Текст книги "Тонкий холод. Книга баллад"

Моя хорошо состарившаяся мама

 
Молодости человек так не рад,
как ему страшен под старость распад
 
 
тела, как храма бессмертной души.
И вот тогда все средства хороши,
 
 
чтобы прочувствовать тела распад
так, словно ты ему чуточку – рад.
 
 
Я это в точности мог наблюдать,
видя, как возраст стал маме под стать.
 
 
В зеркале взгляды однажды сошлись
наши, читатель, теперь – улыбнись:
 
 
жизни пошло ей на пользу бардо —
общность явилась с Марлоном Брандо.
 
 
Прежде и мысли о сходстве таком
быть не могло – никогда и ни в ком.
 
 
Мама моя патриоткой была.
Также работницей славной слыла.
 
 
Много имела хороших подруг.
Узок был, правда, семьи ее круг.
 
 
Муж – и отец мой – ушел из семьи.
С ним и все братья и сестры мои:
 
 
их – нерожденных – прикончил развод.
Крепче семьи оказался завод,
 
 
ибо отец приучился там пить.
Многих непьющих он смог пережить.
 
 
Мама иную имела мечту,
видя предельную в ней красоту:
 
 
жить в центре города – и только там
фору легко даст всем прочим мечтам.
 
 
Каждый, кто вырос в родимом совке,
знает об этом жилом тупике.
 
 
Видел я часто – пока не подрос —
скольких испортил квартирный вопрос.
 
 
Только покинув родную страну,
смог подарить я вторую весну
 
 
маме, свершив нелегальный обмен, —
и как бы крошечный стал супермен.
 
 
Но – шутки в сторону, а без меня
мама жила б до последнего дня
 
 
в дачной окраине, где так хорош
воздух, который она ни во грош
 
 
ставить упорно не склонна была,
и – девяносто с лихвой прожила.
 
 
Я же давно на чужбине живу
и – второй родиной землю зову,
 
 
где родился – в городке Эйзенах —
он – «мое все». Кто? Конечно же, Бах.
 
 
Не удосужилась мама моя
съездить туда, где с семьей живу я,
 
 
втайне желая понравиться тем,
кто с перестройкой давно стал никем.
 
 
Да, изменилась Россия-страна,
но диссонансом, как прежде, сильна.
 
 
Режет контраст нестерпимо нам слух:
это и есть сокровенный наш дух.
 
 
Подвиг великий нам легче свершить,
чем в тишине и достоинстве жить.
 
 
И не усвоим мы западный свет,
ибо у нас чести в мелочи нет.
 
 
Может, конечно, с другой стороны
не понимаем родной мы страны:
 
 
так, как состарилась мама моя,
вряд ли сумею состариться я.
 
 
Что тогда проку от мыслей моих,
если мне трудно достоинство их
 
 
чуждых распаду чертами лица,
точно печатью, скрепить до конца?
 
 
Снова смотрю я на маму мою:
родины автопортрет узнаю.
 
 
Тех, разумеется, сталинских лет:
много в них мрака, но есть в них и свет.
 
 
Трусость там есть, но она так сродни
робости, всякой лишенной брони.
 
 
Свету от свечки та робость близка,
ибо в ней нет ничего – свысока.
 
 
Если характер без острых углов,
то принимает и власть он без слов.
 
 
Это мне в маме, я должен сказать,
самое трудное было принять.
 
 
Сжиться с покорностью может любовь?
Или нужна ей горячая кровь?
 
 
Этот вопрос, что страшней гильотин,
русским и задал маркиз де Кюстин,
 
 
нож им нам в самое сердце вонзя.
Вот только, к счастью, ответить нельзя
 
 
определенно вполне на него.
Я это понял лишь после того,
 
 
как пригляделся внимательно к ней:
в зеркале к старенькой маме моей.
 
 
Как хорошо постарела она!
и как вдруг явственно стала видна
 
 
прежде не видная в теле – душа.
Этим-то старость ее хороша!
 
 
Многое дал бы я, чтобы узнать
и про маркиза предсмертную стать:
 
 
как его тела свершился распад,
был ли ему он хоть чуточку рад,
 
 
и сохранил ли он образ лица,
в коем достоинство есть до конца.
 

Маленький сын от первой жены

 
Не правда ль: малыш наш явился из сказки?
не знает никто туда путь!
украл он у мамы лазурные глазки,
и стражу сумел обмануть.
 
