Текст книги "Тонкий холод. Книга баллад"

Вина благословенная

1. Пепел Клааса

 
Слышишь, мой друг, как в лазури пустой
луч, как кораблик, скользит золотой?
 
 
Луч тот Эоловой арфой зовут —
тонкие сущности ею живут.
 
 
Слушает арфу не только Парнас:
есть в ней послание также для нас.
 
 
Хоть боги много и могут нам дать:
остра, как бритва, богов благодать.
 
 
Но и отречься от них не спеши:
крылья своей ты подрежешь души.
 
 
Пепел Клааса стучит нам в сердца,
правду он знает о нас до конца.
 
 
Созданы вроде бы мы для любви:
это как будто у всех нас в крови.
 
 
Только любви в человеке запас —
точно в цистерне хранящийся квас.
 
 
Как бы цистерна была ни полна,
каждая капля там в ней сочтена.
 
 
Сколько, по чем, для чего и кому,
дайте-ка смету я в руки возьму.
 
 
Жизненный опыт черту подведет:
львиная доля на женщин идет.
 
 
Меньшая доля по вечным стезям
в меру отходит родным и друзьям.
 
 
Ну, а остатки той влаги живой
будут без ссоры делить меж собой:
 
 
тяга к искусству – немногих удел,
дружба с животными – счастья предел,
 
 
к высшему – вслед за Икаром – прорыв,
также и в низшее сладостный срыв.
 
 
Ну и, конечно, здесь мелочи есть,
коих, как водится, просто не счесть.
 
 
Но, как довольство собой ни зови,
чувство, что мало мы дали любви,
 
 
вечно по жизни преследует нас:
арфы Эоловой – помните? – глас.
 
 
Именно так: ведь в решающий час
горше сознанья не будет для нас,
 
 
что хоть сто лет на земле проживи,
мало земле ты подаришь любви.
 
 
Если же места ей нет на земле,
дом свой найдет она в солнечной мгле.
 
 
Станет дышать она в синюю даль:
вот она, светлого неба печаль.
 
 
Будет печаль та в лазури пустой
точно кораблик скользить золотой,
 
 
арфой Эоловой тихо звуча,
как перед образом божьим свеча.
 
 
Взор свой на небо, мой друг, обрати:
там и конец и начало пути.
 
 
Там ты сумеешь, быть может, забыть:
вечный вопрос о том, быть иль не быть.
 
 
Ибо как добрым ты здесь ни слыви,
мало ты, мало изведал любви!
 
 
Взгляд в небеса невзначай обратив,
слышим один мы и тот же мотив:
 
 
тот, что все знает о нас до конца —
пепел Клааса стучит нам в сердца!
 

2. Галерные гребцы

 
Мы часто нашим ближним причиняем боль
не для того, чтоб их намеренно обидеть:
неблагодарную разыгрывая роль,
должны б себя мы в зеркале в момент тот видеть!
 
 
Но за уколом снова следует укол:
будь то усмешкой, словом, взглядом иль поступком,
и себя надвое свершившийся раскол
фиксируем мы несмутившимся рассудком.
 
 
Как может человек спокойно мучить тех,
кого на сердце он отчаянно, но – любит?
и почему тот однозначно смертный грех
одну мечту в душе бессмертную голубит?
 
 
Вот в чем она: ведь мы того благодарим,
кто сносит все от нас без страха и упрека,
и сторицей воздать желанием горим —
но можно ль добродетель сделать из порока?
 
 
И хочется из неземного далека
ладони положить на дрогнувшие плечи,
но из раздвоенного жалом языка
совсем иные выползают с шипом речи.
 
 
И все-таки, как вслед за гноем льется кровь,
и долгожданное приходит облегченье,
так после оскорблений странная любовь
в нас поселяется монашкой в заточеньи.
 
 
Бесплодными обидами истощена,
она не создана для жизни полноценной,
однако, может, будет ждать нас лишь она
после спектакля за прикрытой ширмой сценой.
 
 
Итак, рождений и смертей круговорот
чтоб не развел нас больше с нашими родными,
чувство вины мы запускаем в оборот,
и как же этой древней мудростью сильны мы!
 
 
Так в жесточайшие былые времена
вина людей соединяла в той же мере,
в какой литая цепь – для всех гребцов одна —
пожизненно приковывала их к галере.
 

