Текст книги "Сёма-фымышут 8—4"

Из вредности Андрей всячески сопротивлялся, когда мама-журналистка принуждала его ухаживать за «хорошенькой» дочерью своей подруги-писательницы с тайной мыслью, мол, ах, какая прекрасная пара получится из наших деток.

Через полвека взрослый Андрей стал членом Союза писателей, попытался «девочке из детства», которая стала известным кинорежиссером, предложить сценарий фильма. «Неприятеля своего детства» обиженная дама даже видеть не пожелала.

Нда. «Фиги», разбросанные в «сопливом» прошлом, придётся засохшими косточками собирать в будущем.

Вернёмся к «обер-лейтенанту». У нас с Вовкой Рыбаниным, моим одноклассником по средней школе и другом – «Самоделкиным», наши спичечные коробки с детектором едва-едва слышимо стрекотали музыкой и шелестели голосами ведущих. У радиотехника «обер-лейтенанта» на уроке физики «волшебный коробок» заговорил громко и внушительно.

– От советского информ-бюро! – пророкотал по всему классу известный голос диктора Левитана. – Фашистская Германия, без объявления войны, напала на Советский Союз!

Надо пояснить это примечательное событие. Смекалистый изобретатель Сёма перед «прямым эфиром» прикрутил проводки к общей радиолинии, подключил коробок к школьному ретранслятору через «усилок» кабинета физики. Торжественный голос Левитана был слышен не только в сёмином классе. По всей школе. Может даже, во всём посёлке. Уроки были сорваны. Ученики в панике разбежались по домам, готовить родителей к эвакуации. Учителя-старушки в актёрском полуобмороке пили валерьянку, кушали валидол, подумали: начинается Третья мировая. Ядерная. А это – конец всему! Конец планете Земля. Никто!.. Никто не выживет. Несмотря на уроки по гражданской обороне, умение натягивать на детские мордочки противогазы и прятаться в тени укрытия от выжигающего светового излучения при ядерном взрыве, а затем по оврагам отмачиваться, отмываться от радиации, с мочалкой и чёрным «собачьим мылом».

Злобной даме, завучу, по прозвищу Зараза, стало плохо с сердцем. Отпаивали в медпункте корвалолом. Странно и удивительно, выяснилось, у злющей, «подлючей» Заразы тоже есть сердце.

Меня поразило в рассказе семиклассника, что он запомнил такие сложные названия лекарств, типа, корвалола. Значит, мозги моего нового знакомого не «спеклись», не «заржавели», не «заплесневели», по мнению Анки, а работали, как надо.

Через спичечный коробок «обер-лейтенанта» в тот день транслировали передачу «Театр у микрофона», радиоспектакль по роману о войне писателя-фронтовика Василя Быкова.

Это было сёмино первое, самое скромное рукоделие.

Зараза – завуч отлежалась, вывела Оберу во всю страницу дневника чернилами «красный, жирный двояк» за поведение и сорванные уроки, вызвала в школу отчима ученика, хотя прекрасно знала и понимала, отчим Сёмы – запойный, драчливый работяга. Ему только дай повод наказать пасынка, избить до полусмерти.

Суровые нравы далёкого рабочего посёлка при «железном» руднике сильно отличались от цивилизованных культурных городов. Детям, их родителям и родителям родителей приходилось выживать в суровых условиях бывших поселений для репрессированных, «политзэков» и уголовников.

Тут я Сёму приостановил в рассказе любопытными соображениями, ни сколько моими, сколько «пролетарского поэта» Маяковского.

– Почему чернилами, если двойка красная и жирная? – спросил я, шутливо подтрунивая над «обер-лейтенантом».

– Чё? – не сразу «въехал» Сёма в словесные сложности и недоразумения.

– Чернила – чёрные. А если красные?

– Краснила? – догадался «Обер».

– Выходит так.

– Залепила краснилами двояк! Ништяк! – в рифму обрадовался Сёма странным словообразованиям.

Кстати, восклицание «ништяк» и много других, порой непереводимых, выражений, в значениях которых он так до конца и не разобрался, «обер-лейтенант», похоже, заимствовал из лексикона попеновского хулигана Валерки Колба. Но об этом позже.

