Текст книги "И смерть смертен"

Настоящее небо и настоящее солнце депрессивная осень залепила какой-то гнусной подделкой, сероватой яичницей с блеклым желтком. Как пить дать, из просроченного яйца. Вероятно, того самого, мирового, чёрт знает сколько пролежавшего бог знает где. Лучи солнца едва пробивали отвратительный, покрытый грязной пеленой желток, на который бы плюнул и таракан, готовый от голода сожрать собственный ус, будь в нём хоть немного витаминов. Таким вот безапелляционным образом осень готовила землю к предстоящему тесному соседству с зимой.

По яичнице бездомными привидениями плыли невзрачные тучи. По улицам городка Паткор шлялся зябкий ветер. Тысячами иголок терзал землю вредный дождь.

В столь погожий денёк весьма бодрит понимание того, что это стартовый день твоего отпуска… первого отпуска за три года. Как справедливо заметил главный бухгалтер панаберской юридической фирмы “Кость в горле”, чем реже отпускают на заслуженный отдых, тем меньше заботит происходящее за окнами.

С этим был полностью согласен смерть Товой, едва покинувший нагретую постель. Три года он ждал отпуска, три года планировал его, и никакой погоде не испоганить ему настроение!

Умывшись, костлявый уселся перед трельяжем, сдвинул плоскую крышку фиолетового металлического пенала, обнажая разноцветные кружки макияжной пудры, серебристые кисточки с коричневым волосом, пузатый стержень губной помады, синеющий чёрно пузырёк теней и квадратное четырёхкамерное отделение с тонирующими кремами и взглянул на себя. Из зазеркалья мрачными глазницами, полными галактической скорби, взирал голый череп. Такое вот у Товой развлечение. Будучи в рабочем облике, он подкрашивал глазницы, обводил оскал, пудрил носовую кость, подрумянивал скулы, гримировал оставшуюся часть черепа. И на материал, надо сказать, не скупился.

Лицу, сложенному из костей, зияющих дыр и оскала, косметика вряд ли добавит привлекательности, а то ещё и каштанов, так сказать, подкинет. Впрочем, Товой не для того красился. Ему нравился сам образ черепа в щедрых и густых, но аккуратных мазках макияжа. Может быть, это было как-то связано с воспоминаниями о маме, кто его знает. Товой и ресницы с бровями приклеивал. Тут главное не перестараться и не забацать костяную физию слишком лицеподобной, поэтому обходилось без накладной кожи, силиконовых губ и вставных глаз.

У членов любой террористической организации эта устрашающая маска вызвала бы жгучую язву от не менее жгучей зависти. Как-то Товой приступил к работе, позабыв смыть косметику, и клиенту пришлось умереть чуточку раньше положенного. За такие дела на него составили акт с формулировкой “превышение должностных полномочий” (на Товой, а не клиента) и лишением премии за январь 2017-го, хотя умершему это никоим образом не повредило (преждевременная смерть, а не лишение Товой премии). Однако расстроился жнец мало, ибо тратил мало. И за триста пятьдесят лет смертства у него скопилась неприлично огромная сумма, ведь даже старому беззубому скелету в мешковатом потрёпанном балахоне следует платить достойные деньги, если он справляется со своими обязанностями, тем паче втройне и сверхурочно. Конечно, всегда можно заняться благотворительностью, но в данном аспекте выглядело бы это весьма странно.

На завтрак Товой пожарил себе котлет. Для человека, имеющего о костлявом лишь стереотипные представления и уверенного в том, что он это она, даже если это он, абсурднее выглядит только смерть, подрабатывающий спасателем, сиделкой, няней или санитаром в “скорой помощи”. Впрочем прагматик не увидел бы здесь и толики юмора. Но ничто человеческое смерти не чуждо. Он тоже не прочь с утра пораньше набить желудок горячими котлетончиками.