 
Недаром с тех пор он так жалобно плачет —
он слышит погоню во сне:
то конница гномов за стенами скачет
в глубокой ночной тишине.
 
 
Их юный король справедливо разгневан,
рассержена грозная рать,
клянутся смешным, хоть и грозным напевом
назад беглеца отобрать.
 
 
Все ближе их топот: быть может с рассветом
настигли б они малыша —
но, к счастью, во сне, беспокойством согретом,
все мамина чует душа.
 
 
А кражу ту мама давно уж простила
и, видя то, тучи мрачней,
к соседним кроваткам король, как Аттила,
игрушечных гонит коней.
 

Отец

 
Я прожил с отцом совместно
чертову дюжину лет,
прежде чем после развода
исчез в семье его след.
 
 
И что же? все эти годы
как будто я счастлив был,
а пуще всего партейки
в шахматы с ним не забыл.
 
 
Обычно поздно и пьяным
он возвращался в наш дом:
что значило то для мамы —
понял я только потом.
 
 
Зато за игрой сраженье
и с ним мужской разговор:
два главных отцовских дара
запомнил я до сих пор.
 
 
А все потому, что больше
не мог или не хотел
мне дать он – ведь в жизни много
куда поважнее дел.
 
 
Но может, и сам я тоже
лучшего не заслужил:
я это теперь лишь понял,
когда почти жизнь прожил.
 
 
Ведь странно так получилось:
в родном без любви гнезде
мне было весьма комфортно —
почти как рыбе в воде.
 
 
Значит, с отцом мы похожи
и каждый друг другу дал
свободу: дар самый главный —
то, о чем каждый мечтал.
 
 
Свобода та – друг от друга:
когда между визави
есть родственная привычка,
но нет никакой любви.
 
 
И вся наша связь по жизни,
как в шахматах ход конем:
как он во мне не нуждался,
так я не нуждался в нем.
 
 
Но если б меня спросили:
хочу ль другого отца,
то спору меж «за» и «против»
не было бы и конца.
 
 
Однако отцу замену
и в мыслях я не искал,
но с рамкой и без портрета
скитаться по жизни стал.
 
 
Хотя… я тоже надеюсь,
что он, честь семьи храня,
сходное принял решенье
и в отношеньи меня.
 

Самая большая удача в жизни

 
Как же, о господи, мне повезло!
недругам тайным как будто назло
 
 
лучшую тещу ты мне подарил.
Чем я подарок такой заслужил?
 
 
Двух дочерей – и прекрасных она
вырастила совершенно одна:
 
 
грации женской двойной экспонат —
я на одном из них даже женат!
 
 
Спорить я с тещей могу обо всем,
взгляды не сходятся наши ни в чем.
 
 
Стоит же взгляд мне на ней задержать,
оба улыбку не можем сдержать.
 
 
Так что все споры не стоят гроша:
в нашей улыбке вся наша душа!
 
 
Этой улыбки – добрейшей насквозь —
нет в наших лицах, когда мы – поврозь.
 
 
Правда, чтоб зятем скучнейшим не стать,
тещу люблю я подчас испытать.
 
 
По гороскопу она – Скорпион:
тот, кто в своей правоте убежден
 
 
ныне и присно, во веки веков, —
вот ведь у тещи характер каков!
 
 
И потому – как внимательный зять
должен я с грустным лицом ей сказать,
 
 
что вот опять, мол, ошиблась она.
В краску тотчас, как от рюмки вина,
 
 
мой возмущенный войдет визави:
даже давленье подскочит в крови.
 
 
Станет немножко неловко и мне:
что же я так бессердечен к родне?
 
 
Снова я к теще моей подойду —
с нею другой разговор заведу.
 
 
Будем о дочках ее говорить,
и – как непросто ей было прожить
 
 
жизнь, что нелегкой, но славной была:
все в ней припомнить она бы могла,
 
 
с Фаустом вместе сказав: «Хороша
жизнь, ибо в каждом мгновеньи – душа».
 
 
Все бы я дал, чтобы то же сказать
мог и о жизни своей ее зять.
 

Гномы

 
Средь нас были странные дети,
что в детстве хотели остаться, —
и вздумали помыслы эти,
как в сказке, от них отделяться.
 
 
Им грустно казалось смириться
с серьезностью будней житейских —
куда как приятней резвиться
в привольных полях Елисейских!
 