Некоторые жуткие истории из детства Сёмы, высказанные мимоходом, надолго врезались мне в память, как глубокие занозы в палец. Не вытащишь, пока не загноятся.

По вечерам, на чёрной грунтовке перед бараками посёлка блестело под фонарями битое бутылочное стекло, «как тыщ-щи звёзд». «Космических» звёзд, если верить «обер-лейтенанту», за густым смогом и дымными завесами из труб рудника никогда не было видно. «Настоящинские» звёзды и планеты в «чернилах» грандиозной вселенной Сёма увидел впервые только в Академе, в зелёном пространстве «потрясной» «Белой зёмы».

Медпункт в «сёмином» рабочем посёлке работал только на Промзоне рудника. В «больничку» надо было «катить» километров за тридцать-сорок в райцентр по раздолбанной грунтовой дороге.

Сопливые дошколята и младшие школьники развлекались дворовыми забавами, как могли.

К примеру, набирали по дворам, для игр в «бабки» или в «кости», выбитые в пьяных драках и потасовках здоровые зубы поселковых мужиков и баб или больные «зубенья», в черных дырках и сколах, вытащенные слесарными клещами домашними умельцами. «Человечьи» зубы «с рогами», как я понимаю, – коренные, на кону поселковыми детьми ценились выше.

Заранее прошу прощения у самых впечатлительных. Поясню, для чего иногда вдаюсь в такие жуткие подробности чудовищных сёминых историй. Меня, городского мальчишку эти рассказы невероятно потрясали, вызывали оторопь, наполняли сознание «жидким» страхом и ужасом. Да-да. Именно – жидким. Поболтаешь головой, стряхивая «страшнючее» наваждение. А внутри черепа, будто густой кисель «колдыбается». Пренеприятное ощущение.

Как можно детям забавляться играми, выставляя на кон человеческие зубы? Чудовищно и непостижимо! Это было из области книжных ужасов по Эдгару По, людоедских историй про капитана Кука, которого съели туземцы.

В Средней Азии в детстве во дворах мы играли в более сложную игру с косточками от вываренных коленных суставов овец – в «альчики». Так же кости выставлялись на кон, так же, по правилам, нужно было выбивать «альчики» «битой» с расстояния в три-четыре метра. Очередность игры устанавливалась подбрасыванием «ведущего» «альчика», когда косточка падала набок или плашмя, на одну или другую сторону. Все четыре стороны «альчика» были разного достоинства: «тура», по-моему, ценилась в десять очков и давала игроку значительное превосходство над соперником и фору. Среди своих «дворовых» пацанов и «пришлых чужаков» находились «хлюздецы», игроки – прощелыги, «каталы» и «шулера». Они могли заранее просверлить в «альчике» отверстие, залить свинцом, «красиво» раскрасить игровую косточку намеренно яркой, густой краской, оранжевой, красной, сиреневой, так, что залитой «свинчатки» не было заметно. От чего «тура» у «катал» выпадала значительно чаще, чем у других. Выбивать такой «битой» чужие «мослы» с кона «хлюздам» и «хлюздецам» удавалось больше других. Если получалось «раскусить», раскрыть шулера, «наглой морде» сильно доставалось «на орехи». Могли «навалять», «навесить» «фингал» на глаз, сломать в драке нос. Все «альчики» у такого «хлюздяшника» отнимались, делились на всех «честных» участников игры или выбрасывались в мутные воды ближайшего арыка. А это был в детстве значительный урон для заядлого игрока. С одной овечки «получали» всего четыре «альчика». Не каждый день в русских семьях «аэропортовского» микрорайона готовили блюда из овечьего мяса: плов, шашлык, бешбармак, лагман, манты, самсу.

Но выставлять на кон для игры в «бабки» человеческие зубы? Это, мне показалось, верхом цинизма, ужаса и «безмозглости».

Для зауральского посёлка при «железном» руднике это было обычным явлением и развлечением «малолеток». К тому же, вездесущие детки нашли близ заброшенной шахты рудника старый могильник – массовое захоронение людей времен «сталинских репрессий» и таскали желтые «человечьи» зубы оттуда.

