Текст книги "Слов упрямых караваны"
Автор книги: Сергей Головин
Жанр: Поэзия, Поэзия и Драматургия
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]
Сергей Головин
Слов упрямых караваны
© Головин С., 2023
© Оформление. ООО «ИТД “СКИФИЯ„», 2023
Пролог
Поэзия для меня – способ ощутить жизнь. Один из способов, во всяком случае. Я всегда придумывал рифмы и строки. Помню ощущение болезненного чувства, когда слова складывались не так как нужно. Помню радость моментов, когда всё оказывалось на своих местах.
Сочинял я, во многом, для себя. Но когда, примерно через тридцать лет после написания первого стихотворения, я решил издать книгу, то оставил только те стихи, которые, как мне кажется, могут рассказать читателям о чём-то важном. Стихи про детские воспоминания о таинственном городе и скитания в далёких краях, про круговорот встреч и расставаний, про красоту и трагедию настоящего и непременную жизнеутверждающую веру в будущее.
Я очень благодарен за поддержку моего творчества семье и друзьям. Отдельное спасибо моей жене Насте за ценную обратную связь, за терпение к моему неугомонному перфекционизму и к моей склонности к творческим депрессиям. И, конечно, благодарю Веру Сухомлин, Мэри Эрнст и Степана Дмитриева за бережные, но важные замечания и предложения к текстам, а Дарью Булгакову – за чудесные иллюстрации.
Приятного прочтения!
Искренне ваш,Сергей Головин
Многие поэты в тёмные времена отчаянно ищут свет и, не находя, зажигают что попало, коптят керосином, резиной, сырыми дровами, лишь бы что-то светилось в замочных скважинах их закрытых каморок. Сергей умеет иначе. Двери открыты. Стен нет. Окон нет. Клетка пуста. А стихи, словно люминесцирующие медузы в колышущейся пучине, улавливают даже скрытые за чёрными тучами маяки путеводных звёзд и копят, и настаивают внутри, а потом отпускают этот звёздный, прозрачный, зеленоватый свет, похожий на стекло бутылки, внутри которой вечный непотопляемый парусник борется с вечным неутомимым штормом.
И маяки эти светят морякам из-под тёмной ночной воды, точь-в-точь повторяя очертания созвездий за низкими облаками.
Степан Дмитриев,группа «Чёрная Птица»
Воды́ холодные изгибы
Воды́ холодные изгибы
обнимут старых рыбаков.
Во тьме причудливые рыбы
съедят обрывки голосов.
В беззвучном омуте тумана
родятся белые стихи.
И слов упрямых караваны
погонят волны-пастухи
в небрежно брошенные сети
среди песочной синевы,
где у воды играют дети
в объятьях неба и травы.
Глава I
Я теряю не первую душу
Я теряю не первую душу
в ледяной городской тишине.
Этой ночью не плачут кликуши,
часовые молчат на стене.
Закрываются в церкви ворота,
звуки всенощной тают внутри.
Свои самые светлые ноты
до утра сберегли звонари.
Не идут горожане на площадь,
не гуляют крикливой гурьбой.
Лишь склоняется денно и нощно
бессловесный ивняк над водой,
и, не первую жизнь отпуская,
всё ветшает у речки дворец.
Я часы до рассвета считаю
в тишине, как заблудших овец.
Огни фонарей
Мой город накинул на плечи
огни фонарей, укрываясь
от холода стужи бездомной,
от ярости ночи беззвёздной.
Мой город накинул на плечи
огни фонарей, проклиная
бессонную горечь заката,
похмельную ласку рассвета.
Мой город накинул на плечи
огни фонарей – и проснулась
тоска некрещёной бумаги,
как зверь в разорённой берлоге.
Мой город накинул на плечи
огни фонарей – и разбилась
душа, ослеплённая светом,
играя в окошке открытом.
Город
Я посмотрю с холма на свежий ров,
спущусь к реке по новой мостовой…
Однажды этот город дал мне кров
над полной робких мыслей головой.
Я раз за разом говорил смелей,
бродя украдкой возле ветхих стен
уже давно заброшенных церквей,
уставших ждать от Бога перемен.
Я вспоминал, как тонут ивняки,
как в сорняках топорщатся кресты,
как из глубин мутнеющей реки
к сырому небу тянутся мосты.
Меж тёмных троп, на тусклых куполах
нашлось немного слов и для меня.