 
Там демоны, люди и боги
танцуют, играют на флейте,
а здесь мамы с папами строги,
как будто и не были дети.
 
 
Там нет ни рожденья, ни смерти,
там жители в юность одеты,
и даже заядлые черти
сияют там радостным светом.
 
 
И как под удобным предлогом
спектакль покидают в антракте,
покинули мир – но пред богом
предстали в решающем акте.
 
 
И что же: похожим на хохот
сквозь щель в преисподнюю дверцы,
а может на ангельский шепот,
идущий от самого сердца,
 
 
сказал им таинственный Голос:
«Я в лоно Мое не приемлю
до срока не вызревший колос:
вернитесь на грешную землю
 
 
и снова живите, как дети,
хоть облик и будет ваш жуток,
не ангелам быть же в ответе
за ваш неразумный поступок!
 
 
Я сделаю смерть недоступной
для вашего малого роста —
но с жизнью, как страсть, неотступной,
бороться вам будет непросто!
 
 
Идите и сказку верните
душою черствеющим людям,
и жертву собой принесите:
за это мы вас и рассудим».
 
 
Изрек – и вот бывшие дети,
что мило под солнцем резвились,
в невиданных прежде на свете
волшебных существ превратились,
 
 
и – гномами разными стали,
и так же, как люди, старели,
и жить, вероятно, устали,
но смерти найти не умели.
 
 
Лишь ножкой стучали о ножку,
да глазками злобно косили,
когда мимо них по дорожке
людей на плечах проносили.
 
 
И глядя с враждой безыскусной
на бледную в лицах их краску,
все думали с завистью грустной,
что скрылись те в лучшую сказку.
 

Наши меньшие братья

1. Собака и библейский змей

 
Она остановилась посреди моста,
меня обнюхивая робко, но и страстно,
возбуждена струной от носа до хвоста:
хозяин ей издалека кричал напрасно.
 
 
По существу и я весьма доволен был,
играя где-то роль востребованной вещи, —
к мирам иным в душе разыгрывая пыл,
самим себе же втайне мы и рукоплещем.
 
 
Я думаю, что в нас чужой собачий взгляд
начало сверхприродное разнюхать хочет, —
метафизически сомнительный обряд,
зато он наше самолюбие щекочет!
 
 
Подозревает верно этот славный пес
шанс в людях над своей возвыситься природой, —
но прежде разрешить они должны вопрос,
что нужно понимать под дьявольской породой.
 
 
Да, змей библейский здесь имеется в виду,
а также женщина, и рай, и близость бога, —
они стояли и стоят в одном ряду
как стражи вечные заветного порога.
 
 
Все дело в том, что тишину, покой и свет —
тройное рая неотъемлемое свойство —
осиливает в нас, как книгу интернет,
по поводу чужого пола беспокойство.
 
 
Оно как было, так и есть тот самый змей,
но жить не может без него любовь земная,
и все же… все же, друг, их связь ты не посмей
назвать реальностью как такового рая.
 
 
Животным чужды тишина, покой и свет,
а вот изнанку змея знает и собака, —
нет, все-таки каков божественный сюжет:
а что как человек и поведет ее из мрака?
 
 
Увы! как бы возвышен неба ни был вид,
его в мужчине облик женщины осилит, —
не всякой, правда, но лишь той, что пробудит
в нем змея, а вот тот его и обескрылит.
 
 
Библейский змей, поверьте, и никто другой
живые существа воистину сближает,
а тихий свет – для нас возвышенный изгой —
нас изредка и для проформы посещает.
 
 
Сие постиг и пес немного погодя,
меня как следует со всех сторон обнюхав,
во мне, как ожидалось, близко не найдя
над ним уж слишком возвышающихся духов.
 
 
Так и расстались мы на памятном мосту
без тени мысли о возможной новой встрече:
похоронил я в сердце светлую мечту,
хотя о сожалении не может быть и речи.
 
 
Мечта моя: необратимо предпочесть
покой и свет – соблазну женскому и змею,
а то, что этот странный выбор в мире есть,
я вряд ли доказать кому-нибудь сумею.
 
 
И потому я судьбоносной назову
ту встречу с существом родным, четвероногим:
мне кажется, что я с тех пор чуть-чуть живу
сознаньем слов родства – «от бога» и «убогим».
 
 
Самой земной природой сделанный акцент
на всех наших людских амбициях тщеславных
и, может быть, пока удобнейший момент
понять, что мы с животными совсем на равных.
 

