Текст книги "Вне рубежей"

– Погоди-ка, Жора.

Мы остановились. В призрачном лунном свете земля под ногами окрасилась в цвет почерневшей запекшейся крови. Согбенные и редкие строения вокруг напоминали кладбищенские склепы. Антенны торчали гигантскими голубоватыми крестами. Казалось, сама Госпожа[19]19
  Здесь и далее под Госпожой подразумевается смерть.


[Закрыть] притаилась где-то рядом. И далекий ухающий крик ночной птицы, сливающийся с рыком генератора, доносит ее хохот. Я говорил тихо и неторопливо.

– Посмотри вокруг… Как в аду, правда? Кровь под ногами, кладбищенские кресты, склепы и хохот. Таким будет финал, Жора. Нам уже заказаны билеты.

Он как-то сжался. Улыбка исчезла. Молчал.

– Можно задвинуть твой срок. Это не просто, но возможно.

– Как?

– Ты сейчас узнаешь, что происходит с человеком, когда он сломлен… Духом сломлен, Жора. А потом ты увидишь, как человек умирает. И все это сделаю я. Васька ни при чем. И черные тоже.

Он продолжал молчать. Я смотрел в его глаза, неотрывно, в упор.

– Ты должен заставить себя терпеть, не дергаться и в точности выполнять все мои приказания. А потом… после всего… когда все разойдутся… мы пойдем за мою халупу и ты будешь волен набить мне морду и высказать все что думаешь. Я стерплю. Так надо. Но только потом. А сейчас ты будешь переводить – быстро, точно и аккуратно. Если не хватит слов, то варьируй – показывай на предметы, помогай себе руками. Так надо, Жора. Ты все понял?

– Да. Понял.

Он еще не придавал значения слову «потом». Не знал, что будет плакать – горько, навзрыд, неосознанно ожидая, но не находя утешения. Затаившаяся боль уйдет. Так надо для жизни – дать боли покинуть душу, чтобы не подпустить – лишить Госпожу приманки.

– Ты, главное, представляй, как будешь меня бить, и не забывай про работу. Ну, чего притих? Не дрейфь, прорвемся. Я рядом. Пошли.

– Аж мурашки отчего-то, – прошептал Жора, оставив в покое английские глаголы. Шел, озирался, внимая предвестнику ночи – приглушенному смикшированному хохоту над покойной тишью мрачного погоста.

«А сам-то ты себе срок отодвинул, наставничек? – заскрежетало у меня на сердце. – Тебе ж никто не подсказывал, не разъяснял. Сердобольный, что ли? И давно? Уж не с тех ли пор, как перестал звездочки на фюзеляже рисовать? Раз, два, три, десяток, второй, третий – и уже нет места. Они ж тебя там встречать будут. И белые, и черные, и желтые – все встречать будут. Станешь оправдываться, что если бы не ты, так они и все по-честному. А где ты видел мясорубку справедливую? Война ни честности, ни чести не признает. Значит, и ты нечестен, коли с войной. Боль не ушла – она всегда с тобой, потому как и не боль это вовсе… Клеймо…»

По мере приближения к островку, украденному у ночи светом фар, все отчетливее доносился звонкий голос Василия Петровича, в котором проскакивали визгливые интонации. Становилось понятно, что проблемы творческого подхода его не беспокоят. Решил, что при длительном физическом воздействии возможен плавный переход к плодотворному диалогу на эсперанто: доморощенному, с рязанским прононсом, на родном матерщинном фундаменте.

– Он их русскому, что ли, учит?

Жора, казалось, оправился после некоторого душевного неуюта, повеселел, потому как слышал лишь визгливый суматошный мат, но еще не видел.

Ничего не поделаешь, так уж устроен человек – живущее образами здоровое любопытство жаждет интересного, необычного, невиданного доселе, забывая про бытие – про остроту его специфических реалий, которые ожидали через несколько шагов, за газиком.

Для целостности образа не хватало лишь скрипучего треска цикад, поскольку островок света напоминал обшарпанную, неумело подсвеченную сцену летнего театра, за и над которой – черный провал в кладбищенскую ночь. Извечно валявшийся под ногами у переднего пассажирского сиденья кусок арматурного прута в черном резиновом шланге мелькал на свету – яростно, безрассудно, наотмашь, с приложением недюжинной сноровистой мощи крестьянина рязанской губернии.