Распорядок сегодняшнего дня почти не отличался от планов на весь отпуск: чтение, игра на саксофоне и свидание с Модерой Мобо, мастерицей войны. С ней Товой не виделся около года. С таким навалом работы выспаться бы успеть…

Для счастья нужно очень, чертовски очень мало, но быть счастливым совершенно нет времени. Ежемесячно на Земле должно умирать примерно 4.500.000 людей, а смертей всего-то жалких семь тысяч, и эти жалкие семь тысяч убивают круглые сутки, высунув языки от усталости. На редкую смену выпадает дюжина переправ на тот свет. Обычно же их "с 20 до 30". После таких напрягов Товой едва дотаскивался до дома, принимал душ и, изначально заваленный работой, а потом ею разваленный, заваливался спать. Общаться с другими смертями и вообще с кем-либо получалось изредка. Иногда его охватывала такая тоска, одиночество давило так остро, что единственное, чего он желал, так это побольше смертей, ну или сменщика. Участок Товой обслуживал один… за троих, так что его сон частенько прерывался. А ведь всегда находятся души, которые, оказавшись на том свете, строчат жалобы в заоблачные администрации, что смерть их встретила, дескать, как-то немногословно, как-то слишком уж сурово, и им, видите ли, с её стороны хочется дружелюбия. Некоторые предлагают дарить вновь прибывшим на тот свет милые безделушки вроде поздравительных открыток с надписями типа “Наконец у меня появился шанс начать новую жизнь!”. И всегда-то у них смерть женского рода, что выводит из себя смертей мужского рода, поэтому, когда вы умрёте, никогда при виде приближающейся фигуры аскетической худобы в полинялом балахоне со значком косы из серой стали вместо бейджика, внушительно говорящей: "Я, смерть, и я пришёл за тобой", повторяю, никогда не восклицайте: "Да ладно! А я думал, ты женщина!", если конечно не желаете ненароком затеряться между мирами.

В общем, паршивый труд. Даром что зарплата вполне себе, но чёрт бы побрал деньги, когда их некогда тратить, некому отдавать и никакой тебе личной жизни. Выспаться бы хоть раз. И, кстати, никакого тебе культурного развития. Смерть решил пройтись по музеям… очень смешно. Ха… ха. Какие там музеи, когда в любой момент кто-то может крякнуться, а ты заранее должен быть там. У курносых нет расписания, они всегда на работе. Вернее, график-то есть, но за вечной нехваткой смертей плавающий настолько, будто бултыхаешься в открытом море в трёхбальный шторм. Короче, полный рот солёной воды, пена в глаза, сам на последнем издыхании и даже чашку кофе выпить некогда.

Участок Товой на время отпуска взяли под свои косы ближайшие смерти. Ему и самому по тем же причинам приходится обслуживать их участки. Отпуска, больничные, командировки, отгулы. Дополнительная нагрузка на дополнительную нагрузку дополнительной нагрузки с дополнительной нагрузкой, так как Товой и без того вкалывал за троих. Впору самому полоснуть себя лезвием по адамову яблоку. Но смерть не самоубийца. Убить родную мать или отца – это запросто, завсегда пожалуйста, это служебный долг, а себя – никак. В Высшем Университете Философии и Практики Смертства мозги промывают отменно. В ВУФиПС поступает один из десятков тысяч, а сдают выпускные 15-20 процентов. Стандартная ситуация, когда из массы в несколько миллионов абитуриентов сцеживается экстракт в полсотни тысяч студентов, из которых выпускные экзамены сдаёт всего пара десятков. Естественно, дипломированные слишком ценны для вольного полоскания себя по глотке разными острыми штуками, поэтому университетские психологи с каждым курсом закрепляют в студентах психологический блок, мешающий им причинить себе вред любыми способами.

В конце концов, Земля по индексу планет с разумными существами и так на 1001 месте, а в списке 1349 планет. Что будет, если даже смерти начнут вешаться, прыгать с моста, травиться и стреляться? Вот мастерам войн, болезней, голода, распрей, тем неплохо живётся, они сеют, а самое тяжкое выпадает на долю костлявых, те жнут. Завязать войну просто, всегда найдётся достаточно скотов, которые с удовольствием, по финансовым соображениям, разожгут её горнило, а убить миллионы людей – вот работа, вот это труд.

Поев котлет и запив их жир горячий бутылкой пива, безмятежный и великолепно счастливый, с безмерной лёгкостью и свободой в каждом движении, Товой впорхнул в гостиную, завалился на диван и взял с журнального столика “Над пропастью ни ржи”. В предвкушении двух блаженных часов, полных покоя и любимого занятия, он раскрыл книгу.

