Текст книги "Фугас (сборник)"

Позывной

В современных и плохих фильмах о войне бойцы и офицеры обращаются друг к другу исключительно по фамилии. Или по званию, типа – товарищ рядовой, я приказываю вам подавить огневую точку противника!

А рядовой отвечает:

– Есть, товарищ сержант. Разрешите выполнять?

А в боевых условиях не до уставщины. В бою некогда выговаривать звание или фамилию, поэтому бойцы общаются между собой при помощи жестов, друг друга называют прозвищами. Прозвища – это не клички, клички – это у собак. У разведчика или бойца спецназа – позывной. Что он означает? Это его второе имя. Причем именно под этим придуманным именем солдат или офицер тянет лямку, воюет и погибает. Такова специфика военной работы.

У чеченцев, насколько я знаю, то же самое. Но чехи любят присваивать себе громкие прозвища, которые называют позывными. Например, полевой командир Абубакаров Тимур назвал себя «Шторм», Осмаев Ризван—«Кобра». Исмаилов Хусейн имел позывной «Патруль» и еще множество других не менее напыщенных. Встречались даже романтики – «Капитан Клос», «Черная чайка», «Брат эфира», «Серебряный лис», «Фантомас».

В Российской армии никаких правил для подбора позывных нет. В разных подразделениях действуют разные требования к этой процедуре. Как правило, позывной каждый выбирает сам. В основном не мудрили – за основу бралась фамилия. Учитывались также род деятельности и характерные особенности бойца. Так Липунов стал просто Липа, Спесивцев – Псом, Серега Белов – Зайцем.

Степаныч говорит мне:

– Надо и тебе, Алоша, позывной подобрать, чтобы был как все приличные люди.

– Надо так надо. Можете звать меня полковником.

– Полковник не пойдет, ротный обидится. Он ведь всего лишь майор, да и позывной длинный. В бою не всегда выговорить успеешь. Давай по фамилии, ты у нас Майер, значит будешь – Майором.

Я согласен, буду Леша Майор.

Чехи

Майор Дронов тычет пальцем:

– Ты, ты, ты и ты пройдете к школе. Есть информация, что в доме напротив кто-то прячется. Дом нежилой, хозяева уехали еще в первую войну. Посмотрите, что и как.

Я, Заяц, Першинг и еще какой-то парень из первого взвода идем к школе. Указанный дом зарос бурьяном, саманные стены покосились, окна заклеены газетами. На двери висит большой замок. Досылаю патрон в патронник, приклад упирается в плечо. Я сглатываю слюну, мне не по себе. Вполне допускаю, что сейчас придется стрелять по людям. Я и Заяц страхуем окна, Першинг трогает замок. Он неожиданно легко открывается, дужку просто набросили для вида. Парень из первого взвода предлагает:

– А, может, сначала гранату? В первую войну так и делали.

Першинг отрицательно качает головой:

– Не надо, потом прокуратура затаскает, – коротко выдыхает: – Помоги, Господи!

Мощным плечом вышибает двери и ревет:

– Лежать, суки!

Мы стоим у окон, готовые в любое мгновение открыть огонь. В доме тишина. Оглядываясь по сторонам и выставив вперед стволы автоматов, медленно крадемся в дом. Маленькая кухня, через нее дверь в единственную комнату.

Сердце колотится где-то в горле, готовое вот-вот выскочить. Дыхание срывается…

В комнате никого нет, пожелтевшая от времени побелка на стенах, полное отсутствие мебели. На грязном полу лежит окровавленный матрац, рядом ведро с водой, несколько использованных одноразовых шприцов, куски простыни.

Это лежка. Уже пустая, ушел, волчара. Мы выходим из дома, разряжаем автоматы. В душе копошатся непонятные чувства, с одной стороны, радость от того, что сегодня пронесло. С другой – сожаление, что ничего не произошло. Как в электричке, купил билет, а контролеры прошли мимо. Досадно! Душа требует адреналина.

Неожиданно раздается выстрел. Боец из первого взвода отстегнул рожок, но забыл передернуть затвор, чтобы выкинуть патрон из патронника. Вот мудак! Вполне мог кого-нибудь пристрелить.

Надо срочно валить. Сейчас, услышав выстрел, примчатся комендачи или омоновцы, стыда не оберешься. Или придется опять играть в войнушку со своими.

На улице рядом со школой стоят несколько молодых чеченских парней. Все в кожаных куртках, норковых шапках. Оружия вроде нет, но смотрят насмешливо. Один из них всматривается в наши шевроны, нашитые на рукавах бушлатов, и медленно с издевкой читает:

– Россий-ска-я а-рмия-я-яяя.

