Текст книги "В апреле сорок второго…"

Цветков пытается бежать

Грязь. Каждый шаг – маленькая тактическая задача: куда поставить ногу? Я уже примирился с тем, что сапоги из черных стали светло-коричневыми, что земля цепляется за них и неохотно отпадает назад. Только бы грязь не потекла за голенища!..

Наконец, добираемся до лесосмуги – так здесь называют лесные полосы. Здесь грунт потверже, еще не оттаял, а кое-где торчат из земли крепкие, пружинистые корни. Теперь идти куда легче. Спасибо тебе, лес!

Мы идем меж голых деревьев. Галдят воробьи, встречный ветер пахнет какими-то теплыми травами… И откуда апрельский ветер принес эти летние запахи?

Поведение Цветкова мне все больше не нравится. Он идет неторопливо, поглядывает по сторонам, порой даже насвистывает какой-то неопределенный мотив, время от времени останавливается, прислонившись к дереву.

– Ты чего? – спрашиваю я.

– Отдохну малость.

– Такими темпами мы и к ночи лес не пройдем.

Цветков добродушно усмехается:

– Чудак ты, лейтенант. Мне-то куда спешить? В трибунал, что ли?

Я краснею, бросаю резко:

– А ну, пошли!

Мы идем все дальше в лес. Теперь последний – я. С раздражением гляжу на брюхатый рюкзак Цветкова. У нас продукты на исходе, а его сала, пирожков и оладьев хватит, небось, еще на неделю.

Дорога, больше похожая на тропу, упирается в лужу. Филенко обходит ее. Цветков шагает напрямик, звучно ступая по воде. Брызги летят мне на шинель. Невольно замедляю шаг.

И вдруг, рванувшись в сторону, Цветков бежит. Между берез мелькает тугой рюкзак.

Бросаюсь следом. Рядом тяжело топает Филенко. Не выйдет – догоним!

Я здорово запыхался. Но и Цветков бежит медленнее. Внезапно, прыгнув в сторону, хватает суковатую палку.

Достать пистолет? А если не испугается? Выстрелить в ногу? Но что потом делать с ним, с раненым?

Так и не успеваю ничего придумать. Цветков вдруг останавливается, бросается на меня, но летит на землю от подножки Филенко. Мгновенно закручиваем ему руки за спину.

Еле сдерживаясь, говорю:

– Ты это брось! Еще раз побежишь – застрелю.

На всякий случай связываем ему руки за спиной. Он сидит на снегу, тяжело дыша. Снег мокрый, с грязью, и шинель его медленно темнеет.

– Вставай, пошли!

– Развяжи руки!

Вставай, тебе говорят:

– Пока не развяжешь руки, не пойду.

– А ну, вставай!

Наконец добираемся до лесосмуги – так здесь называют лесные полосы.

Он сплевывает на снег.

– Не пойду.

Развязать ему руки? Нет, Цветков не из тех людей, кому можно безнаказанно уступить. Но тогда что делать? В учебниках права на такой случай никаких рекомендаций не было.

Прошло минут пятнадцать. Тучки, появившиеся в небе с полудня, как назло, сходятся прямо над нами. Вот уже и дождик накрапывает.

– Так не пойдешь?

Никакого ответа.

– А ну-ка, давай, – говорю я Филенко.

Мы берем Цветкова под руки и волоком тащим назад, к дороге. Он нелепо перебирает ногами, пытаясь вырваться. Когда выбираемся на дорогу, хмуро кидает:

– Пустите, сам пойду.

И снова идем. Уже пора быть просеке, про которую говорила колхозная бригадирша. Но просеки нет. Идем еще с полчаса – нет. Вот так история…

Теперь уже ясно: пока мы гонялись за Цветковым, дорогу потеряли. Теперь идем по какой-то другой, мало ли в лесу дорог!

Впрочем, меня это не встревожило. Как истый горожанин, я всегда считал, что любая дорога, большая или малая, рано или поздно обязательно куда-нибудь выведет.

Увы, эта дорога не оправдала моих ожиданий. Она тощала на глазах, расслаивалась на какие-то сомнительные тропки и в конце концов уперлась в болото.

Висит над лесом сумрак. Дождь сеется. Вот бы сейчас вернуться на ферму!..

Усталые и злые, бродим между деревьями. Наконец, находим большое дупло, куда прячем свои пожитки.