И тут же поморщился. Душа этого ублюдка Жробисы, подтерись ею дьявол, месяц валяется в кухонном столе, куда была с крайним омерзением брошена далеко за полночь после виртуозно насыщенного дня. Вспомнил-то о ней лишь когда сдавал дела старшей. И чуть опять не забыл. Если бы не отпуск, неизвестно, сколько бы Жробиса ещё провалялся в столе. Пусть он и серийный маньяк-убийца, лишивший жизни 26 человек, в том числе и двух девочек, но души надо доставлять в срок, хотя, как по мнению Товой, некоторые души следовало предать забвению, а не фильтрации через ад. Возможно, это было бы куда более эффективным наказанием.

Сверхосторожный маньяк не следил и убивал в разных районах (Товой видел, как умирали три его жертвы). На его поимку полиции понадобилось четыре года. А Жробиса, просидев в одиночке месяц, возьми да и скончайся от сердечного приступа. 26 душ с нетерпением ожидают прибытия Жробисы в ад, а он лежит себе и лежит в неком столе. Совсем замотался Товой. Надо Модере отдать, пускай заскочит в анидис. А офисные ежи, колючие бюрократы, не могли уведомление отправить. Видать, и их грузят, как ломовых.

После короткой внутренней борьбы Смерть-Товой-профессионал нокаутировал Смерть-Товой-лентяя, не смотря на все попытки того отвлечь профи мыслями о маньяке. Победитель выдвинул столовый ящичек, взял налитую чёрным капсулу с маньячной душой Жробиса, сунул её в боковой карман штанов, застегнул на молнию, вернулся в гостиную, снова плюхнулся на диван и в предвкушении полного теперь уже покоя раскрыл “Над пропастью ни ржи”. Итак, впереди два часа увлекательного чтива (наконец-то он дочитает эту повесть!), около часа игры на саксофоне, а после раздаётся звонок в дверь, дверь открывется и перед ним предстаёт столь желанная, столь вожделенная, столь восхитительная Модера… Ах, как же хорошо бывает на свете! Правда, редко. Слишком редко.

Смерть уже мысленно проигрывал партии саксофона к нескольким шлягерам столетней давности, как в дверь действительно позвонили. “Отлично, Модера освободилась пораньше и поспешила ко мне”, – в предвкушении подумал Товой, взлетая с дивана как на крыльях, и на всякий случай обращаясь в человека.

Перед людьми, не собирающимися покидать грешную Землю, смерти могут представать только в таком виде, что лишает их профессиональных способностей (левитация, прохождение сквозь стены, телепортация, пугающие гримасы, крики, леденящее касание и пр.), какие, собственно, и изматывают физически и умственно. Ах да, работа с людьми, вернее, с их душами, тоже изматывает. Некоторые и на том свете умудряются доводить всех до белого каления.

Но нет, Модера не освободилась пораньше, а если и так, то направить свои стопы к Товой не спешила. За дверью вообще никого не было, кроме невероятно драного одноглазого кота, укрывшегося в собачьей конуре от разгулявшейся парочки, ветра, включившего третью передачу, и дождя, всерьёз вознамеревшегося обстрелять все доступные миллиметры всё равно чего. Ветер, подвывая, срывал отяжелевшую и глянцевую от воды листву, а дождь тут же приколачивал листья к земле.

Несколько месяцев назад у Товой был пёс. Пёс умер, а будка осталась. У Товой было много псов. Он любил держать при себе собаку. Прогулки с ней помогали развеяться. И пора бы приобрести новую.

 Кот уставился на костлявого, холодно сверкая из будки зелёным как семафор, глазом, словно в будку уходила железная дорога, по которой только что промчался поезд. Будь у котов полиция и скорая помощь, их мигалки горели бы исключительно жёлтым и зелёным, и флаг их страны был бы тех же цветов. Смерть посмотрел на кота. Кот мигнул. Товой почти услышал короткий сигнал, сердито возвещающий о том, что железнодорожный переезд открыт.

– Ты звонил? – сумрачно спросил жнец.

