Текст книги "Единоборец"

8

Через некоторое время мы оказываемся на поверхности. Мы все еще в городе, я не могу сказать где. Наверняка это все еще Москва, которая проглотила и переварила все города километров на четыреста от своего центра. Стандартные тридцатиэтажные спальные корпуса. Чистое зимнее небо светится глубокой предрассветной синевой, и серые бетонные стены кажутся в этом сиянии голубыми. В одном из черных квадратов окон я вижу зеленые светящиеся цифры часов и сверяю их со своим внутренним временем (у меня есть встроенный органический таймер, не лучшей модели, который иногда отстает). Пять минут шестого. Скоро рассвет. Я совсем не спал этой ночью и уже начинаю ощущать усталость.

– Когда это кончится? – спрашиваю я. – Когда мы придем?

Она останавливается. В ее глазах ужас, который никак не вяжется со спокойствием спящей улицы вокруг нас.

– Это был он, – говорит Клара.

– Кто он? – спрашиваю я.

– Карлик. Это был он. Он ко мне прикоснулся. Он специально бросился ко мне.

Она поднимает ладонь руки к своим глазам и внимательно смотрит на нее. Я смотрю тоже. Ничего особенного. Пальцы слегка припухли. Возможно от мороза. Сейчас не меньше, чем шесть градусов ниже нуля. Или семь. Довольно зябко. Рукавички бы не помешали.

– Ты уверена? – спрашиваю я.

– Абсолютно. Это вошло в мою руку.

– Что вошло?

– Некогда объяснять. Оно уже болит. Скоро это будет очень больно. Мы должны успеть.

– Что успеть?

– Хорошо, что это всего лишь рука. Ты должен ее отрезать.

– Без проблем, – говорю я. – Потом мы вставим хорошую большую батарею, и рука отрастет заново. Надеюсь, здесь поблизости есть круглосуточные аптеки, где можно купить хирургический набор?

– Есть, – отвечает она. – Аптеки есть. Проблема в том, что я не умею отключать боль.

– Неужели до сих пор есть люди, которые не умеют отключать боль?

– Да. Как видишь, встречаются. В моем теле нет никаких дополнительных устройств. Никакой механики. Я на сто процентов биологична, как будто родилась минуту назад.

Я не совсем верю ее словам. Если бы это было так, медуз бы не тянуло к ней, как магнитом.

– Серьезно? – спрашиваю я.

– Серьезно.

– Тогда мы должны купить обезболивающее. Хотя бы что-нибудь.

Довольно быстро мы находим аптеку. Приходится долго стучать, прежде чем мегера в белом халате с алым крестом на левой груди открывает нам дверь. Вид моей спутницы достаточно красноречив; мегера кивает головой, поправляет очки и направляется к прилавку.

– Где это она так ушиблась? – спрашивает она.

Разбила оконное стекло, – отвечаю я. – Упала и разбила стекло головой.

Мегера смотрит на меня оценивающе. В байку о разбитии стекла головой, она, разумеется, не верит.

– Ну подрались, мы подрались! – кричу я. – Я не выдержал и бросил в нее пепельницу. Она схватилась за нож. Я вырвал нож и ударил ее в щеку. Хотел ударить в глаз, но не попал.

На этот раз объяснение подходит.

– Вам хирургический набор? – ледяным тоном спрашивает она.

– Пожалуйста, стандартный, шестой номер, – отвечаю я.

– Вы уверены? – недоумевает мегера. – Вы бы лучше обратились в больницу.

– Шестой номер, – повторяю я. – И обезболивающее. Четыре ампулы квадрокаина.

– Не дам без рецепта.

Она действительно не даст. Время от времени до аптек докатывается очередная волна борьбы с наркоманией, тогда начинают запрещаться все лекарства подряд, вплоть до самых безобидных. Хотя ни один, даже самый отпетый гений, не сумеет применить квадрокаин в качестве наркотика.

– Хорошо, – говорю я, понимая, что спорить здесь бесполезно. – Тогда давайте мне обычный новокаин.

– Много? – спрашивает она.

– Примерно ведро.