– Распалить костер? – спрашивает Филенко.

– Я разведу.

Ломаю кусты, ветки посуше складываю шалашиком. Сую в середину бумагу. Теперь остается только поджечь.

Вспыхивает бумага. От огня и тепла сразу становится веселее.

Затылком чувствую взгляд Цветкова, поднимаю голову. Он действительно смотрит на меня и, что самое тревожное, без всякой ненависти. Снисходительный, чуть-чуть презрительный взгляд человека, полностью уверенного в себе.

Снова Цветков спит всю ночь, а мы с Филенко – по очереди. Моя очередь вторая…

Ночной разговор

Будит меня какой-то шум. Открываю глаза и снова закрываю: все равно темно. Прислушиваюсь. Шум, разбудивший меня, вовсе не шум, а смех. Негромко, хрипловато смеется Цветков. Чего это ему так весело?

– Чудак ты, солдат, – говорит Цветков. – «Из-за любовных дел…» Стал бы я из-за бабы головой рисковать! За это же расстрел. Дураком надо быть. Похож я на дурака, а?

– Да нет, на дурня не похож, – отвечает Филенко.

Я лежу, не шевелясь. С чего он начался, этот разговор, куда пойдет?

– Вот ты воюешь, – говорит Цветков, – что велят, то и делаешь. А ты подумай разок: какой толк? За что воюешь-то?

– За советскую власть, – басит Филенко.

– А какая тебе разница, что за власть: советская, немецкая или турецкая? Партийный, что ли?

– Комсомолец.

– Так запомни. Бросай билет, пока время есть. Чуть земля просохнет, немцы в наступление пойдут. Представляешь, сколько танков за зиму понастроили? Европа! Как двинут, так до Урала допрут. Что тогда станешь делать?

– А як все, так и я. Воевать с Гитлером до победы.

– На Урале… Ты, солдат, наивняк. Сам-то откуда?

– Винницкий.

– Женат?

– Был бы женатый, да война…

– Вот и угонят тебя, как барана, за Урал, а какой-нибудь парень потолковей будет в Виннице галушки жрать да на твоей девке женится. Тебе-то на что Урал?

– Все равно советская земля, – рассудительно отвечает Филенко.

– Опять ты свое? Советская, немецкая… Ты где работал до войны?

– В колгоспе.

– Значит, батрачил?

– Колгоспник не батрак.

– Какая разница… Ведь на других все работал, а не на себя. Да ты при немцах с твоей силенкой в два года деньжат накопил бы, хозяином стал.

– Це точно, – соглашается Филенко. – Сила в мене е.

– То-то и оно. Понимать надо, что к чему.

Филенко молчит. Наконец, слышу его насмешливый басок:

– Ну, а тебе, капитан, мабуть, при нимцах буде погано, а?

Цветков отвечает в тон ему:

– За меня, солдат, не волнуйся. Умные люди любой власти нужны. – И продолжает быстро, приглушенно: – Ты пойми: так и так под Гитлером жить. Это ж сила, куда нам! Как лето придет – тут советской власти и хана… Так что, брат, Россию не спасешь, себя надо спасать.

Цветков торопится. Еще вчера он хитрил, осторожничал. Теперь идет в открытую. Видно, решил, что терять ему больше нечего.

Молчание. Наверное, с минуту молчание. И опять голос Цветкова:

– Смотри, солдат, не прогадай. Времена нынче быстро меняются. Сегодня вот твой лейтенант мной командует, а завтра, может, я на нём верхом ездить буду.

Филенко вздыхает. Потом подозрительно спрашивает:

– Слухай, капитан, а у тебя батько кто?

– Отец? Хм… Чудак ты солдат… Ну, просто, отец, папочка…

– А я вот думаю, в кого ты такой гад вырос!

Молчание. Ошарашенное молчание Цветкова. А потом утерявший всякое добродушие басок Филипенко:

– А если ты ещё раз помянешь советскую власть, я тебя так промеж глаз двину, шо ты потом даже Гитлеру годен не будешь.

Я лежу неподвижно, тихо улыбаюсь и ясно вижу хитрые, умные глаза Филенко.

Крик в ночи

Утро. Возвращаемся по той же дороге. Потом сворачиваем на какую-то тропку. Хоть бы что-нибудь живое попалось навстречу… А то одни лишь голые стволы молча выходят нам навстречу да цепляется за шинели колючий кустарник.