3. Обручальное кольцо

 
Женушку сладко иной раз побить:
чтобы прощенья потом попросить.
 
 
Всепоглощающим чувством вины
исстари души людские хмельны.
 
 
Ядом тончайшим отравлена кровь:
странную он порождает любовь.
 
 
Кто восстает, как вампир, из гробниц,
не замечает привычных границ:
 
 
всемеро чувства его вдруг острей,
с чувствами этими жить веселей.
 
 
Кровью залив у супруги лицо,
купит ей муж с бриллиантом кольцо.
 
 
Если б, однако, не тот инцидент,
не получила б она свой презент,
 
 
и столь знакомые, скучные дни
может быть, дальше б влачили они.
 
 
Правда, как должен с рассветом вампир
снова вернуться в могильный свой мир,
 
 
скоро иссякнет запас чудных сил
в тех, кто их чувством вины прикупил,
 
 
и тогда надобно снова грешить,
чтоб покаянье потом совершить.
 
 
Не обручальное здесь ли кольцо
двух извращенных страстей налицо?
 

4. Всадник смерти второй

 
Когда без видимой обиды
с людьми случается разрыв,
вдруг закрываются все виды
тот страшный залатать прорыв:
 
 
как будто дверь в стене открыла
к нам небожественная твердь
и – как змею в постель впустила
ту самую – вторую смерть,
 
 
что знать не хочет воскресенья…
о, бледный всадник на коне!
и не видать тому спасенья,
кто расстается в тишине:
 
 
даже без видимой обиды,
свой культивируя разрыв,
по сути наплевав на виды
тот страшный залатать прорыв.
 

5. Уязвимость сердца человеческого

 
Неосторожно брошенное слово
иль перехваченный случайно взгляд
души способны потрясти основы
и черт характера неровный ряд.
 
 
От посторонних выносить жестокость
привыкли мы – и так из века в век,
но кол вогнать – и в сердца одинокость
способен только близкий человек.
 
 
Кто тайную, постыднейшую слабость
змеиным оком в нас вдруг разглядел,
необъяснимую принес в мир гадость,
прощение оставив не у дел.
 
 
Осилить неприязнь к нему не сможем
мы тайную в пожизненной борьбе:
должно быть, человек предрасположен
не знать последней правды о себе.
 
 
Вот почему спасительней казаться
не тем, что мы на самом деле есть,
и о себе в неведеньи остаться
быть может, самая благая весть.
 
 
Да, есть она – критическая точка,
в которой смертность наша вся сидит:
о ней врача каракульная строчка
всего красноречивей говорит:
 
 
когда он ставит нам диагноз рака —
по сути приглашение на казнь:
так для людей смертельная клоака —
пожизненная наша неприязнь.
 
 
Лишь точку ту случайно обнаружив,
поймешь – через пронзительную боль —
плетется как из полусгнивших кружев
по жизни неудавшаяся роль.
 
 
И к точке той однажды прикоснуться
как тронуть оголенный проводок:
нельзя к незнанию назад вернуться,
нельзя усвоить знания урок.
 
 
А жизнь… она становится так хрупка,
когда вины есть чувство перед ней, —
а если без свершенного поступка?
тогда вина во много раз сильней.
 
 
Вот этой непонятною виною
как будто с детства я отягощен:
она, как тень моя, всегда со мною, —
я ей не проклят и не пощажен.
 
 
Но думаю я часто против воли,
что сторицей должны благодарить
мы тех людей, что заставляют боли
тончайшие нас в сердце выносить.
 
 
Мы будем их любить… на расстояньи,
и той любви совсем не грош цена:
лишь та любовь, где йоты нет страданья,
не нам… но сердцу нашему нужна.
 

6. Близость и расхождение

 
О, эта груда мелочей,
что нас с людьми разъединяет,
которых взгляд и образ чей
нам жить и выжить помогает!
 
 
Сперва обидка на пустяк,
вслед за обидкой – раздраженье,
молчанье наперекосяк,
а там, глядишь, и отчужденье.
 
 
Потом вдруг разом отболит,
но возвращается все снова —
как будто в этом состоит
житейской близости основа.
 
 
От нас отворотилась высь,
нам точно оказав услугу:
так в жопу стреляная рысь
бежит по замкнутому кругу.
 
