Текст книги "Все, что шевелится"

Сергей Федотов
Всё, что шевелится

ГЛАВА 1
Сотворение Земли

Не лепи мне горбатого.

Квазимодо

В начале были пламя и пустота, а времени не было. Его и сейчас немного, а тогда и вовсе не имелось, как нет ничего в пустоте. В огне тоже ничего нет, но по-другому. Порой кажется: что-то такое всё-таки есть. Но покуда и самого времени не было, никто так и не собрался покопаться как следует: что же имеется в пламени? Зато смело высказался: в огне, мол, брода нет.

Брода! Нет там ни брода, ни бутерброда!

Итак, были пламя и пустота. И прошло много времени (которого нет), прежде чем оторвался язык пламени (в котором ничего нет) и повис в пустоте (в которой раньше и крошечного огонька не имелось). У огня были хотя бы свет и тепло, а с пустоты чего взять? Разве что космический холод.

Нет, всё было не так!

По новейшим данным (мужики после второй кружки пива рассказали), в начале была одна пустота. Как та же кружка – пустая, пока не наполнишь. Полной ей, правда, недолго быть, но всё-таки…

Была, значит, пустота. Пустая, но не порожняя. Безвременно разделилась она на тьму и холод. И расскользились две ипостаси пустоты в разные стороны. Так родилось Пространство. Затем тьма и холод бросились навстречу, желая слиться в объятиях, будто давно не виделись. В результате так сильно врезались, что посыпались искры, и родилось Пламя. И стало видно, что пламя состоит из света и тепла. Оглядели они тьму и холод, зрелище им не понравилось. Рождённые от удара других методов не знали, поэтому свет ухватил свою тёмную противоположность за волосы (роскошные чёрные космы) и принялся таскать по открывшемуся взору пространству. Лютый холод вцепился в умеренное тепло, желая оторвать градусов сто-двести. Кабы не инстинкт самосохранения, небесный квартет тут же и уничтожил бы дружка дружку.

От такой мысли тепло похолодело и запросило перемирия. Свет проморгался, отпустил космы и протянул руку холоду. Того бросило в жар от светлого дружеского пожатия. Тьма покраснела, чуток подумала (на долгие размышления времени всё ещё не было) и закрепила мир тёплыми похлопываниями. Закружились они в пространстве, сливаясь в космическом экстазе.

Из хоровода родилась Информация: есть свет и тьма, холод и тепло. Информация познала себя и назвалась Заян. Заян не было ни мужчиной ни женщиной, ни злом ни добром. Не различая понятий, решило Заян отделить свет от тьмы, а тепло от холода. И исчезло, разделившись на пустоту и пламя. Те вновь вступили в битву, почти самоуничтожились, но за миг до аннигиляции решили, что худой мир лучше доброй ссоры. Образовали хоровод, из которого родилась Информация, назвалась Заян и вновь решила заняться разделением. Но на сей раз делила по-другому: свет отрывала от тепла, а тьму от холода.

Тепло от света отдиралось плохо, искрило. Из тёплого света получилось Солнце. Из света без тепла – Месяц. Из искр родились звёзды, а тепло без света вроде бы ни на что и не годилось.

Ещё хуже отделялся холод от тьмы. Цеплялись так, будто корнями проросли. Кое-как Заян сумела выдрать кусок тьмы без холода. Из холодной тьмы получилась Вселенная, а тьму без холода пришлось мешать с теплом без света. Что это такое было – непонятно, поэтому Заян обозвала получившийся бесформенный ком Хаосом. Состоял он из грязи: земли, воды и воздуха.

Оглядела Заян свои творения и осталась довольной деяниями своими. Потому назвала себя Дзая-чи, чтобы стать небесным волеизлиянием; что хочу, то и ворочу. Жаль только, повелевать некем было. А хотелось. Тогда Дзаячи решила волевым усилием породить Эхе-бурхан, мать-богиню, прародительницу богов и людей. Но матери нужен отец, потому Дзаячи провозгласила себя мужчиной – создателем Всего.

