Текст книги "Лекции по истории западной философии Нового времени"

Стоит отметить, что учение Декарта о давление воли на разум восходит к христианской доктрине о злой воле и грехопадении, которую философ хорошо усвоил, обучаясь в иезуитском колледже. Так, парадоксальным образом, новая рациональная философия Рене Декарта смыкается с архаическим учением церкви. Впрочем, Декарта это ни в коей мере не смущало, поскольку он сам совершенно искренне неоднократно подчеркивал свою приверженность учению церкви. И его огорчало нежелание церкви признать безопасность его философии для веры.

Впрочем, в этом пункте философ заблуждался, а церковь оказалась права. Философия Декарта стала важнейшим источником того полноводного и бурного потока науки, который в последующие столетия смел монополию религии на знание и мировоззрение.

Но при этом в суждении Декарта относительно источников заблуждения заключена глубокая, перспективная идея. Говоря о воле к истине, о выработке привычки к верному и надлежащему использованию нашего интеллекта, философ, фактически, требует создания особой дисциплины научного ума, без которой какой-либо поиск истины невозможен. И в этом требовании он абсолютно прав. Интеллект ученого отличается от ума профана не только наличием значительно большего объема знаний и навыками обработки информации, но и особой дисциплиной интеллекта, позволяющей ему делать суждения в тех случаях, когда к этому есть надежные основания, и воздерживаться от суждений тогда, когда таких оснований нет.

Наличие подобной дисциплины ума у ученого достаточно легко выявляется в естественных науках. Но в науках социальных это сделать пока затруднительно. В итоге, множество «специалистов» в области социальных наук являют удручающее отсутствие какой-либо дисциплины интеллекта. Иными словами, у них отсутствует развитое теоретическое мышление. В этом отношении, феномен научной глупости, то есть свойство ума считать ложные суждения истинными и не замечать противоречий между суждениями, во многом проистекает именно из отсутствия высокой дисциплины теоретического мышления.

Абсолютная истина «мыслю, следовательно, существую» оказывается для Декарта исходным тезисом при создании учения о мире. Подобно пауку Декарт извлекает из этого тезиса основные понятия своей онтологии.

В этом извлечении как раз и проявляется сущность учения рационализма. Рационалист полагает, что наш разум с самого начала содержит в себе некие врожденные идеи, которые и следует использовать в качестве основания для возведения здания науки. Эти идеи, правильно проанализированные и согласованные, создают конструкцию, если угодно – скелет, науки. А уже затем мы заполняем эту конструкцию материалом, поставляемым опытом. Абсолютная достоверность науки создается не «вероятностным» опытом, а непреложностью этих идей.

«Cogito ergo sum» и идея Бога как раз и являются такими основаниями. Именно из «cogito», как я уже сказал выше, Декарт извлекает основные понятия своей онтологии.

Первая категория – это Бог. Он создал не только нас, но и весь мир. Вторая категория – мыслящая субстанция. Третья категория – материальная субстанция. Пожалуй, лучше, если сам Декарт продемонстрирует этот фокус извлечения целого мира из одной абстрактной идеи. Уж поверьте, это поинтереснее, чем нелепые, беспомощные проделки фокусника, извлекающего из пустой шляпы кролика! Вот это место из его «Рассуждение о методе»[18]18
  Кстати, оцените изысканность и витиеватость названия книги. Оно в духе XVII века. Полностью работа называется так: «Рассуждение о методе, чтобы верно направлять свой разум и отыскивать истину в науках». Но уверяю вас, что в этом названии Декарт демонстрирует лаконичность, нежели многословие. Для сравнения достаточно привести название главного труда старшего современника Декарта, Галилео Галилея: «Диалог Галилео Галилея, академика Линчео, экстраординарного математика университета в Пизе, философа и старшего математика Его Светлости Великого герцога Тосканского, где в собраниях, четыре дня продолжающихся, ведутся рассуждения о двух главнейших системах мира, Птолемеевой и Коперниканской, причем неопределительно предлагаются доводы столь же для одной из них, сколько и для другой» (1632 год.). Это название хорошо выражает дух времени, также как и дух нашего времени проглядывает в современном названии этой книги: «Диалог о двух системах мира». Кстати, весьма любопытно в этом названии трактата слово «неопределительно». Этим словом Галилей с самого начала сигнализирует церковным властям и инквизиции, что труд его не утверждает ничего крамольного, а лишь содержит отвлеченные изыскания.


