Текст книги "А вот был такой случай"

Заправка

В конце семидесятых годов я летал борттехником на самолёте Ан-26. Мы прилетели вечером, пилоты и штурман помогли поставить заглушки и удалились, а мы с радистом курим в курилке возле контейнеров с самолётным имуществом. Наземный техник – молодой, но очень высокого о себе мнения лейтенант – стоит на крыле, заправляет самолёт. Вставил заправочный «пистолет» в заправочную горловину самолёта, придавил его ногой и кричит солдату водителю топливозаправщика: «Давай сильнее». Солдат увеличивает давление подачи топлива. «Давай ещё сильнее». Боец ещё увеличивает подачу.

Не знаю, как это случилось, то ли давление подачи было таким большим, что лейтенант не удержал шланг, то ли у него просто соскользнула нога, только заправочный пистолет выскочил из горловины и под действием реактивной струи шланг с пистолетом пошёл летать, описывая неровные круги и поливая всё вокруг керосином. Нас с радистом окатило с ног до головы, и даже сигареты мгновенно потухли и размокли.

Лейтенант упал плашмя на крыло и начал потихоньку сползать в сторону закрылков по мокрому и скользкому крылу, пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь. Ногти потом у него были содраны до крови. Боец-заправщик, тоже насквозь мокрый, онемел и не сообразил, что нужно перекрывать подачу, и только когда очнулся я и заорал: «Закрывай», – он перекрыл подачу топлива. Лейтенант продолжал потихоньку сползать и вот-вот должен был грохнуться с высоты самолёта на землю. Не сговариваясь, мы с радистом схватили стоявшую под двигателем стремянку и подкатили её под закрылок возле гондолы шасси, лейтенант благополучно сполз на стремянку. С тех пор гонору у него поубавилось.

Рапаны

В паре километров от аэродрома расположено большое красивое озеро Кеннон. Рядом с озером жилой военный городок, школа, двор которой вообще выходит прямо на песчаный пляж. Вполне естественно, что летом большинство живущих в городке военнослужащих всё свободное время проводят на этом пляже.

Я только что прилетел из отпуска, побывал в Аджарии, где насобирал на дне Чёрного моря десятка два рапанов. Раковины очень красивые, разного размера, я принёс их в выходной день с собой на пляж, чтобы раздать друзьям.

В нашей компании был один очень умный лейтенант двухгодичник Саша – выпускник МАИ, который до армии успел пару лет поработать в каком-то закрытом НИИ. Его рассказы о технике и науке мы слушали с большим уважением, но вот в вопросах жизненных он был полным профаном, и над ним постоянно подшучивали. В тот момент, когда я пришёл, он изучал дно Кеннона, плавая под водой с маской и ластами. Этим мы и воспользовались. По курсу движения Александра мы бросили несколько ракушек и стали терпеливо ждать результата. Через несколько минут он их нашёл. Послышалось бульканье и восторженные возгласы. Саша выскочил на берег и начал показывать нам раковины, одновременно возводя гипотезу их происхождения на Кенноне. По его мнению, рапаны выжили здесь с доисторических времён, когда на этом месте было море. Смущало его только то, что до него никто рапанов в озере не находил, но в то же время и распирала гордость, которую мы всячески подогревали. Слышались советы срочно позвонить в академию наук, написать Туру Хеердалу и вообще подать заявку на научное открытие и срочно продолжить изучение дна, озера – вдруг там окажутся ещё какие-нибудь доисторические животные. Саша сиял как медный таз, такой популярности у него ещё не было.

Постепенно вокруг нас собралась большая толпа отдыхающих, среди которых были не только военные, и мы, виновники «открытия», под шумок смотались. Самое интересное, на мой взгляд, что позже мне неоднократно приходилось слышать, со ссылкой на очевидцев, что в озере Кеннон водятся рапаны. Саша же после этого «прикола» долго на нас обижался и своих познаний в областях, не касающихся авиации и космонавтики, старался не высказывать.

Приспичило

Зима. Температура около 40 градусов мороза. Самолёт АН-10 – летающий командный пункт. Экипаж – а вместе с операторами это 22 человека, – удобно расположившись в салоне, «выполняет предварительную подготовку к полётам». Почти все играют в карты. В салоне тепло, работают два моторных подогревателя МП-44.