2. Любимый кот

 
Мой кот мне больше, чем приятель, —
он член моей семьи давно,
неважно, кто его создатель:
здесь все на славу создано.
 
 
Короткорошерстный он и серый,
британский, голубых кровей, —
но на английские манеры
плюет мой русский котофей.
 
 
Как все коты, он не считает
людей творения венцом, —
и дружбу только к тем питает,
в ком чует душу за лицом.
 
 
Мудрец немного, жить он волен
без всяких мишурных убранств, —
и потому вполне доволен
пределом комнатных пространств.
 
 
Что говорю? по жизни тянет
в духовном смысле он меня:
тем, что без пищи дни протянет,
а без любви так и ни дня.
 
 
Собак он вовсе не боится,
и птичку вряд ли задерет, —
но если ссоре быть случится,
на нас он сразу же орет!
 
 
Семьи гармонии хранитель
стареет он быстрее нас, —
и в чудную зверей обитель
сойти его все ближе час.
 
 
Его я там потом и встречу,
а если нет? вскричит простак, —
тогда – с готовностью отвечу —
я что-то сделал здесь не так.
 
 
И разве вместо благ премногих
нам встретить снова не важней
пусть и слегка четвероногих,
но самых преданных друзей?
 

3. Хромой слоненок

 
Есть на земле чудный остров: Цейлон —
счастлив любой там родившийся слон.
 
 
Нет на Цейлоне ни тигров, ни львов,
стало быть нет для слонов и врагов.
 
 
Ходит по острову добрый монах,
рядом – слоненок с улыбкой в глазах.
 
 
Можно сказать, что ему повезло,
хоть и познал он великое зло.
 
 
Прошлой весною в капкан он попал —
ну и пожизненно хроменьким стал.
 
 
Но обреченному вечно хромать
дикая больше природа не мать.
 
 
Так что любовь человека с тех пор
джунглей ему заменила простор.
 
 
Редко слоненка с монахом поврозь
встретишь: любовь их пронзила насквозь.
 
 
Может, забыл он о братьях-слонах,
как и о людях забыл тот монах.
 
 
С болью по жизни идут, но – легко,
с болью пройдут и сквозь смерти ушко.
 
 
Там я и встречу обоих потом:
буду я в паре с любимым котом.
 
 
После того, как, ключами грозя,
крикнет мне Петр, что «с котами нельзя»,
 
 
прочие стану искать я пути —
с братьями меньшими дальше идти.
 
 
Если же рядом еще и монах —
ну это точно уж как в небесах.
 

4. Ворон

 
Ворон – особая птица,
ворон не воробей:
жить, как собака иль кошка,
мог бы среди людей.
 
 
Мог бы, да, видно, не хочет:
скучно ему меж нас, —
в мирах иных на подхвате,
он – как рыцарь на час.
 
 
К людям он мог бы явиться —
на подоконник став,
им будущее прокаркать:
он в предсказаньях прав!
 
 
Но вовремя бы закрыли
люди свое окно —
должно быть, как этот ворон,
будущее темно.
 
 
Зачем роковое знанье:
сколько еще им жить?
не зная о смертном часе,
можно лишь не тужить.
 
 
Еще мог сказать бы ворон
людям о предках их:
тех, кому было мало
равных в грехах земных.
 
 
Но сведенья вещей птицы:
точные век назад,
нынче слегка устарели:
рай уж не тот, и ад.
 
 
И там перемены схожи
со сменой ночей и дней:
людям понять это трудно,
птицам еще трудней.
 
 
Что же до саги с ковчегом,
здесь сработала честь:
ведь Ною втайне хотелось
голубя предпочесть.
 
 
Ворон и дерзок и черен,
голубь смирен и бел —
один другого от светлых
и отстранил от дел.
 
 
Хотя и по доброй воле:
ворон не против был,
и клюв совать во все дыры
пыл его поостыл.
 
 
И то сказать – побегушкой
столь непохожих сил:
то есть небесных и адских
издавна он прослыл.
 
 
И нашим и вашим спляшем:
славы большой тут нет!
для ворона оба мира —
в картах двойной валет.
 
 
Может, меж светом и тьмою
он устал выбирать —
но тогда что остается?
птицей простою стать.
 
 
Да он и сам понимает:
что от его услуг?
не враг он суетным людям,
также он им не друг.
 