[Закрыть]: «Затем, внимательно исследуя, что такое я сам, я мог вообразить себе, что у меня нет тела, что нет ни мира, ни места, где я находился бы, но я никак не мог представить себе, что вследствие этого я не существую; напротив, из того, что я сомневался в истине других предметов, ясно и несомненно следовало, что я существую. А если бы я перестал мыслить, то, хотя бы всё остальное, что я когда-либо себе представлял, и было истинным, всё же не было основания для заключения о том, что я существую. Из этого я узнал, что я – субстанция, вся сущность, или природа, которой состоит в мышлении и которая для своего бытия не нуждается ни в каком месте и не зависит ни от какой материальной вещи (выделено мной – С. Ч.)» (29. 1, С. 269).

«Под субстанцией мы можем разуметь лишь ту вещь, коя существует, совершенно не нуждаясь для своего бытия в другой вещи (выделено мной – С. Ч.)» (29. 1, С. 334). Атрибут (основное свойство, главный способ проявления, существования) этой мыслящей субстанции – мышление.

Определение субстанции, предложенное Декартом несколько тяжеловесно. Впоследствии Спиноза дал более элегантное определение: субстанция – это то, что является причиной самого себя. Для пояснения того, что такое субстанция можно вспомнить Бога монотеистической религии. Бог и есть субстанция, поскольку для своего существования он не нуждается в другой вещи. Он есть воплощение существования, бытия. И Он является источником всех законов мироздания, в том числе и причинно-следственной связи. В противном случае, нам необходимо было бы предположить Бога номер два, порождающего первого Бога. А для объяснения причины существования этого второго Бога пришлось бы обратиться к третьему Богу, и так до бесконечности. Таким образом, понятие «субстанция» обозначает определенное начало, основание мироздания. Субстанция – это то, к чему мы сводим существование всех многообразных феноменов, составляющих мир.

Помимо мыслящей субстанции Декарт выделяет материальную субстанцию. «Любая вещь, имеющая отношение к телу, предполагает протяжённость, а всё, обнаруживаемое в уме, – лишь различные способы мышления. Так, например, нельзя представить себе фигуру иначе, чем в пространстве, так же, как и движение; а воображение или чувство, или воля могут быть представлены только мысленно. И наоборот, можно представить протяжённость без фигуры или без движения, что очевидно любому, кто обратит на это внимание».

Таким образом, духовный мир – это res cogitans (вещь мыслящая), материальный мир – res extensa (вещь протяжённая). Все остальные свойства – например, цвет, вкус, вес и звук – Декарт считает вторичными, потому что относительно их нельзя иметь ясную и отчётливую идею. «Следовательно, во всей вселенной одна материя, и мы знаем её потому только, что она протяженна…». Вселенная – это гигантское скопление материи, подчиненной механическим законам.

И так, при помощи своего рационалистического метода Декарт обнаружил три субстанции: Бог, материя, мышление. Очевидно, что они не могут быть равны между собой. Естественно, главная субстанция по Декарту – это Бог. Это не только главная субстанция, но и, фактически, единственная субстанция, поскольку определению субстанции полностью соответствует лишь Бог. Материя и мышление – это неполноценные субстанции, ибо они производны от Бога.

Уже в этом разведении субстанций сказывается новаторство Декарта. Средневековой науке и в голову не пришло бы изучать мир отдельно от Бога. Иное дело Декарт. Как христианин он констатирует, что единственной и главной субстанцией является Бог. Материя и мышление созданы и упорядочены Богом. В отношении к Богу они не являются субстанциями. Но в отношении к миру они – самые настоящие субстанции, ибо все, что существует в мире, есть проявление либо материальной, либо мыслящей субстанции. Таким образом, уже в основаниях онтологии Декарта содержится мысль о том, что изучение Бога и изучение мира – это два различных, несовпадающих вида познания. Свою онтологию Декарт начинает с понятия «Бог», но развивает ее уже без этого понятия. Именно поэтому Декарт оказывается дуалистом, поскольку в своем учении о мире, в своей онтологии он указывает лишь две субстанции.

