Текст книги "Игра герцога. Вестовые хаоса"

Глава десятая
Круг сужается

Только в глазах Есии прочитал Пётр испуг, отчаянное сострадание к матери, ибо старшие дочки смотрели на лежащую Ульяну в каком-то пустом, бесчувственном исступлении. Теперь он и сам будто отрезвел, и дошло до ума и сердца понимание – как же сильно переживала за него жена, и, видимо, в этом долгом, натянутом ожидании и страхе так быстро надорвалось её и без того шаткое здоровье.

Фёкла, недолго постояв у изголовья матери, отошла к печи, где утайкой продолжила любоваться новым нарядом. Дуняша, даже не всхлипнув, поднялась грузно, вразвалку, и села у окна. Глядя пустыми глазами на морозные узоры, достала новый леденец из кулька и засопела, причмокивая.

Отец смотрел, как Есия, не в силах удержать рыданий, гладила маму по седым волосам, повторяя что-то хорошее, тёплое, хотя и бессвязное:

– Матушка, родимая, что с тобой? Давай я тебе малинки запарю с водичкой, или мёду дам, самого лучшего, из лесу который… Как же мне тебе помочь-то?

Ульяна пыталась шевелить губами, но ответить не могла. Её голубые глаза сделались почти прозрачными, и она смотрела на потолок, и будто видела не его, а какие-то сумрачные картины. Пугаясь их, надолго опускала веки, и только по дрожанию слезинок на ресницах можно было понять, что она ещё жива.

Подавленный и злой, Пётр натянул шубу и, не застегнувшись, выбежал на двор. Тьма сгустилась, стояла звенящая, пугающая тишина, и только ведущую к хлебу дорожку хорошо освещала луна. Что же – снова нужно запрягать Уголька и мчатся в город – на селе помочь в такой беде некому. Были, конечно, старушки-знахарки, да будет ли толк от их травок и заговоров? Тут, видать, что-то посильнее нужно. Верно, если поспешить, то можно быстро домчаться до аптеки. Попросить мощное снадобье. Сегодня он не раз проезжал мимо и обращал внимание на довольно броский фасад, украшенный диковинными белыми буквами. Даже зайти туда хотелось, чтобы просто взглянуть, что да как в этой аптеке. Не думал, что повод – такой внезапный и нехороший, появится так быстро.

«Там такие порошки да мази – мёртвого с ног поднимут!» – тешил он себя.

Мысль Петра оборвалась, когда подошёл к сеннику:

– Экое безобразие! – выругался он, увидев, что какой-то баловник не только разворошил всё сено, но и разметал его по двору, перемешав со снегом. Надо бы срочно убрать, иначе схватит его морозцем, и всё… но только времени нет, надо спешить. Случись такое совсем недавно, за голову бы схватился от отчаяния, а тут – только разозлился пуще прежнего. Корм – уже не такая головная боль, ведь он вроде бы уже и не бедствует:

– Никак дух какой дворовой расшалился, а? – выкрикнул он и присвистнул, осмотревшись, не побежит ли кто прятаться.

Но всё было тихо. Какая же зараза пожаловала, из своих, сельских, на такое никто не способен… А кроме Есии из дома никто не выходил, но разве на неё подумаешь? Да и силёнок у девчушки не хватит.

– Лихо орудовал чёрт! – Пётр сплюнул. Он пошёл в хлев и не увидел, как за воротину ухватились две мохнатые лапки, а затем поднялась косматая мордочка с лошадиными ушами, на миг блеснули глаза-пуговки:

– Эх, – вздохнул Вазила. – Ишо и не так хочется побезобразничать-то…

Уголёк в стойле вёл себя неспокойно, высоко задирал голову, клацал по укрытому соломой полу подковой.

– Ты что такой тревожный? – удивился хозяин. В таких случаях Пётр и думать не смел запрягать коня. Нужно отложить любую намеченную поездку, успокоить, нашептать что-то тихое, спокойное на ухо коню, погладить, и только потом… но теперь было не до этого. Уголёк чувствовал настроение хозяина, отводил назад хвост, дёргал рывками уши, расширяя ноздри и всё больше беспокоясь.

– Уголёк, надо, надо! – Пётр коснулся напряжённой шеи, – понимаешь: лихо к нам в дом постучалось. Надо нам с тобой поспешить.