Они совсем не похожи на несчастных аборигенов, жертв российской военщины, дерзкие, наглые. Вызывающе смотрят в лицо. Не отводят взгляд. Упиваются своей безнаказанностью.

Запоминаю лицо читающего. Высокий, худой, сильно сутулившийся, щетина, дерзкие глаза.

– Сука, дать бы тебе прикладом по башке!

Мирное село

Село, в котором расположилась рота, считается мирным. До Грозного – километров пятьдесят, боевиков нет. Уже нет или пока нет, вопрос риторический. Но, в любом случае, крайне не рекомендуется гулять одному или без автомата.

Когда-то в этом селе жили казаки. Они дрались здесь за каждый камень, каждый метр земли, отбиваясь от воинственных горцев и не менее воинственных калмыков.

Теперь только неухоженные могилы, разбросанные кое-где на окраине села, говорят о тех давно минувших временах.

В Гражданскую войну 25-летний белогвардейский полковник Васищев с сотней казаков взял здесь в плен целый корпус красных. А потом отпустил. Всех. Такая вот загадка тонкой белогвардейской души.

Все это я прочитал в одной книжке, найденной мной в школе. На той же улице, где расположились мы, примерно метрах в ста, стоит школа. Раньше в ней учились дети, потом располагались боевики, а когда они ушли, двери и окна просто забили досками, написав на них мелом: «Осторожно, мины!»

Во время построения меня всегда мучает ощущение того, что кто-то смотрит мне в затылок с чердака школы. Вполне может быть, что на меня смотрят сквозь прорезь оптического прицела.

Саперы во главе со Степанычем с самого утра чистят классы и помещения школы от растяжек. Мы с Саней Псом вроде как на посту, сидим на партах в разминированном классе и треплемся за жизнь. Пес, бывший сержант внутренней службы, раньше охранял зону где-то в Сибири. Его фамилия Спесивцев, приехал в Чечню зарабатывать на квартиру. Как-то так получилось, что его сразу стали звать Псом, сначала за глаза, а потом и в лицо. Может быть, за прошлую должность, пес конвойный, а может быть, потому, что прозвище созвучно фамилии. Пес не обижается. Болтаем о разном. О родителях, о женах. Об отсутствии у Пса жилья. От том, где и кем кто работал. Он очень удивился, узнав, что у меня свой бизнес, тесть генерал. Правда, я не стал уточнять, что тесть уже, наверное, бывший.

Пес спросил.

– А зачем ты здесь?

Действительно. Зачем?..

Классы загажены и изуродованы, завалены разбитыми, поломанными столами и партами. Они, конечно же, исписаны и разрисованы, как в любой нормальной школе «Русик + Лайла = любовь», «Леча – ишак».

Когда-то в 10-м классе мы с Вовкой Некрасовым тоже расписали свой стол мудрыми изречениями типа: «Знания рождают грусть. Чем больше знаний, тем больше печали».

На следующий день в класс пришел директор Владимир Андреевич Шкалович. Суровый и немногословный мужчина, ранее занимавший командные должности на флоте. Меня он не любил. Вовку терпел, поскольку его отец возил на «Волге» секретаря райкома и пил с нашим директором водку в райкомовском гараже.

Шкалович посмотрел на меня суровым взглядом строгого боцмана:

– Завтра приведешь в школу родителей, предупреди, чтобы принесли деньги на новый стол, 86 рублей 14 копеек. – Потом перевел взгляд на моего подельника, подумал и добавил: – Или краску. Стол покрасить заново, чтобы утром был как новый.

Вовка нашел краску у отца в гараже. Весь вечер мы красили парту. Краска вместо голубенькой оказалась ядовито-синей, да еще и замешанной на ацетоне. Стол, выкрашенный сначала масляной краской, а потом эмалью, вздулся пузырями и стал походить на отвратительную жабу мерзкого синего цвета. Мы просидели за этой жабой до конца года, а на выпускном Вовка на ней лишил невинности гордость нашей школы Лену Лисицыну.

По слухам, отличницу лишали добродетели до этого и после, так что Некрасову я не верю, вполне возможно, что он просто был пьян и ничего не понял.

В углу класса валяется разбитый школьный глобус, там же разбросаны старые тетради, газеты и учебники. Я подобрал хрестоматию по литературе. Теперь перед сном я читаю. Предпочитаю русских и зарубежных классиков.