Постепенно погода разгуливается. Светлеет небо. И лес впереди светлеет. Мы ускоряем шаг, пробираемся сквозь мелколесье – и вновь упираемся в болото.

Неужели опять идти назад?

Филенко палкой прощупывает болото. С сомнением смотрим друг на друга.

– Пройдём? – спрашиваю глазами.

– Чего ж не пройти? – отвечает Филенко движением бровей.

Бредём дальше, через болото. Хлюпает и пузырится под ногами жидкая грязь. Сапоги то и дело запутываются в длинной, прочной, как мочало, прошлогодней осоке.

Что же, болото как болото. За голенище не заливает – и на том спасибо.

Наконец, выбираемся на твердое. И тут, что за дьявол? Цветков, оступившись, падает. Ждем. Он лежит. Поднимаю его под руки, он вскрикивает и падает опять. Так и есть, подвернул ногу.

До чего все-таки нам не везет! Завтра днем могли бы быть дома…

Оставить Цветкова в лесу с одним из нас нельзя. Трудно все-таки не спать всю ночь. Если честно говорить, и полночи мало. Все-таки голова тяжелеет, глаза слипаются. Нет, это рискованно, лучше идти вместе. Пусть медленней, но вперёд.

Филенко мастерит костыль. Развязываем Цветкову руки. Поддерживая его с боков, грязные и голодные, мы идем через лес.

Час.

Ещё час.

Цветков еле шевелит ногами. Он почти висит на нас. А я и сам вот-вот упаду.

Наконец, выходим на проезжую дорогу. Вот уже и колея заметна. Наверно, скоро село.

Внезапно Цветков, вырвавшись, ложится на землю. Спрашиваю:

– В чем дело?

Цветков ложится на бок, потягивается:

– Привал. Спать хочу.

Голова работает плохо. Говорю, что первое приходит на ум:

– А мы, думаешь, не хотим?

– Так спите, кто вам не велит?

И тут происходит неожиданное. Долготерпеливый Филенко рвет с груди автомат.

– Стой! – кричу я и бросаюсь к нему. – Что ты делаешь?!

– Нехай не знущается!

– Опусти автомат! С ума сошел?

– Так вин же, сволочуга, кровь нашу лье. Убью!

На всякий случай держу его за руки.

– Мы с тобой не судьи. Наше дело – доставить его куда нужно.

– Товарищ лейтенант! Вы ж бачите, какой он ворог. Такие гады тильки землю поганят.

– Трибунал с него спросит. Ни ты, ни я не имеем права освободить его от суда…

Сгоряча мы пытаемся нести упирающегося Цветкова за руки и за ноги. Проходим метров сто. Ещё сто.

Нет, так нас надолго не хватит. Опять тащим его волоком. На этот раз терпит, только зубами от злости скрипит.

Окончательно выбившись из сил, делаем привал. Уже темнеет. Делим с Филенко последние сухари. А Цветков торопливо жуёт свои пирожки, доставая из рюкзака по одному.

Утром Цветков кое-как поднимается. Теперь он идет сам, опираясь на костыль, мы только поддерживаем.

К полудню наконец выходим к пашне. Вдали цепочка телеграфных столбов. Значит, скоро конец нашим мытарствам…

Голова как гиря. Страшно сделать привал, и, наверное, тут же упаду и усну.

Но привал всё-таки приходится делать, и я не падаю и не засыпаю. Отдыхаем минут двадцать. Просто отдыхаем, есть нечего. Ест один Цветков.

Мы идем так медленно, что лишь к вечеру выходим на окраину большого села, разбросавшего свои мазанки по правому берегу Северного Донца. До того места, где мы с Филенко переходили реку, каких-нибудь восемь-десять километров. Значит, и до штаба дивизии рукой подать.

Мы стучимся в окно первой попавшемся хаты. Хозяйка – одинокая бабка – пускает не сразу. Долго убеждаю ее сквозь форточку, что мы идем не куда-нибудь, а на фронт, в свою часть, да случилась беда: товарищ повредил ногу.

И вот, осунувшиеся, небритые, с болотной грязью на сапогах и шинелях, мы вваливаемся в хату. Привести себе в порядок уже нет сил. Бросаем угол на кухне свои шинели, стягиваем сапоги, вяло ополаскиваемся под рукомойником. Даже есть не хочется.