Одному из игроков – прапорщику – мягко говоря, приспичило. Одет он в меховые ползунки, унты и меховую куртку. Выскакивает на улицу и бежит за контейнеры с самолётным имуществом, расстёгивая на ходу молнии в задней части ползунков. Добежав, присаживается и облегчается.

На беду прапорщика, его замечает борттехник Валера, с которым мы в это время осматриваем двигатели. Валера – хохмарь, каких поискать. Он хватает лопату, которой мы отгребали от контейнеров снег, и подставляет её под прапорщика, тот не замечает, на лице его блаженная улыбка.

Когда прапорщик заканчивает свои дела, Валера быстро убирает лопату с содержимым, а сам отправляется в самолёт и рассказывает о том, что сделал, экипажу. Прапорщик надевает штаны, застёгивает молнии, оборачивается и приходит в изумление – результатов его трудов нет. Он опять снимает штаны и тщательно прощупывает их изнутри, подозревая, что опростоволосился и нагадил в штаны, но ничего не находит и, так как уже давно начал замерзать, быстро одевается и бежит в самолёт. С появлением прапорщика народ оживляется, начинаются реплики, типа: «Фу, кто это так набздел», «Мужики, что-то говном воняет», «От кого это так воняет», – и прочее. Прапорщик не выдерживает, снова выскакивает из самолёта и ещё более тщательно обследует свои ползунки. В самолёте стоит хохот, за всеми действиями прапорщика экипаж наблюдает в иллюминаторы. Ничего не обнаружив, прапорщик возвращается, и картина повторяется. Так он обследовал свои штаны раза три-четыре, пока ошалевший от хохота борттехник не сознался в содеянном.

Пчёлы

В конце 70-х годов в Улан-Уде была создана ставка объединённого командования войск Дальнего востока. В июле 1979 года на самолёте АН-24 мы привезли в Улан-Уде командующего Забайкальским военным округом. С многочисленной свитой он удалился в ставку, а мы устроились под самолётом в тенёчке на чехлах, лениво играем в карты и ждём обратного вылета.

Стоянка самолёта находилась в самом конце аэродрома. Недавно построенная рулёжная дорожка, в конце которой находилась наша стоянка, совсем новенькая. Поле аэродрома рядом с ней ещё даже не успело зарасти травой, и на нём видны полосы от равнявшего его бульдозера. Метрах в 50-ти – новенький забор из бетонных плит, за ним – кустарник, а дальше по склону пологой сопки – сосновый лес. В углу ограждения свалена куча мусора, которую, видимо, нагребли бульдозером и ещё не успели убрать. Над этой кучей постоянно кружатся пчёлы, видимо, в одном из выкорчеванных деревьев было их гнездо.

Чтобы салон самолёта не сильно нагревался, открываем обе двери – переднюю в багажном отсеке и заднюю для посадки в самолёт пассажиров. Обе форточки в кабине экипажа тоже открыты. Небольшой сквознячок проветривает салон и кабину экипажа.

Ждать пришлось долго, несколько раз меняли дислокацию под самолётом, так как солнышко неумолимо подкрадывалось к нам, а спасительная тень ускользала. Успели выспаться и пообедать в местной лётной столовой. Наконец, посланный в разведку к диспетчеру правый лётчик доложил, что командующий уже выехал. Занимаем рабочие места – командующий ждать не любит. Для доклада остаётся только командир экипажа. Через несколько минут появляется кортеж командующего, и, получив сигнал от бортмеханика о том, что двери закрыты, запускаем двигатели. Взлётная полоса рядом, выруливаем на исполнительный, проверяем оборудование перед взлётом, и вот уже колёса в воздухе. По команде убираю шасси и закрылки. Командир откидывается в кресле, отдавая управление самолётом второму пилоту, экипаж работает по плану.

И тут начинается кошмар. Из-за центральной приборной доски начинают вылетать пчёлы. Одна из них сходу впивается в лоб правому лётчику, тот бросает штурвал и начинает махать руками, что ещё больше раззадоривает насекомых. Пчёлы безжалостно атакуют нас и беспощадно наносят свои жалящие удары. Все забыли про то, где мы находимся, и пытаются отражать укусы насекомых. В кабине творится невообразимое.