Уже не в силах кричать, под ударами извивался лежащий на боку человек: без башмаков, голый торс, связанные руки и ноги, сплошное месиво вместо лица и ярко-алое, блестящее, переливающееся, играя полутонами в свете фар.

Разум Жоры сопротивлялся – на мгновение отторг явь и вынудил отпрянуть в темноту. Явь ударила снова. Жора широко открыл рот, словно хотел закричать, но осекся. Легкое дуновение ночного ветерка принесло запах, который источали этот человек и еще двое в яме. Резко согнувшись, Жора вывалил ужин прямо себе под ноги, содрогаясь от спазмов. Потом отплевывался, давился новыми спазмами и, наконец, тяжело дыша, оперся на крыло газика. Начал икать. Васька увлекся – ничего не слышал и не видел.

– Петрович! – позвал я достаточно громко, но реакции не последовало. – Пет-ро-вич!

Он обернулся, вытер пот со лба. Потом бросил шланг. Свет фар слепил, не позволяя ему видеть Жору.

– Ну, где вы ходите-то? Мне что, за вас отдуваться? Пока молчит, гад! Ну, ничего, – нагнулся над человеком, уперев руки в бока. – Ты у меня заговоришь, сволочь! Как миленький заговоришь!

Всхлипнув, лежащий человек вдруг заскулил. Громко. Обреченно. Не по-человечески.

– Сейчас, сейчас. Отдохни пока чуток. Потом продолжим.

– Петрович, он по-русски не понимает.

«Зачем ты это сказал?.. – начала вползать злоба в мои мозги. – Башня едет, точно… Пора домой. Давно пора… Хватит валяться в дерьме, жить и дышать дерьмом!.. Сколько ж можно-то, Господи?! Когда ж это все кончится?! Зачем тебе все это? Чего не хватало? Все же есть… Что, из-за бати? Но ты уже видел, знаешь и понял… Все у тебя есть, шизоид!!! Так ради чего?!»

– Мне он был нужен соображающий. А это кусок мяса. – Я присел рядом с уже притихшим, но еще живым человеком, пытаясь определить, который из трех. Неподалеку в темноте угадывалась пара спящих шустриков, не мудрствуя лукаво возложивших заботы по охране ямы на «барбадуш»[20]20
  Бородатые (порт.).


[Закрыть], то есть на нас.

– Петрович, где главком-то со свитой?

– Спят, небось. Им по темноте лень и неинтересно. Дети солнца, бл… Воды не принесли?

– Нет, не принесли.

Я обернулся в сторону фар, позвал:

– Жора!

– Что? – словно ответил свет, глухо и опустошенно.

– Не в службу, а в дружбу – сгоняй за водой. И особо не спеши.

– Хорошо.

До хижины – за флягой, потом до харч-веранды и обратно – как раз успокоится и с Васькой успею.

Я так и не разобрался, который из трех, – рост и комплекция были примерно одинаковы. Один был помоложе, но возраст лежащего, как и лицо, не распознать. Он постепенно размяк, дыхание выравнивалось. Пульс уже не так частил. Нутро отбито, безусловно, и пахло безнадегой. Вряд ли оклемается, да и зачем? Везде и всегда это пресловутое «зачем»… Медальоны бы посмотреть. Да где их сейчас найдешь? Надо будет главкома попросить, чтобы на своих шустриков надавил. Не отдадут ведь, саканы[21]21
  «Плохие люди» (португальское ругательство).


[Закрыть]. Для них медальоны сродни награде, заодно и торгануть можно. Васька присел рядом.

– Чего ты с ним канителишься? Посмотри в машине монтировку. Вдвоем сподручней.

Зевнул, потянувшись. Слегка устал, видать.

– Василь Петрович… Похоже, вы международную обстановку плохо сечете. С международными конвенциями не знакомы. А тут и до извращенного понимания политики партии и правительства недалеко.

– Чего-о?! – Он собрался встать, но я крепко обнял за плечи, удержал. Смотрел на него и на человека, лежащего возле нас.

