Текст книги "Русская книга"

Третий пленник, с перебитыми ногами сидевший на подводе, тоже был не боец. Темный мужик с бессмысленным потупленным взглядом, он, кажется, и не поднял глаз до самого конца.

Сейчас, в иных условиях, через многие-многие годы та встреча вспоминается мною совершенно спокойно. Но тогда все было иначе. Я встречал отряд, как побитый волчонок, готов был ненавидеть и Саяпина, и наш рейд, и весь этот неприветливый край. Как вы понимаете, в те минуты я более всего ненавидел себя. Неосознанно, конечно, ненавидел. Я даже бросился на Саяпина, выкрикивая нечто вроде: «Это вы во всем виноваты!» Начальник же принял меня спокойно. И ровным голосом заметил:

– Возьмите себя в руки, юнкер. Найдитесь сами отвечать за свои поступки.

После мне подали коня, и колонна двинулась дальше. Будто ничего и не произошло.

Оказавшись среди своих, я вновь обрел уверенность и стал быстро успокаиваться. Уже через несколько верст мой внутренний бунт совершенно затих, и я чувствовал только уныние и, пожалуй, безразличие ко всему, что произошло и еще произойдет.

Саяпин, видимо, заметил это, и теперь, едучи рядом со мною, рассуждал вслух о том, что дело оказалось пустячным, как, впрочем, и весь этот мятеж. Бузят по трое-пятеро, народ за ними не идет, и т. д.

Наконец, когда мы повернули на волость, Саяпин спросил у меня отчета о том, что я делал без них в деревне. Я притворился, что не расслышал вопроса. И он, казалось, сразу забыл о своем интересе.

Сейчас я иногда думаю, что то давнее умолчание дорого обошлось мне. Ведь получилось так, что я взял все это дело на себя. Я ушел из армии. Бездарно жил. Работал в почтовой конторе…

Какие-то изменения, какой-то смысл привнесла в мою жизнь только революция. Я был начитан, я читал атеистические лекции и понимал, что нужен людям. Я писал. Не притворись я тогда глухим, все, наверное, пошло бы по-другому. И этот давний рейд забылся бы накрепко. Как видите, невысказанное – запомнилось.

Еще через версту после поворота Саяпин остановил коня и приказал всем спешиться. Здесь, прямо посреди поля, стоял длинный сарай. Пленных подвели к глухой стене и расстреляли.

Уже перед самым Погостом нас нагнал казачий разъезд, который тоже возвращался на квартиры. Теперь уже все ехали без ранжира, одной нестройной толпой, со смехом и криками. Куда-то девалось дневное напряжение и возвращалось так свойственное молодости безудержное веселье.

Впрочем, я сдерживался тогда от общей радости. Ведь, утаив от Саяпина доклад, я нарушил устав. А в армии, знаете ли, нарушение устава может вызвать целую ломку. Все вдруг пойдет наперекосяк.

Однако я был молод, несколько слабоволен и упрям. До сего дня я никому не рассказывал о своем смятении. Как вы понимаете, могут быть толкования. А мне незачем и не перед кем оправдываться. Ни перед богом, ибо я давно атеист, ни перед самим собой я не грешен. Ни даже перед отечеством. Хотя кто же не грешен перед отечеством?!

Конечно, разное происходит в человеческой жизни. Что-то более важное, что-то – менее. То, что я поведал вам здесь, – бесспорно, важно. Важно и неоднозначно. Поэтому не жду от вас похвалы своему поступку, как не жду и хулы. Необходимо понимание – и только. Понимание того, что стране нужен был мир. И мы добыли этот мир. Конечно же, не без жертв. Вообще, очень многое в наше истории, что претит боженьке, мы делали для достижения мира. И это правильно.

Однако я, кажется, уже и ответил на ваш вопрос о моем участии в тех далеких событиях. Что-то, как вы понимаете, пришлось реставрировать в памяти, что-то и совершенно упущено, забыто. Но в целом картина такова. Поможет вам мой рассказ в понимании моего жизненного пути или нет – смотрите сами. Одно лишь прошу учесть. Все это рассказано исключительно для вашего понимания. Ибо такая интимная история никак не годится для широкого круга. Поэтому хочу убедительно просить вас: когда прочтете это письмо, выбросьте его или, лучше, сожгите. Пусть этот маленький символический огонек станет началом нашей с вами дружбы. А воспоминание пусть превратится в сажу и пепел. Дабы не повторилось.

С уважением, А. Г.