Вот такие были совершенно разные соцреальности. Иногда эти «параллельные миры», вопреки законам классической математики, физики, пересекались, сталкивались самым неожиданным образом.

Отчим Сёмы тогда даже не понял, за что тощая Зараза вызывала его в школу, за какую такую «спектаклю» по «радиве». Потому обошлось без побоев. Собутыльники отчима сгоняли мальчишку за самогонкой и папиросами «Беломор» в «сельпо». Отчим отвесил пасынку по затылку болезненную затрещину. Для профилактики, на всякий случай. Для «обер-лейтенанта» обошлось в тот раз без сотрясения мозга и без травм.

Мужская компания, с «развесёлыми матерками», прибаутками и гоготом, уединилась в сарае-дровянике, углубилась в разговоры о «бабах» и поисках решениия вечных вопросов о взаимном уважении «пролетарьята».

Упорный и трудолюбивый подпольщик, мастеровой-самоучка Сёма продолжил научные разработки. В подполе дома он собрал первую «дымовушку» из горючей фотоплёнки в алюминиевой баночке из-под валидола. Провёл испытания там же. Баночка выдула из дырочного сопла реактивную дымовую струю, заметалась с бешеной скоростью по всему подполу, ударяясь в заплесневелые кирпичные стены и опоры. В жилой комнате эффект оказался сильнее. Из всех щелей меж половых досок поползли лосы сизого, вонючего дыма. Перепуганная матушка Сёмы с воем выбежала во двор, истеричными воплями принялась звать на помощь пожарных и соседей.

Сутулая, высохшая, несчастная по жизни, женщина, в обвислом засаленном ватнике, застиранном байковом халате, армейских, растоптанных «кирзачах» на «босу» ногу, забитая отчимом, трудяга – уборщица, в тридцать с небольшим лет казалась родному сыну глубокой старушкой.

Единственная на весь поселок «пожарка» – старая, дребезжащая, довоенная «полуторка», с железной бочкой в кузове и качалкой, находилась на территории рудника и никогда не выезжала в поселок, в ожидании ЧП только «во вверенной» Промзоне.

Соседи по длинному, как железнодорожный состав с «теплушками», одноэтажному бараку с ужасом и тревогой наблюдали, как струятся рукава вонючего дыма из узких форточек квартиры. Если загорится один «вагон» – подъезд на четыре квартиры, то в считанные минуты может сгореть весь «состав». Но никто не рискнул тушить «пожар». Задавленные чудовищными репрессиями 30-х годов люди смиренно принимали любое испытание судьбы.

Едкий дым вскоре рассеялся, рассосался по щелям ветхого деревянного строения. Соседи вернулись по своим квартирам. Матушка Сёмы взялась проветривать убогое жилище. Подпольщик выбирался из мастерской «на брюхе», ползком, вдоль отопительных труб подвалов, выскользнул на поверхность незамеченным у котельной, что прилегала к жилому бараку, собранному из железнодорожных шпал.

Подрывную деятельность «обер – лейтенант» усложнил в шестом классе. Начинял «взрыв-пакеты» опилками магния, чаще – алюминия, устанавливал электронный механизм замедления на время разряда конденсатора: от трех – до 22 секунд, как у немецкой гранаты, что получила в войну у советских солдат прозвище «колотушка», за длинную деревянную ручку и корпус для взрывчатки в виде железного стакана.

К седьмому классу «Обер» знал не только название гранат и оружия. И не только германского. Мальчишка изучил все типы самолётов, «вездеходок» и танков Второй Мировой войны. Учитель был хороший. Фронтовик, безногий дядька Василь Чванов, сосед по бараку, кто чудом не замёрз в Финскую, уцелел в мясорубке начала Отечественной войны. По инвалидности Чванова помиловали, не отправили «на верную смерть» в штрафбат за «длинный язык», а сослали на зауральский рудник, а не куда-нибудь подальше, в заполярную Колыму или Магадан, где каждому найдется «место под сопкой».