Более того, согласно определению того, что есть субстанция, неизбежен вывод о том, что субстанция – это автономное начало, она замкнута на саму себя и не взаимодействует с другой субстанцией. Материя не нуждается в своем существовании в мышлении, духовная же субстанция – в материи. Материя и мышление между собой не взаимодействуют.

Последнее заявление, скорее всего, не сильно удивило читателя. При чтении философского текста, наполненного абстрактными понятиями, он готов принять без возражений и тезис о том, что материя и мышление не взаимодействуют. Но если этот тезис перевести в наглядный пример, то читатель будет крайне изумлен. Онтологический тезис, утверждающий автономность, замкнутость материального и мыслительного начал, на практике означает следующую проблему: вам приходит мысль написать письмо другу и ваш ум мысленно уже это письмо составил, после чего ваше тело отправляется к письменному столу, располагается за ним и начинает это письмо писать. Если материя и мышление не взаимодействуют между собой, то как можно объяснить это странное взаимодействие вашего тела – модуса материи, и вашего ума – модуса мышления? Объяснить трудно, невозможно объяснить.

Это взаимодействие объяснить не может и сам Декарт. Вернее, он пытается его объяснить, но безуспешно. Он заявляет о том, что шишковидная железа в человеческом мозгу есть столь хитрая вещь, что мыслительные токи и токи материальные так близко соседствуют в ней, что влияют друг на друга. На лицо очевидное противоречие: сначала Декарт заявляет о том, что материя и мышление не взаимодействуют, а затем он, фактически, расписывает это взаимодействие. Декарт и видит, и чувствует это противоречие, но разрешить его не желает. Он упрямо настаивает на своем исходном онтологическом тезисе. И что особенно удивительно, все последующие рационалисты также настойчиво придерживались этого утверждения.

Этот тезис для них настолько важен, что они были готовы пуститься в достаточно забавные объяснения относительно того, почему в повседневности мы сталкиваемся с иллюзией взаимодействия. Так, например, Мальбранш пытается объяснить параллелизм процессов материальных и мыслительных тем, что в соответствие их приводит Бог (окказионализм). Так, если наш ум желает написать письмо другу, то Бог заставляет наше тело выполнить соответствующие действия. Теория весьма остроумная, но по своим выводам весьма пагубная. Помимо всех прочих сложностей, в которые мы не будем здесь вникать, она находится на грани ереси. В частности, пример с письмом хорош тем, что речь идет о деле похвальном и даже благородном. Но что делать, если вместо письма другу мы будем рассматривать ситуацию преступного замысла, а именно: убийство старухи-процентщицы с целью ограбления. Согласно этой теории, Бог, не одобряя замыслов и действий преступника, все же принужден привести их в телесное исполнение, коль уж от начала времен он возложил на себя обязанность приводить в соответствие процессы материальные и мыслительные.

Впоследствии, Спиноза и Лейбниц предложили куда более оригинальные и менее сомнительные решения этой проблемы. В соответствующем месте мы рассмотрим их. Пока же исследуем, почему и Декарт, и последующие философы-рационалисты столь настойчиво настаивали на автономии материи и мышления.

Наука Нового времени в своем революционном развертывании покоилась на двух основаниях – опыт и рациональные, прежде всего, математические методы. Рационалисты принципиально делали акцент на втором основании. Их «континентальное происхождение» проявлялось в большей консервативности мышления, в более сильной зависимости от умозрительной «старой» философии. Рационалисты жаждали абсолютной научной истины и знали, что опыт не может быть ее источником. Следовательно, ее источником должен быть разум.

Но человеческий разум сам по себе – сомнительное основание для абсолютной истины. Он склонен к ошибкам и заблуждениям. Лишь выступая в качестве «агента» Бога, разум в состоянии стать источником абсолютного знания. Так складывается основная схема рационалистической философии: Бог изначально закладывает в человеческий разум ряд (врожденных) идей, которые впоследствии при соответствующих разработке и развитии становятся основаниями абсолютного научного знания. Опыт – лишь источник фактического материала, которым заполняются рационалистические схемы. Прекрасный образец этого – математика, наука, которою так любили рационалисты, и которой они так много занимались. Математика исходит из чистых (внеопытных), интуитивных оснований и посредством их анализа создает самое себя. И лишь затем математическое знание прилагается к познанию мира, данного нам в опыте. (Впрочем, это лишь одна, хотя и довольно распространенная, интерпретация природы математического знания).

