и Мстислав Удатный тоже не чужак – он был тестем своего врага Ярослава.

И все же, когда рати выстроились друг против друга, за день до битвы, противники попробовали договориться. К Ярославу и Юрию пришли послы с предложением: «Дадим старейшинство Константину, посадим его во Владимире, а вам вся Суздальская земля». Юрий и Ярослав дали Константину такой ответ: «Пересиль нас, тогда вся земля твоя будет». Потому что они накануне уже все поделили. После битвы смоленские ратники в одном из брошенных шатров нашли «грамоту», в которой был закреплен их устный договор: «Мне, брат Ярослав, Владимирская земля и Ростовская, а тебе – Новгород; а Смоленск брату нашему Святославу, а Киев дадим черниговским князьям, а Галич – нам же».

Все поделили.

Чтобы имена их не звучали отвлеченно, напомню: Юрий – тот самый Юрий, который через двадцать один год не придет на помощь рязанцам, бьющимся с Батыем. Что делать, в те века рязанцы и суздальцы были заклятыми врагами. И Юрий вскорости сам бесславно погибнет на реке Сити в битве с теми же монголо-татарами, которые, разгромив рязанцев, придут и на суздальскую землю.

Ярослав впоследствии родит сына Александра, которого назовут Невским. Затем Ярослав, будучи после Юрия великим князем владимирским, предложит русским князьям назвать Батыя «своим царем». Сыновья Ярослава, Александр и Андрей, тоже будут воевать друг против друга. Александр Невский станет побратимом ордынского царевича Сартака, названым сыном Батыя и заключит союз Руси и Орды.

Князь Святослав после смерти Ярослава станет великим князем владимирским. Но ненадолго. Его свергнет Михаил Тверской. Остаток дней своих он проведет в Орде, добиваясь справедливости. Но в историю Святослав войдет тем, что в 1234 году он закончит в Юрьеве-Польском строительство Георгиевского собора, не просто уникального, но самого загадочного творения древнерусской архитектуры.

Это будет потом, потом, через десятки лет. А пока – войска стоят друг против друга. Одни – на Авдовой горе, другие – на Юрьевой горе. Меж ними – ручей Тунег. Чуть в стороне – речка Липица и то самое поле, куда они сейчас отойдут и где начнется битва.

О предстоящей жестокости сечи говорило и то, что некоторые особо отчаянные воины на поле боя «выскочили босыми». Летописец никак не комментирует, не поясняет сию деталь. Для современников она и не требовала объяснений. Мне же остается только предполагать. «Обдирание мертвых», то есть раздевание и разувание убитых, – норма. И потому, наверно, демонстративно разуваясь, воин как бы объявлял, что не рассчитывает уцелеть, выходит на смертный бой. Некоторые князья в самые отчаянные схватки выходили с обнаженной головой. То есть знать снимала шлем, а простолюдины скидывали сапоги.

Когда закончилась сеча, «можно было слышать крики живых, раненных не до смерти, и вой проколотых в городе Юрьеве и около Юрьева. Погребать мертвых было некому… Ибо убитых воинов Юрия и Ярослава не может вообразить человеческий ум».

За один день 21 апреля 1216 года в сражении на Липицком поле было убито «девять тысяч двести тридцать три» русских воина, гласит летопись.

Русский Спас

Но летопись не дает однозначного ответа: это общие потери или только одной стороны? Тогда – какой? Трудно представить владимиро-суздальцев и новгородцев, совместно убирающих и считающих убитых. Поэтому некоторые историки полагают, что это потери лишь владимирского войска. Но почему владимирского? Ведь автор летописи новгородец, он и приводит эту цифру. Зачем, какое ему дело до потерь владимирцев? Да и зачем новгородцам пересчитывать на поле боя трупы своих врагов с точностью до одного? Значит, «девять тысяч двести тридцать три» — это потери объединенного новгородско-псковско-смоленско-ростовского войска? Но если так, то сколько же погибло в тот день ратников из Владимира, Суздаля, Мурома, Переславля, Нижнего Новгорода, Торжка, Юрьева-Польского?! Ведь потери побежденных всегда значительнее. Страшно представить, сколько же всего там пало русских людей. Мужчин в расцвете лет. При тогдашней численности населения это равносильно чуме или моровой язве. О потерях владимиро-суздальцев ярче всего говорит такой факт. Когда князь Юрий в одной сорочке, даже подседельник потеряв, загнав трех коней, на четвертом примчался к стенам Владимира и обратился к горожанам с призывом запереть ворота и дать отпор врагам, те ему ответили: «Князь Юрий, с кем затворимся? Братие наша избита».