Когда они выехали, конь пошёл бойко. Выехав на главную сельскую улицу, по обе стороны которой стояли уютно спящие, укрытые шапками снега избушки, Пётр сначала и не заметил, что кто-то бредёт по краю в направлении города. Только после того, как Уголёк послушно остановился, крестьянин спросил:

– Да что там ещё такое?

– Наверное, сам бог послал мне тебя! – услышал он голос, показавшийся знакомым. Никак не мог понять в потёмках, кто же это мог быть в столь поздний час?

Человек же этот сначала забросил в сани увесистый, обитый по бокам медью чемодан, а затем неловко, кубарем запрыгнул сам. Пётр угадал, кто это:

– Барин, Антон Силуанович, вы ли?

– Да, это я, дорогой друг! – обращение показалось Петру нелепым, но что ответить – он не знал.

«Круговерть какая-то – целыми днями и ночами общаться с этими господами!» – подумал он, глядя, как молодой барин поправил рукой в тонкой перчатке цилиндр:

– Уши то не боитесь отморозить, барин? А то ведь запросто можно!

– Ничего, дорогой друг, мне бы только до станции добраться, в город очень надо бы попасть. А там, – он вздохнул и с грустью осмотрелся, будто прощался с этим милым, но так надоевшим его захолустьем. – А там – пропади ж всё пропадом!

Уголёк вновь поволок сани, и полозья заскрипели по бледно-голубому в лунном свете зимнику.

– Так, вроде бы, не положено вам уезжать отсель, барин…

– Будь что будет. Теперь мне уже всё равно, что положено, а что – нет… А ты, голубчик, уж куда так поздно?

– Да беда у меня.

– А я – не помешал ли? А то ведь сойду, раз так! И пешком мило себе доберусь.

– Сидите уж, барин. Мне и самому до города поспешать нужно.

– Ох, барин, барин… как не хочу я этого слышать! – Антон Силуанович снял перчатку, достал надушенный платок и аккуратно высморкался. – Вот увидите, мой друг, скоро все в этом мире будут на равных!

Пётр усмехнулся, подумав, когда же наступят такие деньки, и, крякнув, закрыл варежкой одну ноздрю, зычно сморкнув другой:

– Ишь ты, такой мороз, что звёзды пляшут! Вы это чего?

Пётр посмотрел на попутчика, а тот, сняв головной убор, накрылся попоной и стал похож на мешок:

– А, ну грейтесь, раз так…

И тут впереди показался пляшущий огонёк, и скоро мимо на лихой скорости промчались сани с двумя людьми в форме.

– Никак, полиция, мой друг? – когда те остались позади, молодой барин откинул попону, и вновь водрузил на голову цилиндр.

Пётр усмехнулся, не зная, что и сказать…

Проезжая мимо перекрёстка, сердце у крестьянина забилось чаще, а барин посмотрел на почернелый высокий сруб с интересом:

– Совсем всё брошено, запущено… странно, что мой братец не прибрал сие строение к рукам своим загребущим.

– Да нет тут просто никакой корысти, слава больно дурная, – Петру хотелось уйти от мыслей о жене, а ещё больше – поделиться хоть с кем-то о пережитом за последнее время. Он не мог держать всё это в себе, но, посмотрев на трактир, перед глазами предстал грозный господин в богатом заграничном одеянии, а за его спиной – тёмный лик человека-ворона. Пётр был уверен, что видит их в морозной дымке над холодной облупившейся трубой. Господин строго погрозил ему пальцем, на котором блеснул малахитовый камень. Крестьянин поморщился, зажмурив глаза. А когда открыл, не увидел уже ничего, кроме тёмно-синего, усыпанного звёздами небосвода.

– Мы едем? – спросил Антон Силуанович, и они тронулись с перекрёстка.

Барин молчал. Ему тоже нестерпимо хотелось поделиться, рассказать о том, что произошло этим вечером в старой усадьбе, но разве этот милый, но простоватый крестьянин поймёт его? Скорее всего, не осудит, ведь в народе сильны верования во всякую чушь и околесицу про нечисть и покойников…

«Мне бы кто рассказал – я бы принял такой рассказ за безумие!» – думал он. Хотелось спать, но стоило сомкнуть веки, как вспыхивали в мыслях кошачьи глаза, а в висках стучало, будто кто-то шёл с тростью по глухому одинокому дому.