Ведро я, конечно, не беру, мне достаточно двух литров раствора. Кроме этого я приобретаю несколько самых больших, сорокакубовых, шприцов. Придется работать как в каменном веке. Продавщица смотрит на меня, как на сумасшедшего. Но никакого криминала в моих действиях нет, иначе Фемида уже вмешалась бы в процесс.

Она отпускает нам хирургический набор и лекарства, запирает за нами дверь. Напоследок крутит пальцем у виска.

– Теперь надо найти удобное место, – говорю я. – В принципе, подойдет все, что угодно.

Клара молчит. Ее лицо очень бледно, и выглядит она гораздо хуже, чем несколько минут назад.

– Тебе больно? – спрашиваю я.

– Делай это скорей, иначе будет поздно.

Я беру ее руку и ощупываю. Примерно до уровня кисти, или чуть выше, она заметно опухла и стала жесткой. Что же, будем ампутировать по локоть.

– Будем ампутировать по локоть, – говорю я. – Но я должен знать, с чем имею дело. Если оно разносится с кровью, то резать бесполезно.

– Оно не разносится с кровью. Я чувствую, как оно ползет внутри меня.

– Тебе повезло, что малыш не поцеловал тебя в щечку, – говорю я. – Пришлось бы отрезать голову.

Подходящее место я нахожу без труда. Для меня главное, чтобы было поменьше зрителей. К счастью, сейчас еще очень рано, слишком рано даже для девочек, выгуливающих собак. Я выбираю в парке две скамейки со столиком посредине и раскладываю инструменты. Стерильность меня не волнует. Максимум через несколько часов мы вставим батарею, и все будет в порядке. Я надеюсь, что Клара все-таки доведет меня до цели, где бы она ни была, и какой бы она ни была. А если не доведет, я все равно достану батарею, и хотел бы я посмотреть на того, кто сможет меня остановить. Я почему-то принимаю это дело близко к сердцу. Не могу сказать, что я в восторге от этой дамочки, но все-таки, я не позволю ей умереть. Умирать и курице не хочется, тем более человеку. Смерть – это слишком серьезная цена. В мире нет такой вещи, за которую стоило бы так платить.

– Смотреть будешь? – спрашиваю я. – Или закроешь глаза? Зрелище не из приятных, зато интересно.

Она закрывает глаза. Я разрезаю ей рукав куртки до самого плеча и затягиваю жгут. Максимум через два часа его нужно будет снять. В оставшейся части руки будет очень мало крови, а это грозит серьезным обморожением. Батарея, конечно, дело поправит, но лучше учесть это обстоятельство. Набираю здоровенный шприц и быстро вгоняю его в мышцу, чуть повыше локтя. Церемониться здесь нечего. Потом второй шприц, третий и четвертый. Рука начинает серьезно распухать. Меня это не волнует. Если Клара не может отключить боль сама, я сделаю это вместо нее. В любом случае, она почувствует, как я режу. Так пусть она чувствует это как можно меньше.

Рука продолжает распухать. Сейчас она выглядит так, будто под кожу всунули хорошо надутый футбольный мяч. Наша кожа очень эластична, особенно в молодости, и это растяжение – еще не предел. Я вонзаю очередную иглу, но из-под нее вырывается фонтанчик новокаина: внутри слишком сильное давление, и лекарство начинает выливаться наружу через отверстия, оставленные иглами. Накачать руку сильнее я уже не смогу.

Правой рукой я прижимаю ее плечо, а левой начинаю резать. Она дергается, но молчит. Знаю, что неприятно, но потерпи. Очень любопытное устройство сустава, я такого уже давно не видел. Стандартный не модифицированный локтевой сустав. Такой носили наши предки и двести лет назад и двадцать тысяч лет назад. Ограниченная подвижность, невозможность вмонтировать гидравлический усилитель. Сейчас вряд

ли кто поставит себе такое. Хотя, с механической точки зрения, соединение трех костей почти идеально. Придумано прочно и надежно, даже красиво. Чего стоит одна радиальная связка. Приходится повозиться разъединяя все это. Крови не так уж много, значительно меньше, чем я ожидал. Пару минут – и дело законченно. Я зашиваю все, что можно зашить на скорую руку, не особенно стараясь, заворачиваю куртку так, чтобы она как можно плотнее прикрывала культю руки. Отрезанный кусок лежит здесь же. Его пальцы уже пожелтели.

