Текст книги "Конь в пальто"

6

«Первый, я Шестой… хррр… Контакт состоялся… Снимаю на хррр…ужное наблюдение… Следую на базу…»

«Понял тебя, Шестой… хррр…»

Если бы кто-то неискушенный сдуру подключился к этой линии связи, его, бестолкового, ожидало бы сразу два неприятных сюрприза. Во-первых, разговор представился бы ему невразумительным дельфиньим щебетанием. Во-вторых, его бы непременно засекли и полюбопытствовали бы мрачно: что за гражданин такой деятельный выискался? Кто таков? Чем дышит? С чем его едят?

Глядишь, и слопали бы – без всякого гарнира.

Ибо линия принадлежала, как и очень многое в этом мире, одной серьезной конторе с грозной аббревиатурой.

Несмотря на полную засекреченность этой конторы, о ее существовании знали все. Одни поминали ее всуе уважительно, используя сплошь одни большие буквы: КОНТОРА. Другие произносили магическое слово без энтузиазма, но заключали в опасливые кавычки. На всякий случай.

«Контора» располагала поредевшим, но все еще обширным и очень профессиональным штатом конторских служащих. В их число входил, например, тот самый боец невидимого фронта, который прохрипел по рации, что контакт Зимина и Адвоката состоялся при его негласном присутствии. В интересах национальной (может быть, и интернациональной) безопасности, не стоит уточнять, как именно звали этого человека. Сам он представлялся иногда так, а иногда этак. Настоящие же его фамилия, имя и даже одно только отчество были засекречены настолько, что только он сам, ближайшие родственники и непосредственное руководство могли с достаточной долей уверенности сказать, как зовут его на самом деле. Очень вероятно, что он действительно носил майорское звание, как говорил своим домочадцам.

С другой стороны, этот загадочный человек свои документы в чужие руки не отдавал, ограничиваясь при необходимости небрежным взмахом удостоверения. Редко кто успевал что-либо прочитать в этой книжечке, прежде чем она вновь исчезала в кармане. А посему мужчина мог быть вовсе никаким и не майором, а так, самозванцем. Это очень полезно помнить людям, которые расценивают действия безымянных майоров, как противозаконные. Как говорится: «Любые совпадения с реально существующими лицами и организациями являются случайными». Мало ли сейчас расплодилось разных контор?

И в каждой второй, наверняка, имеется свой собственный майор.

Почему именно этого майора и таинственную контору, которую он представлял, так заинтересовали заурядные персоны Адвоката и Зимина? Ну, этот интерес простирался значительно дальше – вплоть до неординарной фигуры Хана, манипулировавшего обоими на манер кукловода. Интерес пристальный, недоброжелательный. По этой причине под наблюдением конторы находилась вся ханская «семья», от мала до велика. Каждого члена группировки Золотая Орда, включая главаря, можно было в любой момент выдернуть с криминальной грядки, передать в руки правосудия с кипой изобличающих сопроводительных документов и… в бессильном гневе наблюдать, как эти фрукты вновь процветают под солнцем.

Юридический статус конторы не позволял ей вмешиваться в запутанные взаимоотношения милиционеров и бандитов. Хан не являлся агентом иностранной разведки, не был террористом или фальшивомонетчиком, не призывал к свержению существующей власти и даже не имел доступа к государственным тайнам. Значит, не представлял собой угрозу национальной безопасности.

И все же в конторе без лишней помпы был создан специальный отдел, собиравший и анализировавший информацию о криминальных структурах. По масштабам он являлся миниатюрной копией любого районного ОБОПа. По статусу – чем-то вроде кружка самодеятельности. Никаких юридических полномочий. Слабенькая материально-техническая база. И очень, очень высококвалифицированные конторские служащие. На вид серенькие такие, неприметные клерки.