Но когда бабка ставит на стол горшок с холодной кабачковой кашей, проглатываем эту кашу почти мгновенно, не чувствуя вкуса.

Цветков стелет свою шинель у стены, ложится. Спокойно потягивается. Ему некуда торопиться, у него вся ночь впереди. А нам с Филенко снова делить эту ночь на двоих.

Солдат аккуратно снимает с кровати постельное белье, складывает на сундук. С наслаждением тычет кулаком в матрац.

Я сижу на табуретке, комната плывет перед глазами. Говорю Филенко:

– Ложись.

Он оборачивается, смотрит на меня. Твердо возражает:

– Первый вы, товарищ лейтенант.

– Ничего, ложись…

Неужели это сонное бормотание – мой голос? Что говорит Филенко?

Я сажусь на кровать. Расстегиваю кобуру и сую свой пистолет за пазуху. Потом машинально еще достаю из полевой сумки «вальтер» Цветкова, прячу под подушку. Зачем я это делаю? Все равно первым дежурить буду я. Вот только посижу пять минут… Вот только прилягу на пять минут… Все равно первым дежурить буду я…

Филенко сидит в дверях верхом на табуретке. В руках автомат. А голова его клонится, клонится книзу…

Он же может заснуть. Нет, так нельзя. Первым дежурить буду я. Вот сейчас встану, возьму у него автомат…

Я встаю. Я иду по полу, словно по воздуху. Я беру у него автомат. Я говорю что-то, и слов не слышно. Он говорит что-то, и слов не слышно. Потому что все это уже во сне.

…Крик. Внезапный, пронзительный крик.

В комнате полутемно, лампадка еще чадит. И ни Филенко, ни Цветкова.

Выхватив пистолет, бегу на кухню. Что-то вопит бабка, протягивая руки к сеням. Бросаюсь туда. На пороге лежит Филенко. Хватаю его за плечи – одна ладонь становится мокрой. Кровь.

Филенко сам приподнимается на локтях. Кричу:

– Где Цветков?

В ответ полушепот-полустон:

– В лис побиг…

Босиком, в одной гимнастерке выскакиваю из хаты. Лес чернеет вдали. Бегу так, как никогда не бегал. Какие-то тени путаются впереди. Одна из них как будто движется. Стреляю. Пробежав несколько шагов, снова стреляю. Тень исчезла.

Вот уже и лес. Никого. Черные гладкие стволы чуть раскачиваются на ветру.

Бреду назад, теперь только чувствую, как холодно босым, в кровь разбитым ногам.

В хате бабка хлопочет над Филенко, перевязывает ему голову. Солдату чуть лучше, и я уже могу дотащить его до кровати. Немного погодя он рассказывает, как было дело.

Ночью Цветков пожаловался на сильную тошноту. Он так корчился и стонал от болей в желудке, что Филенко решил вывести его во двор.

Арестованный шел, согнувшись, сильно прихрамывая. Филенко поддерживал его обеими руками: автомат он оставил в комнате, понадеявшись на свою силу.

В темных санях Цветков резко и неожиданно ударил солдата головой в живот. Филенко, обессиленный бессонницей, упал. И тут же удар в затылок тяжелым, с подковками сапогом… Солдат еще увидел, как арестованный стремительно мчался к лесу.

Вот вам и вывихнутая нога!..

На рассвете мы с десятком колхозников обшариваем окрестности.

На опушке леса, в яме, валяется грязная шинель со свежепростреленной полой. Следов крови нет.

Значит, всё. Ушел.

Маленькая глава, в которой я понимаю свою ошибку

Вернувшись в дивизию, я доложил Пруту о случившемся и получил пять суток домашнего ареста.

Наказание это носило скорее символический характер: ведь домом моим была прокуратура. Как и прежде, днем я занимался служебными делами, как и прежде, вместе со всеми коротал вечера. И лишь дурацкие шуточки Гельтура напоминали мне о моем домашнем аресте.

На шестой день Прут сказал мне:

– Теперь, я думаю, можно поговорить о деле.

Мы помолчали: в деловых разговорах Прут спешки не любил.

– В чем именно ты видишь свою ошибку?

Я ответил:

– Во-первых, в том, что не остался в поезде. Нужно было сидеть и ждать, пока исправят мост, а не пускаться в сомнительное путешествие, да еще с арестованным. По существу, я сам и создал условия для побега Цветкова.