В последнее время я физически не могу читать бред современных авторов, по простой причине, что они сами ничего не понимают в жизни.

Бой с тенями

Мы спим в бывшем пошивочном цехе, переделанном под кубрик.

Когда-то это была обычная классическая швейная мастерская. Со стенами, выкрашенными в голубенькую краску, побеленными известкой потолками. С решетками на окнах первого этажа, сваренных из прутьев арматуры. С разбитой доской передовиков производства, забытой в углу, портретом вождя революции, обнаруженным в подвале, и подвальными крысами, которые появлялись в самых неожиданных местах, внося крики и оживление в наш и без того беспокойный ритм жизни.

Степаныч раздобыл где-то двухъярусные металлические кровати с панцирной сеткой. Кровати кое-где покрылись ржавчиной, не хватает также металлических спиралей, но все же это лучше, чем спать на деревянных топчанах, называемых вертолетами. Окна кубрика заложены мешками с песком, в углу печка-буржуйка. Для уюта и удобства мы притащили сюда стол и стулья. У входа ящики с патронами. Там же несколько автоматов. На стволы надеты солдатские кружки.

Я, не раздеваясь, падаю на кровать, автомат ставлю рядом с кроватью. Закрываю глаза и представляю, что держу в руке теплую Машкину ладошку. Медленно, но неотвратимо проваливаюсь в сладкую нирвану. Мне снится сон. Я тряпичная кукла, обыкновенная марионетка, играющая в спектакле. К моим голове, рукам и ногам привязаны нитки, которые заставляют меня двигаться, шевелить руками, ногами. Левой… правой, движение руками, какие-то чужие, не мои слова.

Вокруг меня такие же куклы. Мы исполняем все, что нужно нашему кукловоду: ходим, деремся, смеемся и плачем. Зрителей не видно.

Но они где-то здесь, рядом, они наблюдают за нами, я ощущаю их присутствие, дыхание, взгляды из темноты.

Мне некогда думать, в голове только одна мысль – не выпасть из ритма, шагать в ногу. Раз-два, прямо, раз-два – влево.

Внутри меня поднимается злоба и бешенство. Я хочу закричать: «Не хочу! Я выхожу из игры!» Но натянутые нитки не дают мне остановиться, и спектакль продолжается. Наконец все закончено, я стою на краю сцены с бессильно опущенными руками и вдруг слышу аплодисменты зрителей.

Просыпаюсь от частых хлопков: тах-тах-та… та-та-тах… Это не овации, это садит пулемет.

Бросаемся к окнам, превращенным в бойницы. В небо взлетают осветительные ракеты, оранжевые тени скользят по земле. На улице не видно ничего: темно-синее небо и чернота, и в этой темноте летят трассеры.

Беленко спросонья кричит:

– Блядь! Кто стреляет?

Ему отвечают:

– Кто, кто? Марсиане в пальто!

К пулеметным очередям добавляется стрекот наших автоматов.

Прибегает Степаныч:

– Тихо, раздолбаи, прекратить пальбу!

Объясняет, что случилось. Ночью часовой заметил огонек сигареты в слуховом окне на чердаке школы. Решил, что там прячется вражеский снайпер. С перепугу, в течение двух минут расстрелял два магазина. Стрельбу услышал пулеметчик на крыше комендатуры, поддержал огоньком. Потом вступили в бой наши бойцы и омоновцы. Воевали полночи. Трупы боевиков в школе не обнаружили. Ротный сказал, что скорее всего ваххабиты унесли их с собой.

Чтобы отметить победу, Гизатулин достает из заначки фляжку с водкой, призывно машет мне рукой. Я в отличие от командира отделения разведки не лошадь, чтобы пить среди ночи, у меня есть принципы. Решительно отказываюсь.

Утром, невыспавшиеся и злые, мы толпимся в кубрике. Слышно, как за стеной орет ротный:

– Где разведчики? Гизатулина ко мне!

Когда в армии тебя внезапно дергают к начальству, не жди ничего хорошего. Ромка в полном охуении. От него разит свежим перегаром.

– Мляяя… Учует. Иди ты!

На сапогах ротного желтая чеченская грязь.

– Где старшина?

– У соседей, договаривается о взаимодействии. Я остался за него.

Майор разворачивает карту, тычет грязным пальцем.

– Сейчас берешь БРДМ, троих разведчиков и выдвигаешься вот сюда. Там вас встретят офицеры военной прокуратуры ну и особисты, куда же без них. Остаетесь при них до особого распоряжения. Выполнять!

– Есть.