И город зазвучал в моих стихах,
к себе всё новых странников маня.
Небо
Помнишь, какое однажды раскинулось небо?
Город ночной зажигал под луной огоньки.
Падали звёзды над храмом Бориса и Глеба
в русло мелеющей, но терпеливой реки.
Остров прибрежный был редким туманом окутан.
Кто-то знакомый смотрел на меня из глубин.
Город затих. И, глаза опустив на минуту,
я, наконец, стал с душой неподвластной един.
Падали звёзды над храмом Бориса и Глеба,
тёмный причал покидая, встречались с водой.
Помню, как призрачной ночью раскинулось небо,
словно забвенье спустилось на берег за мной.
Однажды я приду
Однажды я приду на пустынный берег,
и в утреннем тумане заискрится река.
Зашепчутся десятки прозрачных змеек
на вымокшей полоске кружевного песка…
Когда-то я купался в похожих водах,
и крохотные лилии горели вдали.
И головы деревьев, живых и мёртвых,
пытались дотянуться до размытой земли.
И мы с тобой лежали на сером пляже,
разглядывая каменные башни быков,
и медленное небо несло поклажу
из листьев и разорванных сырых облаков.
Мне кажется, и ты возвратишься тоже
туда, где неприметно искрилась река,
и лилии белели на тёмной коже,
как звёзды из далёкого, чужого мирка.
И, словно подзывая тебя к обрыву,
раскатывались волны огоньков вдалеке…
И змейки, перешёптываясь лениво,
чертили лабиринты на холодном песке.
Из омута в омут
Из омута в омут летят терпеливые стаи,
и небо неспешно несёт облака-караваи,
и ночь хлебосольная сыплет невольные блики
на чёрную воду. И прячется город великий
под слабые крылья, сдаваясь случайному чуду,
и колокол-сердце кладёт на холодное блюдо
пустого кремля.
Так безжалостен сумрачный зодчий!
Так мало отпущено звёзд ускользающей ночью…
Глава II
Разлука
Между нами разлука забрезжила,
забрюзжали несвежие ямы.
Полотно бездорожья проезжего
нашу жизнь накрывает упрямо.
С остановками сердца свыкается
постоялец убогого тракта.
Горизонт мельтешит и качается
по велению нервного такта.
Что случится в дороге воинственной?
Что стучится в прогнившее днище?
В ночь, как в зеркало, смотрится пристально
кто-то прежний и временно лишний.
Мои имена
Мои имена взывают к тебе из глубин,
летят сквозь метель и обочин сырые комья.
Я вновь ухожу с поминок или крестин,
звоню, говорю: «Это я». Но себя не помню.
Вокруг темнота, и имени всё-таки нет.
Есть скованный голос и глухонемая площадь.
Спрошу: «Как дела?». И ты мне расскажешь в ответ
о скучных делах. И, наверное, станет проще.
С холодной скамейки, скрывающейся в снегу,
взлетают слова, на миг становясь чужими.
И брошенный голос блуждает в снежном кругу
и просит: «Найдите мне имя. Найдите имя».
Трапеза
Улицы затемнённые, подсвеченные,
холод – извечный городовой…
Город питается человечиной.
Ему не впервой.
Город разжёвывает истории
до вздохов,
до мелких, смешных обид.
Капли роняет на акваторию,
на невский гранит,
мысли ссыпает сухими корками
в серые сгорбленные дома.
Листья цветные шуршат обёртками,
читаешь – зима…
Крыши окутаны снежной скатертью.
Треснутый лёд по дворам разлит.
Город угощаю проклятиями.
А город – сыт.
Ангел
Ангел с бабочкой в руке
по ночам на верхней полке
робких кукол сторожит.
Гул дороги вдалеке
пробивается сквозь сон,
сквозь задвижки и защёлки.
Может, бабочка взлетит,
и, пока не рассвело,
тихо выпорхнет из плена?
Или тряпочный геккон
жертву схватит за крыло,
ухмыляясь, словно демон.
Просто
Просто кончилось. Или не просто?
Неспроста не живу – заживаю.
Ожиданием город захлёстнут.
Колесят по живому трамваи.
С каждой праздной минутой всё глуше
и всё реже доносится эхо
наших песен. Но если разрушен
прежний мир – будет новая веха
на едва различимой тропинке
в тишине незнакомого края.
Я услышу далёкие крики,
словно рану, окно открывая.