1990

Почему мы не стали русскими

Читая забытый роман

1

Одно из откровений последних лет – почти полный провал двухсотлетней кампании русификации нашего края. Из поколения в поколение воспитываясь по-русски, на образцах русской культуры, в русскоязычной государственной и общественной системе, мы так и не стали людьми русской культуры, русской метафизической природы. Если бы это произошло, то, может быть, индивидуально мы и не чувствовали бы себя меньшими, младшими, вторыми – то есть униженными. Просто одну свою национальную и человеческую полноценность мы сменили бы на другую, и уже во втором поколении «швы» бы разгладились. Но этого не произошло. Русскими мы не стали.

Я думаю, что дело здесь не в сопротивлении народа, который в массе своей особенно и не сопротивлялся и часто, хоть и не вполне осознанно, так и называл себя – русским. Правда, в последние годы ситуация с самоназванием решительно изменилась. Что лишний раз говорит о безуспешности двухсотлетней кампании.

Дело и не в слабом напоре русификации – вся идеология, весь державный аппарат только и предупреждали любое проявление не национализма даже, а отдельной национальности.

Дело в другом. Суть его, между прочим, изложена в одной забытой книге, которая для меня стала недавно открытием.

«Роман из общественной жизни западного края» Н. Ланской, который так и называется – «обрусители» – вышел в свет в Петербурге в 1880-е годы. (Мне попалось второе издание, 1887 года.) Вышел вполне официально в то время, когда многие авторы за подобные обличения могли заплатить свободой и жизнью. (Хотя это, так сказать, общий взгляд на эпоху. Существует еще и частное мнение, согласно которому в 1880-е годы петербургских либералов захватила чуть ли не мода посмеиваться над графом Муравьевым и его чиновниками-обрусителями, что так рьяно и, известное дело, тупо взялись за внедрение в Беларуси российской идеи.)

Так или иначе, а легкость, с какой вышел этот роман, может быть объяснима тем, что обличения Н. Ланской – как бы из другой плоскости, в другом жанре. Автор никак не похожа на революционерку из числа поклонниц Герцена и Бакунина. Она не идеолог. Ее писания – как бы вне политики. В свое время они могли восприниматься как женские опыты в журналистике, письма недовольной провинциальной дамы.

Петербургская «Неделя» в № 4 от 25 января 1887 года так писала об «обрусителях»: «Сюжет названного романа – деятельность русской администрации в западном крае… Мы не можем понять только одного: зачем это обличение написано в форме романа? Интереса собственно художественного оно, конечно, не имеет. Оно важно и интересно лишь настолько, насколько содержит в себе действительную правду, так как это, в сущности, даже не картины нравов, а просто описание целого ряда “преступлений по должности”. По-настоящему такое произведение следовало бы писать с документами в руках, а отвечать на него – назначением сенатской ревизии».

Несмотря на такую оценку, «Неделя» рекламировала «обрусителей», и вскоре роман вышел вторым изданием, а перед этим, в 1885 году, был переведен и издан по-украински. В предисловии к львовскому изданию говорится: «Каждый добрый обыватель Галичины повинен вважати за свой святый полiтичный обовязок – показати австроугорским Русинам внутрешне житье родных им и исторично близких народов, а особливо показати им долю народу, що подбила Россiя.

Для того то й подаемо отсе в перекладе образ, представляючiй долю народу белоруского под панованем россiйскiм, урядованье тамошних институцiй громадских, мировых судiев и властей полiтичных, названых там загально обрусителев, т. е. людей, котори хотели бы змосковщити, а притом ободрати зо всего все не россiйски народы в Россiи.

Образ се правдивый, а зовсем несходный з деклямацiями россiйских славянофильских комитетов и их прихильников…»

Выходит, что не тот жанр «обрусителей» и послужил маскировкой, под которой – скорее всего, независимо от желания аполитичного автора – спряталась политика, которую сразу же использовал достаточно развитый в то время украинский национализм. Белорусский тогда лишь начинал оформляться в произведениях Ф. Богушевича – как бы на том берегу, в среде выходцев из польской культуры и католической веры. На этом был «западно-руссизм», более радикальный, но менее известный «Гомон» и совсем уж неизвестные сепаратисты.