Случилось так, что возникновение аналитического отдела совпало с невиданными по размаху бандитскими войнами в Курганске и области. На протяжении всего лета 1991 года местные группировки занимались только тем, что азартно мочили друг друга. Чуть ли не ежедневно убоповцы мотались по городу, собирая и опознавая трупы знакомых уголовников. Они нервничали и терялись в догадках. Самые первые убийства авторитетов, породившие цепную реакцию, мало напоминали кровавый, но неумелый почерк тогдашних спортивных разборщиков. Ни одной осечки. Ни одного промаха. Ни случайных жертв, ни случайных свидетелей. Больше всего это походило на тщательно спланированную военную операцию, готовившуюся не один месяц.

Майор тогда возглавлял при конторе тот самый отдел, куда стекалась вся информация о криминальной междуусобице. Славное было время! Из дюжины авторитетов в городе уцелели только двое, самые осторожные из всех. Итальянец и Хан. Первый, вместо того чтобы включиться в вендетту, попросту драпанул отсиживаться на средиземноморских курортах. Хан угодил на операционный стол, но выжил и тоже не сразу взялся мстить за погибших бригадиров.

Это казалось недолгой отсрочкой. Майор был убежден, что и эти двое должны лежать не на пляже, и даже не в реанимации, а в земле.

Он просчитался. Наверху всполошились, когда общее количество бандитских трупов в Курганской области перевалило за сотню. Кое-кто с весомыми генеральскими звездами на плечах переговорил с кое-кем в штатском, и в область пришло распоряжение не лезть не в свои дела. Аналитический отдел расформировали.

С той поры немало воды утекло, немало крови, пота и слез. Оба выживших авторитета успели обрасти новыми бригадами, подняться на дрожжах награбленных миллионов и расширить поле своей деятельности до полной беспредельности. За рулем каждой двадцатой иномарки, зарегистрированной в области, восседали бандиты или полубандиты. Владельцы прочих иномарок либо платили им дань, либо имели свою долю в бандитском котле. Такая густая криминальная каша не заваривалась еще ни в одной стране.

В столице опомнились на пороге демократических выборов монарха и думских бояр XXI века, когда наметилась перспектива делить с разбойниками не только деньги, но и реальную власть, причем не в свою пользу. Тут-то и всполошились, заволновались. Сообразив, что уголовные областные авторитеты стали разрастаться до величин республиканского значения, их решили рубить под корень, пока не поднялись слишком уж высоко. Всех поголовно.

Вот тогда-то и вспомнился заинтересованным лицам опыт конторы. И в областных филиалах вновь начали создаваться скромные отделы по анализу криминогенной обстановки. В Курганске такую службу возглавил неприметный, если бы не запоминающийся взгляд, майор.

В свое время именно он спрогнозировал грядущее поредение рядов местных авторитетов, и тогда его прогноз оправдался почти на восемьдесят три процента. Оставшиеся в живых шестнадцать – Хан и Итальянец – переродились уже в стопроцентную мафию. Мародерская армия одного и полулегальная вотчина второго. Расклад пятьдесят на пятьдесят. Очень взрывоопасная ситуация. Равновесие до сих пор поддерживалось лишь благодаря примерно равному балансу сил.

Странная возня, затеянная вокруг завода «Металлург», означала, что Хан расширяет свои владения. Отлично! История учит: все войны начинаются именно с территориальных претензий. Нарушение границ – умелая провокация – вооруженный конфликт. Майор знал каждое звено этой короткой цепи. Цепи разжигания вражды… Нужно только вовремя замкнуть эту цепь.

7

Так что не случайно, совсем не случайно ханские прихвостни были взяты под усиленное наблюдение. На свою беду, они слишком привыкли к вседозволенности, чтобы остерегаться чужих глаз.

Усиленное наблюдение позволяет узнать о людях массу всякой всячины, о которой не подозревают даже их родные и близкие. Многое такое, о чем сами люди стараются не вспоминать в свободное от грехов время. Такое, о чем лично майор предпочел бы вообще никогда не знать.

Крылатый афоризм «Человек – это звучит гордо» вызывал у него скептическую улыбку. Этот самый человек, взятый под круглосуточный надзор, выглядел кем угодно, только не царем природы и не венцом творения. Нужно еще разобраться, кто именно создал человека по своему образу и подобию.