Сколько же всего полегло в той четырехлетней войне, включая стариков и женщин, всегдашних жертв мародерства и пожарищ, никто не знает и не узнает. В одной из опубликованных бесед Л.Н. Гумилев с нескрываемым ужасом восклицал: «Столько не потеряли за время войн с монголами!» Однако, по сведениям, приводимым историком А.Н. Насоновым, в годину монгольского нашествия только на Галицкую Русь всего там погибло двенадцать тысяч человек. Анализируя эти и другие данные, Гумилев заключал: «Следует признать, что поход Батыя по масштабам произведенных разрушений сравним с междоусобной войной, обычной (курсив мой. – С.Б.) для того неспокойного времени».

К концу своей жизни Владимир Мономах подсчитал и написал в «Поучении», что «всего походов было восемьдесят и три великих, а остальных и не упомню меньших». Из них девятнадцать – на половцев, которых нельзя было назвать чужими, потому что русские распри были одновременно распрями их родственников, половецких ханов, и – наоборот. Восемьдесят три похода за пятьдесят два года княжения в Смоленске, Чернигове, Переяславле, Киеве. И такую жизнь провел не какой-нибудь воспаленный маньяк-вояка, а глубоко верующий человек, призывавший: «Ни правого, ни виновного не убивайте и не повелевайте убить его; если и будет повинен в смерти, то не губите никакой христианской души», призывавший к миру своих кровавых братьев, которым еще Ярослав Мудрый завещал любить друг друга хотя бы «потому, что вы братья родные, от одного отца и одной матери». Вот они, братья… Русский Спас, он точно на крови. Правда, у других народов в те века происходило то же самое. Хотя был один еврей, который призывал построить Спас на любви.

Но даже для смутных лет Руси та кровавая распря и завершившая ее битва на Липице – событие особо трагическое. И потому нельзя не согласиться с Гумилевым: «Именно здесь в 1216 году была подорвана мощь Великого княжества Владимирского, единственного союзника Новгорода в войне с крестоносцами».

Четыре года войны и завершившая ее битва на Липице закончились тем, что Владимир, Переславль-Залесский и другие владимиро-суздальские города сдались на милость победителей – Константина и Мстислава Удатного. Константин стал великим князем во Владимире, а Мстислав стяжал еще одну ветвь в венок своей славы рыцаря и полководца.

Через три года Константин умер, и великим князем вновь стал Юрий. Все вернулось на круги своя. А если читатель проникнется горечью и сожалением и вопросит небеса: зачем, за что загублено столько жизней? – самым правильным будет ответ: времена и нравы были такие, и с этим ничего не поделаешь.

На Липицком поле дрожит сухая былинка на ветру, за ней – буро-желтые весенние увалы, жесткая прошлогодняя стерня, черная пахота, нежная зеленая полоса озимых. А все остальное – буйный кустарник, корнистый и крепкий. Так и карабкается с бугорка на бугор, с увала на увал. Горок-то, поди, уже нет, сровнялись с землей. Глядь, какая старуха в Юрьеве еще вспомнит про Юрьеву Горку, да за голову схватится: то ли сама придумала, то ли неведомо откуда на язык пришло от прабабок еще. Авдова гора и вовсе не упоминается, про ручей Тунег никто и слыхом не слыхивал, а услышит – так примет за что-либо немецко-басурманское, язык сломаешь… Все поглотила и все забыла земля за восемь прошедших веков.

Конечно, здесь надо поставить памятник. Или крест. Или часовню. И не иностранцев, а наших людей надо возить сюда. Наших.

Новгородский автор повести о битве на Липице не скрывает симпатий к своим. Но ведь те же смоленцы – союзники новгородцев, и летописец мог хотя бы к ним отнестись дружелюбнее. Однако ж – нет. Он пишет: «Новгородцы же не ради добычи бились, а смольняне бросились на добычу и обдирали мертвых…» А ведь знал летописец, что мародерство, по-нынешнему говоря, тогда не считалось большим грехом, что раздевают и и разувают мертвых все, но поди ж ты, своих изобразил борцами только лишь за идею, а смольнян навеки пригвоздил к позорному столбу. Нет, того, что мы называем объективностью, не было и тогда.