– Что с этим делать? – спрашиваю я. – Возьмем с собой?

Она открывает глаза.

– Уже все?

– В общих чертах все. Будем брать твою руку или бросим ее здесь?

– Бросим здесь. Я не должна к ней прикасаться.

– Это настолько заразно?

– Да, – отвечает она.

– Тогда еще раз закрой глаза. Я зашью твою щеку.

Она подчиняется; и я зашиваю рану кетгутом. На всякий случай. Да и выглядит щека теперь поприличнее. Каждый раз, когда я вонзаю иглу, Клара стонет. Она совсем не умеет терпеть боль.

– Нам еще далеко идти? – спрашиваю я.

– Совсем рядом.

Я беру ее за здоровый локоть и помогаю встать.

– Ты спас мою жизнь, – говорит она.

– Дважды, – уточняю я.

– Нет. Первый раз то было не в счет. Первый раз все было подстроено. Ты должен был затащить меня к себе и подключить к своей батарее.

– А если бы я повел себя иначе?

– Ты не мог вести себя иначе. Мы считывали информацию с твоего чипа. Это позволяет просчитать твои действия с точностью до одного шага. В чипе вся информация о твоих поступках начиная с того момента, когда ты впервые обмочил детскую пеленочку. Твои последующие поступки можно рассчитать с громадной вероятностью.

– Но ведь всегда есть элемент случайности.

– Конечно. Но краткосрочный прогноз все рано очень точен. Это все равно, что предсказывать погоду, когда ведешь облако со спутника.

– Ты не могла иметь информацию с моего чипа, – говорю я.

– Почему ты в этом уверен?

– Информацию получает только Фемида. Все остальное означает нарушение моих прав, а она не допустит такого нарушения моих прав. Она допустит многое другое, но только не это. Это невозможно.

– Скоро ты изменишь свое мнение, – говорит Клара.

Некоторое время мы молча идем по холодной улице, я поддерживаю ее за локоть. Мы идем на восток, и небо впереди уже совсем яркое – вот-то взойдет солнце. Я отламываю веточку с придорожного куста и начинаю жевать. Она достаточно мягкая и вкусная. Мой желудок прекрасно переваривает целлюлозу. Да и не только целлюлозу, я могу питаться любой органикой, вплоть до нефти и пластмасс. Честно говоря, больше всего я люблю сосновые опилки, залитые оливковым маслом. Сойдет и подсолнечное. Мои вкусовые рецепторы – грибовидные формации, вращенные в поверхность языка, позволяют ощущать до полумиллиона разных вкусов – роскошь, совершенно незнакомая самым изощренным гурманам древности. Я заменил свои зубы на искусственные сразу же после совершеннолетия, как только тело окончательно перестало расти. Мои резцы с изменяемой кромкой позволяют перекусить стальной прут в спичку толщиной; зубные корни прорастают мелкими ветвистыми корешками, как будто грибницей, в пористую костную ткань, при потере зуба за несколько часов вырастает новый. В принципе, прочность моих зубов такова, что я могу разжевать даже бутылочное стекло. Кроме того, мои подъязычные железы мгновенно вырабатывают противоядие к любому яду и защиту от любой известной инфекции. Поэтому я люблю жевать веточки на ходу, особенно если давно не ел. Они перебивают аппетит не хуже, чем картофельные чипсы.

– Хочешь? – я предлагаю веточку Кларе.

– Я такого не ем, – отвечает она.

– А какое ты ешь?

– У меня слишком простая система пищеварения.

– Только не говори, что ты ее ни разу не модифицировала. Неужели?

– Именно так. Я могу есть только нормальные человеческие продукты – то, что ели люди в древности. Я ем картошку и мясо, пью молоко и кефир.

Я останавливаюсь и смотрю на нее почти с ужасом.

– Мясо? Ты ешь мясо?!!