От полной мизантропии майора спасал черный юмор. Например, он изощрялся в сарказме, присваивая псевдонимы фигурам каждой партии, разыгрывавшейся на его глазах.

Точно так же майор поступил в отношении Адвоката и Зимина.

Гражданин Бойченко, бывший служитель Терпсихоры, ныне канающий под юриста подонок, превратился для службы безопасности в Театрала. Следователь Зимин, типичный перерожденец, как называли чекисты изменников родины в тридцатые годы, стал Оборотнем.

Стандарт? Узость мышления? Нет, майор умудрился соединить в этих кодовых кличках не только внешние признаки двух мужчин, но и их подноготную. Имелась в обоих псевдонимах особая изюминка, даже клубничка с неподражаемым тухлым запашком.

Когда Театрал оставался дома один, наивно полагая, что никто его не видит, он выуживал из тайника за платяным шкафом в супружеской спальне заветный полиэтиленовый кулечек на веревочке. Свой допинг. Не банальный нюхательный порошок, нечто пооригинальнее. Из свертка благоговейно извлекались древние театральные святыни: полное балетное обмундирование бывшей примы-любовницы Театрала плюс крахмальные юбочки-пачечки совсем юных, неименитых маленьких лебедей. Эти реликвии были похищены некогда не с целью наживы. Они удовлетворяли неиссякаемую тягу Театрала к прекрасному. В минуты молчаливого мужского одиночества Театрал свои тряпичные сокровища по возможности расправлял, раскладывал на кровати и нюхал, с особым вожделением тычась носом в промежность белых приминых колготок с вытянутыми коленками и грязными ступнями. Волнующий его едкий запах с годами выветрился, сделался призрачным, но богатое воображение позволяло Театралу дорисовывать в мыслях то, что навсегда было утрачено в действительности. Оборотень в своих сексуальных фантазиях был значительно примитивнее, приземленнее. У него дома тоже имелся тайник, в котором тоже хранились предметы дамского туалета. Вся эта ажурно-прозрачная амуниция служила ему реквизитом для маленьких домашних маскарадов. Дико и нелепо смотрелся низкорослый мужчина с волевым лицом, напяливающий на жилистое волосатое тело бюстгальтер, паутинные бикини и чулки на подвязках. К чести Оборотня, он и сам это сознавал, а потому носил поверх дамского белья обычную мужскую одежду, приличествующую должности следователя милиции. Нежные касания тайной сбруи приятно щекотали не только плоть, но и подсознание. Время от времени Оборотень незаметно поглаживал ляжки, желая убедиться в том, что все на своих местах и брюки надежно скрывают от посторонних глаз его вторую оболочку тайного трансвестита.

Жена Театрала давным-давно вычислила сверток за шкафом, но мужа им не попрекала, открыв для себя, что его невинные забавы положительно сказываются на половой потенции.

О тайной страсти Оборотня не ведал никто из его окружения. Он ни разу себя не выдал, не заявился, к примеру, при полном параде в спортивный зал, в сауну, на пляж. Как он сказал Театралу на прощание? «Я никогда ничего не забываю!»

Майор усмехнулся. Темпераментный, эмоциональный Театрал и суховатый педант Оборотень. Ничего удивительного в том, что столь разные натуры испытывают друг к другу атавистическую неприязнь.

Ничего удивительного, ничего странного. Совсем ничего. После двадцати лет работы в конторе майор перестал поражаться многообразию отклонений в человеческой психике.

И все же майору бывало порой муторно, так муторно, что, оказавшись в застольной компании, он предпочитал общаться не со взрослыми, а с их маленькими детишками, существами открытыми, невинными и ясными во всех своих проявлениях. По той же причине он души не чаял в четырехлетней внучке Анечке.

Вот и сейчас, следуя в контору, он не удержался от того, чтобы воспользоваться спецсвязью в личных целях.

Трубку подняла Анечка:

– Вас слушают. Я Аня.

– Здравствуй.

– Привет, дедушка. А зачем ты прихрюкиваешь? Чтобы смешно было, да?

У нее получилось: «пьихьюкиваесь». И это действительно было смешно. Отсмеявшись, он спросил:

– Как дела? Чем занимаешься? Где мама Лена?