Став мужчиной, Дзаячи не мог сообразить: как же теперь родить будущую мамашу? Сколько ни чесал в затылке, ни рылся по карманам, которые сотворил на себе в надежде чего-нибудь отыскать, чтобы родить будущую мамашу по-нормальному, не нашёл ничего подходящего. Пришлось Эхе лепить из хаоса и огня. Скатал Дзаячи три горячих кома грязи. Самый маленький шарик водрузил на средний, а внизу поместил самый крупный. Получилось нечто вроде снежной бабы, только без морковки.

Так грязная баба Эхе-бурхан осталась с носом: не то он есть, не то нет. Глаза ей Дзаячи проколупал пальцами, уши слепил из грязи. Про руки не подумал. И про ноги. Да и куда ей, собственно, ходить? Но не было и самого главного органа – детородного.

«Как же, интересно, родит она богов и людей?» – задумался Дзаячи. Величайшее противоречие мира привело его в такое неистовство, что создатель всего не удержался да и пнул грязную бабу как бы между ног. Образовалась вмятина, сами понимаете…

Из дыры Эхе-бурхан выпало существо, похожее на плоскую утку. Существо ткнулось носом в грязь и принесло в клюве комок её своей родительнице. Эхе-бурхан приняла грязь и машинально слепила Этуген («этот ген»), или Улген эхе («плод Эхенов»), что в переводе со всех языков означает одно и то же: мать-сыра земля. Понятно, что сырая, из грязи-то вышедшая.

Пока Эхе лепила, дочурку, утка под шумок обратилась в Улгеня («ошибка, недогляд Эхенов»). Улгень погрозил небу огромным членом, но никто на него внимания не обратил. Бабы всегда так – не обращают внимания на мужика, пока гвоздь забить не потребуется.

Улген эхе, слепленная из грязи, получилась почти квадратной и плоской, хотя и горбатой. Четырьмя углами ориентировалась она по сторонам света, но особо косилась на Запад. Дочуркой Эхе-бурхан осталась недовольна: ни кожи, ни рожи.

– Кто же с тобой, такой плоской, жить-то станет? – тоскливо спросила она, но тут кто-то её похлопал по плечу.

Сзади стоял Улгень и, скалясь по-дурацки, стучал себя кулаком в грудь: я, мол, стану! В правой руке он зажал то, чем намеревался жить с Улген, а в левой перекатывал яйца размером с Фобос и Деймос[1]1
  Фобос и Деймос – спутники планеты Марс. В переводе с греческого «Фобос» и «Деймос» – «Страх» и «Ужас». (ред.)


[Закрыть]: вот, дескать, мои страх и ужас!

– Ладно, живи, – согласилась мать-богиня, небрежно превратила его в лягушку и подсунула под квадратную Улген. Мать-сыра земля тут же принялась содрогаться в конвульсиях. Это Улгень насадил её на ось, пытаясь получить от вращения извращённое удовольствие.

– Алтан, Алтан, Алтан! – взвизгивала Земля. Мол, золотой ты мой.

– Кончайте, – велела Эхе-бурхан. Любовники, содрогаясь от сладострастия, исполнили приказ богини. От конвульсий и бешеного вращения земля, вода и воздух разделились. Вода стала стекаться в низины, а воздух, вырвавшись из грязной газировки, улетучиваться. Эхе-бурхан поскорей родила медный котелок и накрыла Улген, пока весь не вышел.

Котёл родился круглым, потому что квадратный рожать больно из-за острых граней. Но зато на Земле остались ненакрытыми все четыре угла. Дза-ячи посоветовал всеобщей матери поместить под колпак домашний скот: лошадей для езды, коров и баранов для еды и собак для их охраны. Он предвидел, что без зубатых сторожей будущие земляне украдут первых, вторых и третьих.

– А где я возьму скот? – спросила Эхе-бурхан. – Рожу, что ли?

– Ага, – согласился Дзаячи и подставил ладони, в которые и посыпался скот – каждой твари по паре.

Создатель всего заботливо подсунул их под котелок. Твари голодно заржали, замычали и заблеяли, и пришлось срочно рожать зелень для их прокорма. Собаки вопросительно уставились на Дзаячи: а нам-то чего жрать? Тот улыбнулся, оскаля зубы. Собаки поняли и стали питаться прочим скотом.