– Военнопленных-то увечить, и уж тем более белых, никак нельзя. Для этого Женевскую конвенцию собирали, если мне память не изменяет, и в двадцать девятом, и в сорок девятом и постановили, что за них несет ответственность государство, Ангола то бишь, а не вы или я, и не гребаные местные «братья». Этих же завтра-послезавтра на Север отправят точно. Им там тоже медалек хочется. Потом еще куда подальше – в Луанду. Может, и в Союз. Значит, главком не спать пошел, а на вас депешу строчить, что, мол, трое – в целости и сохранности, чтобы свою задницу прикрыть. Потому как если где-нибудь и какой-нибудь серенький козлик из Красного Креста или ООН увидит, что вы наделали, так нам полные кран-ты, а «братья» ни при чем. Про захват пленных радио ушло, небось?

– Ушло. Еще днем составляли… За белых к наградам представят.

Не сразу, но до Васьки дошло. Гонор со спесью исчезли куда-то. Глаза забегали. Повесил в раздумье свою шарообразную голову с реденькими волосами и опрятной бородкой. А меня уже разрывало изнутри: «Сколько ж вас таких? С детскими мечтами о колбасе за два-двадцать, по головам, не оглядываясь, зубами, в клочья, вперед, без чести и совести, унижаясь и опускаясь, по трупам улыбчивых Жориков, Мишек, Сашков, Витьков и Димок, ради желанного звездного погона. Ради себя, любимого, в обнимку с ненавидящей злобой…»

– Усе, Василь Петрович. Звиздец. Сливайте антифриз. Вот только вы нас, получается, за собой потянете. А нам с Жорой это на хрен не надо. Так что я вам сейчас язык срежу вместе с бородой – и в яму, будете военнопленного изображать. По рукам?

– А как же с этим?

До чего ж ты… политический!

– Его и не было. Вы теперь – он. Он – вы. Переоденетесь. Свяжу вас. Потом брить начну. Только скажите напоследок, как это вы через полчасика умудритесь на венгерке[22]22
  Минное поле венгерских противопехоток на внешнем периметре базы.


[Закрыть] подорваться, а он от сердечного приступа умрет? Хотя… наоборот ведь… Но мертвяки-то все одинаковые…

Воняло нестерпимо. Обрызганная кровью рука состоявшегося крестьянина-замполита незаметно и осторожно тянулась к кобуре. Шустрики из охранения беспробудно спали, перекрывая храпом рычащий генератор. Васька приподнял голову и посмотрел мне в глаза, чтобы отвлечь, а может быть, ответить. Я так и не узнал, зачем. Ударил его коротко и просто – под открывшуюся челюсть. Он повалился, как мешок с дерьмом, в ноги умирающего человека, а я пошел выключать фары.

Планы по адаптации человеческой психики кардинально поменялись. Что-то еще ждет впереди, и на наш век хватит, Жора. А торчать в этой дыре еще ой как долго. Хотя все в мире относительно… И что-то изменилось в жизни – отвлекло.

ПОЛЬША, начало 80-x годов

Тем временем венгерские археологи, застывшие в полуприсяде у чайно-кофейных черепков посреди офиса «Аэрофлота», напряженно прислушивались к происходящему за дверью. Стук повторился, прозвучал настойчивее, а затем раздался требовательный женский голос:

– Otworzyc drzwi![23]23
  «Откройте дверь!» (польск.).


[Закрыть]

Тетка «Не болтай!» трансформировалась в Григория Федоровича, который едва слышно зашептал:

– Чего она говорит-то? – и повернул ко мне ухо, а‑ля «прием».

– Откуда я знаю? Открыть просит вроде.

– А говорили, что польский язык не знаете. Прекратите меня дурачить. Я уж не говорю про звания. Хотя бы мой возраст уважайте, – прошептал изменник и предатель родины, но на полтона выше.

– Да не знаю я польский ни хрена. Говорю ж, что вроде бы. Про языки мы с вами вообще ни разу не заикались, – прошептал всего лишь изменник родины и отвернулся, тем самым демонстрируя уху, снова обретшему положение «прием», полнейший конец связи.

За дверью не унимались. Последовали ритмичные удары, недвусмысленно указывая на перспективу привлечения сотрудников Министерства внутренних дел Польской Республики.

– Ja slyszec! Ktos w pokoj! Otworzyc![24]24
  «Я слышу! В комнате кто-то есть! Откройте!!!» (польск.).