Ответы внучки прозвучали именно в этой последовательности:

– Дела никак. Занимаюсь ничем. Мама на кухне. Даю ей трубку.

Пристукнула положенная на тумбочку «тьюбка». Анечка терпеть не могла разговаривать по телефону. Как и ее мама Лена, единственная майорская дочь.

– Лена? Какие там у вас новости? – поинтересовался он, заслышав далекое «алло».

– Ты хочешь спросить: звонил ли Женька? Нет, папа, не звонил.

– И долго вы так собираетесь?

– Как так?

– Порознь…

– Я с Анечкой вам в тягость? Ты прямо говори, не стесняйся.

– Не болтай вздор! – прикрикнул майор. – Просто я хочу, чтобы вы помирились и жили вместе. Хоть у нас дома, хоть у себя – но вместе. Я понимаю, что в последнее время вам было трудно. Но не в деньгах же счастье!

– А в чем счастье? В любви? Так мы друг друга любим… Любим, любим, а жрать нечего. Надеть нечего. Как только Женька эту второстепенную проблему решит, мы станем жить вместе. И будем по-прежнему любить друг друга, но уже сытые, одетые и обутые.

– Мы с твоей мамой…

– Знаю-знаю… Только в ваше время все жили в нищете, потому и не обидно было. Теперь все по-другому.

– По-другому, – печально признал майор.

– Вот и любовь другая!

– Ну ладно, не заводись… Слушай, может, мне ему позвонить? Поинтересуюсь, что и как…

Ленкино «нет» оборвало его на середине фразы. Стараясь загладить невольную резкость, она пояснила:

– Не стоит унижаться. Он тоже мог бы позвонить, поинтересоваться, что и как.

Похоже, в ее голосе зазвенели слезы. Злые, горячие. Майор откашлялся и нерешительно предложил новый вариант:

– Хочешь, я ему какую-нибудь работу у нас подыщу? В мастерской, например. У Жени золотые руки…

– И дурацкий характер! Он не пойдет к вам. Он не умеет служить. Никому. Он все хочет делать и решать сам. Вот пусть и решает!

– Я не знал, что ты такая жестокая.

– Не жестокая, а прагматичная.

– Это одно и то же.

– Ладно, па, некогда мне философствовать. Суп закипает. Я побежала, чао!

«Взрослые дети всегда куда-то спешат, – грустно подумал майор. – Всегда в противоположном от родителей направлении. Многое бы он отдал за то, чтобы услышать от дочери: «Я бегу к тебе, па!»

Неужели для этого обязательно оказаться при смерти?

8

– Здравия желаю, товарищ полковник!

– Товарищей всех давно в расход пустили, майор. Остались сплошь господа и граждане.

Сдержанно посмеялись традиционной полковничьей шутке, которой встречали в этом кабинете далеко не всех. Посторонним улыбаться здесь не полагалось да и не хотелось. Их моментально настраивал на серьезный лад немигающий взгляд наемного рыцаря революции, аскетический образ которого возник на стене даже раньше, чем завершилось строительство здания. Мушкетерская бородка, семитский нос, раскосые глаза иноземного завоевателя. Сверху фуражечка, маскирующая лысину. Все вместе – фирменный знак конторы. Грозный идол. Длинные руки, холодное сердце, железная голова.

Прямая ковровая дорожка красного цвета привела майора прямиком к письменному столу полковника, огромному, но единственному в помещении. Приставной стол для оперативных совещаний с сотрудниками был здесь неуместен. Сотрудники приглашались поодиночке, реже – парами. Им незачем было знать, чем занимаются коллеги. У каждого были свои задачи и свои методы их решения. И своя голова на плечах, которую хотелось сохранить до лучших времен. Это напрочь отбивало всякое любопытство и дух коллективизма.

– Ты присаживайся, присаживайся, – ободрил замешкавшегося майора полковник. – Дай полюбоваться твоей наглой физиономией… Ты почему вчера не явился соратников в последний путь проводить? Нехорошо, майор. Не по-христиански.