Похватали оружие, Заяц, Серый и Першинг прыгнули на броню. Я сел за пулемет. Механика-водителя нет.

Митя Першинг бъет прикладом автомата по броне.

– Механ!.. Механ, бля! Где ты есть?

Андрюша Шашорин бежит легкой трусцой, в руках у него три сухпая.

– Чего разорались, на войну не успеете?

Механ злой, как собака. Пока мы прохлаждались, он с утра успел почистить пулеметы и перетащил в бардак боекомплекты для ПКТ и КПВТ.

Он долго не может успокоиться.

– Старшина, морда козья, два сухпая зажал. Наверное, опять чехам продал.

В Чечне воруют и продают все, что можно. Все, кто может. Генералы крадут эшелонами, удачливые прапора машинами. Наш старшина меняет говяжью тушенку на водку.

С кургана Грозный виден как на ладони, вчера здесь откопали захоронение, братскую могилу.

В яме уложены несколько десятков тел. Славянской внешности. У всех руки скручены проволокой.

Многие лица обезображены выстрелами, кажется, что головы им разбивали молотком или обухом топора. Глаза, уши, рты, забиты землей. Те, что лежат сверху, на вид совсем школьники, несчастное поколение семидесятых, недоедающие дети безработных отцов. Грязное, разорванное, прожженное обмундирование, обезображенные тела.

Краем уха слышу, как майор-особист вполголоса рассказывает двум полковникам из штаба группировки:

«Их сюда согнали со всех фронтов, были и раненые. Голодом морили, били, как собак, до смерти, особенно офицеров и контрактников. Многие были просто живыми трупами, даже ходить сами не могли. Рыли окопы, строили укрепления. Яму эту тоже рыли сами. Ну, а потом перед нашим наступлением их и положили. Всех…»

Мне становится плохо, к горлу подкатывает рвотный ком. Водки бы сейчас стакан, залпом.

Ноги становятся ватными, я присаживаюсь на корточки, прислоняясь спиной к колесу БРДМа.

На их месте вполне мог и может оказаться любой из нас. Степаныч, и Першинг, и я. Как же страшно и больно им было умирать! Господи, куда я попал, зачем мне все это?

Зачистка

На утреннем разводе ротный ставит задачу. Один взвод остается на базе для несения караульной службы, три выдвигаются на зачистку в соседнее село.

Работаем вместе с ОМОНом и вовчиками – вэвэшниками из оперативной дивизии ДОН. Сводная колонна медленно втягивается в село. В голове постепенно возникает ощущение того, что все идет не так, как надо. Полная несогласованность действий, никто не знает, что надо делать. Полчаса стоим в селе, курим, озираемся по сторонам.

Кое-кто, не выдержав, пробирается в ближайшие дворы. Везде стоит тревожно-звенящая тишина. Селяне, поначалу прячущиеся по домам, начинают робко пялиться на нас из-за заборов.

Командиры совещаются, бесконечно запрашивают комендатуру. Степаныч, похожий на большого и рассерженного медведя, трусцой направляется к командирской машине.

Наконец-то поступает команда блокировать и зачистить центр села. Бойцы бросаются вперед, оцепляют два-три дома, следом идет группа блокирования и досмотра. Мы держимся компактной группой – я, Першинг и Пес. Бредем по селу, сгибаясь под тяжестью бронежилетов. Внезапно вдалеке грохнул выстрел из подствольника. Следом автоматная очередь. Еще одна. Еще и еще.

Неприятный холодок в груди, замирает сердце. Вжимаю голову в плечи, но бегу к дому. Перед воротами плюхаюсь на землю. Где ребята – не вижу, но знаю, что они где-то рядом. Мое сердце, как птица, рвется из груди, руки ходят ходуном. Рву застежки бронежилета и, теряя шапку, выскальзываю из лямок. Бросаю броник, все равно в военных действиях он бесполезен. Его пластины пробивает пуля от «калашникова» любого калибра, а от снайперской винтовки тем более.

Без броника становится легче. За моей спиной раздаются автоматные очереди. Бьем по окнам. Стреляем из автоматов, подствольников.

В ответ раздаются ответные очереди. Ощущение, что стреляют в меня. Из дома вырываются несколько мужчин, через двор бегут в соседние огороды. Следом за ним рванули Першинг и еще несколько бойцов. Раздается несколько одиночных выстрелов. Стреляет наш снайпер, он у нас совсем недавно, я даже не знаю, как его зовут.