[Закрыть] Одновременно мы взглянули на единственный шкаф и сразу же отмели стандарты героев-любовничков. Наши взгляды начали блуждать по стенам, полу, потолку и окнам. Дверь во вторую комнату была заперта. Похоже, ховаться было некуда. Ждать взлома двери привлеченными внутренними сотрудниками и изображать глухонемых археологов, нечаянно забредших в административное логово аэропорта, при этом закрыв за собой дверь на неизвестно откуда взявшийся ключ, который затем либо потеряли (на девяти квадратных метрах слепо-глухо-немые археологи), либо выпал из окна (на летное поле, откуда громыхают самолеты и поэтому окна не открываются, – чушь), либо провалился в половую щель (линолеум, хотя и паршивенький, но сплошной, на цементном полу – фи-и), либо проглотили (бредятина сивой кобылы), либо вообще нас кто-то запер (шутка), либо ключ засосала вентиляция (угу, вместе с мозгами).

Хотя…

За неимением визуально обнаруженных вентиляционных отверстий приток свежего воздуха все же наблюдался. Я мимикой и жестами попросил Григория Федоровича соблюдать спокойствие и не обращать на меня внимания. Прокрался к окну, сняв обувь, раздвинул широкие ленты жалюзи и встал на подоконник. Ленты сдвинулись, сокрыв от летного поля мою часть от чуть выше колен кверху. Голова почти уперлась в потолок, который представлял из себя массу больших и многодырчатых белых квадратов. Из дырок явно веяло свежим, а в дверь уже ломились, но пока все та же иноязычная крикливая дама. Если дверь выдержит, то со временем у нас пока… Только сглазить не хватало!

При ближайшем рассмотрении надголовного потолочного квадрата сразу же родилось желание испробовать его потенциал в плане мобильности и – применимо к ситуации – по направлению вверх. Приложив минимальные усилия, был достигнут положительный результат. За приподнятым и сдвинутым в сторону квадратом разверзлась пещера. Вентиляционные и иные трубы, ходы и щели уже не интересовали. Да здесь же жить можно! Истинный потолок находился примерно на метровом расстоянии от его фальшивого собрата, который поддерживался массой надежных диагональных кронштейнов, среди которых можно было расположить не только обширные телеса Григория Федоровича, но и взвод его клонов. Изобилие кабелей, труб и громоздких, по всей видимости, вентиляционных коробов никаких препон для расквартирования не чинили. Оставалось одно: выяснить уровень нынешней спортивной формы старшего археолога-предателя, который вдруг начал отчаянно жестикулировать и указывать на дверь. А я и так все прекрасно слышал – деловые сотрудники республики, похоже, прибыли.

Григорий Федорович уже начал скрытную перегруппировку в сторону окна. Движение осуществлялось на цыпочках. Ну, ладно, на цыпищах. Прихватил портфель и, бережно прижимая его к груди, дошел, встал рядом, задрав голову. Глаза молили о спасении – хотелось бросить косточку или даже почесать за ухом, но пришлось бесцеремонно забрать его номенклатурный груз, который затем был не очень аккуратно помещен внутрь пещеры, и уже жестами указать на очередь ботинок и пиджака. О терминаторе-чемодане голова не болела – мало ли что в офисе водится, только бы вот бритву не сперли.

Ботинки и вывернутые наизнанку пиджаки во избежание загрязнения парадной формы одежды расположились в пещере на многолетней пыли. Затем предстоял самый ответственный этап – вознесение. Горе-археологи производили массу нехарактерных для пустующей комнаты звуков, которые, конечно же, были бы слышны за дверью подготавливающимся к вторжению сотрудникам, кабы не зарычавший где-то неподалеку самолет, сотрясающий всех и вся. Грозный глас авиадетища подстегнул прыть и сноровку.

Григорий Федорович взгромоздился на подоконник с помощью подставленного стула. Следующий экзерсис – подпрыгнуть, ухватиться и влезть между кронштейнами – происходил достаточно справно и слаженно. Балансируя на подоконнике, я повернулся боком, обхватил ноги Григория Федоровича и придал дополнительный импульс застигнутому в попытке подпрыгнуть телу. Вверху что-то крепко ударилось обо что-то, сквозь рев за окном донеслись приглушенные виртуозные сочетания слов и выражений, потом все стихло. Григорию Федоровичу пора уже было втаскивать ноги, но они так и оставались обездвиженными. Там, вверху, вообще трудно было что-либо рассмотреть. Пещера затенялась впихнутым по пояс телом. Я присел, подставил ладони под его стопы и начал поднимать. Произошло какое-то движение, треск разрываемой материи. Мало-помалу ноги исчезали в пещере, и, видимо, Григорий Федорович также помогал своему продвижению. Наконец стало возможно занести чуть в сторону и положить на нижнюю балку оставшиеся части ног, освобождая место для своего собственного проникновения в пещеру. Фу-ух.