– Ну, допустим… Хотя я лично не согласен с тобой. Нельзя было сидеть в поезде до бесконечности… Еще?

– Я разрешил Филенко дежурить вместо меня, хотя видел, что он едва держится.

– Ты тоже едва держался. Боюсь, что то, что случилось с ним, могло случиться и с тобой… Еще?

Я молча думал. Что имеет в виду Прут?

– Не знаю, Лев Ильич.

– По-моему, Алёша, ты совершил одну, главную ошибку. В тяжелой обстановке надо идти за помощью к людям. Ведь и в поезде, где вы ехали, и на ферме, и в селе, где ночевали последний раз, тебя окружали советские люди. Были там, наверное, и коммунисты, комсомольцы – твои же товарищи. А ты сторонился людей. В лес вошел без проводника. Для ночлега выбрал избу на отшибе. А ведь без поддержки народа мы немного стоим. Понял меня?

– Понял, Лев Ильич.

– Ну и хватит об этом.

Капитан снова появляется на сцене

Прошел месяц с тех пор, как сбежал Цветков.

Уже давно стояла весна. С теплом противник заметно оживился.

Несколько раз фашисты пытались вклиниться в нашу оборону и выйти к широкой излучине Донца. Пока им это не удавалось. А батальон удачливого Кононова даже потеснил немцев километра на три. Кононов ходил героем и угощал всех трофейным шоколадом.

В дивизии произошло еще одно немаловажное событие. Был сбит «фокке-вульф». Он развалился в воздухе, а летчик, выпрыгнувший с парашютом, приземлился прямо перед штабом полка.

На допросе он заявил, что в ближайшее время ожидается решающее наступление немцев…

Как-то вечером в прокуратуру зашел немолодой человек в штатском, но с наганом. Они с Прутом долго шептались над раскрытой картой.

Потом Прут подозвал меня.

– Хочу поручить тебе дело. Вот познакомься: инструктор Краснолиманского райкома товарищ Белкин.

Прут невесело продолжал:

– Видишь ли, Алеша, обстановка на фронте такова, что дивизии, возможно, придется отойти, причем в самое ближайшее время. А вот у них, – Прут вздохнул, – большая неприятность. Возле хутора Диброво какая-то сволочь откопала в лесу партизанский схрон – секретный склад с продовольствием и медикаментами. Взят ящик с консервами. Но дело, конечно, не в этом ящике. Сам понимаешь, каково придется партизанам, если по приходе немцев, а это, к сожалению, весьма вероятно, они узнают о схронах. Кстати, ведь там спрятано и оружие.

О схронах знают считанные лица. Двое партизан – они вне подозрений – и несколько наших офицеров…

На следующий день я был уже на хуторе Диброво.

Здесь я выяснил одну любопытную деталь. Неизвестный затратил немало трудов, чтобы скрыть все следы своего пребывания возле схрона. И это ему почти удалось. Подвела мелочь.

Дело в том, что под верхний слой дерна, прикрывавшего тайник, были перпендикулярно положены два плоских голыша. Вот этой-то партизанской приметы неизвестный явно не знал. Видимо, он действительно не из партизан…

Кто же раскапывал схрон?

В штабе армии мне показали список лиц, выделенных для оказания практической помощи партизанским отрядам, которые заранее создавались в прифронтовой полосе. Список был кратким – четыре человека. И один из них – капитан интендантской службы Цветков…

Все встало на место.

Ведь от села, где Цветков совершил побег, до хутора Диброво какой-нибудь десяток километров. И, оказавшись в лесу. Цветков, конечно, не задумываясь, пополнил свои запасы продуктов за счет партизан…

Да, но зачем он попытался опять замаскировать схрон?..

Если он просто грабитель, дезертир, то не наплевать ли ему на такую «деликатность», как маскировка? Налицо была та же странная аккуратность, пожалуй, даже тонкий расчет…

Впрочем, об этом думать было некогда. Гораздо важней найти самого Цветкова.

Где он теперь? Скорей всего, недалеко от фронта. Пристроился где-нибудь, как раньше в МТС, и тихо ждет немцев. И можно не сомневаться, что он сразу же выложит врагам все, что знает о схронах, о доверенных лицах, о руководителях партизанского движения в округе. Ведь немцы гораздо лучше встречают предателей, пришедших к ним не с пустыми руками…