Бесконечность
Бесконечность рассыпается,
разливается,
разбрасывается хрупкими днями.
Неприкаянные призраки
прячутся за камнями.
Найдусь.
Напишу письмо,
напрошусь на случайную встречу.
Безмятежный город выхолощен и
безнадёжно млечен.
Мне так хочется выдохнуть,
выправить,
вытравить убогое постоянство.
На неотвратимое одиночество
мелочно собираю шансы.
Позволяю себе забыть.
Запутаться,
закутаться в бесконечном вздоре
и ночами бесцельно бродить
в прокуренном коридоре.
Повышаю дозу
Повышаю дозу призрачной пустоты,
дни объединяются в бездонную вереницу.
Как бы то ни было,
мне будешь сниться
ты.
Бесконечности прибыло
в нашей изнеженной небылице.
Понижаю голос,
снова до немоты…
Что ж.
Придётся с прежней, мелочной высоты
тело уронить
и, падая,
притвориться,
будто на донышке
вновь остаёшься
ты.
Сажаю воробушка
Сажаю воробушка в бумажную клетку.
Подкидываю тускнеющую монетку,
но, по-видимому,
ничего не решаю.
Клетка – тяжёлая и большая.
Сквозь ад выхожу к Владимирскому собору,
веду душеспасительные переговоры,
однако, опять-таки, захожу в тупик.
Остаюсь – по-моему, я привык.
Беззастенчивая, безучастная и пустая,
суета подкрадывается, вырастая,
разбрасывается тысячей мелочей.
Монетки позвякивают под связкой ключей,
и колокол приветствует проходящих
сквозь ад. Потерянный – да обрящет.
И жизнь меняется с жизнью местами
на полке с воробушками-оригами.
Может быть
Может быть, тебе сейчас одиноко?
Нет, давай так: тебе сейчас хорошо.
Ты дома, греешься… Пусть за окнами мокнет
этот бетонный, забитый людьми мешок.
Дом. Любовь. Простые слова играют
в прятки со сложной жизнью – бегу искать.
И вновь теряюсь, с глаз повязку срываю,
вижу – стихает дождь. И идёт опять…
Ты не звонишь. Но так бывало и прежде.
Чувство знакомо: всё тёплое – вдалеке…
Прячусь в кафе. Выжидаю. Сушу одежду.
Чашка пылает солнцем в моей руке.
Глава III
Чай
Отмерь мне, Господи, чашу,
чашку хмельного чая.
Без чая, Господи, страшно.
Чаша моя – пустая.
Отмерь мне горечи мёда,
хвори целебной долю!
Поставлю, Господи, воду,
чтобы напиться вволю…
Чашки горячей донце
треснет – и я расколот,
и с чаем испить придется
чаши бездонной холод.
Я меры своей не знаю —
страхом мой чай отравлен.
Губами касаюсь края.
Чашку на полку ставлю.
Вечерняя Пасха
Чайки молятся Ему
в сумрачном тумане.
Я веду в благую тьму
сердце на аркане.
В поле снежном пляшет мышь,
радуется Пасхе.
Мне когда-нибудь простишь
бешеные пляски.
Лодки возле валунов
поджидают души.
Кто простился, тот готов
и творить и рушить.
Смех и ярость в небеса
Пасха отпустила.
Там, за мраком – чудеса,
в тьме туманной – сила,
в лодках – души. Как легко
скрыться в океане!
Ни оков, ни берегов.
Кто простился – тот готов
исцелять и ранить.
Каждая осень
Каждая осень
по-своему ждёт зимы:
нервно шуршит листвой,
теребит прохожих,
хмурится, сердится…
Моросью взгляд размыт.
Каждую осень
мне хочется стать моложе.
Хочется спрятать в землю
ростки тепла,
талой водой прильнуть
к молодым побегам,
жить и дышать…
А осень
вновь умерла,
город осыпав
скупым поминальным снегом…
Снег ложится белым бродом
Снег ложится белым бродом
между небом и землёй.
Бог бредёт по дымоходам,
день сгорает над золой.
Кто-то плачет, кто-то ищет,
греет руки у печи.
Чьё-то тлеет пепелище.
Звёзды падают ничьи.
Зябкий дом во тьме мерцает.
Огоньки накрыла мгла.
Снег наутро умирает
с наступлением тепла.
Небо вновь осиротело.
Дом угас. Устала печь.
Жизнь сгорает неумело.