 
Да, славное было время —
ворон не мог молчать,
и свой уникальный опыт
людям мнил передать.
 
 
Теперь времена другие:
мир пленил интернет —
для всех запредельных истин
он как бронежилет.
 
 
Как информацию ищут
люди ночи и дни,
так ворон в поисках пищи —
снова равны они!
 
 
И зрит на прохожих ворон
черным своим глазком,
внутреннего превосходства
не находя ни в ком.
 
 
Я этот взгляд характерный
часто в зверях встречал —
как будто вопрос в нем к людям
вечный снова звучал.
 
 
Но смертные люди не в силах
дать ответ на него —
если ж ответ невозможен,
молчать лучше всего.
 
 
Или беседа на равных —
этот мне ближе путь:
всегда поболтать стараюсь
с ними о чем-нибудь.
 
 
Люблю осторожный отклик
их на мои слова,
поскольку в нем нет и близко
нашего шутовства.
 
 
Как вещи, звери серьезны:
так серьезен лишь бог, —
понять их тайную близость
ворон мне и помог.
 
 
Спасибо, вещая птица!
вот, значит, нынче как:
окольными лишь путями
свет разгоняет мрак.
 
 
Великое сделав дело,
свой на мне дерзкий взгляд
попридержал чуть-чуть ворон:
был он как будто рад.
 
 
Общенье наше обоим
видно, в жилу пошло:
помог и ему я вспомнить
старое ремесло.
 
 
Взаимная благодарность
будет отныне нас
связывать: правда, надолго
или только на час?
 
 
Обе нам альтернативы
будет легко принять,
ибо друг друга сумели
мы до конца понять.
 

5. Змея и хомячок

 
Как и феномен любой, относительна всякая святость.
Степень здесь очень важна, в какой мы над природой своей
не упраздняя ее приподняться естественно можем.
Так что кому не дано сил, чтоб подвиг духовный свершить,
но кто свершает его – каким образом, нам непонятно
в наших бывает глазах предпочтительней даже того,
кто совершенен во всем по причине природы счастливой:
то есть в ком низшего нет и кому неизвестна нужда
к высшему сердцем стремясь, себя вечно тащить из болота,
за уши больно схватив. Потому в ядовитой змее,
что, хомячка получив в своей клетке однажды стеклянной,
чтобы всего только жить – вегетариев нет среди змей —
вместо того чтобы съесть, завела с ним престранную дружбу —
так что и ныне они вместе рядышком мирно живут, —
да, в этой самой змее – справедливости ради единой —
святость должны мы признать, не копаясь в мотивах иных.
Ибо копаться в душе даже светочей самых великих
есть неоправданный риск: там найдем мы чудовищ таких,
что и в морской глубине не так часто, быть может, и встретишь.
Ну, а поскольку пример хомячка с дружелюбной змеей
не единичен отнюдь: много случаев слишком подобных! —
мир нам природы милей недоступной когорты святых.
Также балладу мою о Приятелях Двух Закадычных
коротко, но посетил вышеназванный вечный сюжет:
в мире природы – в саду под высоким раскидистым кленом
ангел с химерой нашли – не впервые ли? – общий язык.
То же сказал и Будда: человек, если он – просветленный,
выше намного голов даже самых высоких богов.
 

6. Тигр

 
Чудная есть в этом мире страна —
родственна с раем библейским она.
 
 
Край тот блаженный зовется Таиланд:
ценностей древних надежный гарант.
 
 
Только под солнцем бродя той страны
сделался вхож я в буддийские сны
 
 
собственному вопреки существу:
не в сновидениях, а наяву.
 
 
Ласковый в людях там светится свет,
ну и привычной в них тяжести нет.
 
 
Тварей живых друг на друга набег
там заменился на Ноев ковчег:
 
 
пусть не везде, не всегда, не вполне —
но даже так чудом кажется мне.
 
 
Чудный в стране той есть и монастырь:
там зверь-убийца и зверь-богатырь
 
 
кашу и овощи ест не шутя —
и безобиден он, точно дитя.
 
 
Речь здесь о тигре бенгальском идет,
что меж монахов монахом живет.
 
 
Ласков, силен, полосат, бархатист —
каждый его может гладить турист,
 
 
дерзкие фотки – на смелость памфлет —
выставив тут же смеясь в интернет.
 
 
А между тем ни один человек,
если случится ему за весь век
 
 
тигра хоть раз – но в природе живой
встретить и миг пережить роковой,
 
 
не променяет такой эпизод
на монастырский его антипод.
 