Впереди показались силуэты башен, и уже на подъезде к Лихоозёрску чувствовался приторно-сладкий запах:

– Совсем мне что-то тревожно, – поёжился Антон Силуанович.

– Горит что-то такое, – Пётр принюхался. – Как будто солод подожгли… – и он приподнялся на облучке, пытаясь увидеть зарево над городом, но не увидел.

– Так, голубчик, добрось меня до первой же метёной улочки, а там дальше я уж как-нибудь сам…

– Конечно же сами, барин, а мне поспешать надо!

Когда остановились, Антон Силуанович сошёл и удивился, что крестьянин только вздохнул и отвернулся, увидев протянутую монету:

– Да, не перевелись ещё настоящие честные, добрые люди, для которых деньги – не всё! – с радостью вслух отметил он, глядя, как сани скрылись за городским мостом через ручей.

Что ж – и вот он снова один… Молодой барин решительно не знал, как поступить дальше. Куда и зачем он отправился в путь, и что поджидает его в будущем? Светлое, тёмное, хорошее, или злое? Одно понимал точно – нужно как можно скорее покинуть эти места!

– Всё тут проклято! – сказал он вновь, выдыхая морозный воздух. – Всё пропахло какой-то мерзкой дьявольщиной!

Он твёрдо ощущал, что город – такой тихий, спокойный, уютный вроде бы, спит спокойно последние минуты, а потом его поджидает что-то. Предположить, что именно, и не пытался, но грызущее предчувствие опасности не покидало.

Образованный человек, Антон Силуанович не мог допустить факта существования нечистой силы… но и не доверять своим глазам, чувствам и разуму – чистым, всегда трезвым и внимательным, он тоже не мог… К тому же при беседе с этим страшным котом-оборотнем речь шла о золоте.

О золоте!

Когда он услышал пространные, вальяжные речи существа, говорившего голосом его слуги Пантелея, что-то ведь задрожало, тронулось в его душе! Да, да, себе нельзя врать! Не получится! Какая-то – и притом немалая часть его естества – стала ёрзать, скулить, покусывать совесть, манить поехать к этой загадочной старой шахте. Да, он уже будто и видел её перед собой – чёрную и высокую, как холм, а точнее, как гигантский муравейник, и представлял вход, из которого дуют ледяные сквозняки. А вернее, и не дуют даже, а наоборот, тянут внутрь, словно дыхание призрака, заманивают к себе.

Но как же хотелось попасть туда, и войти! Найти и увидеть в этой холодной тьме золотые огоньки! Оно непременно должно излучать свет даже там, на самой глубине! И, мысленно представляя картину-карту со стены в библиотеке, Антон Силуанович уверен был, что поймёт, как нужно пройти, чтобы до него добраться! Это несложно, но и трудно одновременно. Там есть несколько мест, где можно сбиться так, чтоб заблудишься навсегда, и уже никогда не сумеешь найти выхода. Но ему-то удастся избежать всех таящихся на пути ловушек. Он был единственным в мире – по крайней мере, из плотских людей, кто понял секреты этой шахты.

И что же? Не идти к ней? Забыть? Заглушить все порывы? Да, потому что должен возобладать здравый смысл! Это опасно! Это очень опасно! Пантелей что-то упоминал про охранника, говорил опечаленно, что тот, вероятнее всего, погиб… Выходит, что все эти существа-оборотни, коль они реально существуют, имеют между собой некую тайную мысленную связь…

Антон Силуанович на миг отвлёкся от дум. Он шёл, глядя под ноги, и погрузился в себя:

– Совсем растерялись, ваше сиятельство? – спросил его фонарщик – городской служащий в ветхом пальтишке и белом переднике. Он подошёл к столбу, поднялся по переносной лесенке, чтобы приподнять шарообразный фонарь подлить горючей жидкости. – Судя по вашему саквояжу, вы хотели бы попасть на вокзал? Так идите прямо, по этой улице, – и он усмехнулся. – Само же собой, что фонари ночью горят только здесь.