 
Да, мы мечтаем об одном,
но вечно делаем другое —
как будто в круге том земном
нам страшно встретить неземное.
 
 
За тот – и самый страшный страх —
нас ждет когда-нибудь расплата:
обиды превратятся в прах,
не будет к мелочам возврата.
 
 
Сольемся с близкими людьми
в час их иль, может, нашей смерти —
и за последними дверьми
исчезнут разногласий черти.
 
 
Но чувство горькое вины —
за то, что больше не поправить,
иглой войдет в земные сны,
чтоб сердце заново кровавить.
 
 
И не позволит та игла
в астрале долго оставаться —
в привычный мир добра и зла
придется снова собираться.
 
 
А может, мы того хотим,
если подумать на досуге, —
чтоб наш двулезвийный интим
нас в колдовском замкнул бы круге?
 
 
А может, нам не нужен рай,
и ад тем более не нужен, —
нам лишь движенье подавай:
покоем человек контужен?
 
 
Как будто так оно и есть —
но и тогда все здесь в порядке:
и нужно только дальше есть,
что у нас выросло на грядке.
 

7. Точное соотношение вращения планет и человеческих отношений

 
То, что общенье людей протекает по тем же законам,
что и вращенье планет вдоль оси им присущих орбит:
то есть планеты одни друг от друга сравнительно близко
в танце безмолвном плывут, а взаимные так далеки
прочих орбиты планет, что бессмысленно даже о связи
их нам всерьез говорить, – в этом вроде б сомнения нет.
Все же первичность любви как основа чего-то такого,
что заставляет забыть аналогию с миром планет, —
да, эта тайная власть над душою любовного чувства
нас принуждает искать даже там и тогда компромисс,
где и когда ему быть по-хорошему вовсе не нужно.
Связь навсегда прекратить, став подобным небесным телам,
что друг о друге и знать по причине пространства не могут,
их разделившего, – вот какова наша первая мысль.
Будто природа сама очертила, как мелом, границу
между иными людьми. Перейти роковую черту
значит создать прецедент. Разве сущность любого конфликта
не состоит только в том, что сближенья хотели достичь
обе его стороны, но сближение им не лежало?
И катастрофы любой заключается горькая суть
в том, что чрезмерно близки стали кто-то, а может быть, что-то.
Были б они далеки, пусть чрезмерно, не мог бы войти
в мир их коллизии взрыв. Потому о дистанции думать
как о законе святом – он и правит движеньем планет! —
значит всегда и везде о гармонии думать великой.
Все остальное потом. Но хоть это звучит хорошо,
самого главного нет здесь – того, что отмечено выше.
Речь ведь там шла о любви как о высшем начале души.
И вот в согласии с ним дискомфортное мучит нас чувство,
если, дойдя до черты, где с людьми музыкальная связь
перестает вдруг звучать и сплошные идут диссонансы,
мы несмотря ни на что не пытаемся дальше искать
новых в общеньи путей. И гармонии в музыке новой.
Совести слабый укор, точно старой занозы игла,
сердце тревожит слегка, но с завидным зато постоянством
всякий по жизни нам раз, когда ставить готовы мы крест
на человеке ином, отношение с ним прерывая.
Если ж, с другой стороны, мы себе только ставим в вину
произошедший надрыв, и все делаем, чтобы поправить
с ближним тем прежний контакт, тогда чувство такое у нас,
будто на чашу весов символически жизни и смерти
кто-то дары положил – и есть в каждом свой собственный мысл —
но, по совету души, мы дар жизни опять выбираем.
Все, о чем сказано здесь, на себе я самом испытал.
Разве не ценно лишь то, что постигнуто опытом личным?
Были с женою у нас, как и водится, нет, не друзья
просто знакомые: два симпатичных и умных еврея.
Правильно: муж и жена. Когда пары общаются две,
лучше всего результат. Заодно и играть можно в карты.
В гости ходили мы к ним. А они с удовольствием к нам.
Было о чем поболтать – хороши эмигрантские сплетни!
Вкусна была и еда: хлебосольство с обеих сторон
реже и реже в ходу. А у немцев не принято вовсе.
Всласть почесать языком не с любым человеком дано:
уши развесить не все вам на ваши беседы готовы.
Очень уж им повезло в этом плане, увы! за наш счет.
Слова я вставить не мог: говорил он буквально часами.
Правда, отнюдь не скучны были мне разговоры его.
Странен был только эффект наших встреч интересных и частых:
как на дрожжах после них поднималась энергия в нем.
Я же, напротив, хирел – и как в выжатом трижды лимоне,
соки и силы во мне истощались, как будто шприцом
высосал все из меня некий злой непонятный волшебник.
Вспомнить тогда мне пришлось, как в народе у нас говорят,
что энергийный вампир – человек, говорящий без меры,
и – очень важный момент! – если слушать он вас не готов.
Выдержал я почти год. И похерил я наше общенье,
точно курить завязал. Да, обиделись крепко они
на меня и жену, не подав к расхождению повод:
так они думать должны. И действительно, тихий развод
без объясненья причин, вообще без любых разъяснений:
самый болезненный он. Как заноза, он будет свербить
душу обоих людей до скончанья земного их века.
И невозможно изъять ту занозу, а вот почему,
это мне трудно сказать. Далеко я не все еще знаю.
Минуло несколько лет. Мы ни разу не видели их,
в том же районе живя. Но однажды, во время прогулки
в парке, далеком от нас, лишь случайно туда забредя,
нет, даже больше того: на окраине этого парка
с ними столкнулись мы в лоб. Оскорбленные, сделали вид,
что нас не видят они. Мы приветствовали их сердечно:
в лучшие как времена. Завязалась беседа опять.
Правда, была коротка она – пара обычных вопросов:
все ли в порядке у вас? как здоровье? как дети? Потом
нечего спрашивать вдруг и у них, и у нас оказалось.
И нам расстаться пришлось: так соседи болтают в дверях.
Странно же было лишь то, что могли мы с женою подумать,
будто позвонят они, хоть была вероятность звонка
и до смешного мала. Нет, нам больше они не звонили.
И это тоже была на занозу похожая боль.
Впрочем, скорее не боль, а на сердце свербящее чувство:
что-то случилось не то, а вот что, очень трудно понять.
Прежде всего – не решить, было б лучше иль было бы хуже,
в случае к нам их звонка, я имею в виду: для души.
Ибо – скажу о себе – во все время общения с ними,
пусть я все время страдал, но занозы не знала душа.
Может, большой это грех – умертвить в людях теплое чувство.
А заодно и в себе. Пусть ему далеко до любви.
Теплое было оно. А гармония, та – холоднее.
След ее в наших сердцах – той занозы свербящая боль.
 