Кот продолжал молчаливое таращение из будочной темноты. Товой вспомнил своё зеркальное отражение.

– При Беличьем Орехе, – сказал он, – ты во двор и лапой не вставал. Подстилка не успела остыть, а ты уж на ней и на меня пялишься, будто это твоя конура, твой двор, твой дом и твой город. И всегда так было.

Сдвинув брови, смерть поглядел вправо-влево и сердито вопросил дождливо-ветреную пустоту:

– Жить надоело?

Ветер с захлёбывающимся стенанием и надрывным свистом немилосердно закручивал воздух в воронки, а дождь лупил землю почём зря, выбивая из неё брызги и мокрые хлёсткие звуки.

Что за кретины развлекаются в такую дождину?!

Почти одновременно с заданным вслух вопросом в доме оглушительно и страшно грохнуло, стеклянно, с нарастанием, прозвенело и в завершение густо и коротко хрустнуло. Выругавшись, Товой опрометью бросился на кухню, откуда и выскочила зверская компашка, судя по всему, подвыпивших звуков.

Кухонное окно, выходящее на задний двор, распахнули настежь, и ветер напропалую наполнял помещение осенней атмосферой, то есть сыростью, прелым запахом, листьями, холодом и вдобавок пропихивал своего приятеля дождя, вознамерившегося, видать, приготовить заливное из кухни.

Товой замер как вкопанный. Но не раскрытое нараспашку окно смутило его, и не опрокинутый сервант с разбившейся посудой, нет. Смутили его две девочки, брюнеточка и блондиночка лет двенадцати, одетых вполне по погоде и с вполне по-злобному сморщенными рожицами, мокрыми от дождя. С потемневших пальто и волос, налипших на лбы, капала вода. Спустя несколько секунд, костлявый таки воспринял наличие девочек на его кухне как данность, а восприняв, сообразил, по какой причине они на его кухне наличествуют. Вероятно, их появление каким-то замысловатым образом связано с открытым окном и грязными пятнами на подоконнике… Дав практическое обоснование внезапным девочкам, курносый рявкнул:

– Вы зачем… Вы… вы кто такие?! – Рявкнуть получилось с третьей попытки, столь велико было изумление жнеца, а это дорогого стоит. Не у каждого, знаете ли, получится изумить смерть. Тут важно стечение обстоятельств, как-то: страшный шум и отпуск. Любой шум и внезапные появления людей на кухне сами по себе изумляют и нервируют, а в отпуск тем более и тем более в редкий отпуск.

– Мы маленькие беззащитные сироты, – с откровенной наглостью заявила беловолосая, – нам бы от непогоды укрыться, в горячей ванне умыться, поесть досыта да выспаться сладко.

– Мы шли всю ночь, – зло бросила черноволосая, сверкая чернющими как греховная тень глазюками.

– И всё утро, – усугубила блондинка.

Глаза у неё были голубые, как и водится у блондинок.

– Мы очень голодны и очень устали!

К опытному смерти, пережившему поочерёдно не один десяток собак, хладнокровие вернулось быстро.

– Вы две маленькие идиотки, – бетонным, с нотками арматуры, голосом сообщил он. Стелили бы постели таким голосом, так все бы предпочитали спать на полу. – Крушение кухонь явно не поможет вам получить кусок хлеба и крышу над головой.

– А ты старый дурак, – неожиданно обозвала блондинка.

Товой, выпятив нижнюю челюсть, нехорошо ухмыльнулся.

– Отличный ход! Уж теперь я точно накормлю вас, налью вам ванну горячей воды и постелю пуховую постель с тёплыми грелками и куклами в ситцевых платьицах. УМАТЫВАЙТЕ С ГЛАЗ ДОЛОЙ, МЕЛКИЕ ЗАСРАНКИ, ПОКА Я НЕ ВЫЗВАЛ ПОЛИЦИЮ!

Ему ну очень не хотелось возиться с ними. Скоро должна придти любимая мастерица войны Модера, поэтому скорее бы вытурить этих дряней и обойтись без зелёных.

Лица девочек не дрогнули. Лица девочек переглянулись.