Сёма незаметно «тырил» у отчима из пачки по одной «беломорине» в день, накапливал горсточку и приносил инвалиду на завалинку близ кочегарки. Мальчишка готов был часами слушать рассказы дядьки Василя о страшных схватках с «фашистяками». Подвыпивший Чванов иногда добродушно называл «немчурой» или «фашистиком» самого Сёму, за немецкую отцовскую фамилию. Мальчишка обижался, дня два – три не наведывался к инвалиду. Затем «фашистик» придумал себе прозвище «обер-лейтенант», вновь приносил начитанному, грамотному Василю горстку папирос, вновь забывался, слушая замысловатые истории инвалида, как «Сталин схватился с Гитлером».

Тогда мало кто задумывался и понимал, почему вдруг у СССР и Германии перед войной оказалась общая граница. Как могли фашисты внезапно напасть на СССР?

Мальчишке было интересно всё, что не было связано со школьной программой, «занудными училками» и скучным «предметодаванием».

Об эффективных сёминых взрыв-пакетах доходили слухи и до инвалида Чванова. Наставник снисходительно посмеивался, но открыто не одобрял малолетнего взрывотехника и его экспериментов над живыми людьми. Хотя сам подучивал мальчугана, как выживать в суровых реалиях рабочего посёлка и «развитого социализма» на «пути к коммунизму».

После удачных забросов подпольщиком «Обером» взрыв – пакетов, неделями прыгали пламенные зайчики, плавали огненные круги в глазах ненавистных хулиганов с Промзоны ПГТ.

По требованию бывших зэков, подростки грабили, издевались, избивали не только малолетку Сёму. Проходить через Зону отторжения денег и ценностей в школу и обратно, через пустырь, поросший рыжим пыльным бурьяном, надо было многим детям каждый день, исключая выходные и праздники. Сёмины изобретения облегчали жизнь всем «малолеткам».

Трудная «житуха» толкала мальчишку на другие полезные новаторства. У продвинутых американских «копов» в 1970-х годах не было таких средств защиты, какие возникли в далёком зауральском посёлке у сопливого школьника. Электрошокеры из электролитов, огромных по размерам, как огурцы, одним разрядом валили с ног пьяного отчима или его могучих драчунов-собутыльников – забойщиков с «железного» рудника.

Для мирной жизни Сёма мастерил ловушки для мышей и крыс, кормушки для птиц с замком на «пружинке». В кормушки, как в силки, по бедности и нужде, можно было поймать горленку, выменять у «поселенцев» на сигареты «Шипка» или пачку грузинского чая «третьего» сорта. В самом крайнем случае, общипать, сварить птицу в котелке на костре, хлебать наваристый суп на пустыре с весёлой компанией вечно голодных школьных друзей.

Для обмена на хлеб Сёма тайком мастерил кипятильники из зелёных «балбешек» – керамических сопротивлений или двух пластин из жести от консервных банок.

Старший брат «обер-лейтенанта» и его друзья – сидельцы тянули сначала за мелкое воровство срок «по малолетке» в местной «уголовной» Зоне, затем «зависли» на новых, «взрослых» сроках за доставку «маляв», «жрачки» и «наркотиков для паханов», за «дебош и неподчинение начальству». Жизнь на воле для таких «сидельцев» уже не представлялась ценной, более обустроенной и справедливой. Рудник и посёлок при нём, казалось, был более жуткой Зоной для выживания людей, чем за «колючкой», где кормили, по мнению Сёмы, «на халяву».

Малолетка «обер-лейтенант» мастерил для знакомых «зэков» не только кипятильники, но и портсигары из жестянки, шахматы из «камушков», «сучков» и «деревяшек», игральные карты из плотной оберточной бумаги, разрисованные цветными карандашами «мастями» и голыми тётками, многое другое полезное в суровом тюремном быту.

Такие посылки перебрасывались через высоченную сетку ограды Зоны. С заходом солнца наглый «малец» ложился на спину в кустах подальше от КПП. К стопам привязывал полосы резины или пару медицинских жгутов. Раздвинутые ноги становились огромной рогаткой. Резина растягивалась. Пакетик с посылкой с тихим свистом «запуливался» по баллистической траектории адресату метров на сто вглубь Зоны. Из-за колючей проволоки в награду можно было получить за такие «тайные» летучие посылки или «по шее» от солдат ВВэшников – «краснопогонников», охранников Зоны, или шикарную финку с наборной ручкой из цветной пластмассы от благодарных сидельцев, «доппаек», с «конфектами» и даже банку сгущенки.