В наше время синтетических продуктов никто не убивает животных ради еды. Существуют тысячи более вкусных вещей, чем мертвечина. В древности люди были вынуждены убивать четвероногих друзей, чтобы не умереть самим, но мне, честно говоря, даже трудно представить, как все это происходило. Ты выращиваешь поросенка, кролика или собаку, ласкаешь их и кормишь, а потом убиваешь и сразу же съедаешь их, аппетитно чавкая. Меня тошнит, как только я подумаю об этом.

– Да, я иногда ем мясо, – невозмутимо говорит Клара. – Если хочешь, я дам тебе попробовать.

9

Мы сворачиваем на боковую аллею. Сейчас Клара выглядит ужасно. Она бледна, как утренний снег. Она почти висит на моей руке и едва передвигает ноги. Ее кожа сморщилась, и сейчас эта женщина выглядит так, как будто бы ей сорок. Картину дополняет культя и огромный неровно зашитый шрам на щеке. Если так пойдет дело, то она состарится и умрет не позже, чем завтра. Поживем – увидим.

Мы входим в небольшой дворик, огражденный высокой бетонной стеной. Во дворике довольно много деревьев, кажется, это груши, старые груши с толстыми стволами.

– Нам сюда, – говорит она, – вон в ту дверь.

Но у двери нас уже ждут. Человек в темном пальто переминается, сгорбившись, с ноги на ногу. На первый взгляд в нем нет ничего необычного. Клара даже не обращает на него внимания. Но я сразу вижу, что он ждет именно нас.

– Подожди, – говорю я. – Стань здесь и не приближайся.

– Что-то случилось?

– Мне не нравится этот андроид, – говорю я.

Я уже понял, что это не человек. За последний век тела людей стали очень похожими на тела машин, а тела машин – похожими на тела людей. Существуют люди, на девяносто процентов состоящие из механических деталей, и существуют машины, практически полностью состоящие из органических тканей. Но, все равно, одни прекрасно отличимы от других. Человек остается человеком, а андроид – андроидом.

– Гражданин кого-то ждет? – спрашиваю я.

Андроид выскальзывает из своего пальто, гибкий и быстрый, как пружина. Я мгновенно определяю тип тела – это то, что мы на профессиональном жаргоне называем «боевыми устрицами». Впрочем, не знаю, почему так повелось. Может быть, потому, что они не нападают в верхней одежде, предпочитают вначале ее снять. Может быть, кому-то это напомнило устрицу в раковине, я не знаю. Физически устрица в десять раз сильнее любого человека, в том числе и меня. Он намного быстрее и намного прочнее. Все его силовые блоки выполнены из армированного углепластика. Жизненные центры защищены легкими броневыми пластинами. Я вижу, как вспыхивает злобная радость в его глазах – он любит и умеет драться. Драка – единственный смысл его существования. Драка для него то же самое, что для нас любовь.

Но и на старуху бывает проруха. Одежда мешает их быстрым движениям, а на раздевание всегда тратится лишняя секунда или около того. За это время я успеваю выстрелить трех мошек. Трех достаточно, чтобы сковать его движения.

Каждая из электронных мошек на самом деле не больше спичечной головки. У меня в запасе целый магазин таких – девять штук – они помещаются чуть выше левого запястья вместе некоторыми другими полезными инструментами. Любой андроид имеет несколько уязвимых мест, доступных не столько человеку, сколько специальным электронным устройствам. Говоря по-простому, каждая из моих мошек может ужалить его так, что некоторые из нервных цепей будут непоправимо нарушены. Андроиды, в отличие от нас, не могут восстанавливаться полностью.

Теперь устрица борется с четырьмя противниками одновременно, это дает мне преимущество. Я мог бы выпустить и побольше мошек, но в этом случае они станут мешать друг другу, экранируя поля. Три – в самый раз.

Я бросаюсь на андроида, пока он не сделал этого первым. Нужно заставить его защищаться. В защите он слабее. Если не давать ему возможности для атаки, он держится всего несколько минут, а потом начинает творить явные глупости. Как и в любом бое, здесь выигрывает не столько физическая сила, сколько интеллект. По интеллекту андроид не может сравниться даже со средней обезьяной. Все его человекоподобные действия – всего лишь имитация. Мой неожиданный бросок сбивает его с толку. Я успеваю сорвать одну из броневых пластин, прикрывающих его горло. Это неплохо, для начала. Посмотрим, что он предпримет теперь. Вряд ли это будет что-то новое.