Налицо любопытнейшая переформулировка основной схемы предшествующей средневековой христианской культуры. Христианский мыслитель познавал мир, опираясь на Священное Писание. Гарантом истинности такого познания был Бог, от которого и исходило Писание. Рационалисты же познают мир, опираясь на врожденные идеи разума. Гарантом истинности этих идей также остается Бог.

Очевидно, что этой логике совершенно чужда идея зависимости разума от материи. Подобная зависимость могла бы поставить под сомнение глубину и адекватность связи разума и Бога. Разум как «официальный» медиум Бога не может зависеть от какой-то материи. Разум должен быть независимой, самостоятельной субстанцией.

Но есть и еще одно обстоятельство. Декарт был верующим человеком. Но при этом он был и настоящим ученым. И как ученый он осознавал, в каком печальном положении находится современная ему наука. Под наукой в те времена подразумевали, прежде всего, науки о природе. Сфера социального и человеческого всецело находились в ведении религии.

Пробуждающийся научный разум всегда начинает с того, что определяет предметом своего познания природу – сфера социального слишком сложна и туманна для него. Лишь детальная и успешная проработка научных методов в деле исследования природы, позволяет со временем приступить к познанию социального и человеческого. Добившись успеха в познании окружающего мира (природы), человек в состоянии рефлексивно вычленить себя из этой природы и обратить познание на самого себя.

Но и науки о природе также испытывали мощнейшее, почти тотальное влияние религиозной парадигмы, а, значит, и метафизической философии, усвоенной христианством. Сама природа религии тесно связана с мистическим и мифологическим. В христианстве же эти элементы были основательно проинтерпретированы в духе метафизики Платона и Аристотеля. Соответственно, наука Средневековья могла существовать лишь в этих формах. Исследуя природу, средневековый ученый постоянно использовал метафизические, мистические, магические, мифологические «термины» и «методы». Естественно, результат подобного «научного» познания был весьма плачевным.

Своим тезисом об автономности материи и сознания Декарт фактически пытается развести в разные стороны науку и религию. Он желает очистить поле науки, то есть знание о природе, от каких-либо мистических, метафизических, магических и мифологических элементов. Он вовсе не собирается отрицать важность и ценность этого религиозного «коктейля». Он лишь указывает на то, что все это важно, прежде всего, для души, для сферы духа. В познании же природы все это не имеет особой ценности. Проще говоря, задумываясь о спасении души, мы с необходимостью должны обратиться к Священному Писанию, к учению святой матери церкви и к тем древним авторам, которые позволяют нам глубоко и точно понять и то, и другое. Но изучая природу, мы должны на время забыть обо всем этом. Материя и мышление автономны и никак не связаны друг с другом. Следовательно, каждая из этих сфер требует своих специфических методов познания.

Фактически, в этом тезисе Декарта заключается его новейший проект решения проблемы соотношения веры и разума.

Античность эта проблема не беспокоила. Большинство античных философов рассматривали все иррациональное как помеху для нашего познания мира. Средневековье эту ситуацию меняет радикально. Теперь уже разум выступает помехой для веры. Можно вспомнить Тертуллиана, который указывает на то обстоятельство, что одно и то же обсуждается и философами, и еретиками: существование Бога, сущность мира, природа человека и т. д. Далее Тертуллиан указывает, что христианину не нужна мудрость философов, коль он вкусил от мудрости Христа. Конечно, многие представители церкви не занимали столь радикальной позиции как Тертуллиан, но и в их глазах Разум нуждался в оправдании. Примат Веры над Разумом выражался и в тотальном идеологическом и политическом господстве церкви.

В Новое время идеологическое господство церкви испытывает все больший натиск со стороны новой науки. И церковь не в силах ему противостоять. Конечно, она пытается репрессировать ученых, она запрещает и сжигает их книги. Но слишком часто ученые находят покровительство у сильных мира сего и оказываются недоступными для репрессий церкви. Церковь слабеет. Она расколота на католиков и протестантов. И те и другие нуждаются в поддержке государства, чтобы более успешно резать друг друга. И ссорится с представителями государства из-за каких то там ученых церкви не с руки.