– Я же сказала тебе, что все взрослые плохие и после побега из детдома легче не станет, – с напором молодого насоса прошипела брюнетка. – Там нас хоть кормили

– Он расстроился из-за битой посуды, – высказала мысль блондинка, наступив носком заляпанного грязью ботинка на рассыпавшиеся по линолеуму осколки. И равнодушно добавила: – Простите, нам очень жаль.

Товой ощутил отголосок стыда, робкого как оленёнок, но обороты сбавил. В конце концов, перед ним дети.

– Ладно, крошки, я сорвался, – извинился он, всё же догадавшись закрыть и подпереть окно кулинарной доской, так как запирающий язычок оказался выгнут. Выдавленные окном ветер и дождь сосредоточились на улицах. Всё равно собирался менять окна… лет где-то 120… или 130. – Вы всего лишь две испуганные растерянные девочки, потому немного агрессивные, которые без всякого спроса влезают в дом, колотят посуду, опрокидывают мебель, а потом тебя же называют старым дураком. Да тут кто угодно вспылит! И как вы умудрились от… вскрыть окно?

– Вот этим, – напрямую сказала блондинка и вытащила из кармана стамеску, а из другого кармана вытащила молоток. – Я их спёрла в приюте.

– Охереть, – пробормотал Товой. – Что ещё вы спёрли? И какого чёрта вы опрокинули сервант?

– Чтобы привлечь тебя. Нам нужна помощь.

– Это вы звонили в дверь?

– Нет, – хором ответили девочки.

“Врут, – подумал Товой, – но тогда они довольно шустрые или с ними якшается третья сиротинушка-взломщица, а то и четвёртая где-то шляется… Что-то здесь не сходится.”

– А не проще было позвонить?

– Мы очень стеснительные девочки, – с вызовом сказала блондинка.

– Как же, – сощурился Товой, – оно и видно. Взломали окно, влезли в чужой дом, обрушили сервант с посудой – куда уж скромнее.

– Это от страха и неуверенности в себе, – пояснила брюнетка. – От безысходности и отчаяния.

– Мы на грани психического срыва, – почти по слогам выговорила блондинка. – Нам пришлось туго.

“Как-то странно они разговаривают, – подумал Товой. – Может, папаша держал их лет десять взаперти, а они вырвались на волю, предварительно раздробив его голову в кашу таким вот молоточком.”

За спиной Товой деликатно кашлянули. Жнец обернулся.

– Э, дверь была открыта, мы услышали голоса, – пояснил один из двух полицейских, что стояли в гостинной. Жнеца и их разделял короткий коридор. И без того тёмно-елового цвета форма полицейских потемнела от влаги ещё больше, как и одежда девочек. – Приносим свои извинения, если напугали вас… О, у вас всё в порядке?

Говоривший был высок, чернобров, скуласт, вытянут на лицо, худощав и имел лет пятьдесят на вид. Его напарника отличало коренастое телосложение, округлая усатая физиономия и нос, который мог полноценно заменить альпийский крюк.

– Отпуск задаётся с самого начала, – пробормотал жнец и обратился к вновь прибывшим. – Ничего криминального. Это кот, скотина, спинку почесал.

– Старший сержант Освалейчец, а это сержант Сусолин, – сказал высокий, показывая удостоверение в красной “корке”, со светло-синими страницами, на одной из которых была фотография чернобрового с печатью, а на другой несколько граф, заполненных синими чернилами, и тоже печать. -. Вы Буд Ктоний?

– Ну да.

– Видите ли в чём дело, ваша соседка Хонорея Гонококк обвиняет вас…

– В убийстве? – не удержался Товой.

Нервы жнеца неумолимо стягивались в тугие узлы. Первый же день отпуска давал стремительные трещины по всему корпусу.

– Вы кого-то убили? – быстро спросил старший сержант Освалейчец.

– Нет, – так же быстро ответил Товой. – Никогда никого не убивал.

– Гонококк обвиняет вас в краже двух кур. Её кур.

– Что?! Что за чушь! Зачем мне красть у Хонореи кур?! – Для Товой это было слишком. Мало ему двух сирот, разгромивших кухню, так ещё и это нелепое, идиотское обвинение! А ведь в участке он проторчит неизвестно сколько, и тогда… прощай, Модера! Снова они смогут увидеться лишь через четыре дня – у Модеры не менее плотный график. Прибавлять к году разлуки четыре дня, когда любимая почти в объятиях – бесчеловечно! Или… бессмертно?