Антон Силуанович, хотя и прожил в вынужденной ссылке уже несколько лет, сидел почти безвылазно у себя, и потому почти не знал Лихоозёрска. Может быть, стеснялся чего-то, не хотел встреч, косых взглядов. Да, не хотел встреч – и, в первую очередь, со старшим братом, а также с кем-либо из его грязного окружения. Этот кот, кстати, упоминал братца. Что и тот очень уж хочет дорваться до золота. Ну что же, пусть попробует!..

И эта мысль прозвучала в голове как-то странно. Он вновь остановился, решил – а, может быть, вот именно теперь решается его судьба, и можно упустить единственный выпавший за всю жизнь шанс? Изменить себя, и всё вокруг? Пойти к шахте, чтобы потом направить многомиллионные средства на преображение России, сделать всё то, что только грезилось когда-то в столице ему и его соратникам? Сделать это хотя бы ради памяти, чести и славы друзей, которые погибли, и тех, кто мучается сейчас на каторгах? А ведь с помощью денег, скорее всего, в погрязшей взяточной России можно кого угодно спасти и достать хоть с края света!..

«Нет, нет, и нет!» – останавливал бешеный ход мыслей Антон Силуанович. Он не так силён, как хотел бы быть, и именно это понимание теперь вместе со свежим ночным воздухом приводило его мысли в порядок. Молодой барин шёл аллеей зажжённых фонарей, которые светили в ночи, напоминая большие и тёплые яблоки. И представлялось, как окажется он в уютном тёплом вагоне, сядет на обитое красным бархатом сидение, расположится у окна. Тронется состав, исчезнет навсегда ненавистный Лихоозёрск, который хотел бы забыть, и останется здесь нераскрытая для него тайна старинной, полной золота шахты… а он забудет обо всём и будет смотреть на смутное движение лесов в окне, на то, как синеют дымно в ночи перелески, проносятся редкие, невзрачные станции…

Может, ему удастся уснуть, и, когда он откроет глаза, уже рассветёт. Пройдёт день, другой в пути, не раз нужно будет пересесть, чтобы в конечном счёте оказаться… где? Если бы только знать. В каком-нибудь тихом и спокойном месте, где вообще не знают зим, и его – Антона Силуановича, тоже никто не знает. Пожалуй, это самое важное. Там ему суждено будет раствориться, наверное, выправить новые документы, назваться другим именем, и во всём стать другим.

И вот он – ночной зимний перрон. Из тёмных сумерек, разрезая огнями пространство, подошёл и с лязгом остановился дилижанс, и молодой барин невольно залюбовался им. Не знал, как поступить дальше…

Из вагона первого класса сошла дама, ей подали тёмно-вишнёвого цвета саквояж. Укутав руки в муфту из лисьей шерсти, она посмотрела на растерянного и уставшего молодого господина в цилиндре:

– Не будете ли так любезны помочь мне, милейший Антон Силуанович?

***

Начальник полиции Николай Голенищев покинул самый роскошный особняк Лихоозёрска в прекрасном настроении. Причинами тому, возможно, служили столь радушно предложенные рюмочки лучшего французского коньяка, а может быть – что вернее всего, и пачка ассигнаций, что теперь так удачно нашла себе место в его кармане. Снова возвращаться в участок так не хотелось, и исправник решил отпустить поджидавшую его полицейскую подводу, немного пройтись пешком. Тянуло перекинуться с кем-нибудь парой-тройкой ничего не значащих фраз, и Голенищев, широко улыбаясь, поприветствовал Лавра Семёновича Каргапольского – тучного, степенного винозаводчика. Он был известен по всей округе как довольно крепкий хозяйственник. Только продукция его, при всём уважении, не шла ни в какое сравнение с винами из погреба Еремея Силуановича, считал исправник, который знал в этом вопросе толк.

О предстоящей вечером встрече у богатого барина они и повели разговор:

– Да, разумеется, непременно буду! – сказал пузатый винозаводчик, достав карманные золотые часы. Он вовсе не спешил, но лишний раз продемонстрировать роскошь и блеск – это было в его духе.