Устрица прыгает на меня с быстротою молнии. Сейчас главное – это глаза. Мои не слишком хороши, но все же не подводят. Главное – сконцентрироваться так, чтобы увидеть движения врага. Устрица движется слишком быстро. Коэффициент разрешения моего глаза – девять тысячных долей секунды, при идеальной концентрации внимания. За это время ладони андроида успевают переместиться сантиметров на десять или на двенадцать. Я вижу их в виде серых облачков тумана. По форме они напоминают большие капли. Я уворачиваюсь от первого удара, помня, что устрицы всегда предпочитают финт: смотрят в одну сторону, а бьют в противоположную. Второй удар тоже не достигает цели – ладонь андроида врубается в ствол груши подобно топору. Летят щепки. Три ноль в мою пользу. Теперь нужно не упустить момент, когда устрица начнет нервничать. Сейчас проверим.

Выбросив стальной коготь, я пытаюсь зацепить его за горло. Мне все же удается прикоснуться, потому что мошки действуют в такт с моими движениями – все три одновременно бросаются с разных сторон. Мой металлический коготь получает сильный электроразряд. Его отрезало будто электросваркой. Именно это мне и нужно. Режущий разряд означает, что андроид ушел в оборону. Я бью второй раз в то же место, но теперь с правой руки, там, где выбрасывается фиберглассовый коготь. А фибергласс электричество не проводит, его разрядом не возьмешь. Я вцепляюсь в грудную пластинку и повисаю на ней. Андроид начинает вращаться, и я взлетаю в воздух. Я вцепился крепко, так просто меня не сбросить. Движением рубящей конечности он отрезает мне кисть руки, и я по инерции отлетаю и ударяюсь о стену. Сейчас устрица пытается вырвать коготь, который все еще крепко держится, вонзившись в его механическую плоть. Маленький мешочек у основания когтя ритмично сокращается, впрыскивая одну порцию яда за другой. Устрица падает на колени; обеими руками он держится за обрубленную кисть, висящую у его горла. Мошки вонзаются в его шею сзади. Я встаю и подхожу к нему. Подхожу не слишком близко, ведь он опасен даже сейчас. Нужно подождать еще немного. Андроид валится на спину, и его глаза закатываются. Я знаю, что у него всегда есть в запасе один последний финт. Выворотив из бордюра бетонную плитку килограмм на шестьдесят веса, я бросаю ее на лежащего робота. Его руки взлетают, и плита разлетается на осколки. Меня едва не задевает летящим куском арматуры. Теперь все. Это было последнее, на что он был способен. Это называется посмертным ударом.

Большинство боевых машин устроены так, что, уже погибнув, они сохраняют способность ударить ее раз, обычно с близкого расстояния. Считается, что враг может приблизиться, чтобы проверить, действительно ли ты умер, или для того, чтобы сделать контрольный выстрел. Вот тогда он и получает посмертный удар. Иногда этот удар может быть отложен на несколько часов или даже суток. На следующий день враг решит убрать твое тело с дороги, и в этот момент ты его убьешь. Идей неплохая, но есть одно «но»: иногда это удар достается не врагу, а другу.

Я потягиваюсь и прогибаю спину. Мне тоже досталось. Так просто, без потерь, никогда не выигрывается ни один бой с устрицей. Он все-таки здорово грохнул меня о стену. Если бы я не успел сгруппироваться и ударился головой, я бы имел серьезные неприятности, возможно даже перелом основания черепа. Да и сейчас несколько моих ребер сломано. Одно из них сломалось сразу в двух местах, вышло из связочного корсета и проникло во внутреннюю грудную полость. Без операции здесь не обойтись, хотя можно и подождать.