 
Значит, опасность, входящая в кровь,
так же нам дорога, как и любовь:
 
 
ту иль другую навек предпочесть
выбор труднейший как был, так и есть.
 
 
Царство природы стоит за одной:
спряталсь смерть у него за спиной.
 
 
Божие царство – без смерти – в другой:
вот только мы-то в него ни ногой.
 
 
Символы мира – голубка, овца
не проникают в людские сердца.
 
 
Нас очаровывает грозный тигр:
символ в природе безжалостных игр.
 
 
Но в тонком мире заоблачных сфер
с тигром не схож разве и Люцифер?
 
 
Сходная грация, сходная мощь,
сходный инстинкт быть и вне райских рощ,
 
 
ибо в последних покой есть и свет,
непредсказуемости лишь в них нет:
 
 
пусть и страшится ее правдолюб,
жить без нее, как без соли есть суп.
 
 
Что же до сделанного ими зла,
то его доля предельно мала,
 
 
если сравнить ее с долями тех,
чей был пушистый и беленький мех.
 
 
Так незаметно, читатель и друг,
мною очерчен магический круг:
 
 
люди и звери и ангельский мир
рыцарский здесь разыграли турнир.
 
 
К счастью, никто никого не убил,
так как бессмертным и будет, и был.
 
 
Голубь господний и тигр-Люцифер —
странный дают они людям пример:
 
 
что, как к тому иль другому примкнуть
в сторону значит всего лишь шагнуть?
 
 
Но, как известно нам, на стороне
муж изменяет обычно жене.
 

7. Дельфин

 
На умном верхом дельфине,
в раковину трубя,
забыв обо всем на свете,
только мечту любя:
 
 
мечту о большой свободе,
места в которой нет
ни для людей, ни для бога,
где в синей гамме свет
 
 
морем зовется и небом,
узких где нет страстей,
в темный туннель уводящих,
мелких нет и сетей,
 
 
в быте бессмертном держащих,
демиург где отец —
не лучший для нас ли самый? —
где и любви конец
 
 
прекрасней, чем у Шекспира,
главное ж, где финал
не знает привычной смерти —
море ведь как астрал —
 
 
эта прекрасная сцена
близкая нам давно:
жаль, что по повести только,
лучше бы по кино, —
 
 
она и рождает чувство:
что-то у нас не так,
а что, если взять конкретно,
мы не поймем никак,
 
 
и сколько бы с ностальгией
книгу в руки ни брать,
сцена «верхом на дельфине»
будет одолевать
 
 
все наши смыслы о жизни,
в коих искусства нет,
и будет душа стремиться
в синий проникнуть свет.
 

Тонкий холод

1. На Пасху

 
На Пасху в жилы мира входит тонкий холод:
как шок от слов врача о раковой болезни,
особенно когда душой и телом молод,
и ничего нет просто жизни нам любезней.
 
 
Подобно скальпелю, что режет без наркоза,
тот холод ткань живую мира рассекает,
и память о надрезе узком, как заноза,
нас до скончанья наших дней не покидает.
 
 
Нам кажется, что есть на этом свете вещи —
мы к ним пасхальную пронзительность относим —
что глас иных миров нам возглашают вещий,
хоть мы по слабости о том их и не просим.
 
 
Так свойствен апогей любой хорошей драме:
но дальше жизнь идет, как караван верблюжий,
нам мало что дает портрет в парадной раме,
написанный с душой рукою неуклюжей.
 
 
Сюжет надуманный там о спасеньи мира,
соединившись с линией жестокой казни,
напоминает худшие места Шекспира,
но здесь же и секрет читательской приязни!
 
 
Нам неприятно слишком гладкое искусство:
ведь жизнь и смерть сопряжены совсем не гладко,
и хочет самое глубокое в нас чувство,
чтоб неразгаданной осталась их загадка.
 
 
И как почти всегда проходят в болях роды —
намек прозрачный на финальные страданья —
так этот снег на первой зелени природы
провозглашает – не начало увяданья,
 
 
но сокровеннейшую Пасхи сердцевину:
что не в уюте человеческого быта
и даже не в любви, как ясно и кретину,
нет, – в тонком холоде вся истина сокрыта.
 
 
Так неужели же критерий самый верный
того, что истиной мы громко именуем,
в том состоит, что смысл ее для нас безмерный:
его мы не найдем, его мы не минуем?
 