Голенищев, раскрасневшись ещё сильнее от морозца, решил задеть самую больную для этого толстяка тему:

– А не переживаете ли, уважаемый Лавр Семёнович, что наш дорогой господин Дубровин вновь начнёт высказываться – по своему обыкновению, и тем самым испортит вам всё настроение…

Видный купец, владелец текстильной мануфактуры «Дубровин и наследники» тоже пользовался уважением далеко за пределами этих мест, он был известен не только по всему северу, но и на Волге. Причиной тому – его изрядный капитал, а также авторитет среди купцов-староверов. Он крепко держался староверских убеждений, и одной из их составляющих была трезвость. Не принимал многое из общественного устройства, но винокурение – с особой яростью. Его излюбленной, и потому крылатой фразой была: «Я не вижу разницы между винозаводчиками и палачами». Такие слова, конечно же, приводили в замешательство, а подчас – в нервное исступление господина Каргапольского.

Человек обыкновенно флегматичный и во всём сдержанный, после едких высказываний Дубровина он вступал в спор, порой теряя самообладание, чем приводил в восторг хозяина самого гостеприимного в Лихоозёрске особняка. Еремей Силуанович частенько шутил, что жаркие споры о народной трезвости и судьбах винного производства придают вечерам в его доме особый шарм.

– Вы уж не примените, в случае новых нападок, меня сегодня поддержать, – Лавр Семёнович раздувал щёки, шумно дышал, улавливая при этом терпкие запахи от исправника. – Вы же в этих вопросах, насколько я смею понимать, человек рассудительный и благоразумный.

– Непременно! И ещё, Лавр Семёнович, имею к вам прошение по службе. Если заприметите в нашем городке молодого человека, одеянием и повадками странного и выдающегося, непременно сообщите мне лично!

«Прогулка – прогулкой, а службу исполняю исправно», – подумал о себе Голенищев.

Проходя мимо спящего, укутанного в инее городского сада, он увидел большую чёрную тушку на ветке разлапистого старого дуба. То ли кот, то ли птица – сразу не разберёшь… Нет, вроде бы ворон, но какой же огромный! Птица тоже внимательно и, казалось, с ехидной злобой следила за фигурой в полицейской форме, а когда Николай Киприянович остановился и поднял голову, прокричала так, что волосы встали дыбом:

– Гарь! Гарь! Гарь!

Голенищев, ругаясь, стал искать хоть какую-нибудь палку, а ещё лучше – мёрзлый булыжник, чтобы запустить в противную птицу, но, когда распрямился, увидел перед собой невысокую, но почти идеально круглую тень:

– Рад предложить услуги! Вы, милостивый государь, видимо, что-то потеряли? – исправник снова посмотрел на ветку, но ворона там уже не было. На ветке по-прежнему висела большая снеговая шапка.

«Странно, как такой жирной заразе взлететь, да без раскачки? А снег вовсе не потревожен… Да и этот тип – из-под земли вырос, что ли?» – думал он.

– Чем могу служить? – спросил, изучающе глядя на незнакомца.

– Право, окажите маленькую услугу! Я только прибыл дилижансом в ваш чудесный городок, но не могу понять, где же здесь можно остановиться?

– Гостиница в той стороне! – и Голенищев указал направление, и ещё больше удивился: у этого странного «гостя» не было с собой багажа! Кто так путешествует?

А тот, похоже, прекрасно умел читать мысли:

– Мой слуга догонит, он ещё на станции, – сказал низкий человек с чёрной бородой. – Я просто решил прежде немного прогуляться и осмотреть, скажем так, достопримечательности. Как тут у вас мило! Лихоозёрск. Нет, я определённо не замечаю за городом ничего лихого. Разве что…

Исправник посмотрел с удивлением:

– Проживает в ваших краях весьма сомнительный молодой человек – некто Антон Силуанович Солнцев-Засекин. Может быть, знаете о таком?

Начальник полиции кивнул, не перебивая.

– Знаете ли, задолжал мне сей наглый юноша приличную сумму, и, видимо, совершенно не намерен возвращать. Он обратился ко мне за весьма приличной ссудой ещё в Петербурге, до своей ссылки сюда, и обещал возвернуть сразу же, как будет возможность. Но что-то у него, или у его друзей, видимо, пошло не так. В общем, уехал сей молодой барин, а про долги свои и думать позабыл! Вот я и решил, несмотря на занятость мою по торговым делам, оставить столицу и самому лично приехать в ваш город, чтобы найти этого юношу и самому, знаете ли, именно самому посмотреть в его забывшие стыд глаза. Ой, что же вы так поменялись в лице? Не иначе, не только я, но и вы стали жертвой его сладких увещеваний?