Понятное дело, Сёма слыл новатором только в пределах своего ПГТ. Как вы понимаете, в 70-х годах прошлого столетия в помине ещё не было интернета, «соцсетей», как и не было, особенно по глухим деревням, окраинам и провинциям Союза Советских, еще многих полезных и приятных вещей: цветных телевизоров и магнитофонов, например. На прилавках продуктовых магазинов посёлка, «отродясь» не водилось сервелата, «докторской» колбасы, сливочного масла и «настоящего» сыра. Вместо сыра продавали сырообразное мыло. Вместо масла – жёлтый маргарин, пропахший мазутом, солярой и смазкой.

Обмен новостями между жителями рубника и «большим миром» проходил медленно, иногда не проходил вообще.

В посёлке, из двух– и одноэтажных бараков, с десятком чёрных, перекошенных «балков» из железнодорожных шпал, чёрно-белые телевизоры можно было пересчитать по спичкам в коробке. Квартирные телефоны – по пухлым, волосатым пальцам обеих рук директора рудника – хозяина Промзоны и всего ПГТ.

Почему объявилась в далёком посёлке отборочная научная комиссия из новосибирской ФМШ, объяснить толком никто не мог. Ходили слухи, у одного известного учёного поблизости, на заброшенном руднике, в своё время, погиб отец, бывший репрессированный, оставшийся на «вечное» поселение.

Комиссия из трех улыбчивых молодых мужчин, в аккуратных пиджачках, при узких «селёдках» на шеях – чёрных нейлоновых галстуках, объявилась в поселковой школе под вечер в пятницу. Четвёртым был худющий старикан с седой академической бородкой клинышком. Упорные чужаки добирались от райцентра на ржавом геологическом вездеходе. Никто из начальства рудника и посёлка не поверил, что научные работники искали в такой «глухомани» только талантливых детей. Заподозрить чужаков в чём-либо ином не смогли даже «прожжённые», опытные «гэбисты», подозрительные «вэвэшники» и «бдительные» местные, «внутренние» органы.

Главный из комиссии, долговязый, понурый старикан бродил вечерами по поселку, беседовал с местными, якобы, разыскивая родственников или сведения о них. Посетил он «дальнее» кладбище за околицей ПГТ, перефотографировал на ФЭД множество надгробий, в основном, с цифрами, без имен и фамилий почивших. Местное, беспечное начальство поуспокоилось, не стало домогаться учёных, назначило проверенных соглядатаев при собеседовании с учениками школы.

Отличники в средней школе были. Вернее, «круглые» отличницы, из «зубрилок» и дочерей партийного начальства. Зубрилки забывали науки на следующий день после ответа. Дочерей местных партийцев, ответственных работников школьные педагоги старались спрашивать так, чтобы в вопросе сразу «читался» ответ.

Семиклассник, троечник, хулиган, но «невыносимый» умелец с техническим уклоном на поселке числился один-единственный – Сёма. Мальчишку вынужденно пригласили в «красный уголок» с барабаном, медным горном, портретом «Ильича – Первого» у красного знамени школьной дружины, где устроили собеседование. Пригласили, как уникума, без которого обойтись на этот раз было никак нельзя. Никто из «малолеток» не соображал в технике так «блистательно», как Сёма.

Мальчуган отвечал на любые вопросы заезжих учёных охотно, оригинально и смело. Шмыгал сопливым носом, с презрением хмыкал, когда спросили глупость, типа, как ты понимаешь, что такое комсомол.

– Значки с Лысым? – нагло уточнил Сёма. – С Лениным?

Интеллигентные, научные работники загадочно переглянулись, таинственно усмехнулись, восприняли сказанное, как тонкий, политический юмор ученика седьмого класса. Хотя генетический страх в сознании советских людей со времен сталинских репрессий сидел очень прочно и сильно влиял на психику и молчаливую покорность.