– Успокойтесь, уважаемый Буд. – Полицейский мирно выставил перед собой руки ладонями вперёд. – Уважаемая Хонорей по зрению недалеко ушла от своих кур и вполне могла ошибиться. Нам бы очень не хотелось заводить дело из-за пустяка, – ими и так все столы завалены, – но вам надо проехать с нами, чтобы уважаемая Хонорей могла определиться наверняка, вы или не вы украли у неё кур. Если она опознает вас, возместите ей стоимость украденной птицы, и дело с концом, а не опознает, так мы вас тут же отпустим.

– Даже если эта слепая ведьма и опознает меня, чёрт с ней, я заплачу за вора, лишь бы отвязаться от неё… Ну надо же, меня обвиняют в краже куриц!

– Тогда одевайтесь.

– Сколько это займёт по времени?

– Минут двадцать, не больше.

Смерть прошёл в гостиную, взял со стола мобильник и позвонил Модере. С виду обычный смартфон, но по нему можно дозвониться до жителя любой планеты любой вселенной. По крайне мере, так сказали Товой на складе снабжения.

– Привет, тощенький, – промурлыкала мастерица. – Грандиознейшая битва вот-вот завершится. Покажу видос – масштабнейшая мясорубка! Полсотни тысяч мертвяков! Смотреть – одно удовольствие. Не война, скажу тебе, мой милый, а произведение искусства!

Похоже, местные смерти сдохнут вместе с полсотней тысяч живых, убивая этих живых.

– Привет, дорогая. У меня кое-что стряслось. Надеюсь разобраться к твоему приезду, но если меня не будет, звякни, лады?

– Ничего серьёзного?

– Пустяки, ловля мух.

– Тогда удачной стрельбы по мушкам. Увидимся, костлявенький.

Товой нажал кнопку сброса и уставился на полицейских. Проклятье, а что с этими делать?! Не хотелось доверять юным бандиткам, начавшим знакомство с домом со взлома окна и расквашивания серванта с посудой. Выставить их к такой-то матери?

Пока он гадал, бандитки незаметно обошли его с двух сторон, причём у каждой в руке имелось по молотку, чем они не преминули воспользоваться, нанеся отличные удары по голеням Товой. Жнец вскрикнул и повалился ничком. Упёршись в пол локтём, он обхватил голени и скорчился от пронзительной боли. Собравшись с духом, выгнул шею и вернул зелёных в поле зрения, которые из вертикальных полицейских стали горизонтальными полицейскими, и заорал:

– Чёрт вас подери, две маленькие засранки избивают меня молотками, а вы стоите, рты разинув, или вы чисто куриная полиция?! Сделайте что-нибудь!!

– Хорошо, – сказал старший сержант Освалейчец и застрелил Товой из пистолета.

Немного полежав на кровати привязанным конечностями к её спинкам, курносый почувствовал, что ощущение полной одеревенелости тела испаряется в воздух.

– Мырэкрым! – промычал он.

– Действие парализатора слабеет, – с лёгким удивлением отметил “старший сержант” Освалейчец.

Он и “сержант” Сусолин стояли справа и слева от кровати, словно кроватные стражи, вооружённые пистолетами, и разглядывали распластанного Товой.

“Час от часу не легче”, – подумал костлявый.

– Тебе понравилось представление моих племянниц? – поинтересовался Освалейчец. – Славные девчата. Но они уже ушли, у них скоро тренировка. Не волнуйся, я передам им твоё восхищение.

"Ну и семейка!" – ужаснулся Товой.

– А нам предстоит серьёзный разговор, уважаемая смерть… или… правильней “уважаемый”?

Товой, вспомнив одноглазого кота, промолчал. Мудрый кот.

– Надёжный источник поведал, что живым ты можешь предстать только человеком, лишившись всех своих сверхъестественных способностей. И ещё, ты не можешь причинить живым никакого вреда, чей срок ещё не подошёл к концу.

– Что?! О чём вы? Я смерть?! Ничего не понимаю! Чушь, какая-то чушь! – испуганно залепетал Товой.