Всеобщей матери захотелось узнать, что творится под медным котелком без её догляда. Она пробила дырку в днище и прильнула глазом. Воздух под давлением в две атмосферы ударил в зеницу ока. Эхе-бурхан, едва не окривев, отпрянула и родила прозрачную откидную крышку. Только вот как её приладить к дыре? Пык-мык, ничего не получается.

– У тебя что, руки из задницы растут? – спросил Улгень, выбираясь из-под супруги и внимательно глядя на богиню. – Эх, да ты и вовсе как есть безрукая. Давай сюда, сам засажу.

Засаживать он худо-бедно научился и через век-другой присобачил крышку. Времени у него было в избытке, потому что как такового его ещё не существовало. Воздух перестал вытекать, хотя давление упало почти до одной атмосферы.

Долго-долго смотрела Эхе на сотворённый мир: как быки бодаются, как собаки склещились. С трудом оторвала взгляд и окинула взором космос, гадая, за что зацепить ручку котелка. Углядела Золотой Кол, на него и повесила. Кол, правда, торчал чуть выше, чем надо, перевёрнутый котелок покачивался, сквозь щели под медный свод врывался неземной свет.

На земле особенно-то разглядывать было нечего. Собаки питались скотом, скот – зеленью. При этом все плодились и размножались. В середине мира шёл дождь, по периметру, где сквозило, превращающийся в снег. Улгеню это зрелище вскоре надоело, и он опять лягушкой скакнул под бочок супруги Улген. Дзаячи тоже куда-то исчез. Эхе-бурхан осталась одна. Чем заняться? Она до того наловчилась рожать, что ненароком родила табак и трубку. Зажала её в зубах и беспокойно заозиралась: у кого бы прикурить? Прикурила у Солнца. Так и познакомились.

– Девушка, а как вас зовут? – лучезарно улыбаясь, спросил Ярило, он же – Большая Звезда, он же – Пересвет.

– Эхе, – зарделась богиня, гордо демонстрируя материнскую дыру.

– Эхе-хе, – закряхтел Пересвет. – Придётся трахнуться.

– Обо что? – не поняла Эхе.

– Об меня, – пояснил Пересвет. – Да так, чтобы искры полетели.

– А это не больно? – спросила всеобщая мать.

– Зато приятно, – успокоил Ярило.

– Тогда давай трахаться, – согласилась богиня и сдуру засветила светилу в глаз.

У богатыря аж глаза из орбит полезли. Орбиты он на глазок окрестил так: Меркурий, Венера, Марс…

– Правильно трахнула? – спросила Эхе.

– Так, да не так, – сказал Пересвет, проморгавшись. Затем ухватил её за грудь так, что образовались титьки, и из них брызнуло молоко, слипаясь во Млечный Путь.

– А дальше что? – не унималась любопытная богиня.

– А дальше вмажем и возляжем, – объяснил Пересвет, валя её на квадратную постель, на зелёную мураву.

Сверху он надвинул медный котелок-небо, чтобы никто советами не мучил. Из загашника Пересвет извлёк «Солнечного», шумно отхлебнул и протянул горячей бабе. Потом снял штаны и показал ей протуберанец. А в это время (тьфу ты! когда же оно, наконец, появится?) сверху к прозрачной заслонке прилип единственным глазом холодный от бешенства соперник, кривой Месяц.

– А дальше? – спросила Эхе.

– А дальше – больше, – пояснил Пересвет, и его протуберанец увеличился ровно в несколько раз.

Всеобщая мать упёрлась одной пяткой в будущий Тихий океан, а второй – в Атлантический, прислушиваясь, как протуберанец проникает в её плоть. В страсти она пропахала глубокие борозды, в которые и потекли отделившиеся от тверди воды. Что-то забилось внутри Эхе-бурхан, она на миг выдернула протуберанец и родила дочерей, сцепившихся так, что казались единым в двух лицах существом: Ухин Хару («деву чёрного неба») и Цаган Дар-эке («белую тару, звёздочку»). Так родилось Время. И с тех пор уже БЫЛО.

К сожалению, состояло оно из двух баб, которые поссорились ещё до рождения и НАВЕЧНО из-за пустяковой проблемы: что лучше – чёрное или белое? При этом Дара твердила, что времени совсем нет, а Ухин спорила, что его девать некуда. Небо-замигало, становясь то тёмным, то светлым, у Эхе зарябило в глазах. Она их зажмурила, вернула протуберанец в материнскую дыру и сладостно вздрогнула, отчего Ухин с Дарой отлетели на Север.