Молодые учёные из неведомого Академ-городка уже в те времена достаточно дерзко отзывались о «загнивающем социализме», об «утопическом» коммунизме, «втихаря» по кухням рассказывали смелые политические анекдоты, «взахлеб» читали-перечитывали в «самиздате» Солженицина, Шаламова, Синявского, Гинсбурга, Аксёнова и многих других «диссидентов», для Советской власти неугодных и опасных.

В 1968 году некоторые «академцы» отважно выступили против вторжения советских войск в Чехословакию. За что пострадала не только карьера молодых и перспективных.

Других, неосторожных вопросов с политическим уклоном школьнику не задавали. Мальчишка расслабился, освободился на время от поселкового гнёта, разговорился, доверился и выказал незнакомцам свои недюжинные познания в области электротехники, называя транзистор – транзом, конденсатор – кондом, отчего краснела молоденькая учительница начальных классов, из состава наблюдателей.

Закон Ома Сёма наглядно объяснил, буквально, на пальцах. «На глаз» накрутил на пальце из медной проволоки сопротивление в 200 Ом. Именно в двести! О чём и поспорил с молодым, задорным физиком из отборочной комиссии. Весёлый очкарик замерил сопротивление «омметром», убедился, что проспорил. Хитрец Сёма точно знал, сколько витков проволоки надо накрутить на указательный палец, а затем, за несколько секунд, вскипятить воду, к примеру, в баночке из-под майонеза или в банке на целый литр, и заварить в туалете на большой переменке «чифирик» из «грузинского третьего сорта», другого, в доступной продаже, на посёлке никогда не было.

Для литровки достаточно было 200 Ом. Мощность кипятильника получалась около 250 ватт. Мудрец Сёма, разумеется, заранее, в кабинете физики замерил, сверился по формуле, что мощность равна квадрату напряжения, поделённому на сопротивление. А так, стал бы он спорить со взрослыми умниками – потомками декабристов, сосланных в Сибирь при «царе-батюшке».

Отборочная комиссия единогласно, вопреки недовольству дирекции поселковой школы и начальства посёлка, пригласила в Академ-городок одного единственного ученика – Сёму. В Летнюю, испытательную школу. Других народных умельцев в возрасте четырнадцати лет в ПГТ не нашлось. Учёные «закрыли глаза» на сёмину, «неважнецкую» успеваемость. Матёрому троечнику экстренно выдали бумажный аттестат, где «наскоро», на общем «педсовете», «натянули» четвёрки по зоологии, географии… по всем, в общем, предметам.

Впрочем, какое это имело бумажное значение? Оценки учителей, так себе, средней школы неизвестного в учёных кругах, далёкого, зауральского ПГТ. Сёма показался молодым «миссионерам» из академического городка одарённым ребёнком. Они не ошиблись.

Если бы к хулиганистому мальчугану так же непредвзято и терпеливо отнеслись учителя и, главное, воспитатели в самой ФМШ, возможно, стал бы Сёма после ВУЗа или даже «универа» работящим инженером или терпеливым МНСом (младшим научным сотрудником), «крапал» бы бесконечные отчеты и диссертации своим многочисленным «верхним» начальникам. Остался бы в том же научном городке, скажем, в институте автоматики, где у главного корпуса, будучи несколько месяцев «фымышонком», набирал на свалке в свой «вещмешок» россыпи «релюх» (реле) для дальнейших электрических экспериментов. Которые в Академ-городке так и не состоялись. За то помогли продержаться «обер-лейтенанту» после окончания «родной» средней школы в посёлке и даже попасть в ПТУ райцентра, где упорный Сёма всё-таки выучился на радиомастера.

Взрослые педагоги академической школы «обер-лейтенанта» не оценили. Не оценили выше «неуда» его поведение, не оценили выше «уда» его знания по школьным предметам. До реализации познаний в области технического творчества в чужих сибирских краях «обер» так и не добрался.