Сильные же мира сего покровительствуют ученым не из гуманитарного интереса. Этот интерес вполне прагматичен. Успехи новой науки оказываются основательно завязаны на коммерции и политике. Плоды новой науки все более активно используются в повседневной жизни общества. Спор церковников и физиков о законах природы сам по себе мог мало заинтересовать королей и князей Нового времени. Но тот факт, что теории физиков позволяют вести успешный артиллерийский огонь или провоцируют создание нового оружия, был для них небезразличен.

Заинтересованы в новой науке оказались и коммерческие круги. Когда Магеллан отправился в свое путешествие, у него было пять кораблей и несколько сот человек команды. Через два года в порт вернулся лишь один корабль с двадцатью людьми на борту. Но пряности, которые привез этот корабль, не только окупили все затраты на экспедицию, но и принесли хорошую прибыль. А кругосветное путешествие Магеллана не смогло бы состояться без новейших научных и технических открытий. Таким образом, новая наука в своем споре с церковью получает все большую поддержку со стороны политической и коммерческой элиты. Церковь вынуждена сдавать свои позиции в деле объяснения и познания мира. И это ее крайне раздражает.

Рене Декарт был одним из самых выдающихся создателей новоевропейской науки. И как таковой, сам того не желая, он был в числе тех, кто разрушал монополию церкви на знание. Это обстоятельство объясняет, почему христианские церкви (католики и протестанты) столь раздраженно воспринимали его теории. Это обстоятельство также объясняет, почему современные историки философии часто сомневаются в искренности заверений Декарта о его приверженности учению церкви. Осторожность Декарта в публикации своих произведений они склонны объяснить его страхом перед церковными репрессиями. Но у нас нет никаких оснований заподозрить Декарта в неискренности. Из его текстов с очевидностью следует его искренняя приверженность учению церкви. Просто, Декарт полагал, что между новой наукой и учением церкви нет никакого противоречия. И именно это он пытался доказать в рамках своей философии. Фактически, Рене Декарт создает новый проект соотношения науки и религиозной веры. Он желает очертить поле изысканий новой науки, не затрагивая при этом интересы веры.

Церковь же восприняла этот проект крайне враждебно. И это неудивительно, поскольку он ограничивал претензии церкви на монопольное владение знанием о мире. Но по прошествии нескольких столетий мы видим, что этот проект был воспринят и церковью, и обществом как совершенно очевидный и наиболее приемлемый вариант.

Декарт выписывает этот проект в буквальном смысле слова. Поясню. Культура – это набор программ, определяющих мышление и поведение представителей этой культуры. Если в культуре происходят изменения, то это означает изменение программ этой культуры – они меняются, появляются новые. Очевидно, что это не происходит автоматически. Новую ситуацию должен озвучить какой-нибудь человек или группа людей. Именно этих людей мы и называем гениями. Они становятся великими потому, что создают новый образец, новую парадигму, которая оказывается востребованной и принятой культурой. И уже все остальные движутся в рамках этой парадигмы, подчас даже не зная того, кто первый направил их по этому пути.

В качестве поясняющего примера можно обратиться к музыке. Когда у композитора рождается проект нового музыкального направления, он не может ограничиться парой напевов или наигрышей. Он должен выписать новую идею в виде развернутого музыкального текста. Так и философ. Он расписывает новый культурный проект в виде развернутого философского текста. Здесь роль нотных знаков исполняют философские понятия, а роль законов музыки – законы рационального мышления.

Чтобы понять всю революционность мысли Декарта вновь обратимся к древней науке. В IV веке до н. э. Аристотель выписывает научную программу, которая оставалась значимой вплоть до времени Декарта. Так, в частности, в своем учении о четырех первопричинах Аристотель указывает, что познание той или иной вещи или мира в целом должно осуществляться по четырем пунктам. Мы должны найти формальную причину вещи – ее метафизическую сущность; материальную – исследовать субстрат, из которого состоит вещь; действующую – найти физические причины существования вещи; и целевую – обнаружить метафизическое назначение. Как видим, ученый, согласно Аристотелю, исследующий какой-либо элемент природы, не может обойтись без метафизики. Две из этих четырех первопричин имеют метафизический характер, а две – физический. Этот проект был органично воспринят средневековой наукой. Наука эпохи Возрождения лишь внесла в него небольшие изменения. Соответственно, первые шаги новой науки совершались в рамках этого же метафизического проекта. Часто это обстоятельство порождало весьма курьезные случаи. В качестве примера я позволю себе достаточно большое отступление.