– Зато мы всё понимаем и обо всём прекрасно осведомлены. Твоё настоящее имя Товой, и тебе больше трёхсот лет.

Смерть мысленно выругался. Беда, когда смертные суются в запредельные для них сферы. Люди должны сомневаться, в этом смысл их существования, а они же просто обожают размышлять о том, что их, по сути, не касается. Но именно сейчас Товой волновало то, что он сам сейчас в облике человека, и эти два кретина могут преспокойно пристрелить его, а ему так хочется дожить до четырёхсот лет и жить дальше!

– Ладно, ладно! – отчаянно вскричал Товой. – Допустим, вы правы, что вам нужно?

– Год назад похитили, изнасиловали и зверски замучили Пош Фландру, девушку двадцати одного года.

Освалейчец замолчал, провоцируя смерть на правильный ответ. Смерть не спровоцировался. Торопить события жнецу совсем не хотелось. Он всё лучше и лучше понимал котов, в особенности драных и одноглазых. Тут либо продержаться до прихода Модеры, чтобы любимая как следует наподдала этим придуркам, либо как-то выкручиваться самому.

– Я хочу знать, кто её убил, – прозрачно намекнул Освалейчец.

– А я здесь причём?! – совершенно искренне вскричал Товой.

– Как причём? – так же искренне вскричал Освалейчец. – Ты же смерть, ты знаешь, кто кого убил.

Самая распространённая ошибка. Большинство людей уверены в том, что смерть – это либо нечто туманное и расплывчатое, либо вполне конкретное в единственном экземпляре, а спроси, откуда у них такая уверенность, большинство из этого большинства пожмёт плечами и скажет: “А откуда мне знать, я что, смерть?”. И доказывать, что смертей достаточно для заселения посёлка городского типа, занятие так себе. Говорить, что даже если бы он и знал убийцу или мог узнать убийцу, назвать его имя всё равно помешает университетский психоблок, тоже без толку.

– Ладно, я смерть, – осторожно начал Товой. – Я не могу применить свои сверхспособности и не могу причинить вам вред, так может развяжете меня? Не очень удобное положение.

– Зато с тобою в таком положении очень удобно разговаривать нам.

– И сами посудите, если бы я знал всех убийц, откуда браться нераскрытым убийствам? Смысл тогда убивать?

– Вы ребята независимые и налогов не платите, – темновато произнёс Освалейчец. – Меня интересует только убийца Фландры.

– Я не знаю его, – честно сказал Товой.

Тогда Освалейчец обратился к Сусолину:

– Почеши ему ножку, – попросил он своего напарника.

Сусолин “почесал” ногу жнеца, прострелив её. Пуля кусачим и злым насекомым вгрызлась курносому в ляжку. Товой вскрикнул и рефлекторно дёрнулся. Цепочки наручников натянулись, и браслеты лязгнули о столбики кроватных спинок.

– Сукины дети! – заорал жнец. – Не знаю я, кто её убил, не знаю!! Как вам ещё сказать?!

И тут же схлопотал по зубам от Сусолина. Квартиру по-копилочному встряхнуло. Кровь из лопнувшей губы окропила подбородок.

– Говори по существу, – посоветовал “сержант”.

– Понимаешь, Товой, в чём загвоздка, – медленно, почти по слогам, сказал Освалейчец, – Пош моя дочь. И чтобы узнать имя ублюдка, погубившего её, я готов прикончить саму смерть. Ты не представляешь, чего мне стоило выйти на тебя. Ты моя единственная зацепка, и я выжму из тебя все соки, переломаю тебе все кости, заживо сдеру с тебя кожу, но имя убийцы ты мне выдашь. И не угрожай, не надо. Живые не под вашей властью. Я, как видишь, умирать не собираюсь, а вот ты… Хм, насчёт тебя не знаю. Одной смертью больше, одной меньше…

И про это прознал урод. И какой урод ему проболтался?! И ради чего? В сверхъестественных сферах с такими ломателями судеб расправляются быстро.

– Её убил Жробица? – настаивал Освалейчец. – По новостям передавали, что он порешил в этом районе троих.

– Это тот мужик, которого поймали за несколько убийств? – Товой сыграл в дурачка. Тянул время как мог.