Там тёмная Ухин немедленно оторвала всё чёрное от белого, да так неровно, что на самом северном Севере образовались белые медведи с чёрными глазами и носами, а на южном Юге чёрно-белые пингвины с косо оборванными крыльями (летать и не пытались). Светлой Таре стало жалко пингвинов. Она заплакала, отвлеклась от битвы и получила такого пинка, что до самого южного Юга летела, кувыркаясь и орошая путь слезами. Неистовая Ухин ринулась в погоню, поскользнулась на застывших слезах и врезалась в горизонт, окрасив его кровью. Дара в страхе бежала на Север, а тёмная сестра примерно полгода (пол-оборота квадратной Улген на оси супруга) приходила в себя. Очухавшись, бросилась на позиции Дары-Цаганки, но опять окрасила горизонт собственной кровью. Так на северном Севере и южном Юге установился режим смены дня ночью.

Эхе, вернув возлюбленный протуберанец, по-бабьи необоснованно заявила Пересвету:

– Время пошло!

– Куда? – не понял богатырь и выпустил второй протуберанец.

– Да не туда же! – возмутилась было мать-богиня, но испытала двойной оргазм. – Ух!

Это из неё выпала бабушка будущих землян.

– Нарекаю тебя Манзан Гурме, что значит «слаще некуда»! – решила Эхе, закатывая глаза, и отбросила дочь в сторону, с тех пор прозванную закатной.

Утомлённая неземной связью, родительница всего уснула и не слышала, как Пересвет покинул её, а на его место тут же взгромоздился кривой, как сабля, Перетьма-Месяц.

– А дальше? – спросила его сонная Эхе.

– А дальше яйца мешают, – грубо буркнул Месяц и тут же завопил от боли, потому что изнутри богини кто-то цапнул его за кривой рог. И не просто укусил, а отчекрыжил чуть ли не под самый корешок. Это шла на свет вторая бабушка – злая Маяс Хара.

– Интересно, чья это? – удивилась мать-богиня при виде лысой, морщинистой, но очень зубастой новорождённой.

– Моя-с харя, – признал дочь кривой Месяц, не задумываясь, что за минутное удовольствие придётся теперь веки вечные расплачиваться редкоземельными элементами таблицы Менделеева – платить алименты.

– Да будет так! – провозгласила Эхе и нарекла дочь Маяс Харой, отшвыривая в сторону восхода плод своей похоти. Ухватила Перетьму-Месяца за второй рог и принялась им пользоваться как вибромассажёром.

Маяс Хара почувствовала в себе мужское начало (или конец) и выплюнула его прямо в ладошку старшей сестры. Манзан Гурме очнулась от потрясения рождением на свет и принялась во все глаза озирать мир. Взору открылось, что вытворяют Эхе с Месяцем. Подражая старшим, она набросилась на злую Хару, разя женское начало мужским концом, зажатым в кулаке. От чудовищного трения огрызок Перетьмы смылился, и, когда он растаял, как лунный свет, Маяс сомкнула срамные губы и выплюнула младенца мужского пола, выкрикнув вслед:

– Пока!

Мужчина-младенец толком не расслышал напутствия и стал прозываться Пахан.

Хара, желая продолжения, ухватила сладкую Гурме за уши и впилась срамными губами в её алый ротик. Манзан ткнулась в бородатый лик и высунула язык. Маяс замяукала от наслаждения, отпустила уши старшей сестры и явила миру второго младенца. На сей раз – женского пола.

– Какого – тьфу! – ты… я? – отплёвывалась Гурме.

Глуховатый Пахан опять толком не расслышал, рассудил, что имя сестры – Туя, и так стремительно бросился на неё, что расплющил лица себе и женщине-младенцу. От удара глаза их растеклись к вискам узкими щёлочками. Пахан подражал прародителям и приговаривал:

– А по мне, что Тую, что этую.

Туя, что в переводе означает «луч света Дары в тёмном царстве Ухин», закричала, чтобы Пахан немедленно вынул протуберанец, а то ей «рожать некуда».

– А родишь мне сына? – спросил Пахан.