Начало Нового времени демонстрирует повсеместное распространение в Европе огнестрельного оружия. Причем, огнестрельное оружие было двух видов: гладкоствольное и нарезное. Гладкоствольное, например, аркебуза или мушкет, фактически, представляло из себя металлическую трубу, закрепленную на деревянном прикладе. Для стрельбы необходимо было засыпать в нее порох, закатить круглую пулю и зафиксировать содержимое ствола пыжом, чтобы порох не высыпался, а пуля не выкатилась. Подобная относительная легкость зарядки позволяла вести достаточно интенсивный огонь. Искусный стрелок мог сделать пару выстрелов в минуту. Недостатком гладкоствольного оружия являлась его неточность. На расстоянии 100 метров ружейная пуля отклонялась на почти на 2 метра. Положение спасала тактика военных действий того времени – одна плотная масса людей палила в другую плотную массу людей.

Нарезное оружие имело в стволе резьбу, которая при выстреле придавала пуле вращение. Благодаря этому нарезное оружие было значительно точнее гладкоствольного, но заряжать его приходилось очень долго, поскольку пулю заколачивали в дуло молотком. Очевидно, что солдат не имел возможности заниматься этим перед фронтом атакующей его кавалерии. Нарезное оружие использовалось охотниками. Факт более высокой точности нарезного оружия был известен уже в XVI веке, но объяснить его не могли. К слову, отметим, что объяснен он был лишь в XVIII веке Бенджаменом Робинсом (и благодаря его исследованиям у меня теперь есть возможность столь уверено рассуждать об этом предмете). В числе прочих причин важной оказывается и та, что шарообразная пуля свободно вкатывается в ствол. При выстреле она рикошетит о стенки ствола, и поэтому направление, в котором она получит отклонение, имеет вероятностный характер.

Но попытки объяснения этого феномена в XVI веке предпринимались. «В 1522 году баварский чернокнижник по имени Мореций исчерпывающе объяснил эффект нарезов. На траекторию обычных пуль, заявил он, влияют демоны – мелкие бесенята, хорошо знакомые каждому промазавшему стрелку. А пуля из нарезного ружья летит по прямой, поскольку ни один демон не может удержаться на крутящемся предмете. В качестве доказательства Мореций указывал на небеса, вращающиеся вокруг Земли и свободные от демонов, – и на неподвижную Землю, кишевшую ими. Как и многие гипотезы, основанные на вере в сверхъестественное, теория Мореция спровоцировала обширную дискуссию. Оппоненты предложили иную – столь же правдоподобную – точку зрения: бесы, напротив, предпочитают именно вращающиеся тела. Именно этим объясняется меткость винтовки: ее пулю ведут к цели демоны. Наконец, в 1547 году гильдия стрелков города Майнца в центральной Германии решила поверить теорию практикой. Сначала по целям, находившимся на расстоянии 200 ярдов (182 метра – Ч. С.), из нарезных ружей было выпущено двадцать обычных свинцовых пуль. Затем из тех же ружей выстрелили двадцатью пулями, отлитыми из чистого серебра, трижды освященными и с маленьким крестиком на каждой. Из обычных пуль в цель попали девять, все освященные прошли мимо. Дело было ясное: демоны предпочитают вращение. Церковные власти запретили в городе дьявольские нарезные ружья, горожане бросали их в костер на городской площади. Дело, вероятно, было в том, что серебро, в отличие от более мягкого свинца, недостаточно плотно «влипало» в желобки-нарезы» (25. С. 199–200).

Я посчитал возможным потратить столь много места на этот пример потому, что он прекрасно иллюстрирует и сущность рассматриваемой нами проблемы, и процесс культурных изменений того времени. В этом сюжете мы видим удивительное сочетание средневекового мировосприятия и средневековой науки с элементами нарождающихся новой науки и нового мировосприятия. Новая техническая проблема решается в рамках старой метафизической парадигмы, но с привлечением новых методов. В самом деле, если бы эта проблема возникла в XIII веке, то она породила бы многосотлетнюю дискуссию ученых-книжников. Но дух Нового времени уже дает о себе знать – дискуссия продлилась 25 лет, после чего гильдия оружейников все же решилась прибегнуть к эксперименту.