– Несколько?! – взревел Освалейчец, схватил дубинку, висевшую у пояса, и со всей дури врезал ею по здоровой ляжке смерти. Товой охнул. Растягивая время таким образом, он неминуемо приближает собственную смерть, долгую и мучительную. – Несколько?! Да он наверняка укокошил кучу народа, пока эти аутисты из так называемой полиции соображали что к чему! Он убил мою дочь?! Он?! Говори!

От воплей Освалейчец захрипел и засипел, как загнанный паровоз. Лицо потемнело пурпуром. Глаза, стянутые в сетки кровяных сосудов, едва не выпрыгивали из глазниц накаченными шариками и стальными стрелами вперивались в Товой, будто это он убил Фландру.

– Успокойся, – бросил немногословный Сусолин.

Тип явно скучал.

Освалейчец несколько раз глубоко вздохнул, облизал влажные ярко-красные губы и повторил вопрос:

– Её убил Жробица?

– А если он, что с того?

– О, тогда я постараюсь, чтобы его жизнь в тюрьме стала адом, – с хриплым придыханием прошептал Освалейчец, едва не пуская слюни от вожделения.

Вот здесь-то они и прокололись. Жробице в тюрьму уже никак не загреметь, и по поводу ада Освалейчец волнуется зря. Мимолётно, едва осознав мысль, Товой отметил, как липнет к коже пропитавшаяся кровью штанина. На фоне простреленной ноги это ощущение действительно было совсем неважным, казалось бы… Товой внезапно осенило. Рискованно, но никаких “но”.

– Так Пош твоя дочь? Эта, всему району известная потаскуха, твоя дочь? Тогда она получила по заслугам. Нечего шляться по ночам в юбке по жопу, – хладнокровно заявил он и противно рассмеялся прямо в перекошенное тёмно-пурпурное лицо Освалейчецу, которое на миг приобрело весьма озадаченное выражение, но тут же вернулось к привычному перекосу.

– Чокнулся, – вывел Сусолин. – Он точно смерть?

“Старший сержант” замахнулся. Товой, будто защищаясь, подвернул ногу коленом внутрь. Удар сочной глухоты традиционно пришёлся по многострадальному бедру. Видать, у Освалейчеца свои счёты с ляжками. Товой скривился. Поехавший с катушек батя должен попасть, должен. Вспыхнувший в избитой ноге чёрный огонь боли распалил горнило злости.

– Спроси в школе, где она училась! – заорал Товой. – Она и учителями не брезговала! С девятого класса не брезговала!

– Заткни свою вонючую пасть, недоносок!! Не смей так говорить о моей дочери!! – верещал Освалейчец, вознамерившись сделать из ноги жнеца отбивную. Ляжка онемела, Товой едва елозил ногой по простыне, подставляя её под освалейчецев кулак. – Я тебе, сука, ногу в мочало изхерачу!!

Тоненько, едва слышно треснула капсула. Товой и не знал, что лопнувшее стекло может звучать так удивительно приятно. Припечатанный дубинкой Освалейчеца к бедру, разбитый сосудик игольчато проткнул кожу осколками стекла.

– Хочешь узнать, убил Жробица твою дочь или нет?! – завопил Товой. – Вот сам у него и спроси, тупая гнида!

Из кармана смерти, сквозь материю штанов, тяжело заструился плотный столбик чёрного дыма. Настолько плотного, что хотелось растянуть его резинкой.

– Это ещё что? – с опасением пробормотал Сусолин, отступая назад.

Освалейчец, дыша как марафонец на втором гряду марафоне, свирепо таращился на поднимавшуюся субстанцию. Дым вознёсся к потолку и скрутился в шар, исходящий клубами кудрей и буграми. Он увеличивался и изменялся, пока не сформировался в человеческое подобие. Вместо глаз у призрака полыхали сгустки пламени, обладающего холодной синевой льда. Вместо рта чернел прогал, в котором сахарно-белым сверкало мелкое и рассыпчатое. Остальное постоянно смещалось; разваливалось, образовывая дыры, просветы, рваные края, и вновь слеплялось. По полтергейсту частыми кудлатыми волнами проходил дым, будто его окружало некое поле.