– Держи карман шире! – велела Туя.

Брат охлопал себя в поисках: карманов, но не нашёл ни одного. Где уж там, когда ни штанов, ни даже трусов на нём не было. Пахан принялся ползать по земле, надеясь нашарить хоть какие штаны: длинные или короткие, джинсы или шаровары, – покрой не важен, лишь бы карманы нашлись. Не отыскав даже набедренной повязки, выкопал ямку и велел сестре:

– Рожай сюда!

Туя присела на корточки, и в тёплую ямку хлынул поток будущих землян.

– Как назовём мы детей своих? – спросил гордый папаша, разглядывая кучу малу зародышей.

– Иди в меня, скажу, – пообещала Туя, валясь на спину и широко разбрасывая ноги.

Пахан запутался в мужских достоинствах, пытаясь отличить свой кривой рог от клочкатых протуберанцев, и человечество так, наверное, никогда бы и не явилось на свет, кабы Туя не взяла инициативу в свои руки.

– И тянет, и тянет, – ворчала она, хотя брат очень даже старался, пытаясь в страсти своей пробурить её насквозь.

От трения Туя воспылала, и в наивысшей точке накаливания из ушей её повалил пар. Сестра сбросила наездника и устремилась к ямке. Раскорячилась над зародышами и принялась поливать взбитыми соками.

Человечество родилось.

ГЛАВА 2
Обустройство верхнего мира и сотворение нижнего

Сварливая баба горше цикуты.

Сократ

Эхе-бурхан очнулась в неопределённое время суток, когда в непрерывной борьбе Ухин Хары и Цаган Дар-эке царило неустойчивое равновесие и было неясно: день ли сменяется ночью или наоборот. Рядом не было ни Пересвета, ни Перетьмы. Родительница всего сущего поднялась с квадратной постели и ударилась головой о колокольно загудевший медный свод. Когда звон утих, сверху прогремел приказ:

– Давай сюда!

Воздев глаза, Эхе увидела откинутую крышку в днище небесного котла. Из дыры свешивался Дзаячи и призывно махал рукой. Мать-родительница подалась к нему, Дзаячи ухватил её за неизвестно откуда взявшиеся титьки и потянул на себя. Нижний, лишённый ног (но со ступнями) шар грязевой бабы прокатился под куполом, и к нему прилипли сцепившиеся Ухин и Дара. Создатель всего дёрнул, и все три шара, составляющие Тело Эхе, проскочили через небесную дыру.

– Здесь твоё место, – сказал Дзаячи, задвигая прозрачную крышку медного свода.

– В небесном дворце? – спросила Эхе-бурхан, хозяйским взором окидывая пространство от медного, страшно кривого пола до хрустальной оболочки, крыши цилиндрической формы чертогов. – Ты его для меня воздвиг?

Пустое пространство ей не понравилось. Она принялась мысленно заполнять его кроватями и диванами, столами и стульями, шкафами и полками, сундуками и комодами, без чего ни одна женщина не представляет себе уюта. Но не успела, к великому её сожалению, фантазия дойти до ярких ковров и кружевных занавесок, не хватило на то времени, прилипшего к грязевым бокам; безудержный полёт хозяйственной бабы прервал равнодушный ответ Дзаячи:

– Нет, мы пойдём дальше, наружу.

Эхе-бурхан поперхнулась, глаза её вылезли из орбит, и создатель всего спасительно хлопнул праматерь всех богов по спине, чтобы привести в чувство. Эхе открыла рот, и из него вылетел и шлёпнулся на пол Хухе Мунхе-тенгри («вечносинее небо»).

– А что мы станем делать снаружи? Там же ничего нет!

– Наше с тобой дело – творить иные миры, – объяснил муж и повелитель.

– Кто же тогда останется следить за тем, что творится под медным котлом?

– Вот он и станет, – сказал Дзаячи, поднимая с пола Хухе Мунхе и грозно глядя ему в глаза. – Станешь следить?

– Стану, отец, стану, – пропищал вечносиний тенгри.

– И за небесным дворцом присматривать?

– И за ним, отец.

– Вот и ладушки, – успокоился папаша, равнодушно отбросил сына в сторону и пинком проломил проход в хрустальной цилиндрической стене небесного дворца. – Поехали, Эхе, – схватил супругу за титьки и устремился в звёздное пространство.