Пламя некому стеречь.
Детские ночи
Помнишь, какими долгими
казались детские ночи?
Как они плыли вспышками
в окнах ближайшего дома?
Мама-тоска шептала,
ворочался сумрак-отчим,
мысли кружились цветные —
как карточки из альбома.
Где-то другая жизнь
кричала пьяной соседкой,
выла голодным псом
за прутьями многоэтажек,
окна будила открытые
полу́ночной вагонеткой,
детские страхи нежила
бранью сиплых бродяжек.
В дверь коварные тени
стучались кошачьей лапкой,
падали скрипы, шорохи
на хрупкие половицы.
Детские ночи выросли
и, пряча тебя украдкой,
просят тёмное небо
с рассветом не торопиться…
Жил-был однажды на свете
Жил-был однажды на свете,
а, может быть, чаще во тьме,
мальчик, по жизни крадущийся,
как по огромной тюрьме.
Жил припеваючи, тихо,
песни горчили в груди.
Слов ускользающих россыпи
ждали его впереди.
Коротко или же долго,
казалось, почти навсегда,
он погружался, как в омуты,
в сгорбленные города,
где обрываются сказки,
и быль отбирает пути,
и бесконечные улицы
песни сжимают в горсти.
Перевернётся страница,
за ней завершится глава.
Жизнь разбросает на пристани
в лодках бумажных слова
и поплывёт осторожно
по зыби разбуженных вод…
Слышишь, как море заботливо
песню за песней поёт?
Облака
Оживаю не так уж часто.
Порой – совсем не живу.
Облака, словно серый пластырь,
заклеили синеву.
А на нет – и суда не будет,
до Страшного – далеко.
Облака, словно белый студень,
протиснулись сквозь окно.
Это сон – и, похоже, вещий.
У тела исчезла тень.
Облаков раскалённых клещи
вцепились в угасший день.
Сяду в кухне. Воды согрею.
Заставлю жить дурака.
Разлетаются над аллеей
капризные облака.
Встреча
Смилуйся без оглядки,
встреть меня, как отец…
К старой резной оградке
льнёт молодой чабрец.
В пригоршни понемногу
льётся твоя вода.
Через поля дорога
робко скользит сюда,
падает, поклоняясь
маленькому ручью…
Я, как она, теряюсь
в сумерках и молчу,
радуюсь новой встрече.
Смилуйся – и прости.
Будущим звукам легче
рядом с тобой расти.
Глава IV
Тропки
Скоротаем эти тропки
вдоль теряющихся гор.
Вечер прячется в коробки,
ночь роняет разговор
о горах, о перевалах,
потаённых мелочах…
Горстка улиц обветшалых
носит тени на плечах.
Город короток и кроток,
гаснет тихий разговор.
Не хватает гор и тропок,
чтоб идти наперекор.
Стамбул
Проливы готовы принять закат.
Беснуются души в прибрежном баре.
Из книжек на память пришёл Царьград
и скрылся в обрывках стамбульской гари.
Застыли сады, как узор в слюде,
рассыпались каменные скелеты.
И небо, спустившееся к воде,
пронзили бесстрастные минареты.
Базары бескрайние вороша,
приезжие мечутся, как слепые,
и в прятки выигрывает душа
у старой, потрескавшейся Софии.
И очередь топчется у ворот —
ягнята, бредущие на закланье.
И кровь гранатовая течёт
и плещется в пластиковом стакане.
На горе неподвижный Будда
На горе неподвижный Будда.
Ниже гуляет пляж.
Что за люди? Зачем, откуда
теплится в них кураж?
Сторожат минареты птицы,
дремлют вдоль стен коты.
В городской духоте томится
хроника красоты.
Крест и цепь обжигают тело.
Коже привычен след.
Лишь снаружи душа сгорела,
глубже – пожара нет.
Там сквозь сумерки шепчет море,
стынет притихший пирс.
Там однажды былое горе
с камня сорвется вниз.
И на тело без звёзд, драконов,
без куполов, без слов
взглянет солнце и, кожу тронув,
сердцу подарит кров.
Ночь
Убери телефон со стола.
Ночь светла
от огней, говорящих о том,
что потом
будет поздно. Смотри, как вдали
корабли
ловят в сети причудливых рыб.
Я погиб
этой ночью. Но выживу вновь.
Приготовь
горсть таблеток. Спрячь в ящик ножи.
Покажи
в телефоне забавных котов.