Первым приходит в себя штурман. Самолёт прекратил набор высоты, а прямо по курсу у нас – небольшая сопка. «Командир, высота, держи курс», – заорал он, и пилоты пришли в себя. Перед лицом большей опасности про пчёл мгновенно забыли. Оба пилота ухватились за штурвал. Я получил команду установить двигателям номинальный режим, и мы благополучно огибаем сопочку. Пчёлы как будто тоже приутихли, когда мы перестали от них отбиваться, да и стало их меньше, так как пчела после укуса погибает. Радист сворачивает трубочкой газету, которую он приготовил, чтобы почитать в полёте, и начинает добивать оставшихся насекомых. Через некоторое время в кабину вваливается прапорщик-бортмеханик, тоже получает свою порцию пчелиного яда и быстренько ретируется в салон, не забыв прикрыть за собой дверь. Постепенно мы перебили всех насекомых. Каждый из нас укушен не менее 10 раз, исключая штурмана, рабочее место которого находится за перегородкой, поэтому не все пчёлы его заметили. Больше всего укусов у командира и правого лётчика, да и мне тоже досталось неслабо. Лицо правака опухло и похоже было на надутую резиновую перчатку. У меня и командира опухоль только в районе укусов. Места укусов болезненны, да к тому же ещё и чешутся.

Самочувствие правого лётчика ухудшается, и мы сообщаем о происшествии в Читу, назад лететь уже поздно, половину пути мы уже пролетели. Командир эскадрильи, который выходит с нами на связь, просит не афишировать происшествие и подождать в кабине экипажа, пока уедет командующий со свитой.

После посадки обычно командир экипажа получает замечания от командующего, но в этот раз командир эскадрильи сам подошёл к нему с какой-то просьбой, и тот про нас забыл. После отъезда машин командующего к самолёту подъезжает санитарный УАЗик. Приехавший на нём врач части быстро осматривает нас и всех, за исключением бортмеханика, отправляют в госпиталь.

В госпитале нас уже ждут, всем делают какие-то уколы и через пару часов отпускают, правого лётчика госпитализируют. У него оказалась аллергия на пчелиные укусы, и он провалялся в госпитале целую неделю.

Вот так маленькие пчёлки создали большие неудобства, а могло бы всё кончиться гораздо хуже. Пространство за центральной приборной доской представляет собой паутину из проводов и трубопроводов, которые подводятся к приборам на приборной доске. Пчёлы, видимо, посчитали, что это отличное место для будущего улья. Повезло нам, что успел переселиться не весь пчелиный рой, а только его передовой отряд. Со всей пчелиной семьёй мы бы вряд ли справились.

Первая рыбалка

В Монголии я бывал и раньше, до того, как попал служить в воинскую часть, расположенную в Улан-Баторе. Экипаж самолёта Ан-26, на котором я был бортовым техником, часто выполнял различные задачи по перевозке военнослужащих и грузов на территории Монголии. В один из таких прилётов на аэродроме в Улан-Баторе я познакомился с капитаном Мишей Стрельбой. Пассажиры, которых мы привезли, укатили с инспекцией в части 39 Армии, и обратный вылет был назначен только через 3 дня. Поэтому я с радостью согласился принять участие в рыбалке, на которую пригласил меня Миша. Командир экипажа ломаться не стал и отпустил меня, напомнив, чтобы я «знал меру». Поехали втроём. На мотоцикле Урал разместились я и друг Михаила капитан Коля Жемалин, Миша Стрельба ехал на мотороллере «Тулица». На мои вопросы: «Зачем ехать на 2-х транспортных средствах, если можно поместиться на одном и где же рыболовные снасти», – Миша Стрельба ответил: «Расслабься и не забивай голову ненужной информацией, всё увидишь на месте. Ты, главное, вот это не потеряй», – и нахлобучил мне на спину увесистый солдатский вещь-мешок.

Дело было в конце октября. Снега в Улан-Баторе и зимой-то почти не бывает, а в это время и подавно. Ехали недолго. От дома, где жили семьи военнослужащих, 6–7 километров по асфальтированной трассе через невысокий перевал до посёлка Сангино, в котором венгры построили небольшой заводик. Потом по деревянному мосту через речку Толу на её правый берег и ещё километра три в сторону небольших гор, у подножия которых течёт одна из многочисленных её проток. Морозец по ночам, 5–6 градусов, сковал речку Толу в местах, где нет сильного течения, небольшим ледком толщиной около 7 сантиметров – вполне достаточно, чтобы не провалиться под лёд. Вода в реке в это время идеально чистая, и, когда идёшь по льду, видно всё как на ладони до самого дна.