Спрыгнув с подоконника, я отодвинул подальше компрометирующий стул, наблюдая за дверной ручкой, которая все еще, как ни странно, оставалась в покое. Действительно, прошла же не вечность, а всего лишь несколько минут. Попасть в пещеру к Григорию Федоровичу, хотя и ногами вперед, мне, «изменнику родины», еще не обросшему основательной солидностью «предателя», труда не составило. Жалюзи были аккуратно расправлены; побеспокоенный многодырчатый квадрат лжепотолка устроился на своем прежнем месте, лишив света, и пронзил множеством тонких лучиков, в которых кружилась возмущенная пыль. На всякий случай варианта апчхи-compromised лучше было бы избежать, поскольку мои децибелы воспроизведения чиха растрогали бы любой рычащий самолет. Придется дышать ртом. Григорий Федорович угадывался рядышком, лица видно не было, но дыхание слышалось. Я решил дать мудрый совет во избежание неожиданностей:

– Григорь Федрыч, нос зажмите и дышите только ртом.

Я не ожидал услышать что-либо в ответ, однако он сказал:

– Я головой ударился и рубашку порвал… Как же теперь… – Зачем ртом-то? Тут же пыльно.

– Это приказ. – Меня понесло ввиду явного диссонанса реакции с обстановкой. – Извольте выполнять.

Он что-то пробубнил в ответ и замолк. Покой с отдохновением примостились в пыльном, но вентилируемом пространстве пещеры, сдобренные лишь заоконным рычанием самолетных двигателей. Происходившее под нами стало загадкой, да и не очень интересовало, лишь бы не нашли. Надеялся, что собак на этот случай у них не предусмотрено. Что ж, будем ждать, что при совокуплении с «догонять» – одно из самых муторных и истязательных увлечений человечества.

Я прислушался – на этот раз к себе.

Все дело в том, что применительно к некоторым экзотическим сферам жизнедеятельности человека, при условии неоднократного постижения оным сути узкоспециализированного бытия, неизбежна латентная деформация психики – развитие интуитивного чутья, в простонародье именуемого звериным. Одним из симптомов проявления указанной деформации является скачкообразное повышение уровня нервных затрат – предвестника эмоционального срыва при, казалось бы, вялотекущем развитии отдельно взятой жизненной ситуации. Катализаторы – сны, приметы, знаки.

А мой внутренний зверюга спал – и на том спасибо.

АНГОЛА, конец 70‑х годов

В детстве, как каждый нормальный киндер, я жутко боялся темноты. Ну сами посудите: там же вечно прятались Бармалей с Синей Бородой из вечерних бабушкиных сказок – это поначалу. Потом блуждали желтые пятна и черные человеки из пионерлагерных страшилок. Чуть позже затаились конандойлевская «Пестрая лента», Вий и кагуляры.

Со временем детство перевалило в отрочество, и темнота обернулась всего лишь малоприятным нечто. Жизнь текла своим чередом, и в один далеко не прекрасный день на смену неуютной пришла темнота тревожная, которую облюбовали и которая укрывала отнюдь не призрачные и сказочные образы. В этой темноте скрывались непростые хлопцы, стремящиеся к определенной цели: нагадить, чтобы впоследствии убраться восвояси, да еще и об увиденном и услышанном доложить. Темнота помогала им оставаться незамеченными, что само по себе обеспечивало беспрепятственность и вседозволенность параллельно с выживанием на исключительно недружелюбной территории.

Если же кто-то посвященный по недомыслию, неосторожности или из бравады осмеливался бесцеремонно помешать достижению указанной и относительно простой цели, то на этот случай у небольшой группы хлопчиков имелись навыки и опыт, а также достаточно сил и средств для того, чтобы отбить охоту к сим неосторожным поползновениям навсегда. Хотя хлопцы встречались разные. Местные же, южные, ребятки были не просто специалистами своего дела. Они являли собой сливки немногочисленного международного сообщества специального назначения. Сила, выносливость и сноровка при их селекции играли хотя и весомую, но все-таки не главную роль. Ставка делалась на талант – на индивидуумов с неординарными, выявленными и развитыми в процессе отбора и подготовки, специфическими данными, которые в совокупности с одаренностью других не менее ярких индивидуумов – при объединении в группу – представляли собой боевую единицу с феноменальными потенциалом, умением и боеспособностью.