Во дворе, прислонившись спиной к стене дома, сидит старик-чеченец. На его ногах резиновые калоши, надетые на толстые носки. Скрюченные от старости руки сжимают толстую палку. У старика, как у тигра, желтые от ненависти глаза. Мы с автоматами в руках пробегаем мимо. Першинг с бойцами за ноги тянут трупы двух мужчин. У одного из них выбритая голова. Брюки заправлены в носки. Прибный разрезает на нем штаны, нижнего белья нет. Без трусов, значит ваххабит.

Из горящего дома прикладами выгоняют мужчину лет сорока. Он небрит, на лице кровь.

К дому подошел БТР. Задержанному чеченцу связывают руки бельевой веревкой, на голову натягивают куртку, заталкивают в БТР. Дом продолжает гореть. Во дворе на окровавленном и подтаявшем от жара снегу лежат несколько расстрелянных овец. Мне жаль бессловесных животных. Они-то уж точно ни в чем не виноваты. Возникает, но тут же пропадает мысль.

– Господи, их за что?..

Плачущие женщины за ноги тянут окровавленные пушистые тушки в сарай.

Мы прыгаем на броню, подъезжаем к комендатуре.

В кузове «Урала» привезли трупы чеченцев, сбросили в чавкающую грязь. Завтра приедут родственники, завернут их в одеяла и увезут по домам хоронить.

Пес нервно курит, трогает меня за рукав:

– Леха, ты знаешь, что такое жопа? Жопа – это переводится жизнь в опасности. Завтра могут ведь и нас в яму. Вот и выходит, что мы сейчас в жопе.

Кладбище

Кто-то из каракулевых папах, вечно отирающихся у комендатуры, шепнул коменданту, что боевики собираются взорвать мусульманское кладбище, а потом свалить это на нас. Дескать, федералы осквернили национальные святыни.

Местное чеченское кладбище сразу привлекает внимание отсутствием оград между могилами и лесом высоченных в три метра пик или металлических шестов. На концах некоторых – полумесяцы, флажки, флюгеры с чашечками, вращающимися на ветру.

Нам уже разъяснили, что так отмечают могилы тех, кто убит в бою. Если воин не отомщен – его пика смотрит в небо пустым острием, у отомщенных на острие появляется полумесяц.

Отделение саперов и разведка выдвигаются к кладбищу. Разделив кладбище на сектора, мы медленно осматриваем могилы. Движемся на безопасном удалении друг от друга, стараясь ступать след в след, кто его знает, что придумали эти чехи. Они ведь известные придумщики.

Может быть, закопали фугас в землю и теперь только и ждут, когда можно будет угробить всех нас. Нехорошее ощущение в груди. Может быть, это шестое чувство, сигнализирующее об опасности?

Я смотрю на торчащие пики. На этом кладбище их очень много, оно ощетинилось ими, как дикобраз своими иголками. Много здесь было пролито крови, порою безвинно.

Говорят, что шариат не одобряет различные надмогильные постройки типа камней с изображением покойного, поскольку богатые склепы, мавзолеи и гробницы вызывают у некоторых мусульман зависть. Также не одобряется, когда могила служит местом молитвы. Отсюда требование шариата, чтобы надгробные памятники не были похожи на мечети.

На памятниках – арабская вязь. Рекомендуется на надгробном камне писать следующие слова: «Инна лиЛляхи уа инна иляйхи раджиун», что означает: «Поистине, мы принадлежим Аллаху и к Нему будем возвращены». Муаз бну Джабаль приводит такой хадис: Пророк сказал, что тот, у кого последними словами будут слова «Калимат-шахадат», обязательно попадет в рай. Согласно хадису, желательно читать умирающему суру «Ясин».

Но пишут кто во что горазд …

За четыре часа мы медленно осмотрели большую часть кладбища.

Растяжек и фугасов не нашли. Скорее всего, каракулевые папахи пошутили над нами, заставив прочесывать пустое кладбище. Возвращаемся домой. В голове занозой торчат стоящие ровными рядами пики. Как же их много! За каждой из них – наши жизни. Кровная месть в представлении чеченцев не имеет сроков давности. Выходит, что мои дети и внуки через много лет тоже будут месить чеченскую грязь в этом непонятном и враждебном краю?

Ровно через три года, гуляя по парку в окрестностях города Кельна, я набрел на немецкое кладбище. Здесь все, как принято в Германии: аккуратные дорожки, ухоженные могилы, надгробья с распятиями, мерцающие свечи. Поют птицы, у некоторых могил копаются в земле родственники или служащие. Они добры и улыбчивы, подсаживают и поливают цветы, и нет никаких торчащих пик…