Вылетая в открытый космос, Эхе зацепилась нижним шаром за неровный край прохода, оставив на нём шевелящийся грязный ком, залепивший выход в околоземное пространство. Мать-родительница не заметила потери. Они с супругом неслись к ближайшей звезде, чтобы и там создать пригодные для жизни миры. А поскольку звёзд бесчисленное множество, то на обустройство вселенной им требовалась вечность., И с тех пор на Земле никто не слышал ни о Дзаячи, ни о супруге его Эхе-бурхан.

Хухе Мунхе пообещал папаше следить за порядком под медным котлом и присматривать за небесным дворцом, но перепутал: за дворцом следил, поселившись в нём, а за порядком на Земле только присматривал. Да и то редко. Гораздо больше интересовал его грязный комок, шевелящийся на месте закрывшегося прохода в хрустальной сфере.

На разглядывание комка у Хухе ушло веков двадцать. Всё это время он неизвестно что ел и пил, поглощённый загадкой: а что там, собственно, шевелится? Наконец синий тенгри не выдержал, подпрыгнул и оторвал кусок таинственной грязи. Усевшись на пол, Мунхе разломил ком. Из него выкатились намертво сцепившиеся Ухин Хара и Цаган Дар-эке. Тенгри немедленно взял их себе в жёны.

Цаган оказалась доброй и ласковой женой, но никудышной любовницей. Отнекивалась, когда Хухе Мунхе приставал с ласками: неудобно, мол, заниматься любовью днём, очень уж светло. Зато Ухин предавалась страсти так неистово, что готова была истязать мужа ночи напролёт. Жаль только, всё остальное время злилась и ворчала. И то ей не так, и это не эдак.

Ночная супруга сражалась с мужем на полу небесного дворца и других развлечений не признавала, а Дара полюбила наблюдать за действиями населяющих срединный мир существ, прильнув к прозрачному люку в днище котла. Её интересовало всё: во что одеваются мужчины и женщины, как обустраивают жилища, на чём спят, как и что едят. Насмотревшись, она потребовала от супруга, чтобы тот развёл ей костёр, изготовил ножи, котелки, сковородки и вертела, а также пригнал на выпас стада баранов и коров, табун лошадей и стаю собак. Хухе отмахивался от приставучей бабы, мол, как-нибудь погодя пригоню. Пришлось Цаганке объявлять сексуальную забастовку. Она наотрез отказалась вступать с мужем в интимные отношения до тех пор, пока не исполнит её немудрящую женскую прихоть.

Делать нечего. Мунхе переоделся до неузнаваемости – в шаровары, красную рубаху навыпуск, расшитую жилетку, сапоги, – подпоясался кушаком, вооружился кнутом и под покровом ночи спустился на землю. Угнал стадо коров и овец, а когда пытался украсть табун, забрехали собаки. На лай сбежались пастухи и принялись метелить конокрада. Хухе пытался объяснить, что лошади требуются ему не корысти ради, а дабы ублажить супругу Цаганку. Хочется ей поесть баранинки.

– Баран, баран, – повторял он, уворачиваясь от крепких кулаков и катаясь в пыли, сбитый удачными пинками.

Пастухи поняли так, что грабить их пришёл сам цыганский барон, и пустили в ход свои пастушьи кнуты. Но тут они погорячились: кнутом верховный тенгри владел куда лучше их всех, вместе взятых. Кнутовище в его руках плясало как живое, плеть косила направо и налево, путая ноги нападающих и валя их в траву рядами и колоннами. Казалось, что Мунхе вооружён не обычным кнутом, а японскими нунчаками, – никто из нападающих не мог пробить сферическую защиту, созданную вращением божественной плётки.

Тогда пастухи взяли своего повелителя в топоры. Получив пару тумаков обушком по затылку, тенгри понял в божественном озарении: плетью обуха не перешибёшь, – и бросился наутёк так быстро, что на лошади не догнать. Конная погоня поняла это и быстро догадалась швырять вслед Хухе подковы которые, устрашающе свистя, догоняли бегущего, хлопали по загривку, спине, рукам и ногам и возвращались назад в ловкие руки пастухов. Тенгри зауважал умных землян.