Уж и не знаю, кто из наших придумал им такое странное наименование – «ржавые». Вероятно, из-за цвета камуфляжа, а может быть, из-за прочности: как железо ржавеет себе потихоньку – и хоть бы хны. Шустрики называли их как есть, но с португальским прононсом – рэкеш.

Местечковый переполох по поводу убиенного Василь Петровича постепенно сходил на нет. Искромсанное тело померзло пару дней вместе с рыбой в морозилке и улетело в компании пленных на Север. Оттуда со дня на день ждали прибытия кого-нибудь для выяснения обстоятельств, но никто не прилетал. Садфовца[25]25
  Садфовец – боец армии SADF (ЮАР).


[Закрыть] зарыли неподалеку от ямы. Хотя вообще-то все наоборот…

По поводу минных модификаторов, увы, ничего узнать не удалось – пленные оказались безрогими «бычками»[26]26
  Бычья голова – нашивка садфовской пехоты.


[Закрыть], радисты-немцы поковырялись и беспомощно развели руками, так что пришлось отправить вещмешок вместе с телом Петровича, но пальчиковые батарейки, конечно же, остались (дефицит!) и срочно ушли по бартеру к тем же прижимистым немцам, а у моей потрепанной три-пол-ста-второй (радиостанция Р-352) появились свежие батареи и гарантия качественной зарядки в любое время дня и ночи.

Тем временем подошла колонна с топливом, снабжением и бронетехникой. Подвезли провизию, слегка разнообразив ежедневный жаберно-костлявый рацион. По слухам, прибыли новые родные лица – вертолетчики, то ли техники, то ли пилоты. Жили небесные земляки, правда, далековато, и мы с Жорой все никак не могли собраться в гости, а перспективы грели и служба, прожаренная солнцем и постылая, ожила слегка натянутой улыбкой.

Новизна всегда радует. Может быть, поэтому Жора не замкнулся, оставшись наедине с самим собой. Боль вскоре ушла. Память о ней, как и страх, имеют обыкновение притаиться, свернувшись клубочком в глубинных кладовых извилин – до поры. Лишенный забот о Петровиче, послонявшись без дела, он прицепился ко мне, как хвост. Улыбался по-прежнему, и – нет, не досаждал, не до того было – появились едва заметные симптомы активизации южных на нашем направлении.

В двадцати четырех километрах к юго-востоку от базы располагалось небольшое селение Нукопе. Сам черт не разберет, жили ли в нукопских palhota[27]27
  Хижина (португ.).


[Закрыть]-халупах сочувствующие душ Сантушу или же тайные обожатели Савимби. Скорее всего, и те и другие, но дыра эта до сей поры ничем среди местного ненавязчивого агропрома не выделялась, и вдруг что-то у них там приключилось. Снарядили селяне гонца с тревожной вестью, который по прибытии был незамедлительно допущен аж к самому главкому.

Обо всем этом я узнал только вечером на харч-веранде от живо обсуждавших непонятное происшествие «братьев», но вернемся к хронологии событий.

Главком экстренно собрал свиту на совещание. Комиссар – вместо Васьки – пока не прибыл. Да хоть бы и прибыл, потому как в любом случае принималось единственно верное и тщательно взвешенное коллективным братским разумом решение на вопросительном «а оно нам надо» базисе. Оказалось, что надо, но кому охота по пустякам в такую даль? Дислоцированные неподалеку ку-баши[28]28
  Подразделение кубинской армии.


[Закрыть] в прямом подчинении Уамбе просто пошлют. А вот уже посланный Советами с советами, чтобы периодически мешать полету гениальной стратегической и тактической мысли, как раз под рукой и подчинялся непосредственно главкому. Вы уже догадались? Да-да.