– Сратники они, а не соратники, – отчетливо выговорил майор. – Не понимаю, за что им почести воздавать?.. Надеюсь, без залпов обошлось?.. В выгребной яме таких надо хоронить, а не на кладбище!

– Ну-ка, ну-ка, интересно! Кардашенко и Мазур погибли при исполнении, так сказать, а ты их в дерьмо!

– Вот именно, что так сказать! На бандитской стрелке их завалили, потому что в разборки они полезли. Они же крышу давали, разве не знаете? Уже треть фирм в городе под нашей крышей работает. Позорище!

– Ты так полагаешь, майор?

– Именно так и никак иначе!

– Совестливый ты, майор, как я погляжу. И знаешь почему-то больше, чем тебе по должности положено. Но все равно мало знаешь. Кардашенко и Мазура, конечно, никто к лику святых причислять не собирается. Так и нас с тобой – тоже. Рылом не вышли для икон. Но не подонки мы, не ублюдки, это ты зря…

– Я не нас имел в виду, а их!

– А ты не спеши отмежевываться, не спеши. Нет среди нас чужих. Все свои! Понимаешь, майор?

– Простите, нет. Туповат-с.

Съехидничав, напрягся, как человек, приготовившийся встретить выстрел в упор. Лишь это позволило не отшатнуться от яростного полковничьего взгляда, метнувшегося через стол.

– Оно и видно, что туповат! – пророкотал полковник, с видимым усилием подавляя вспышку гнева. – Поручик Ржевский какой выискался! Конторские крыши тебе не нравятся? Коммерческую шелупонь жалко? А ты задумывался хоть раз, на какие шиши мы существуем? Из каких фондов тебе зарплату выдают и твои операции финансируют, задумывался? Нет никаких фондов, майор. Кончились! И никакого бюджета больше нет – это фикция для теледебатов. Сначала коммуняки рыло в казну запустили, прежде чем самоликвидироваться. Потом националисты с демократами на объедки слетелись. А теперь бандиты у кормушки. Бабки вместе с членами правительства дербанят, так это у них называется! Корефаны, чтоб их!.. Семьями они дружат!..

Случайно попавшая под тяжелую полковничью руку оперативная сводка, всплеснув страницами, перепорхнула через весь кабинет, врезалась в полированную обшивку стены и с робким шорохом сползла на паркет. Обернувшись, майор проследил за ее коротким полетом и пожал плечами:

– Чем Кардашенко с Мазуром лучше? Тоже кореша. Тоже бабки дербанили…

– Так ничего и не понял, – печально констатировал полковник. – И уже не поймешь, я вижу. Но на кладбище все же сходи, не побрезгуй. На цветочки расщедрись, на водочку за упокой души… Хорошие мужики были, грех не помянуть по-православному…

Блуждающий взгляд майора остановился, замер, упершись в одну точку на поверхности стола.

– Такого греха не знаю, – сказал он. – Зато помню другой. Не укради!

– Есть и еще один, – прищурившись, вставил полковник: – Не суди и не судим будешь.

– Разрешите остаться при своем мнении?

– Только до выхода из моего кабинета, – прозвучало сквозь начальственно выпяченные губы.

Светлые глаза майора оторвались от стола и выстрелили навстречу полковничьему взгляду. Если бы хозяин кабинета не знал, что это их природный цвет, он решил бы, что они побелели от ярости. И все равно под прицелом двух немигающих серых зрачков он почувствовал себя неуютно, настолько неуютно, что примирительно сказал:

– Да не зыркай ты на меня! На домашних своих зыркай!.. Как они, кстати? Чем Леночка занимается?

Цвет глаз не изменился, только поблек, словно в их глубине внезапно погасили холодные огоньки.

– Лена варит суп, – доложил майор. – Постоянно варит суп. Поэтому на разговоры со мной у нее не остается времени. Я не знаю, чем она занимается.

– Суп? – развеселился полковник. – А моя коза другую отмазку придумала: английский. Ду ю спик инглишь, батя? Нет? Вот и не мешай!.. Но ты от меня так легко не отделаешься, майор. Хватит мне мозги пудрить! Докладывай.