Я наклоняюсь к лежащему и снимаю висящую на его шее кисть руки. А вот здесь никакая операция не потребуется, потому что кисти у меня съемные. Это очень удобно, потому что для разного боя нужно применять разное оружие. Все оружие никак не может поместиться в одной единственной кисти. У меня дома осталось двенадцать разновидностей. А эта, что оторвалась сегодня, была самой простой, с минимальным набором дополнительных функций. Присоединив кисть, я оборачиваюсь и смотрю на Клару.

– Ты не ждала этого? – спрашиваю. – Это что-нибудь означает?

– Я не знаю, – отвечает она.

– И на том спасибо.

Андроид начинает медленно шевелиться. На самом деле сейчас шевелится не он, а только одежда на его груди. Из-под одежды выскакивает десятка два мелких существ, слегка напоминающих плоских многоножек. Они бросаются на лежащее тело и начинают его пожирать. Каждая из них стремится в первую очередь прогрызть голову и проникнуть в мозг. Или в то, что там имеется, заменяя мозг. Я спокойно смотрю на все это. Многоножки – это способ андроидов размножаться. Устрицы слишком сложны для того, чтобы их выпускали на конвейере, как автомобили или пылесосы. Гораздо проще оказалось дать каждому систему размножения. Не половую, конечно, половая означала бы слишком большую изменчивость. Когда устрица гибнет, из тела выходят многоножки и начинают бороться друг с другом. За несколько минут они поглощают большую часть тела своего родителя, а так же друг друга. Одна многоножка, раздувшаяся как мешок, уползает и прячется куда-нибудь в укромное место. Там она образует кокон, а из кокона, несколько недель спустя, выйдет новый андроид – уменьшенная копия своего родителя. Он будет еще расти и учиться, но это не займет много времени. Многоножки копошатся у моих ног. Новая жизнь, если только это можно назвать жизнью. Я вспоминаю те панцири, которые видел на заброшенной станции метро. Эти твари, кем бы они ни были, научились самостоятельно размножаться. Они плодятся, завоевывают пространства, один подземный горизонт за другим… Не стоит преувеличивать. Вряд ли это можно назвать жизнью. Одна разновидность технических устройств научилась воспроизводить сама себя. Или две. Или три. Или двадцать три.

На снегу осталось лежать пальто. Я поднимаю его и перебрасываю через руку. Потом помогаю Кларе подняться, потому что она уже сползла вдоль ствола дерева и села на снег. Мы входим в подъезд и, как ни странно, я не замечаю никакой опасности. Все чисто. Я имею вероятностный D-сканер, встроенный в висок и совместимый с большинством моделей глаз. Когда он включен, то реагирует на любую вероятную опасность, причем делает это гораздо лучше человеческого мозга.

Как ни странно, но мы не подходим к лифту, а спускаемся в подвал. Клара прикладывает ладонь к замку и отпирает древнюю пыльную дверь. Вокруг какие-то вонючие ящики. Очень много грязи. Мы входим, и Клара голосом включает свет. Помещение выглядит довольно просторным. Внутри все чисто, удобно, функционально. Она уже не держится на ногах. Я подхватываю ее на руки и несу вперед. Открываю дверь ногой. Кладу ее на стол.

– У тебя есть батарея? – спрашиваю ее. – Где?

Она успевает мне сказать.

Минут через двадцать она приходит в себя. Сейчас она выглядит совсем молодой, лет на двадцать. Молодой и свежей, как будто только что искупалась в реке. Стала гораздо стройнее, чем раньше. Она внимательно рассматривает свою новую руку. Ногти на руке еще не отросли.

– Сколько тебе лет на самом деле? – спрашиваю я. – И зачем эта ерунда с изменением внешности?

– У меня нет возраста. Мне всего несколько дней, – отвечает она. – Два или три дня, не больше. Я ведь не человек. Ты еще не догадался?

– Догадался, но не был уверен. У тебя слишком человеческое тело для человека. Сейчас уже не осталось таких натуральных, неизмененных людей.

Я разговариваю и одновременно зашиваю разрез на своей спине. К сожалению, до сих пор существуют люди, которые не могут почесать себе спину. Мои суставы позволяют делать все. Я оперирую на своей спине так же легко, как и на любой другой части тела. Я уже поставил на место свое сломанное ребро.