Наших людей надо возить на Липицкое поле, наших.

Дополнение. К 2016 году, к 800-летию битвы на Липицком поле, установили наконец памятный камень и крест. Но надпись на мемориальной табличке с информацией о событии и количестве погибших владимирцев заканчивается в присущем тому времени абсурдистско-идеологическом, псевдопатриотическом духе: «Вечная слава нашим пращурам!»

Ряд безобразий всегда на виду

Лев Толстой, прочитав «Историю…» С.М. Соловьева, написал: «Приходишь к выводу, что рядом безобразий совершилась история России. Но как же так ряд безобразий произвели великое единое государство?»

Толстой субъективен. У Соловьева не только «ряд безобразий». Но Толстой прав в глобальном, общечеловеческом смысле. Только его упрек надо адресовать всему человечеству и каждому человеку в частности. Натуре человеческой.

Летописи и хроники всех времен и народов – это войны, распри, раздоры, интриги и братоубийства правящих династий. На том стоит описание истории. Во всяком случае, древней.

Попробуйте найти в ней, что было в промежутках между войнами и распрями.

А между тем в этих промежутках умом и руками людей создавалась человеческая цивилизация.

Но не только историки – мы сами не видим и не замечаем. Даже когда свидетельства созидательной работы у нас перед глазами.

Вот вам пример. Во время осады Москвы войсками Тохтамыша в 1382 году в Москве уже были огнестрельные орудия. Что-то вроде пищалей. Назывались – тюфяки. И даже пушки были. В малоизвестной летописной «Повести о нашествии Тохтамыша» прямо говорится: «Тюфяки пущаху… пушки пущаху».

Вокруг того похода и доныне кипят страсти. Он от начала до конца – загадка, некий средневековый шпионский детектив, где закрученная-перезакрученная интрига, где сплошь двойные и тройные агенты, и не понять, кто на кого работает, кто кого использует и какие интересы преследует. А еще надо учесть, что «Повесть…» за века несколько раз переписывалась, редактировалась. Так что – сплошная головоломка. (Вариант ее разгадки я предлагаю в главе «Заговор против Дмитрия Донского».)

И за всем этим для нас совершенно затерялся сам факт, что в Москве в 1382 году (!) было огнестрельное оружие. Быть может, купили его на Западе. А более вероятно, что уже были свои оружейники. Если колокола издревле отливали, то могли отливать и стволы. Да и слог летописи самый обыденный: «Тюфяки пущаху, пушки пущаху…» Похоже, не были они тогда такой уж диковинкой.

А где пушки, там и порох. Значит, в Москве уже в 1382 году было свое пушечно-литейное и химическое производство. Но кто сейчас об этом знает и говорит?

Да и в самой летописи пушки упоминаются мельком, только лишь в связи с войной. Про войны – пожалуйста, про достижения ума и рук человеческих – ни слова.

То-то и оно.

Другой пример – Святослав, князь юрьев-польский. Кто его знает? Сын Всеволода Большое Гнездо. Дядя Александра Невского. Брат великого князя Ярослава, который призвал русских князей признать хана Батыя своим царем. Наконец, самые образованные знают, что после смерти брата Святослав стал великим князем, но его сверг Михаил Тверской.

И почти никто не скажет, что Святослав построил в 1234 году храм, каких не было, нет и не будет в истории человечества. Что Святослав пригласил (или принял на работу, или пригрел) и поныне неизвестного миру гения.

Храм

Девочка рисует на сером асфальте рожицу с оттопыренными ушами и, чтобы не было сомнений, кого она изобразила, крупно надписывает: «Вовка Никитин дурак, осел и глупый крокодил». У палисадников, на кудрявой траве, пасутся гуси. Бабушки беседуют на лавочках, а мужики перекуривают, сидя на свежераспиленных чурбаках: дрова к зиме уже заготавливают. К церковной железной ограде привязана палевая пушистая коза. Когда хозяйка подходит к ней, коза вытягивает шею и нежно целует хозяйку.

Идиллия маленького городка. Юрьев-Польской. Круглая церковная площадь. Тихий вечер.

И в центре площади, в центре этого обыденного житейского круга, приземистый каменный куб с таким же массивным, тяжелым куполом – Георгиевский собор.