Антон Силуанович терпел нужду, но никогда не обращался за помощью. Откуда же появлялись в их скудном доме дрова, продукты и многое другое, как-то и не задумывался. Его слуга Пантелей, служивший столько лет верой и правдой, порядочно вошёл в долги. Умея просить и убеждать, он занял довольно приличную сумму даже у самого городского исправника. Теперь Николай Киприянович прикидывал, сколько денег за всё время передавал в долг молодому барину, и сумма получалась приличной. Делал так не по доброте душевной – хотя и знал, что между братьями Солнцевыми-Засекиными давняя неприязнь, хитрый исправник полагал, что поддержка терпящего пока нужду молодого барина может быть полезна в будущем. Мало ли, как сложатся карты, а в картах он как раз знал толк!

Теперь выходило, что этот жалкий пройдоха набрал долгов по всей империи – так что людям вот, приходится оставлять все дела, и ехать. Неприятная история получалась. Как бы этот вопрос не дошёл до высшего начальства… Что же делать?

– В этом городе я уполномочен следить за порядком, – отчеканил наконец Николай Киприянович. – Лихоозёрск вверен мне, а это значит, что по любому вопросу такой достойный гражданин, как вы, можете обратиться лично ко мне, начальнику полиции, и получить полную защиту, вспомошествие во всех делах. Значит так, этого лихохвоста я обещаю, что задержу и доставлю в участок! Да, да, именно так и нужно поступать с подобными тёмными личностями! – тараторил он, глядя, как человек в чёрном машет головой и даже руками – будто крыльями:

– О, может быть, всё же не стоит так жёстко, но, впрочем, как вам будет угодно. Не смею вмешиваться в дела правопорядка! Я обязательно зайду в участок к вам, но позже, когда отдохну с дороги и высплюсь. Например, завтра. Могу ли рассчитывать, что этот Антон Силуанович к этому времени будет уже… доставлен?

– Всенепременно!

– Какой вы замечательный человек! В столице я знаком со многими видными работниками департамента полиции, непременно при встрече сообщу – даже самому действительному тайному советнику скажу, что служит в таком-то уездном городке, ммм, в Лихоозёрске исполнительный и усердный слуга государев, как Николай Киприянович Голенищев!

Исправник вытянулся по струнке, широко улыбнулся. По причине некоторой узости ума он даже и не подумал, а откуда бы человеку, недавно прибывшему железной дорогой из самой столицы, знать его имя?

– Рад служить! – отчеканил он.

– Впрочем, не только это весьма малоприятная история привела меня в ваши морозные северные края! Есть и иная – светлая, красивая, можно сказать, романтическая страница в моей скромной жизни, что побудила всё же на время оставить дела и прибыть. Ох, есть одна тонкая, красивая ниточка сердечная, по вине которой я и сорвался, улетел из сырого, промозглого зимнего Петербурга сюда…

Слушать о «делах романтических» у Голенищева не было ни малейшего желания, к тому же нужно было идти в контору и отдавать распоряжения относительно одетого в старомодные тряпки не то преступника, не по вообще – не пойми кого…

«Что за жизнь пошла – и без того неприятностей хоть отбавляй! – думал он. – Одна только эта недавняя гибель извозчика, которого волки на дороге разорвали, чего только стоит».

– Имею я обыкновение отдыхать на южных курортах нашей страны, мне ещё в своё время доктор Гюльденштедт советовал Горячую гору в Пятигорске. Славный парень был этот Иоганн Гюльденштедт, обладал выдающимися нравственными качествами, скажу я вам! Он с таким воодушевлением лечил больных во время эпидемии, что заразился сам, и преставился столь рано, молодым совсем… А ведь я предупреждал его! Ой, простите, о чём я? Ах, да! Побывал я там, значит, минувшим летом, поправил немного пошатнувшееся здоровье на местных целебных водах…

Николай Киприянович ни о каком Гюльденштедте не слыхивал, да и догадаться не мог, что речь шла об эпидемии 1781 года, когда не то что его самого, но и деда его не было на свете. А вот о Горячей горе, конечно же, знал. Сам там не бывал, но прошлым летом отправлял туда дражайшую супругу, чтобы та подлечила желудок, а заодно – дала и ему некоторую свободу отдохнуть, провести времечко в весёлой компании юных девиц.