В разгар учебы из штаба приплелся посыльный-молния. Впопыхах оттараторил, что, мол, зовут и, типа, срочно. Боязливо теснившиеся по соседству с громыхающей броней шустрики-новобранцы присматривались и принюхивались к запланированным на сегодня стрельбам из противотанкового гранатомета. Ну, а раз такая оказия, то можно облегченно вздохнуть и посидеть где-нибудь в тенечке, внимая бесконечной политинформации из уст родных отцов-командиров.

Мне же предстояло черт-те сколько топать по жаре на срочную аудиенцию. Посыльный отстал через сотню метров. Жора семенил следом за компанию и весь неблизкий марш-бросок от директрисы до штаба слушал эпизодический мат, сдобренный потом и пылью. А в штабе пришлось потеть и сосредоточенно слушать уже индивидуально, пытаясь понять, чего же от меня хотят и при чем здесь стадо свиней. Так и не понял. Но, тем не менее, сваливаясь в штопор лирических отступлений, широко размахивая руками над оперативной картой района с жирными отпечатками растительного и животного происхождения, главком поставил-таки наступательно-оборонительно-невразумительную боевую задачу, выполняемую хотя и без винтокрылого средства доставки и огневой поддержки, но при безграничной широте маневра, глобальном охвате, творческом подходе, и наконец: передал в подчинение Жору – чтоб не бездельничал; усилил отделением третьего взвода подшефной разведроты вместе с доверенным отделенским командиром Пирешем – для «стука»; отдал в полное распоряжение бывший васькин газик для мобильности, хотя отделение в него ну никак не впихнуть; расщедрился на вооружение, припас и снаряжение, которые по усмотрению, чтоб подсластить пилюлю.

Вечером постиг обстоятельства произошедшего, а именно: грохнули двух нукопцев и угнали полсотни свиней. Насчет полсотни – это фантазия перегретого африканского менталитета, но главкома, похоже, заинтересовал сам факт, и забрезжила надежда урвать что-нибудь свиное в виде вознаграждения. А вот двое убиенных озадачили. Склоки со смертельным исходом – внутреннее дело тамошнего трибу[29]29
  Племя.


[Закрыть], и кричать об этом на всю округу никто не станет – сами разберутся и тихо зароют. Пришлые? Вряд ли. В Нукопе и окрестностях водилось трибу-монолит. Чужаков уже давно под нож отправили. Кто же тогда? Неужто кубаши?

Ночь прошла спокойно. Вместо чириканья радостной пернатой фауны несусветная рань хрипела привычной финальной песней генератора на излете ночного прожекторного бдения, совмещенного с зарядкой многочисленных аккумуляторов и производством ледяных глыб. Солнце едва потягивалось за холмами – подглядывать пока не собиралось, но уже разогнало половину звезд и притушило луну. Относительно свежий воздух ночи лишь готовился к дневным трансформациям.

Народ и армия сладко сопели в едином порыве, кто-то даже храпел, но мы с одухотворенным Жорой, зевающим комодом[30]30
  Комод (жарг.) – командир отделения.


[Закрыть] и тремя сонными шустриками уже неспешно грузили личное боевое добро в газик. Своей очереди ждало общественное: семёра[31]31
  РПГ-7 (РПГ – ручной противотанковый гранатомет).


[Закрыть], РПК, сухпай, вода, канистра бензина и шанцевый инструмент. Прихватили и три-полста-вторую, хотя толку от нее мало из-за удаленности. Жора, от которого толку вообще не предвиделось, уже удалился на не менее значительное расстояние под влиянием обретения новенького АКМС[32]32
  Автомат Калашникова модернизированный складной.


[Закрыть], пары РГД[33]33
  Ручная граната дистанционная.


[Закрыть], штык-ножа и сопутствующих причиндалов. Сонная африканская природа равнодушно взирала на его мечтательную улыбку и отсутствующий взгляд, то обращенный в небо, то жадно пожирающий романтические аксессуары. Ожидание настоящей мужской работы вольготно расположилось в сияющих глазах, задвинуло в сторону спонтанно прививаемый, размеренный и экономичный образ жизни черного континента, затем рвануло наружу словоизвержением, на которое раздраженно косились заспанные шустрики. Даже комод перестал зевать и внимательно прислушивался, не понимая содержания странного диалога бородатых, но пытаясь ухватить в словесном потоке знакомые слова и выражения.