Горожане, особенно те, чьи дома выходят окнами на площадь, его почти не замечают. Когда они родились, он уже стоял здесь. И когда их отцы родились, он тоже был. И когда их деды, прадеды и прапрапрадеды… Для них он – часть пейзажа, как небо.

Георгиевский собор в Юрьеве-Польском – единственный на Руси.

Он сам по себе, еще с момента рождения, некая художественная загадка. А дорогу к ее решению как будто нарочно запутала судьба.

Нынешний собор построил в 1234 году князь Святослав. При этом он разрушил старый, будто бы обветшавший храм, поставленный при основании города дедом – Юрием Долгоруким, и на его месте возвел новый. Да такой, что спустя сто лет его взяли за образец при строительстве Московского Успенского собора.

Но в середине XV века случилось непонятное – Георгиевский храм в Юрьеве-Польском обвалился.

В XV веке Юрьев-Польской был уже владением Москвы, и потому сюда из Москвы направили зодчего Ермолина с заданием – восстановить Георгиевский собор. Что он и сделал, собрал из прежних блоков. Но при обвале некоторые блоки раскололись, и потому другая их часть оказалась «лишней», так что одного-двух поясов явно не хватает и нынешний собор гораздо приземистей, чем был при рождении.

Вдобавок многие блоки перепутались, чего нельзя было допускать никак, потому что они являлись составными частями единой композиции. Единой картины.

Суть в том, что Георгиевский собор в Юрьеве-Польском, пожалуй, единственный на Руси, снизу доверху украшен резьбой по белому камню.

С художественной стороны горельефы собора сами по себе давно уже признаны всеми специалистами «уникальными», «непревзойденными», «вершиной древнерусского искусства», так что не мне состязаться с ними в оценке. Я – о другом. О самом мастере и – о темах, о сюжетах его работы.

Гений

Итак, представим себе: на дворе начало XIII века. Городок Юрьев-Польской – довольно глухой уголок Руси вообще и Северо-Восточной Руси в частности. Не Ростов Великий и не Муром, не Суздаль и не Владимир, тем более не Новгород и не Киев, не Болонья, Кембридж или Саламанка с их тогдашними университетами и богословскими кафедрами. Однако мир христианской культуры един. И потому вполне естественны и понятны сюжеты-композиции «Троица», «Преображение», «Семь спящих отроков эфесских», «Даниил во рву львином», «Вознесение Александра Македонского»…

Но дальше начинается нечто не очень понятное. Во-первых, львы. Их много, на всех стенах. Скорбные, мудрые, ухмыляющиеся, философски задумчивые, размышляющие, сложив тяжелую голову на скрещенные лапы в позе совершенно человеческой. Как будто сошли с древнеперсидских миниатюр, со страниц персидского эпоса и персидской истории, в которой традиционно львы – опора престола, гроза всем и всему. А здесь… Многовато их все-таки для владимирского городка, не самый популярный и не самый характерный зверь для русской природы. Ну хорошо, говорю себе, и древнеперсидские «львиные» мотивы не диковинка, потому как торговля всегда шла и персидские ткани всегда ценились, да и давно уже лев повсеместно стал символом мощи и власти. В Персии живые львы сидели по обе стороны от престола царя царей. В евангельских преданиях от Матфея и Иоанна лев становится символом могущества Христа. Лев появляется на знаках английского и шведского королей.

Произведения искусства – особая статья, они могут питаться и отраженным светом из глубины минувших веков, и фантазиями, и личными пристрастиями художника. Но вот факт самый что ни на есть государственно-житейский: на гербах всех владимирских городов – лев. Лев с крестом.

Понятно, гербы городов появились в России уже при Петре I. Но задолго до этого лев был знаком галицких (нынешний центр Галиции – город Львов) и владимиро-суздальских князей.

Наверно, трудно точно установить, где раньше появился лев – на храме Покрова на Нерли, воздвигнутом в 1157 году, или на знаках владимирских князей. Во всяком случае, на личной печати Александра Невского – а он жил век спустя – конный воин, поражающий копьем дракона.

Но ни древнеперсидские, ни русско-державные поздние львы не идут ни в какое сравнение с юрьев-польскими – загадочными, как сфинксы.

Однако и ангелы здесь тоже не совсем обычные. У них я, присмотревшись, увидел на горельефах четко прорисованные детали крепления крыльев к рукам! То ли автор знал миф об Икаре и Дедале и творил нечто по мотивам мифа, то ли… Впрочем, меня занесло, сдаюсь, поскольку в древнерусском искусстве мало что смыслю и более чем вероятно, что за детали крепления я принял традиционные, постоянно повторяемые художественные приемы, как и доказывала мне научная сотрудница музея, поначалу даже растерявшаяся от неожиданности моего дилетантского предположения.