– Вот там-то и сошлись чудесным образом наши пути с одной прекрасной дамой – Марией Филипповной! – и при этих словах всё зашлось, загорелось внутри у Голенищева. – Вы не представляете, что это за милое, хрупкое, светлое и непорочное существо! Мы провели с ней на водах драгоценные, так памятные мне теперь часы… Это были душеполезные, трогательные беседы, и не только, знаете ли, беседы, но… Мария Филипповна не таила душевной боли, а выплёскивала мне, как только могла, всё о теснотах и невыносимости её беспросветного бытия, говорила про мужа – чёрствого сухаря, блудника и взяточника, – и человек в чёрном скорчил гримасу.

Голенищеву так захотелось ударить этого мерзкого заезжего уродца, а ещё лучше – отвести в участок и отлупить так, что от него останется одна жижа. Он едва сумел выдавить:

– Не имею чести знать, о ком идёт речь. И прошу по возможности уволить меня от ненужных подробностей всей этой вашей «романтической истории».

– Ой, что же это я, простите великодушно, заболтался! Страшный любитель, знаете, поговорить с хорошим человеком, и от этого невинного недостатка порой бываю так докучив! Так, значит, вы говорите, что в той стороне располагается гостиница? Нижайше благодарю за подсказку!

Николай Киприянович, не попрощавшись, развернулся на каблуках и зашагал нервно.

– Каков мерзавец! – повторял он, тяжело дыша.

Его, конечно, надо как-то изловчиться и наказать. Но, раз он давал ссуды этому жалкому отпрыску – выходит, весьма обеспечен, и с такой столичной штучкой бороться в лоб нельзя, их с подковыркой, ловко переламывать надо, умно и по закону.

«Шубу, значит, из лучшего соболя ей вечером подарят! Этому „милому, светлому, непорочному существу“! Дрянь! – стучало в голове. – Ну, что ж, будет ей шубейка! И за младшим Солнцевым-Засекиным надо людей послать! Но уж не сейчас, нет. Отдам распоряжение, чтобы ночью его, голубка, с постели тёпленького взяли, и за решётку! Пусть в участке доспит, если сможет! А уж утром я с него завтра спрошу три шкуры! Ой, как я со всех-то спрошу! Уж по-своему, без этих церемоний!»

Хмель улетучился, а вместе с ним – и прекрасное расположение духа. Когда Голенищев не вошёл, а ворвался разъярённым зверем к себе, все подчинённые рассыпались по углам. Николай Киприянович выкрикивал распоряжения, сбивая предметы на своём молниеносном шагу.

А тем временем винозаводчик Каргапольский почти донёс тучное тело до своего знаменитого предприятия и хотел войти, как перед дверью появилась чёрная фигура. Собираясь пройти мимо с надменным лицом, услышал:

– Не имею чести быть представленным вам, любезный Лавр Семёнович, но не могу удержаться от лестных, и притом самых правдивых слов! Пробовал не раз вашу замечательную рябиновую настойку – прелесть как хороша! Очень важно налить её в рюмочку прозрачного хрусталя – малюсенькую такую, звенящую, – и он показал рукой в чёрной перчатке, как это сделать. – Чуть пригубишь, мгновение, и будто раскусил алую ягодку с большой и сочной грозди! Такую, знаете ли, ягодку, морозом прихваченную, и потому уже отнюдь не горькую, а свежую, с лёгкой кислинкой. Прелесть, восторг!

– Премного благодарен вам за похвалу, – винозаводчик оставался невозмутим, но всё же улыбнулся.

– Да что там, это не только моё скромное мнение, я прибыл из самого Петербурга, где, смею заверить, ценят ваши водки, настойки и вина в самых лучших домах!

Лавр Семёнович при упоминании столицы с уважением посмотрел на незнакомца – человек по всем статьям приличный, хотя и странноватый. Исправник что-то говорил о появлении необычного человека, но ведь речь – он помнил точно, шла о молодом…

– Я как раз прибыл дилижансом в ваш замечательный городок, в том числе и целью найти знакомство и, если будет ваша милость, то и дружбу. Имею дерзновение обсудить с вами, Лавр Семёнович, сделку…

– Что же, тогда идёмте ко мне! – и винозаводчик пропустил гостя первым.