О тайной комодовской стук-миссии Жора был предупрежден еще вечером и должен помнить. Поэтому званий, а также имен тутошных генералиссимусов, главнокомандующих, полководцев и прочих великих вождей в сопряжении с элементами ненормативной лексики как на родном – мат-то шустрики налету схватывают, – так и на братском языке не имело место быть.

– Ствол шомполом с тряпочкой прогоню, а то смазка дымить будет…

– Будет.

– Порулить не дашь?

– Не дам.

– Может, цинки сразу вскрыть?

– Не вскрывать.

– Лучше рацию на постоянном приеме держать…

– Не держать.

– Узээргээмы пока не буду винтить…

– Не винтить.

– Миноискатель возьмем?

– Не возьмем.

– Почему?

– Достал.

Невзначай, но больную тему Жора задел и продолжал что-то бурчать себе под нос. Я уже слушал вполуха, но этого только глухой не услышал бы:

– А куда столько набрали? На неделю едем, что ли?

– Карамба! Запоминай, Жора: сепультура подождет, коль фурнитура зае… ну, утомит, в общем.

– Сепультура – это ж могила вроде… Не понял.

– Поймешь… Уймись.

Вот так мы дружненько собрались, и ждала нас путь-дорожка к черту на рога – в гости к нукопскому кабесе[34]34
  Голова (руководитель) (порт.).


[Закрыть] без каких-либо вверительных грамот, но с полным БК[35]35
  Боекомплект


[Закрыть].

А теперь немного о любви.

У отдельных экстраординарных и популярных представителей рода человеческого в тот или иной период возникали общеизвестные возлюбленные – несказанно привлекательные, но весьма печальные исторические недоразумения, или – без обиняков – бойни. Спокон веков сии лав сториз обрушивались на голову обывателя, проносились, сметая и испепеляя, а завершались, как правило, безвременной, скоропостижной кончиной пассии, несмотря на обеспеченный быт, высококлассный обслуживающий персонал, исключительное взаимопонимание и трепетные отношения любвеобильной четы. Сверхсильное и устойчивое чувство никогда не скупилось на потомство, и наступающий двадцатый век привнес свою лепту в плане многочисленности уверенно и быстро прогрессирующих разновидностей и новообразований, среди которых хотелось бы выделить один из кланов очаровательно-неприхотливых чад.

Тихие, скромные, неприметные. Им совсем ни к чему орудийные залпы, визг реактивных снарядов, ревущее небо, вздыбленная земля, лязг, треск, свист, грохот, вонь, грязь, пот, слезы и стенания. Ну, сами посудите: помирать-ломаться малютки не собираются, в отдыхе не нуждаются, лечиться-ремонтироваться и даже кушать не просят; не то что спирт с антифризом, но и керосин с соляркой не пьют. Чистенькие и аккуратные. Бока лоснятся от свежей краски: зеленые или матово-черные, хаки, серые, коричневые. Корпуса удобные, компактные, при чудо-дизайне. Доходчивая и четкая маркировка имеется даже у отечественных малышей, а уж у иноземных – и со стрелочками, и с пояснениями наподобие «fuse hole»[36]36
  «Гнездо для взрывателя» (англ.).


[Закрыть] или «front toward enemy»[37]37
  «Этой стороной к противнику» (англ.).


[Закрыть]. Остается только постановка, схема, привязка к местности с нанесением на карту – и забыли. Конечно же, потомством повсеместно разбрасываться не стоит. Для этого имеются наезженные и нахоженные участки, мосты, дороги и тропы, а также потенциально опасные направления, о которых дитятки пренепременно позаботятся. Но иногда приспичит – аж невмоготу! И вот тогда плодятся где ни попадя. Новорожденным, в принципе, это дело до лампочки – подождут. Уж и маман почила в бозе – всех перебили; и экстраординары все поделили, удовлетворились и дыры латают – народное хозяйство восстанавливают. А потомство спит себе и в ус не дует, то есть в усики, или в нажимчик, растяжечку, бесконтактничек, объем-ничек, полевичок – они ж малышки. Да и зачем дуть-то? Спят ведь. Но уж если кто разбудит, то дунут со всей унаследованной дури, чтобы память о плодовитой маман и похотливых, хотя и высокоидейных, папашах до-олго жила. Чересчур они жадные до горя человеческого, и памяти бы жить в веках, но маман война – особь неописуемо прибыльная, и поэтому папаш всегда в избытке.