9

Никакого супа на плите не было, соврала Лена отцу. Просто ей не хотелось, чтобы вновь начала прокручиваться заезженная пластинка сомнений в правильности своего решения. Решила – и точка! Нечего нюни распускать!

Обхватив себя за плечи, она стояла у окна, бездумно обозревая двор, где прошло ее детство. Прошло навсегда. Бесследно.

Всякий раз, оказываясь в родительском доме после ссор с Женькой, она часами стояла так, дожидаясь, когда он явится за ней. Он обязательно являлся. Хмурый, независимый. С таким видом, словно забрел от нечего делать. Но без нее и Анечки не уходил. Так было всегда. Теперь получилось по-другому. И неизвестно было, чем закончится эта затянувшаяся разлука. Если вообще закончится.

Лена почувствовала, что ногти слишком сильно впились в приподнятые плечи, и ослабила хватку. Сама себя обнимай не обнимай – легче не станет.

– А куда ты смотришь?

Голос Анечки заставил ее вздрогнуть.

– Никуда, – призналась Лена.

– А раз никуда, то скучаешь! – авторитетно заявила Анечка. – А раз скучаешь, то давай поиграем в больничку!

Пришлось претерпевать бесчисленные укольчики, высовывать язык, глотать воображаемые лекарства и мерить температуру. Как ни странно, Анечке надоела эта возня еще раньше, чем матери. Плюхнувшись на диван, она поболтала ногами и спросила:

– Мам, тебя ведь Леной зовут?

– Нет, Дульсинеей Тобосской.

Даже не улыбнувшись, Анечка упрямо повторила:

– Леной?

– Вроде бы так.

– А почему папа тебя всегда Ленкой зовет? Дразнится?

– Да нет… Мы так привыкли. Он для меня тоже не Женя, а Женька. Он, когда знакомился, Жекой представился.

– Как вы познакомились? Расскажи!

– «Л-ласскажи», – передразнила Лена. – Тысячу раз уже рассказывала.

– Еще раз расскажи, – настаивала Анечка. – А то забудешь.

Как же! Такое не забывается…

Они познакомились в троллейбусе, по пустому дребезжащему салону которого гулял летний ветерок. За окнами проплывала глубокая ночь с редкими проблесками электрических огоньков. Ленка и Жека возвращались домой – каждый со своего неудачного свидания, как выяснилось позже.

Сидевший через несколько сидений лицом к Ленке парень выглядел то ли пьяным, то ли чокнутым. Он трижды ловил на себе любопытный взор ночной попутчицы и трижды отводил глаза, мгновенно забывая о ее присутствии. На четвертый раз он ответил ей прямым вызывающим взглядом. Не дождавшись смущенной реакции, встал и валко пошел навстречу по колыхающемуся в ночи троллейбусу. Остановился рядом. Сказал требовательным тоном:

– Дай руку. Не бойся, не обижу.

Ленка возвращалась со смотрин, устроенных ей родителями парня, считавшегося ее женихом. Он весь вечер улыбался, как идиот, и переводил влюбленный взгляд с Ленки на мать и обратно, не задерживая его надолго ни на одной из женщин. А вот его мать глаз с гостьи не сводила, даже когда раскладывала угощение по тарелкам. Голос у нее был ласковый, певучий. Этим самым голосом, вызвав Ленку якобы помогать мыть посуду, она живописными штрихами нарисовала картину светлого будущего своего сыночка, картину, в которой не было места полунищей студентке медучилища. И если она рассчитывала окрутить маминого сыночка и присосаться к его семье, то уж после этой беседы у кухонной мойки ее коварные замыслы были разрушены. То, что Ленку называли при этом «деткой» и «лапушкой», не скрашивало обиду, а усугубляло ее. Именно с этими ласковыми словами, именно с этой сладкой интонацией обращался к Ленке жених. Он оказался слишком похож на маму, чтобы его можно было по-прежнему воспринимать как мужчину.