– Если ты не человек, то, значит, машина, – говорю я. – Но я ведь могу отличить робота от биологического существа. Ты не робот, это точно.

– Не будем задавать сложных вопросов, – она встает и вдевает ноги в тапочки. – Я вижу, ты меня переодел. Конечно, ты раздел меня и смотрел на меня. Для того, чтобы определить, робот я или нет. Не вздумай воспользоваться моим телом, иначе я тебя убью на месте. Оно не для тебя. Что еще? Ах, да. Ты хорошо поработал и теперь можешь отдохнуть. Чуть-чуть. Мне понравилось, как ты себя вел. Понравилось все, кроме одного. Ты не захотел убить того старика, который в нас стрелял. Объясни. Иначе я тебя накажу.

– Ты не знаешь, что такое смерть? – спрашиваю я.

– Я знаю, что такое смерть. Это то, что ты сделал с андроидом. Смерть это исчезновение, это разрушение и больше ничего. Смерть – это то, что происходит с врагами, и что в конце концов когда-нибудь произойдет с тобой. Но то, что мешает, должно исчезнуть.

– Это твой лозунг?

– Нет, набор звуковых колебаний, – отвечает она и улыбается. – Как мы тебя раскрутили, а? Отлично?

Я сразу вспоминаю вчерашнюю девицу со змеиным телом и змеиным взглядом, которая брала у меня интервью перед боем. Вспоминаю две камеры, закрепленные на перилах – на случай, если интервью пойдет в объемном формате. Вспоминаю свой ответ ей. «Набор звуковых колебаний». Оказывается, меня начали вести еще тогда. А может быть, гораздо раньше.

– Отлично, – соглашаюсь я. – Вы начали еще вчера, в семь тридцать. За час до боя. Тогда, когда ко мне подошел тот тип и предложил нечестный бой. А я ведь поначалу не почувствовал подвоха. Потом была разыграна комедия с нападением на меня. Столько народу, и все гонятся за мной. Но ведь меня на самом деле могли убить?

– Не могли. Все было под контролем.

– Ты не знаешь, о чем говоришь. Такие вещи не бывают под контролем! – Я начинаю заводиться. – Вы рисковали моей жизнью!

– Мы ничем не рисковали. Все было под контролем, – повторяет она.

– Полный контроль в такой ситуации могла гарантировать только сама Фемида, – предполагаю я, – она ведь читает наши чипы, и, говоря теоретически, могла бы…

– Вот именно, – подтверждает Клара. – Она могла бы организовать все, что только можно представить.

– Вы сумели к ней подключиться? Но это невероятно.

– К ней нельзя подключиться, – говорит Клара.

– Тогда в чем дело?

– Дело в том, что я и есть Фемида. В некотором роде.

Я могу поверить во многое, но только не в это. Фемида на самом деле это монструозная сеть, растянутая над человечеством для того, чтобы контролировать его криминальные желания и инстинкты. Фемида знает о нас все, подобно Богу, и, подобно Богу, она может судить и карать. Она может многое, но не может предстать в облике человека. Это исключено. Максимум – в виде НН-интерфейса.

– Я Наполеон, – отвечаю я. – В некотором роде. Пошли в психушку, полечимся, пока не поздно, а?

– Ты мне не веришь?

– Ни капли.

– Но у меня нет чипа, – говорит она.

У нее действительно нет чипа, и я не могу понять этого до сих пор.

– Может быть, ты инопланетянка, – говорю я.

– Хорошо. Тогда смотри. Подойди к окну.

Я подхожу к окну. Солнце уже встало, и деревья отбрасывают косые фиолетовые тени. Отличный новый день. То самое ощущение, что и в детстве, когда ты впервые учишь: «мороз и солнце, день чудесный». Снег под солнцем пылает бешеной желтизной. Я поправляю настройку своих глаз, и цвета сразу становятся на место. Первые прохожие уже спешат по своим делам. Впрочем, из полуподвального окна много не разглядишь.

– Видишь девушку с собакой? – спрашивает Клара. – Я могу рассказать о ней все. Я считываю информацию с ее чипа. Сейчас она поправила берет, правильно?