Непревзойденная радость

 
Радость от встречи людей велика:
в конусе верхнем с избытком песка.
 
 
Сыплется сверху вниз время-песок:
быстро проходит общения срок.
 
 
Но хоть и близок прощания час,
сходную радость таит он для нас.
 
 
Точно от века в песочных часах
радость с прощаньем лежат на весах.
 
 
Вот уж и нижняя чашка полна,
глядь! опрокинется скоро она.
 
 
Время бесшумно опять будет течь:
вечности судно дало, видно, течь.
 
 
Чтобы пробоину в нем залатать,
нужно той встрече прощанием стать.
 
 
Радости обе сольются в одну:
будет она бесконечной в длину.
 
 
Это и есть Ариаднина нить:
к радости вечной по ней выходить,
 
 
точно по карте, мы сможем всегда.
Но наибольшего стоит труда
 
 
в жизни начало найти от клубка.
Все остальное неважно пока.
 
 
Я, например, то начало поймал,
в ходе прогулки зайдя на вокзал.
 
 
Засуетился ближайший перрон:
сдвинулся с места последний вагон.
 
 
И вот тогда в запыленном окне
некто знакомый привиделся мне.
 
 
Жестикулирует страстно рукой,
льется с лица и улыбка рекой.
 
 
Вот только вспомнить никак я не мог,
где же по жизни нас свел господь-бог?
 
 
Все же, не зная и сам, почему,
тоже неистово стал я ему
 
 
жестом руки слать горячий привет,
и улыбаться блаженно в ответ:
 
 
точно над нами одними звезда
вдруг воссияла – и как никогда
 
 
радостью странной мы были полны,
напоминающей детские сны.
 