Первой принялась трясти веником возмущения, чтобы вымести из школы одарённого электрика Сёму, наша «классная» дама. Между собой, мальчишки называли ее Анка, «воспиталка» или «классная». Это была опрятная, холёная женщина, со слащаво-приторным взглядом и фальшивой улыбкой актрисы с обложки журнала «Советский экран».

Каждому классу придавался, для контроля за поведением учеников, – воспитатель, чаще всего, женщина. Она должна была наблюдать за ребятами в общежитии, проводить «внеклассные собрания и мероприятия», будучи раз в месяц «дежурным воспитателем», обеспечивать «отбой» интернатовцев ровно в одиннадцать вечера.

«Восьмому – четвёртому – техническому» досталась Анка. Многим «нашим» эта женщина нравилась. Ребята вспоминают «классную» сдержанно и позитивно.

Совсем недавно, в письме лишь Серёга Гурин, наш бас-гитарист, откровенно признался, что был влюблён в Анну Исааковну с первой встречи. Но об этой уникальной истории расскажу в финале повести о Сёме, ведь случилась она в девятом классе и продолжалась до выпускного вечера в десятом.

Лично мне Анка в восьмом классе не очень досаждала своими нравоучениями и воспитательными методами, но её фальшивая любезность, вкрадчивые разговоры «по душам» с каждым учеником в отдельности, в основном, про работу родителей, про их материальные возможности, её прописные лозунги воспитания оставили у меня с восьмого класса ощущение скользкого, неприятного существа женского рода.

Трогали, скажем, в детстве на ощупь медузу, выброшенную штормом на гравийный пляж Чёрного моря близ курорта Гагра? Студенистая мерзкая масса. Ожога от ядовитых щупалец не получишь, но неприятное ощущение на руках запоминается надолго.

Сёма вынужденно терпел «воспиталку», но, мягко говоря, тихо возненавидел с первого знакомства. Анка тогда разглядела в сумерках тоннеля коридора своего будущего подопечного и безо всяких вежливых предисловий заявила:

– Кто тут у нас такой оборвыш? А ну-ка, покажись.

Сёма был с виду крепкий пацанчик, явно из бедной семьи, в скромной одежонке деревенского подростка. Обозвать «обер-лейтенанта» оборвышем даже у задиристого Валерки Колба язык бы не повернулся. Сам был почти такой, хулиган попеновский.

Опережая события, скажу, что под занавес обучения в ФМШ после первого семестра Сёма-таки не выдержал и послал Анку на прощание взрослым, «трёхэтажным» матом, когда понял, что женщина невменяема в области перевоспитания личности.

– Вы училка или где? – тихо спросил он как-то Анку на втором месяце своего проживания в общежитии и сам уничтожающе ответил:

– Нигде.

– Что? – оторопела «классная» и не поняла сёминых иносказаний. Она постоянно злилась, уставала отчитывать «обер-лейтенанта» за курение в туалете, за беспорядок сваленных в кучу вещей в его шкафчике. Делала бы Анка замечания сдержанно, тактично, уверяю, Сёма смирился бы, подчинился, исправляться начал. Чистюля, ухоженная, надменная «воспиталка» возненавидела оборванца, называла «голытьбой», презирала, как низший сброд, класс «работяг».

Кроме неожиданных выкриков немецкого приветствия, Сёма говорил тихо, вел себя скромно, сдержанно, пытался прикинуться незаметным. Станет, бывало, «обер-лейтенант», как истинный разведчик новой, непривычной жизни, притаится в уголочке от общих уличных игрищ и забав, покуривает скрытно сигаретку «Шипку», пускает дым в рукав пальто.

Но он умел шокировать наиболее крикливых воспитателей и уборщиц тихими вставками, в долгом наставительном оре, обрывал вопросом, типа:

– Хлорку сыпете? – спросил он как-то уборщицу, когда забежал с улицы в первое общежитие школы продрогший, замерзший и, «как следует», не вытер обледеневшие подошвы ботинок, лишь стряхнул веником снег со штанин в тамбуре при входе.

– Куда?! Тыр-тыр-тыр! – невнятно заорала уборщица. – Снег с подошев стёр! Быс-с-сро!

– Там лёд, – попытался пояснить Сёма, выворачивая ногу, чтоб показать ледяную корку на подошве мокрого ботинка.