Мотоциклы оставили на берегу, спустились на лёд, и мои товарищи стали что-то деловито отыскивать, заглядывая через лёд в глубь омутков под самым берегом. Я, помня ответ на мои первые вопросы, помалкивал. Наконец Николай остановился под большим ракитовым кустом, проверил что-то в его глубине и изрёк: «Здесь, вот отметина», – и показал сломанную ветку. Оба капитана легли на лёд и стали усиленно разглядывать что-то в глубине. Мне места для просмотра не осталось, и я основательней осмотрел окрестности. Река в этом месте делала небольшой поворот, у правого берега и образовался приличный омут, возле которого мы находились. На берегу было несколько деревьев и кустов, а дальше за ними начинались горы, невысокие, но скалистые, с почти полным отсутствием растительности. Лишь кое-где в расщелинах пробивалась трава и небольшие уродливые деревца. Левый берег, на котором остались мотоциклы, представлял собой низину, в половодье, видимо, заливаемую водой, поросшую ивняком и огромными кустами черёмухи. Между тем капитаны закончили осмотр, принесли большой топор и стали вырубать им во льду большую прорубь. Я заглянул под лёд. В кустах на дне возле самого берега что-то блестело, предмет был большим и сквозь лёд напоминал большую серебряную статую – глубина большая, и понять, что же это, было невозможно. Наконец прорубь была проруб лена, Николай вырубил длинный шест. На конце его он оставил небольшую веточку, получился как бы крючок. Этим крючком Михаил долго и безуспешно пытался зацепить что-то на дне в том месте, где я увидел блестящий предмет. Николай помогал ему, а я помалкивал, пытаясь угадать, что же они пытаются зацепить. Наконец Михаил не выдержал, бросил шест и сказал: «Не получится, надо нырять».

Николай ещё какое-то время повозился с шестом. Потом согласился с Михаилом. Всё это время я не расставался с вещмешком, который мне поручили перед поездкой. Михаил стал раздеваться, а Николай тем временем снял с меня вещмешок, открыл и извлёк из него солдатскую фляжку, раздутую особым способом, после которого в неё помещается почти литр жидкости, стакан, кусок великолепного сала и буханку хлеба. Всё это разложил на старом, видавшем виды полотенце. Порезал крупными кусками сало и хлеб, налил полстакана и протянул мне. «Ну, давай, за знакомство и удачную рыбалку». В стакане был спирт, отказываться было неудобно, и я, замахнув его одним махом, стал интенсивно закусывать. Вторые полстакана Николай выпил сам, слегка закусил и налил полный стакан. Михаил тем временем разделся до трусов и стоял на льду, переступая голыми ногами. К его левой ноге был привязан кусок парашютной стропы длиною около полутора метров. Николай протянул ему стакан, Миша звонко выдохнул, выпил всё до дна, закусил протянутым куском сала и сразу полез в воду. Выпитый спирт, похоже, до желудка не добежал, а впитался в кровь ещё по дороге, стало тепло, весело и смешно. Михаил тем временем шумно перевернулся в воде, опёрся руками о край проруби, при этом волна из проруби докатилась до нашего импровизированного стола, залив всё вокруг. Он был крупным мужчиной, весил более 100 кг, и было удивительно наблюдать, как легко он себя чувствует в воде. Левую ногу он высунул из воды и сказал: «Держите покрепче». Мы с Николаем ухватились за верёвку на его ноге, став на колени на мокром, скользком льду у самого края проруби. Михаил громко вдохнул воздух и нырнул. Он тащил нас в глубину, извиваясь всем своим огромным телом, а мы, держась за верёвку, привязанную к его волосатой ноге, упирались что есть сил, стараясь, с одной стороны, удержать его, с другой – дать ему возможность занырнуть как можно глубже, и с третьей – не свалиться самим в прорубь. Наконец, когда мы уже одной рукой упирались в край проруби, а вторая была чуть не до плеча под водой, он перестал извиваться и тело его ослабло. Было очень скользко, мы чудом удерживались на краю проруби и не сваливались в неё. Помогая друг другу, мы стали изо всех сил тащить его на поверхность, но он как будто потяжелел вдвое. Наконец нам удалось вытащить его ноги из воды, левой рукой он упёрся в противоположный край проруби и стал потихоньку перекатываться влево. Мы интенсивно ему помогали. Правая рука Михаила держала тот огромный серебристый предмет, который я видел подо льдом, Николай бросил держать Михаила, сунул руку в прорубь и уже вдвоём они стали тащить серебристый предмет из воды. Когда он показался над водой, я понял, что это была огромная верша, а в нашем лексиконе – «морда», изготовленная из сетки для забора воздуха спецсамолёта, базировавшегося на аэродроме Улан-Батора. «Морда» была забита рыбой. Когда мы выволокли её на лёд, я ещё больше поразился её размерами. В длину она была метра два и сантиметров 70 в диаметре. Всё пространство было забито великолепной плотвой, которую капитаны называли «чебаком». Размером этот чебак был в аккурат, как астраханская вобла во время нереста. Я разглядывал улов, а Николай тем временем налил ещё один стакан спирта и протянул Михаилу, тот выпил, неспешно закусил и стал вытираться полотенцем, на котором до этого лежала закуска. От его тела поднимался пар. Ему, видимо, совсем не было холодно. Мы тоже выпили, помогли одеться Михаилу и потащили «морду» к мотоциклам. С большим трудом затолкали её в коляску «Урала». Назад я ехал уже не с таким комфортом и теперь на заднем сидении «Тулицы». Выпитый спирт как будто совсем не подействовал на Михаила, с управлением мотороллером он справлялся прекрасно, и только лицо его сделалось красным как помидор, а глаза предательски блестели. К дому подъехали, когда уже стемнело. На КПП возле дома дежурил прапорщик и двое солдат. Солдаты быстро пробежались по нужным квартирам. Появились офицеры и прапорщики с вёдрами. Большую часть рыбы мы раздали, не забыли командира, инженера и замполита эскадрильи. Остальную рыбу солдаты отнесли в квартиру к Михаилу и высыпали в ванну. Ванна оказалась полной почти до краёв. В этот вечер стол был исключительно рыбным. Уха, рыба жареная и даже свежепосоленная особым способом икра. Засиделись мы почти до утра, жена Михаила была в Союзе, и поэтому задушевным беседам никто не мешал. Наказ командира я, конечно, не выполнил. Радушный хозяин оставил меня ночевать у себя, а на следующий день я отоспался в гостинице.