 
Да, только там, где сольются в одно
встреча с прощаньем: там выбьется дно
 
 
в конусе нижнем песочных часов.
И – опрокинется чашка весов.
 
 
Да, только то, что увидит наш глаз
в первый и вместе последний лишь раз,
 
 
радость чистейшую может нести.
Все это я на обратном пути
 
 
к дому как следует и осознал.
Вот и балладу о том написал.
 

Гений места

 
В супружестве счастливом пребывая,
я избегаю посещать места,
где память о былой любви живая
повсюду беспокойно разлита.
 
 
Да и не в памяти моей все дело:
я поручиться за нее готов, —
миров иных какое-нибудь тело
не нужно сбрасывать нам со счетов!
 
 
Есть очень точный термин: гений места —
он над пространством тайную хранит
власть: также правит женихом невеста,
и козни безобидные чинит.
 
 
И если занесло вас – домочадца,
у коего с женой все на мази,
туда… не дай вам бог с той повстречаться,
с которой были вы давно в связи!
 
 
Не вы и не она свершат измену,
и не случится все само собой:
гном или кобольд выступят на сцену,
дав вашей совести на час отбой.
 
 
Отпав от сил астральных самовольно,
они осели в тех как раз местах, —
и жить им там не менее привольно,
чем ангелам в глубоких небесах.
 
 
Но чем-нибудь им нужно заниматься:
ведь день их долог, как ваш долог век,
а они тоже любят развлекаться,
как любит развлекаться человек.
 
 
Иные взяли для себя в привычку
в вас двойственные чувства пробуждать,
чтоб в сердце вашем маленькую стычку
желания и долга воссоздать.
 
 
И будет вам последним утешеньем
на них вину за адюдьтер свалить, —
вот только б с тайным справиться сомненьем,
что все они имеют место быть.
 

Хорошо знающие друг друга
(Из Гейне)

 
Под липами танцы, веселье и смех,
и музыка славно играет,
но двое танцуют изысканней всех,
однако никто их не знает.
 
 
Вращаются с грацией дивно живой,
но с больно уж странной повадкой,
смеются друг дружке, трясут головой,
она ж ему шепчет украдкой:
 
 
«Милейший мой рыцарь, скажите-ка мне,
откуда столь странной породы
цветок в вашей шляпе? растет он на дне,
нет, вы – не Адамова рода,
 
 
а вы – водяной и пришли соблазнять
сюда деревенских красоток,
я с первого взгляда могла вас узнать:
во рту у вас ряд рыбных щеток».
 
 
Вращаются с грацией дивно живой,
хотя и со странной повадкой,
смеются взаимно, трясут головой,
а он ей и шепчет украдкой:
 
 
«Скажите-ка мне, дорогая моя,
что холодны так ваши руки?
что сыры помятого платья края, —
не след ли то с речкой разлуки?
 
 
я мог вас, сестрица, тотчас же узнать
по вашим насмешливым жестам:
русалка ведь вы и парней соблазнять
явились на горе невестам».
 
 
Но скрипки умолкли, погасли огни,
учтиво прощаются оба, —
кто знает друг друга вот так, как они,
не встретится больше до гроба.
 

Два закадычных приятеля

 
Химера со змеиным жалом
и ангел с поднятой рукой
стоят в соседстве небывалом
подле собора в мастерской.
 
 
Ей не хватает хищной лапы,
ему заплечного крыла, —
ведь не у римского же папы
просить, чтоб мощь их ожила.
 
 
Каменотеса давний опыт
им образ прежний возвратит, —
и будет снова робкий ропот
внушать толпе их грозный вид.
 
 
Над этим городом веками
они несли слепой дозор, —
и только Библии строками
дышали сердце их и взор.
 
 
Мирские ж чувства и поступки
от них, как звезды, далеки, —
вот почему надежды хрупки
на помощь ангельской руки.
 
 
А нынче в садике зеленом,
теснясь друг к дружке, как в беде,
стоят они под старым кленом,
забыв о демонской вражде.
 
 
Что говорю? подобье дружбы
в их пробивается чертах,
и гордость от высокой службы
как будто тает на глазах.
 
 
Глядишь – они уже вступили
в неслышный людям диалог, —
в общеньи разные есть стили,
и тем обширен каталог!
 