Причем, эксперимент был неполноценным – методика эксперимента лишь разрабатывалась в то время. Один мой студент заметил: «Но почему они не провели стрельбы с гладкоствольным оружием? Скорее всего, серебряные пули пролетели бы мимо цели и в этом случае». Это очень хороший вопрос. Он раскрывает сущность различия между нашим временем и той эпохой. Весьма характерно, что людям XVI века подобная мысль просто не приходила в голову. Современный человек использует, как очевидные, методы и принципы современной науки. А в XVI веке эта наука только формировалась. И, соответственно, то, что ныне очевидно и элементарно, не являлось таковым для человека XVI века. У него просто не было соответствующих интеллектуальных навыков.

Кроме того, в вышеприведенном примере мы видим: на какую научно-философскую программу интуитивно опираются исследователи – это средневековая парадигма. Сталкиваясь с конкретной технической проблемой, они решают эту проблему, опираясь на метафизические и религиозные посылки, то есть исходят из знания о том, что жизнь на Земле всецело зависит от сил божественных и демонических. Если бы вдруг современный человек попал в то время и заявил, что бесы здесь совершенно ни при чем, то он оказался бы совершенно не понят. Он предстал бы, в лучшем случае, в качестве сумасшедшего, который отрицает очевиднейшие вещи. В худшем же случае, своим отрицанием он лишь подтвердил бы правоту отрицаемой позиции, поскольку всем бы стало сразу понятно, что наш герой находится на службе демонов, которым очень выгодно скрывать свои проделки.

Для того чтобы современный человек мог при решении чисто физических вопросов использовать чисто физические методы, необходимо, чтобы этот подход был разработан философом Декартом и поддержан, и развит другими представителями науки.

Именно против такой средневековой парадигмы и направлена философия Рене Декарта. Его вывод об отсутствии взаимодействия между материей и мышлением означает целую революцию в научной парадигме. В самом деле, если материя автономна по отношению к мышлению, то и изучать ее необходимо без привлечения метафизических средств. Сущность материи – протяженность; следовательно, мы материю взвешиваем, измеряем, вычисляем, мы экспериментируем с ней. Природа состоит из материи. Следовательно, для познания природы нам нет нужды обращаться к метафизике. В этом деле нам не нужна Библия, не нужны писания отцов церкви, и нам нет нужды поминать ни ангелов, ни бесов. Молитвами и магическими формулами мы также не пользуемся. Но если мы обратились к исследованию души, то метафизика здесь как раз уместна. И все, что мы отбросили при изучении материи, здесь оказывается весьма полезным.

Этот подход был встречен церковью крайне враждебно. Но ныне он органично воспринят и церковью, и обществом. Мы не наблюдаем священников в научных лабораториях. Мы не видим их при проектировании и постройке атомных электростанций. Их нет в операционных. Инженер или хирург были бы крайне изумлены, если бы вы спросили его, почему он не использует в своей работе учение церкви. И церковь сама не склонна предъявлять свои права на эти области. Она осознает, что речь идет о материальном и предоставляет соответствующим специалистам разбираться с этим материальным при помощи сугубо рациональных средств. Но как только речь заходит о человеке и проблемах его бытия, появление священника воспринимается многими, очень многими, как вполне уместное. Церковь же полагает, что ее участие в этих вопросах не только уместно, но и необходимо.

Таким образом, сегодня проект Декарта воспринимается большинством, как нечто очевидное и естественное. Но я, как философ, констатирую, что большинство пользуется уже достаточно архаичной программой. Эта программа создана в XVII веке. Меня не удивляет консервативность большинства. Но я не решился бы утверждать, что эта программа есть последнее слово в философии. Правда, здесь мы вступаем на опасную почву дискуссий и разногласий, которые возникают между различными философскими партиями. Собственно, неудовлетворенность картезианской программой чувствовалась уже в XVII веке. Дуализм субстанций, лежащий в основе этой программы, столь противоречив, что у последующих философов возникла настоятельная потребность свести его к монизму. Вся эта кутерьма с попытками объяснить взаимодействие тела и души, при том, что онтологически такое взаимодействие совершенно отрицается, подталкивает к простому выводу, что никакого дуализма нет. Соответственно, возникает огромный соблазн свести дух к материи, или материю к духу. В этом направлении и двинулась философия, породившая в следующие столетия ярчайшие образцы материализма и идеализма.