Грозная уборщица не стала выслушивать доводов мальчугана.

– Какой там снег?! – объяснял позже Сёма одноклассникам инцидент с уборщицей. – Льдышки! Снег – у вас тут чистый, белый-пребелый, пряма сахар! Белая «зёма», я ж говорю. Не то, что у нас, на руднике – серый снежище. Или даже чёрный-пречёрный, прям сажа.

«Обер» искал и находил поддержку у одноклассников по поводу конфликта с уборщицей, о котором в тот же вечер донесли Анке. Ноги-то с улицы вытирать надо, бесспорно. Но как сразу избавиться от промороженных подошв поношенных ботинок никто не смог сообразить.

– Третье состояние воды! – кто-то сложно и неуместно пошутил из наших, самых смекалистых, эрудированных и «мудрых». – Пар, снег, лёд. Всего четыре.

Анка не стала разбираться в «третьем состоянии». Устроила Сёме очередной нагоняй.

А тогда в гулком и пустынном холле первого общежития уборщица принялась орать на мальчугана с хрипами астматика и бранить нецензурными словами:

– Стоять, т-твою тупую мать! Понаехали тут, голодранцы!

Могли такое порой себе позволить невоспитанные тётки, приходящие по вечерам для уборки, когда не было поблизости интеллигентных, культурных и терпеливых педагогов.

«Обер-лейтенант», как на допросе, выстаивал перед уборщицей, молча, хмурый и злой. На «голодранца» не обиделся, но продолжал удивляться дурости взрослых. Не собирался он возвращаться к тряпке у входа, уже из принципа не собирался. Оттаивал вместе со льдом на ботинках на мраморный пол вымытого холла, из принципа, что обозвали «тупой», косвенно оскорбили его матушку, тихую, бессловесную трудягу-уборщицу, затюканную начальством, замордованную пьяницей – отчимом.

Родился Сёма в нищей семье поволжских немцев, на всякий случай, перед войной засланных Сталиным за Урал. Поношенное пальто, драные брюки и лёгкая, короткая рубашонка были на мальчишке в тот студёный, зимний вечер. Единственный свитер, что не пропил отчим, берёг «обер-лейтенант» для декабрьских холодов. Морозы под Новосибирском жгучие, трескучие, градусов за сорок, а то и ниже, если кто не знает и не испытывал на собственной «шкуре». Носы белеют, как у «клоунов». Если кто из внимательных прохожих не подскажет, человек этого не замечает, обмораживается до черноты. А это жутко болезненно. Врачи могут «отрезать» отмерший кусок.

От школы до нашего «грибка» – столовой бежать было минут двадцать по морозцу. Обратно чуть быстрее… или медленнее, кому как приятнее на сытый желудок.

Отогрелся Сёма в тепле холла, легонько пнул замёрзшим ботинком цинковое ведро с мутной водой, полюбовался концентрическими кругами волн.

– Концентр… кон-центр, – запоминая, бормотал иногда про себя «обер-лейтенант» новые, забавные, сложные слова.

Непонятные доселе научные понятия, типа, «концентрических окружностей» «обер» усваивал в ФМШ с большим удовольствием.

Вот тогда тихо и внушительно спросил он уборщицу:

– Хлорку сыпете?

– И чё?! Сыплю, конешно, – передохнула от ругательств возмущенная тётка со шваброй, но не унималась в оскорблениях:

– Те какое дело, шелудивый?!

– Чё ж не пахнет? Мало сыпете. Воруете? Нехорошо. Плохо это. Детей нельзя обокрадывать, – строго пожурил Сёма, отогрелся, чтоб не слушать дальнейших хрипов уборщицы, «убрался», вышел обратно в морозный вечер, где синий снег искрился как «алмазинки».

В посёлке при «железном» руднике, по рассказам Сёмы, никогда не бывало белого снега. Может он и падал с «высоченных» небес белым, но на крышах чёрных бараков снег оказывался всегда серым. Отвалы сугробов по обочинам дорог после проезда бульдозера с грейдером становились бурогрязными, как вывороченные кишки сдохших, огромных животных.