Аэродром Улан-Батор

Картина

Командующему Армии, по задачам которой работала наша эскадрилья, не понравился вид салона самолёта, на котором мы его возили. После одного из вылетов он приказал прапорщику-бортмеханику повесить в салоне картину. Я в то время был начальником технико-эксплуатационной части звена самолётов Ан-26. Прапорщик передал приказ мне, а я, в свою очередь, замполиту эскадрильи. Замполит бросил мне пачку портретов Брежнева и удалился по своим делам. Других картин у него не было. Из полусотни фотографий я выбрал портрет, на котором Брежнев в маршальской форме с орденами во всю грудь стоит на фоне покрытого зелёным сукном стола. Нашлась рамочка, кусок тонкого плекса и мы аккуратно закрепили портрет на декоративной панели фюзеляжа над столом в салоне самолёта.

Реакция командарма была страшной, он схватил бортмеханика своей огромной ручищей за плечо и так стиснул, что у того потом 2 недели синяки не проходили. «Я же тебе сказал картину повесить!» Прапорщик оправдываться и закладывать меня не стал, а через пару вылетов мы благополучно сняли портрет и повесили в техническом домике. Там он, возможно, висит и до сих пор, так как эскадрилью вывели из Монголии ещё в 90-х годах, а монголы очень консервативный и терпеливый народ, у них даже памятник Сталину в центре Улан-Батора никому не мешает.

Жара

Член Военного Совета Забайкальского военного округа звонит из Читы командиру части. Время для звонка он выбрал самое неподходящее – обеденный перерыв. Командира нет в кабинете, и он начинает обзванивать всех замов. Все, естественно, в столовой. И в конечном итоге его соединяют с телефоном дежурного по эскадрилье. На тумбочке стоит дневальный рядовой Эсмайбеков. Он чётко представляется. Член военного совета спрашивает про командира, получает ответ, что все офицеры и прапорщики в столовой, и, как это часто бывает у политработников, начинает беседовать с солдатом «за жизнь». В конце разговора Член военного совета спрашивает: «А скажи, боец, какая сейчас температура в казарме»? «Щест градусаф», – чётко рапортует Эсмайбеков, благо термометр висит рядом с тумбочкой. «Что – мороза?» – «Нет – жяры».