Но ведь среди тех, кто смотрит горельефы, специалистов – считаные единицы, так что мы, простые смертные, имеем небольшое право на свое восприятие и на удивление. И как же не удивляться этим сюжетам, столь непривычным для православных храмов. Позднее блюстители церковных правил станут их расценивать как «языческие» и даже «кощунственные», не подобающие для убранства церквей. Так их и не будет потом. А это – начало XIII века, и жесткого церковного канона для художников на Руси еще нет.

Вот, например, чудо-юдо непонятное: торс и голова человека с узкоглазым скуластым ликом – на туловище зверя. Историк Николай Воронин, всю жизнь отдавший изучению архитектуры Владимиро-Суздальской земли, называет эти существа кентаврами-китоврасами. Но ведь кентавры – это полулюди-полукони. А здесь же ничего лошадиного нет, туловище и лапы – львиные. Так что, скорее, это больше сфинкс, нежели кентавр.

Но в любом случае ясно одно: этот человек, автор, художник, мастер древний – одинаково хорошо знал мифы и о кентаврах, и о сфинксах, если сотворил по мотивам легенд нечто напоминающее и тех и других. Кстати, все львы у него – почти с человеческими лицами. Чуть-чуть подправить – и юрьев-польский сфинкс. А на той стене, где изображены маски людей и зверей, совершенно отчетливо и сознательно все двоится: не то льво-человек, не то человеко-лев, а может быть, и человеко-волк.

Но и это не все. На одном горельефе рядом – целитель Козьма и… грифон. Это чудище из древневосточных мифов, наполовину лев, наполовину орел.

Еще одна птица – на другом горельефе. Точнее, полудева-полуптица. Сирена – из древнегреческих мифов. Есть в горельефах собора и маленький слоник.

И еще сюжеты, понять, уразуметь которые я не могу – знаний не хватает. А я все-таки книжки читал, поскольку в XXI веке живу, и ученые люди собрали эпосы, мифы народов мира, перевели на русский язык и таким образом дали мне возможность узнать их.

А тогда, повторю, на дворе стоял XIII век. Если точно – 1230 год. И университета в городке Юрьеве-Польском не было, и библиотеки, и книгопечатания, да и бумаги тоже. Князь был, дружинники были, смерды в курных избах, мастера-камнерезчики.

И был мастер, художник, автор. Человек, который все это придумал. Человек, который знал мифы стран и народов тогдашней ойкумены. Не только знал. Он жил в них, трансформировал, переводил их на язык рисунка и камня. Кто он был, кем он был? Княжеского ли рода сын, вместо меча взявший в руки кисть и резец? А может, из дружинников, а то и из смердов? Где он учился, в каких краях? Или залетная птица? Из византийских, македонских, булгарских, ближних литовских пределов? Как попал он сюда?

Смотрю на городок, на сорняки в канавах, на избы и сараюшки, воображаю, каким же он был восемь веков назад. И поневоле хочется крикнуть изумленно: не мог в ту пору жить здесь такой человек!

Однако ж он был. Вот в чем дело.

Плотен туман восьми веков, трудно, невозможно вживе и въяве представить себе этого человека в тогдашнем юрьев-польском быте. Имя бы знать, но имя неизвестно. И остается лишь вековой туман.

Хорошо, хоть знаем князя, задумавшего и волей своей поставившего храм. Можем даже лицо его увидеть воочию. Маска Святослава сейчас хранится внутри, под стеклянным колпаком. Но все равно страшно за нее. Зимой собор промерзает насквозь, заледеневает. Весной оттаивает, вода струится по стенам. Были недавно попытки реставрации, но неудачные.

Иногда я думаю: будь эта маска другого князя, забрали бы ее в Москву, хранили, показывали, писали и говорили. А что Святослав? Ничем и никому не известен. Если бы он сжег сорок деревень и городов чьих-нибудь или десять тысяч русских людей вздернул на дыбу, тогда – да, тогда мы сразу признали бы его «исторической личностью» и создавали бы вокруг него легенды. А так – что ж… Ну, поставил храм. Пусть даже и единственный в своем роде. Ну и что. Этим нас не удивишь.