Что до самой Н. Ланской, то, похоже, написав множество корреспонденций и жалоб, она исчерпала возможности документальных жанров и с верой в силу художественного слова принялась за роман. Дабы показать всю подноготную приезжих администраторов. Возможно, роман как роман не удался, но показать – показала, привлекла внимание к проблеме русификации. Впрочем, ненадолго. Еще в прошлом столетии «обрусители» были основательно забыты (в белорусской литературе они, кажется, вообще никогда и нигде не упоминались), как забыта была и сама писательница. Что-то о Ланской я нашел в «Словаре псевдонимов…» И. Ф. Мосанова, во втором его томе (Москва, 1957). Там Н. Ланская – это псевдоним Надежды Владимировны Яковлевой, издавшей в конце прошлого века несколько книг публицистики и прозы, в том числе и «обрусителей». В «Неделе» она регулярно публиковала письма из Лоева, а также петербургские эскизы, новеллы… Еще более бегло вспоминается о Н. В. Яковлевой в словарях Н. Н. Голицина, А. Арсеньева, С. И. Пономарева. И все…

Сама тема обрусительства позже, в 1920-е годы, будет основательно раскрыта Александром Цвикевичем в его труде «Западно-русская школа и ее представители». Правда, А. Цвикевич писал научные очерки об идеологии и идеологах, из жизни столиц – Вильни, Варшавы, Петербурга, не вдаваясь в частности провинциальной жизни, которым посвятила свою книгу Н. Ланская. Тем не менее, авторы обеих книг в своем стремлении: первый – к эмоциональности, вторая – к документализму – достигают порой одинакового пафоса. Примеры этого я приведу позже, как и другие уместные дополнения и иллюстрации Н. Ланской из А. Цвикевича. Пока же обратимся к «обрусителям».

Вопреки забвению, многие страницы этой книги сегодня воспринимаются вполне злободневно. Тогда, в конце XIX века, все это было на слуху публики, искавшей в романе прежде всего художественную ценность, тогда это были актуалии, проблемы, которые лишь возникали, чтобы просуществовать в неразрешенности целое столетие и стать корнями уже наших проблем.

Итак, в начале 1860-х годов в Беларуси проводилась известная реформа, началось и закончилось восстание 1863–1864 годов, сотни участников которого погибли, а многие тысячи были высланы либо подались в эмиграцию. Одновременно происходил еще один, возможно, менее известный, но не менее грандиозный и значимый, процесс. Население края в результате восстания и его подавления не уменьшилось, а, наоборот, росло, как на дрожжах. То есть если до 1851 года за 13 лет оно увеличилось на 17 тысяч, то за следующие 12 лет – на 675,5 тысячи (данные БелСЭ). Цифры впечатляют, но еще более впечатляет качество этого потока, о котором в «обрусителях» пишет Н. Ланская: «Посредник Лупинский приехал в западный край как раз вовремя. Несколько лет тому назад западный край был центром, куда стекалось великое множество людей великорусского происхождения преимущественно и православного исповедания непременно. В то время край представлял собою арену, где, не рискуя ничем, можно было тысячу раз отличиться, выйти, что называется, в люди и затем, успокоившись на лаврах, произнести со спокойной совестью: мы обрусили. Сюда стремились все те, кто был чем-либо не доволен у себя дома: всякий, кого обошли чином, местом или наградой, чей не приняли или возвратили проект, чье имение, вследствие новых порядков, пришло в упадок, а приняться за дело не было ни уменья, ни сил – все это спешило в западный край. Здесь стекались люди всяких профессий, возрастов и положений: молодые, старые, любившие пожить и прожившиеся вовсе, разочарованные в любви, обманутые в жизни и обманывавшиеся сами, – все стремились сюда с лихорадочною поспешностью. Если было много званых, было много и избранных. Это был пир, на который шли все те, кому нечего было терять, у кого ничего не осталось за душой дома. Здесь можно было только выиграть, там уж нечего было проигрывать. Это была ежечасная эмиграция. Манивший их стимул был таков, что мог расшевелить самого равнодушного и неподвижного человека, и действительно: равнодушные и неподвижные, за немногими исключениями, превращались здесь в исправных приобретателей… Кроме того, человек, ехавший в этот провинциальный [?] край на службу, часто считал это таким со своей стороны подвигом, за который никакое вознаграждение не могло быть достаточным; такой жертвой, которую оценить надлежащим образом мог, разумеется, только тот, кто ее приносил. И хотя, в большинстве случаев, в жертву приносилась полуграмотность, если не вовсе невежество, свободное время, которое было некуда девать, пустой карман, который надлежало наполнить… а иногда и не совсем безгрешное прошлое – тем не менее иные считали себя благодетелями quand meme… Находчивым и смелым людям тут было раздолье; тут можно было сделаться помещиком без гроша; не купив леса, выгодно продать его, совершить какую угодно сделку, назваться чьим угодно именем…