Темноволосый парень, потребовавший, чтобы она подала ему руку в пустом троллейбусе, явно не умел сюсюкать и глупо улыбаться от счастья. Неожиданно эта мысль понравилась Ленке, понравилась настолько, что она послушно протянула руку и не отдернула, когда он молча надел на ее безымянный палец тонкое колечко.

– Ты что, спятил? – поинтересовалась она, дерзко щуря глаза.

– Чтобы спятить, надо сначала быть нормальным, – наставительно заметил он.

Троллейбус затормозил на конечной остановке и с неприязненным лязганьем собрал двери в гармошки, предлагая пассажирам выметаться в темноту. Они вышли и очутились в круге мертвенно-голубого света, сконцентрировавшегося возле одинокого фонаря. Отсюда их пути-дорожки расходились в разные стороны, что они и сделали даже не попрощавшись.

Кольцо Ленка не сняла – это сделал за нее кто-то из ватаги местной шпаны, встретившейся на пустыре. Одному из них, бывшему однокласснику, которого звали то ли Витей, то ли Колей, она однажды позволила затащить себя на стопку матов в спортивном зале, и его охватил острый приступ ностальгии. Били не так, чтобы очень, но нехорошие воспоминания о себе оставили. Такие, что с Анечкой ими не поделишься. Для дочери существовала упрощенная версия.

Через несколько дней, когда небольшой синяк на правой Ленкиной скуле побледнел, а разбитая губа почти зажила, она встретила парня из ночного троллейбуса. Кажется, Ленка несла какую-то чушь, а он молча рассматривал ее лицо, после чего так же молча взял ее руку и поднес к глазам. «Что случилось?» – спросил его взгляд. Ленка расплакалась.

Когда Жека добился ответа на свой вопрос, побледневшая кожа обтянула его лицо так туго, что желваки едва наружу не выскочили. Он пригласил Ленку в гости, вечером проводил ее домой, а ночью отправился на поиски ее обидчиков. Навестив его на следующее утро, она сразу догадалась, что поиски оказались результативными. Узнать Жеку можно было с большим трудом. Сплошной синяк с расквашенными губами.

– Больше не ходи туда, – попросила Ленка. – Не надо из-за меня…

– Это не из-за тебя, – прозвучало в ответ. – Кольцо помнишь? Я должен вернуть его на место.

– Зачем?

– Затем! – буркнул он.

Через некоторое время Жека оклемался, встал и опять отправился в одиночную карательную экспедицию. А потом Ленка застала его в состоянии еще худшем, чем прежде. Целыми днями он валялся на диване, навещавшей его Ленке грубил, родителей к себе не подпускал. Походило на то, что злополучное колечко навсегда выброшено из его головы. Ленка так и не поняла, что заставило этого странного парня снова встать на ноги, но он встал. Встал и ушел.

Поздним вечером нетерпеливо дилинькнул звонок в Ленкиной прихожей, она отворила дверь и увидела перед собой Жеку, сияющего улыбкой и свежими кровавыми ссадинами. На его раскрытой ладони лежало знакомое колечко. Если бы он купил новое, Ленка тысячу раз подумала, прежде чем сделать то, что сделала тогда: взяла протянутое кольцо и медленно надела его на палец, глядя Жеке в глаза…

– Мама, – встревожилась Анечка, когда сага подошла к концу. – А где колечко? Раньше ты его никогда не снимала!

– Раньше, раньше… – раздраженно проговорила Лена. – Мало ли что раньше было? Было и сплыло.

– То, что было, никуда не девается, – возразила дочка с рассудительностью четырехлетнего ребенка. – Ты колечко надень. Оно счастливое.

– Я подумаю.

– Не надо думать! Надень! А то опять будешь у окошка стоять и плакать!

– Никто и не думает плакать! – пренебрежительно дернула плечами Лена. – Было бы из-за чего!

Смешная женщина. Глупая. Каждому есть из-за чего плакать. Только некоторые плачут раньше, некоторые – позже, одни проливают слез больше, другие – меньше. Вот и вся разница.

Кто там на очереди? Мишей тебя зовут? Давай, Миша, поплачься, ментам в жилетку. Она у них пуленепробиваемая, слезонепроницаемая…