2. Бессонница

 
С тех пор как в уши мира прозвучали
слова Спасителя о первенстве любви,
умножились в душе людской печали:
поскольку ту любовь как ни зови,
 
 
она обычно к людям не приходит.
А если и зайдет на огонек,
то, ночку погостив, опять уходит,
и половая связь ее конек.
 
 
Зато следы ее как звезды в небе:
не гаснут в сердце светочи родства,
но бродит в этом мире, как в Эребе,
тот, чья любовь и по родству мертва.
 
 
И мысль о том, что вы недолюбили
кого-то очень близкого себе:
того, кого любить обязаны вы были
согласно общепринятой судьбе, —
 
 
она, грозя душе осиным жалом,
не позволяя совесть обмануть,
как холодок под тонким одеялом,
вам не дает как следует уснуть.
 
 
И уж совсем плохое оправданье
в том, что чужие люди ближе вам.
Так странное подчас непониманье
я наблюдал в животных по глазам,
 
 
когда, вы с ними сблизившись любовно,
ласкаете зверей вдруг и других
на их глазах. Да, чуточку греховно
деянье ваше. Пусть для вас одних.
 

3. Таинство причинения боли

 
Мы причиняем боль – и самым близким людям —
не потому, что нами демон овладел,
не для того, чтоб сделать вызов дальним судьям,
иль чтобы совесть вдруг оставить не у дел, —
 
 
нет, точно лист осенний, в воздухе мотаясь,
ствола родимого не ведая опор,
мы падаем паря и все еще пытаясь
смягчить насчет себя суровый приговор, —
 
 
и мы его смягчаем… дорогой ценою:
живут чуть дольше чувства дружбы и любви,
однажды будучи пропитаны виною, —
скрепляются недаром клятвы на крови:
 
 
вот почему людей сближает тонкий холод —
его игла ведь связь людей уберегла
от разложенья раннего: кто ей уколот,
повязан крепче, чем от топкого тепла, —
 
 
хоть видя, как они боль причиняют людям,
нам кажется, что демон ими овладел,
что вызов бросили они далеким судьям,
что нет до совести своей им больше дел.
 

4. Любовь небесная

 
«Мы все любили понемногу
кого-нибудь и как-нибудь…» —
но почему тогда от бога
мы склонны нить любви тянуть?
 
 
О прочих чувствах нет и речи:
в том смысле, чтоб увидеть в них
хоть отдаленно место встречи
земного и миров иных.
 
 
А ведь приязнь к чужому телу,
как и симпатия к душе,
гораздо ближе к сути дела,
чем о любви слова-клише.
 
 
Не бесконечна и не вечна
в сердцах живущая любовь, —
лишь память, что ей подопечна,
под старость согревает кровь.
 
 
Та память в степени квадратной,
точнее, в кубе иль в разы,
нам шепчет в душу речью ратной
великой магии азы.
 
 
И вот она как взгляд Медузы:
вдруг каменеет ток крови,
людские обращая узы
в мечту о каменной любви.
 
 
Но жить мечтой никто не может,
она – подземный каземат,
где червь сомнения вас гложет
и – собирает компромат.
 
 
Вопрос излишний – на кого же:
на запредельную мечту,
что нам занозой входит в кожу —
не удалить занозу ту!
 
 
Она неслышно в теле бродит,
нездешним опьяняя кровь…
о, как с ума надежно сводит
ко всем и равная любовь!
 
 
А мир вокруг – как он просторен!
как свет и воздух в нем разлит!
поистине, нерукотворен
для нас его привычный вид!
 
 
Семейная в животных сценка
всегда нам нежный дарит свет —
не потому ль, что там оттенка
евангельского близко нет?
 
 
Где связи нет с живой природой,
там под сомненьем Крысолов, —
и ему жертвовать свободой
не каждый из людей готов.
 
 
Любовь – высокая богиня,
и все ж не выше всех она:
есть в мире большая святыня,
и ей служить любовь должна.
 
 
Под ней гармонию в общеньи
всего лишь разумею я:
и в этом очевидном мненьи
едина вся моя семья.
 
 
А тонкий холод – предрассветный —
недолог в суточных часах:
так час единственный, предсмертный
против всей жизни на весах.
 
 
И нам нетрудно догадаться,
какую чашку вниз клонит:
на этом факте, может статься,
все христианство и стоит.