– Подков… (тут ещё один доисторический бумеранг ударил его по башке). – Бог потерял половину мысли…

– …ков бой! – подумал он, оглянувшись. Загляделся на рослого пастуха и получил подковой в лоб. Упал и был бы, наверное, забит насмерть за конокрадство, хорошо, что Ухин Хара, выручая мужа, погрузила землю в незапланированную тьму. Преследователи потеряли цыганского барона. Он же, продышавшись, подкрался к истекающей в течке кобыле, намочил рукав, а потом сунул его в ноздри вожаку табуна. Жеребец учуял запах и, свесив чуть ли не до земли орудие огула, бросился на конокрада. Хотел потоптать, но тенгри, спасая задницу, ринулся в небеса. Жеребец бросился следом, а за вожаком и весь табун поскакал прямо по воздуху в верхний мир.

От грохота копыт по медному своду под колпаком раздался трудновыносимый гром, а от искр из-под подков родились молнии. Так земляне впервые познакомились с грозой.

Они привыкали к новому страшному явлению природы, пока гроза не сменилась безопасными зарницами. Это Дар-эке по примеру срединных жителей развела на небе костёр пожарче, перерезала горло барану пожирней, а тушу насадила на вертел и принялась готовить ужин.

– Понюхай, как пахнет, – теребила она супруга, тыча мордой в густой дым.

Божку запах жареного мяса понравился, с тех пор стал он большим поклонником баранины на вертеле. Земляне быстро разгадали пристрастие верхнего владыки и принялись приносить ему в жертву овец да баранов. Им доставалось мясо, а тенгри – запах, и все были довольны. За каждого жертвенного барана племенам земным давались поблажки вроде хорошей погоды, богатого приплода и долгой счастливой судьбы.

Для прокорма небесных стад Хухе создал под хрустальным куполом тучные нивы, и через век-другой по навозу стало невозможно ходить не проваливаясь, а от запаха коровьих лепёшек перекашивало даже злую харю Ухин, равнодушной к прочим ароматам.

– Весь дворец засрали! – ругалась ночная жена, провалившись в дерьмо с головой и махая руками для демонстрации глубины.

– Так больше жить нельзя, – поддержала её Дара. – Вот что, супруг: или убирай говно сам, или я позову Херакла!

– А что это ещё за хер? – удивился Мунхе. – Бог, полубог?

– Не тенгри, а тень гри, – пошутила Цаганка. – ещё не родился, но поговаривают, что хрен станет иметь побольше твоего.

Тенгри позавидовал овощу будущего полубога и, чтобы не вводить в искушение супругу, вооружился совковой лопатой и принялся сбрасывать кизяки в открытый люк. Работа ему вскоре надоела, тем более что на непривычных к физическому труду ладонях появились кровавые мозоли. Тогда он божьей волей создал из отходов небесных пиршеств (скотских костей) новенький настил поверх дерьма. Его вновь пришлось засевать злаками, чтобы кормить живых пока коров да баранов. Хухе понял, что веками копить отходы, как в первый раз, не стоит, поэтому стал устраивать субботники: раз в неделю брался за лопату и швырял навоз вниз. Земля от небесного говна становилась весьма плодородной, и жители славили небесного дерьмовежца: «Во субботу, день ненастный, нельзя в поле работАть», – пели они гнусавыми голосами, жарили баранов, а Мунхе швырял вниз лопату за лопатой и радовался, вдыхая пропитанный мясным духом дым.

На этот раз ушло не два, а четыре века, пока настил покрылся слоем отходов выше божьего роста. А роста в тенгри было тридцать шесть метров! Отходы теперь состояли не из навоза, а из скотских костей, каковые он сам же и разбрасывал как попало во время божьих пиров. Хухе сплясал танец на чужих костях, утрамбовал их босыми пятками, тем самым сотворил новый ярус. Пришлось наращивать стенки наблюдательного колодца-мусоропровода.

Синий муж к тому времени увлёкся изготовлением мебели. Правда, поначалу – теоретически: «увлечение» было вызвано шантажом супруг. Дара подсмотрела у землян полки, шкафы и комоды, а когда рассказала Ухин о существовании места имения – кровати, то гневное воплощение пришло в ярость.