– Заставь ее сделать что-нибудь, – говорю я. – Ты можешь?

– Нет. Я могу лишь внушить ей некоторое желание, не очень сильное и не очень отчетливое.

– Тогда пусть она обернется и помашет нам рукой, – предлагаю я.

Девушка поворачивается и машет рукой кому-то.

– Тогда почему ты не смогла остановить карлика?

Я отхожу от окна, натягиваю майку, сажусь в кресло и задаю этот вопрос.

– Ты не знаешь, в каком мире ты живешь, – говорит Клара. – Ты живешь в иллюзорном мире.

– Этой фразой ты меня не удивишь. Я еще в детстве посмотрел все сто тридцать две серии «Матрицы», начиная с первых, которые шли не в объемном формате. Сейчас ты скажешь, что я живу внутри компьютерной программы? Что все эти люди на улице не настоящие?

– Большинство – настоящие, – говорит Клара, – такие же настоящие, как и ты. Ты знаешь, почему андроиды не размножаются половым путем?

– Потому что сороконожки не станут бегать по улицам и искать друг друга, чтобы спариться. Это долго и неудобно. Это никому не понравится. К тому же, мы не смогли бы контролировать такое размножение. Может быть, где-то в заброшенных шахтах, глубоко под землей такое размножение и происходит. Я допускаю такую мысль. Техно-организмы способны к размножению. Но на наших глазах это невозможно.

– Сколько техно-организмов есть на земле? – спрашивает она.

– Этого никто не знает. Если говорить о высшем уровне, то есть не больше десятка сетей, подобных Фемиде, сотни и тысячи сетей поменьше, миллионы локальных микросетей, десятки миллионов бытовых роботов и андроидов, наверняка есть миллиарды мелких электронных клопов, которые не служат никакой цели и живут сами по себе.

– Это целый мир, – говорит Клара.

Я задумываюсь.

– Может быть.

– Это целая альтернативная биосфера, тебе не кажется?

– Допустим, – почти соглашаюсь я.

– Если бы Фемида захотела размножиться, то как бы выглядела ее сороконожка?

Интересная мысль.

– Ладно, – говорю я, – Я согласен, она бы выглядела в точности как человек. Любая крупная неподвижная сеть могла бы создать что-то вроде собственных половых клеток, внешне неотличимых от человека. Так, чтобы они могли свободно передвигаться и не привлекать внимания. Жить в наших городах. Разговаривать, смеяться, притворяться, что любят или ненавидят. Искать друг друга, а потом сливаться. Давать начало новой жизни. Я допускаю, что одна из половых клеток могла бы выглядеть в точности как молодая женщина по имени Клара – как та, что сидит сейчас передо мной. В этом случае женщина по имени Клара не имела бы чипа. Она умела бы делать некоторые фокусы, которые только что продемонстрировала мне. Я бы согласился считать тебя не симпатичной девушкой с высокой грудью и голубыми искристыми глазами, а уродливым подвижным сперматозоидом огромной механической твари, этакой суперклеткой, которая ползает по планете в целях слияния с другой, такой же и столь же уродливой. Я бы согласился. Если только…

– Если только что?

– Если бы в этом была необходимость. Фемида занимает ровно столько пространства и использует ровно столько ресурсов, сколько ей нужно. Никто и ничто не мешает ей увеличиться в размерах хоть в десять раз, если только хватит нашей планеты. Ей не нужно размножаться. Да, и есть еще одна мелочь. Передвигаться на большие расстояния должны только половые клетки. Значит, должно существовать и существо противоположного пола. Фемида-два. Или она решила спариться с транспортной сетью? Представляю, какой уродец мог бы родиться от этой любви.

– Ты пока ничего не представляешь, – говорит Клара и меняет тему. – Я считаю, что нам пора позавтракать. Я чувствую жуткий голод.

Она выглядит обиженной, несмотря на то, что я сделал ей комплимент. Ее обидели мои слова об уродливом сперматозоиде. Это хорошо. Единственная война, которую я могу выиграть, это психологическая война. Пора начинать военные действия.