Аттестатов никаких не требовалось: достаточно было приехать из России и заявить себя православным, чтобы получить право на такие льготы, права и преимущества, которые превращались в настоящий рог изобилия. Можно поэтому представить, какая масса разной дряни наводнила собой эти несчастные 9 губерний! Какой контингент лжи, низости, всяких обманов, подкупов, подлогов и нравственного растления принесла с собою эта православная армия алчущих и жаждущих, чающих и ожидающих! Как саранча, бросились они на готовые места, торопясь захватить все то пространство, которое было для них насильственным образом очищено; церемониться было ни к чему, и под видом обрусения и пропаганды православия эти завоеватели преследовали такие цели, которые не имели ничего общего ни с религией, ни с нравственностью, ни даже с политикой действительного обрусения…»

«Возбужденные» публицистические страницы книги сменяются спокойными, описательными и вовсе «бледными», собственно «романными», и я опускаю их, отдавая предпочтение общим, эмоциональным характеристикам: «В то время – это было в шестидесятых годах – гроза только что стихла и в атмосфере начинали появляться симптомы чего-то нового, какие-то пришлые элементы: с востока повеяло новым духом. Прежде всего наехали новые чиновники в форменных фуражках; хотя это были люди не последней формации, но они привезли с собой семена новой флоры. Прежде, бывало, наезжал из казенной палаты какой-то господин в зеленом вицмундире – и все знали, зачем он приехал и что надо делать… Зеленый вицмундир объезжал таким образом города, вверенные его попечению, и, получив должное, даже не заглядывал в лавки. Потом вдруг совершился переворот: приезжий из палаты бросался прямо в лавки – это было уже новостью, – осматривал, измерял, прикладывал печати, подводил статьи, даже параграфы статей, и хотя в результате система обвешивания и обмеривания оставалась та же, но дань получалась удвоенная… Затем наехали землемеры, мировые посредники разных фракций, акцизные чиновники, предводители дворянства по назначению “со стороны” и часто не дворяне и пр., и пр. Прокуроры и адвокаты были последним словом этого обновления… Главной задачей было изменить то, что было худо, насадить новые семена и ждать плодов обрусения. Пока все это приводилось в исполнение, паны “будировали” по своим замкам; сбитые с толку крестьяне переживали разные направления, идущие из генерал-губернаторской канцелярии; догадливые евреи, смекнув своим безошибочным чутьем, на чьей стороне окажется право, учились говорить по-русски. Народилась новая культура.

В это время в пределах обетованного уезда появился Петр Иванович Лупинский».

По Ланской выходит, что Беларусь после реформы 1861 года и восстания 1863–1864 годов, давшего повод к дискредитации и изгнанию прежних, нерусских панов и их администрации, напоминала Клондайк, золотой прииск. Правда, разработанный прииск, готовое место. И если на Клондайк ехали отважные авантюристы, то тут отваги не требовалось, сюда ехали мародеры.

Эмоциональный пассаж Ланской через полвека словно подхватит в своей научной работе, и сделает это не менее эмоционально, А. Цвикевич: «Восстание и начатый после него разгром польской экономической силы в крае раскрыли перед этим классом (мелкобуржуазным классом русской культуры) самые соблазнительные перспективы. Высокие пенсии, наградные, ордена, возможность легко заработать и выдвинуться по службе, реквизиции по польским имениям и городам, бесконтрольный разгул всесильной администрации, которая объявила войну всему польскому, теплые места администраторов, судей, посредников, полицейских, учителей, наконец, вакханалия, начавшаяся в крае с насильственной ликвидацией польских имений, что продавались с молотка по казенной оценке и которые можно было купить при казенных займах за чужие деньги в рассрочку на несколько лет и без всяких налогов, – все это вместе взятое не могло не увлечь чиновной и поповской православной интеллигенции и не оформить ее политического мировоззрения. Муравьев знал, что делал, когда собственно на основе экономической заинтересованности задумал создать в крае свою социальную партию. В этом смысле он опирался не столько на крестьянство, как классовую силу, сколько на эту мелкобуржуазную армию чиновников и волостных писарей, которую он завлекал одновременно и идеей российской народности и российским рублем…

На этой почве возникла в Вильне и вообще во всей Беларуси 60-х и 70-х годов та ядовитая, гадкая атмосфера, на какой пышным цветом зацвел политический “западно-руссизм”…

По степени своей экономической заинтересованности в русификации Беларуси, по шкурничеству, продажности, беспринципности “западно-руссы” Гаворского мало чем отличались от великорусских колонизаторов, для которых ничего, кроме голого денежного интереса, не существовало.