– Я, сколько себя помню, бьюсь задницей о медные и костяные полы, пачкаю её в навозе, царапаю о скотские хребты и зубы, она у меня вся в синяках и чирьяках, как звёздное небо, а ты до сих пор не мог сотворить спальный снаряд! – орала она.

Хухе поскорей спрыгнул на землю, вырубил всё доисторические леса, а древесину переправил на небо. На земле чуть не случилось оледенение, но сверху валился тёплый навоз, и оледенение закончилось, не начавшись. Перворожденным гигантам плохо пришлось без дров, и часть из них вымерла, но нашлись и ловчилы, которые дошли большими своими головами, что топить можно и… (Чуть не сказал – ассигнациями, но это сказано совсем по другому, хотя и схожему поводу!) Топить можно земляным маслом – нефтью, а ещё горючим камнем.

Деревья от изобилия плодородного дерьма вскорости наросли вновь, а в тёплой, хорошо унавоженной воде зародилась следующая раса разумных – лемурийцев (в переводе на современный язык – любвеобильных), существ без определённого роста. Растений по первости было мало, и верховный божок, озабоченный их приростом («вдруг да не хватит заготовленного припаса на домашние нужды?»), придал каждому по лешему – величиной с травинку или с высочайшее дерево. Леших он создал из щепок и стружек, и определённой формы они не имели: щепки из-под его рук выходили разные. Чтобы не ломать себе лишний раз голову, Хухе Мунхе повелел, чтобы вид и размеры хранителей лесов и лугов менялись по нужде, а какой – не уточнил. А те и рады стараться: превращались в скалы, тропинки либо друг в друга – для смеху, понятно. Были они весьма активны в сексе, но развратные лесунки плодились и размножались весьма плохо из-за пристрастия к извращённым формам любви.

Ещё в воде из опилок появились двоякодышащие бабы – берегини. Своих мужиков амфибии не имели и трахались всё с теми же лешими, а с редкими гигантами не могли из-за разницы в размерах: были где-то раз в двадцать мельче. От таких связей рождались опять же только девочки-берегини, которым приходилось прилагать всё больше и больше усилий для сохранения вида. Амфибии научились петь так зазывно, что самцам других видов (пусть и неразумных) редко удавалось устоять перед песнями-заманихами.

Куда ж делись водяные мужики? Не исчезли, не пропали пропадом, а просто не зародились с самого начала. И виной тут божок-дерьмовержец, невольный создатель. Плохо разбираясь в биологии, Хухе Мунхе спутал берегинь с рыбами. Подумал: «Ежели внутри карася вона сколько тысяч икринок, то сколько же их окажется внутри бабы? Да они же лет за сто расплодятся так, что ни в ручье, ни в озере, ни в море ложкой не провернёшь, увязнет она в берегинях». Чтобы ограничить воображаемую перенаселённость, божок и придумал лишить водяных женщин сожителей мужского пола. Взял да уничтожил нерождённых водяников особым порошком, щедрой рукой рассыпая его с неба. Снадобье попало в воду, после чего как берегини ни тужились, а рожали только дочурок. Тут невольно запоёшь, чтобы подманить песнями сомнительного содержания хоть какого-нибудь плюгавого кобелька. Чаще всего усилия пропадали втуне, редко какой из них удавалось хоть маленечко поразвратничать и чуток размножиться.

Третьими представителями лемурийцев были горынычи – трёхглавые ящеры-мутанты, которые напугались неслучившегося оледенения и решили сохранить себя от вымерзания под землёй, греясь вблизи действующих и полупогасших вулканов. И эти лемурийцы размножались плохо, имея дефектные гены. Чаще всего змеевны приносили мертворожденных ящеров – шести – и девятиглавых.

Надо заметить, что к драконам Хухе Мунхе отношения не имел. Произошли они сами по себе и по недогляду родительницы всего из летающих ящеров. Предки этих плохо летающих существ по неопытности и недомыслию отложили яйца в радиоактивном песке, вот и родились потомки с тремя головами. Правда, по сравнению с безмозглыми динозаврами чуды-юды были куда как смышлёны, имели собственный язык, слыли знатоками рудных дел, алхимии и кузнечного мастерства. Но племя их было весьма незначительным, и численность популяции неуклонно снижалась.