Я готов
рассмеяться, заплакать. Уснуть
как-нибудь.
Дракон
У дороги – большая клетка.
В клетке живёт дракон.
Дорога вьётся по склону горы.
Гора покрыта лесами.
Немало отважных рыцарей
трусцой взбегают на этот склон
мимо дракона, который сквозь прутья
любуется небесами.
Я хотел бы позволить дракону
вернуться в соседний лес,
ведь дорога у клетки пуста
и хозяев нигде не видно,
и не видно отважных рыцарей,
к дракону питающих интерес.
Но никак не открыть замо́к
– и потому, призна́юсь,
немного стыдно.
Я пройду по склону горы.
Дракон посмотрит мне вслед.
Затем уставится в небо,
замрёт, как статуя возле храма,
поджидая отважных рыцарей, которые вот уже много лет
петляют трусцой вверх и вниз по дорогам
загадочного Сиама.
Памир
Не закрывай глаза,
потому как страх в темноте убивает.
Ты увидишь, что выправится кривая,
если понятен её зигзаг.
Не закрывай глаза!
Посмотри – Памир под крылом безмятежен.
Его лица из камня и льда всё те же,
те же, что тысячи лет назад.
Что я смогу сказать
о скитаниях звёзд над мерцающим морем,
о далёком неправедном приговоре,
если закрою на всё глаза?
В море взошла гроза.
За волнами, как стражи, построились рифы.
Повторюсь, избегая темницы рифмы:
не закрывай глаза.
Не закрывай глаза.
Привет
Привет, я приехал. Встретимся, выпьем кофе?
Обсудим за пару часов, как идут дела,
как мир с каждым днём приближается к катастрофе,
как сладостно море и ночь над Невой светла.
Как раньше, смотря сквозь асфальт, торопились люди
увидеться с теми, кто любит и кто любил.
И небо лежало вокруг, словно серый студень,
который под утро обветрился и остыл.
Над нашим столом на экране мелькали войны
бесшумно и быстро, не вмешиваясь в рассказ.
Твой голос казался приветливым и спокойным.
Я слышал его, вероятно, в последний раз.
До встречи. До встречи. Мы свяжемся непременно.
Пиши, если выкроишь время, – хоть пару строк
о том, как сияют во мраке пути Вселенной,
как яростны волны и нежен морской песок.
Глава V
Быть ближе
Быть ближе.
Поверить твоей тишине.
И ветер ослеп от полночных огней
и смолк в предрассветной пустыне.
Быть ближе к твоей раскалённой душе
в объятьях холодной цепи этажей,
в сырой городской паутине.
Быть ближе.
И вновь в лабиринтах стекла
послушно заблудятся наши тела,
с тенями прохожих сплетаясь.
Быть ближе,
боясь, что себя не вернёшь.
И чувствовать в сердце знакомую дрожь,
к дрожащей руке прикасаясь.
Так неловко склеены наши встречи
Так неловко склеены наши встречи,
что как будто вот-вот разорвётся сердце.
И латать его будет, наверное, нечем.
И обрывкам останется разлететься
над огнями, подобно бумажным птицам,
и сгореть безадресно, безответно…
Я боюсь с тобой навсегда проститься,
своё сердце вкладывая в конверты.
Мне ночь приходится сиротой
Мне ночь приходится сиротой.
Она приходит ко мне домой,
как будто мы помним друг друга с детства,
как будто ей некуда больше деться.
И мы с ней бродим наедине,
хватаемся за руки в зыбком сне.
А звёзды рисуют небесным мелом
маршруты над городом опустелым.
И, убегая от облаков,
огни ютятся среди замко́в,
цепей, решёток остроконечных,
как будто им хочется гаснуть вечно…
Мне их приходится отпускать,
прощаясь с ночью, в окне искать,
где мир таится неразделённый,
рассветом новым усыновлённый.
Ты в моей жизни
Ты в моей жизни
по-прежнему неизбежна.
Ветер лелеет
запах твоих духо́в,
мечутся листья
по каменному манежу,
не подчиняясь
кликам колоколов.
Мается осень,
цепляется за одежды,
лето лежит
на вянущем алтаре.
Ты в моей жизни
по-прежнему неизбежна —
запахи августа
в ветреном сентябре.
Другой
Меня,
другого меня – перед смертью
верните на жизнь назад.
В февраль,
в наивный февраль, что робеет,
не смеет влюбиться в март.