Поставленное на почву фаворитизма, российское культурное землевладение в “северо-западном” крае совершенно логически развилось в аферу, спекуляцию, кулачество. О государственных и национальных интересах не было и речи. Каждый из пришельцев жаждал только что-нибудь урвать в крае и скорее оставить его. Поляки часто бывали правы, когда говорили о примерах москальского варварства, которое приносили с собою эти культуртрегеры».

Заметим, что этот многотысячный наплыв и не мог быть иным. Ведь речь идет не о стихийном переселении, а о сознательно вызванной и организованной колонизации, которая была регламентирована десятками и сотнями инструкций, предписаний, законов.

«“Временные правила для народных училищ Северо-Западных губерний”, изданные Муравьевым 1 января 1864 года, поставили школу на совершенно неслыханную основу, – пишет А. Цвикевич. – Новый закон определенно не доверял местному учительству, независимо от того, было ли оно католическим или православным. Таким доверием с его стороны пользовались только “истинно-русские учителя”, настоящие великороссы из внутренних великорусских губерний, на которых не лежало и тени чего-либо здешнего и симпатии к краю. Во-вторых, новый закон делал твердую ставку на православное духовенство, опять-таки из центральных великорусских губерний, на которое была возложена задача высшего нравственного руководства народными школами в Беларуси».

Интересная деталь. «Несмотря на приглашения и вызовы через попечителей и через газеты, долгое время не появлялось охотников занимать места в Западном крае, – жаловался начальник Виленского учебного округа И. Корнилов и объяснял: – Служба в Западном крае требует от русского большего труда, энергии и такта, чем в центральных губерниях. Сама жизнь в уездном городе или в бедном местечке, вдали от всего родного, среди людей, чужих по вере и по убеждениям, а очень часто просто враждебных, является малоутешительной. Вне службы жизнь российского чиновника, полная тревоги и неприятностей, ограничивается узкими рамками семейного или товарищеского кружка».

«Единственной возможностью приманить сюда на службу великоросса, – продолжает А. Цвикевич, – было дать ему как можно большую пенсию. Деньги – вот чем вместо прежней идейности и патриотического служения интересам империи начали привлекать Муравьев и Корнилов российское учительство и чиновничество… Программа “обрусения Беларуси” с этого момента ясно определилась не как культурная или национальная задача, а как узко экономический, попросту сказать, шкурный интерес тех “деятелей”, что начали с 1864 года ехать на Беларусь на теплые места, на двойные пенсии, награды, подъемные, ордена и т. д.

Понаехало этих “деятелей”, надо заметить, необычайное множество. “Толпы тех, что находились при (ген. – губернаторе) и по (управлению краем), с каждым днем все увеличивались”, – пишет в своих воспоминаниях А. Мосолов, чиновник особых поручений при Муравьеве. Работы для них в самой Вильне не хватало, и многих посылали по местам просто без определенного назначения, в распоряжение губернаторов. Стремление этих господ к службе было огромно – каждый ехал сюда либо для того, чтобы проложить дорогу по службе, либо для того, чтобы исправить прежние ошибки и неудачи. На провинции, рассыпавшись по глухим уголкам Беларуси, вся эта чиновная сила действительно чувствовала себя не слишком хорошо – должна была жить во враждебном окружении и от тоски, как говорят, “пила горькую” и играла в карты.

Наплывая из глубины России с единственной целью – напихать себе карман – и не имея абсолютно ничего сдерживающего, вся эта орава чиновников, полицейских, посредников, учителей, а то просто офицеров тех бесчисленных жандармских и казачьих постоев, которые тучей покрывали после восстания “умиротворенную” Беларусь, – внесла в край необычайный нравственный распад, осквернила и обесчестила общественную жизнь в самых основах. “единственным счастьем для края, – пишет об этих временах один из современников, – была чрезвычайная жадность этих псевдопатриотов к деньгам. Только во взятке можно было найти себе в то время спасение от этой власти; нужно было откупаться во все стороны, чтобы избежать обысков, ревизий, скандалов, которые оставляли после себя следы полного опустошения”. Только в редких случаях попадали в Беларусь люди общественно честные, желающие действительно служить делу, а не деньгам».

Но прервем пока цитирование А. Цвикевича и вернемся к забытому роману. Тем более что картина – усилиями двух авторов – написана впечатляющая. Ниже мы попробуем проанализировать – что же это все-таки было, как следует квалифицировать этот наплыв, это нашествие. До сих пор Н. Ланская представила нам только одного героя своей истории.