Встречай.
Прости и встречай возле дома,
как прежде,
как той весной.
И мир, потерянный мир обернётся,
очнётся – а ты со мной.
И я —
да, всё-таки я, обещаю,
что я, – я вернусь другим.
Меня, другого меня, тоже примет,
обнимет февральский дым.
Стена.
Стена и стена. Между ними
иду на огни мостов
не я. А, может быть, я? Увидим.
Увидимся. Добрых снов.
Глава VI
Куда ты идёшь
Расскажи нам, куда ты идёшь в полумраке метро,
в полутьме лабиринтов страны, где, считай, что не жил.
Расскажи нам, за что ты стоишь
у казённых ворот,
и кого ты за это однажды убьёшь,
расскажи.
Расскажи нам, куда ты идёшь вдоль сырой колеи?
Как тропа оборвётся? Какие взойдут миражи
в искорёженном поле? Где высохнут слезы твои?
Что испуганный взгляд на пути отразит, расскажи.
В предрассветном тумане темнеет последняя цель,
обожжённое небо готовятся встретить стрижи.
Перед домом под тяжестью ветра скрипит карусель,
где однажды ты детские страхи и грёзы кружил.
Ярость
Ярость моя не находит края.
В комнате матерясь и рыдая,
она стремится исправить мир:
пули оставить рудой в разломах,
вынести близких и незнакомых
из гари и пепла домов, квартир,
тюрем, окопов, бомбоубежищ.
Целые толпы в объятьях держишь —
только бы никого не забыть,
только бы каждого обеспечить
миром в степях Запорожской сечи,
миром, в котором не больно жить.
Свечи зажглись на холодных окнах.
Встречают накормленных и голодных,
идущих порознь и гуртом,
скованных телом, спасённых духом.
В небе снаряды рокочут глухо.
Городу тьма говорит о том,
что все его трассы ведут к рассвету,
в людей обращаются силуэты
и ярость сменяется тишиной.
И в тишине, затаив дыханье,
я слушаю волны в открытой ране
мира, не сломленного войной.
Как ни в чём не бывало
Жить как ни в чём не бывало:
тёплое одеяло,
кофе, улица,
новый жилой массив.
Работа, дремота.
Друзья зовут на залив.
Жить как ни в чём не бывало
в чёрной дыре подвала.
Улица, танки,
выжжен жилой массив.
Время застыло,
голову опустив.
Жить как ни в чём не бывало
проще, чем ты ожидала,
милая родина.
Гнев закипел, затих.
Невольные мысли:
«Беда не у нас – у них».
Жить как ни в чём не бывало:
тёплое одеяло,
кофе, улица.
Музыка. Вой сирен.
Прячься подальше
от окон и тонких стен.
Жить как ни в чём не бывало
определённо мало
даже для цели выжить,
не то что жить.
Боли довольно
каждому разделить.
Жить как ни в чём не бывало
невыносимо стало…
Кофе, улица.
За проходной – тупик.
И жизнь, приходя в себя,
испускает крик.
Сдаться
Сегодня, кажется, я готов сдаться.
Выйти на перечёркнутой лентами станции,
подняться – и больше не заходить в метро.
Битва свершится здесь. На площади,
у занавешенного бистро.
И дальше, дальше – переулок за перекрестком
отвоёвываешь. Смотришь в глаза подросткам.
Им еще жить и жить. На что-то тратить года.
Дохожу до моста. Внизу – как снайпер, бесшумно – крадётся
вода,
течёт вдоль набережных по-пластунски.
Тесно воде. Этот лабиринт слишком узкий.
Ей бы разлиться скорбным потопом
по праздничным площадям.
Кажется, будет дождь.
Туристы
торопятся в близлежащий храм.
А я, может быть, упаду. Поплыву утопшим солдатом
мимо львов, полководцев, грифонов,
парочек,
что не смогут насладиться закатом.
У Чижика зачерпну монеток, руку сожму в кулак.
Ливень всё хлещет. Где-то друзья
со страхом вслушиваются во мрак.
Если я сдамся – пожалуйста, пусть не сейчас, не сегодня,
не в этом городе, не этой реке,
шагнув на скользкие сходни…
Я возвращаюсь домой,
снимаю мокрую куртку.
За дверью плачет война.
Скоро рассвет. И в этом – пусть небольшой – но подвиг
тех, кто отталкивается от дна.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?