 
Что они только ни обсудят
как воплощенья двух миров!
и все ж друг друга не осудят,
единый разделяя кров.
 
 
Нет между ними инцидентов,
они приятны детворе, —
есть что-то в них от пациентов,
в больничном курящих дворе.
 
 
И даже вовсе их не мучит
вопрос о том, как жить им без
крыла и лапы, и получит
тот и другой себе протез…
 
 
Сближает общее страданье
как видно, всех живых существ, —
и поучительно свиданье
исчадий ада и божеств.
 
 
О чем же в точности болтали
они – нам не дано узнать,
пусть мы и многое бы дали,
чтоб тайны той сорвать печать.
 
 
Увы! возможно, очень скоро
придет приятельству конец:
их снова ждет стена собора,
как ждет орлицу-мать птенец.
 
 
Они войдут в соборный камень,
легенды станут плоть и кровь,
пронижет их холодный пламень
и вынет теплую любовь.
 
 
И от земной уйдя юдоли,
пополнив сказочную рать, —
добра и зла смешные роли
придется им опять играть.
 
 
Но дай-то бог, чтобы однажды,
над суетой паря людской,
припомнил смутно из них каждый,
как в той соборной мастерской
 
 
они нечаянно дружили —
быть может в первый в жизни раз —
и – просто жизнью тихой жили,
немного походя на нас.
 

Ad majorem Dei gloriam

1. Две магии

 
Пускай возвышенность готических соборов
притягивает к себе душу, как магнит, —
притворная приниженность земных просторов
равновеликую над сердцем власть хранит.
 
 
Вы входите в потустороннее пространство:
там над житейской жизнью аутодафе
безбольно и легко свершает христианство.
Потом идете в близлежащее кафе,
 
 
где вас встречает магия совсем другая:
надышанная вся уютом и теплом, —
и обе магии, в одну игру играя,
всего лишь заняты привычным ремеслом.
 
 
Хоть умершие и вернувшиеся к жизни
потусторонний славят в один голос свет, —
согласны и они, что есть в земной отчизне
такое, чего в неземных отчизнах нет.
 
 
И, как астральные миры ни беспредельны,
о связи их и нас известно нам одно:
неслиянны они и мы и нераздельны,
а большего как будто знать нам не дано.
 

2. Послесловие к посещению готического собора

 
О, этот всем знакомый ложный драматизм
борьбы между добром и злом как бы предвечной!
как он напоминает детский онанизм
в своей самодостаточности безупречной!
 
 
Особенно при виде множества химер,
повылезавших из готического камня —
засилью ангелов принятых контрамер —
приходит в голову супружеская спальня,
 
 
где тоже после колких, неприятных слов
вдруг могут обратиться к нежностям приятным:
да и душа разве не предлагает кров
инстинктам ей самой враждебно-непонятным?
 
 
Соседство антиномий вовсе не обман,
как не обман в любви соседство гениталий:
так точно замыслом возвышенный роман
не существует без обыденных деталей.
 

3. Спасение глубоководного чудовища

 
Над бухтой голубой сияющее солнце
и льющаяся с терпких пиний благодать —
как будто в мир иной раскрытое оконце,
и до блаженства вечного рукой подать.
 
 
Но под горячим камнем спряталась гадюка,
а в середине бухты обитает спрут:
так в самых чистоплотных душах есть грязюка,
и все усилья ангелов ее не ототрут.
 
 
Добро со злом совсем не для того сцепилось,
чтоб с грешным с ним покончить раз и навсегда, —
нет, нужно чтоб противоборство вечно длилось,
как с сушей в этом мире борется вода.
 
 
Соединение различных элементов
напоминает нам занятную игру,
непредсказуемых там множество моментов,
и вот один из них я как пример беру:
 
 
если вы в ком-то вдруг чудовище найдете,
похожее на то, что в вас самих живет,
вы друга в человеке том не обретете,
но и врагом своим он вас не назовет.
 
 
И будете один к другому относиться
вы так, как будто тот – придуманный герой,
с которым в жизни этой невозможно слиться,
но без которого нельзя и жить порой.
 
 
Нуждаемся мы в запредельном измереньи,
точно из сказки умерший в живой воде,
и столько, сколько в вековечном разделеньи
добра и зла, мы не найдем его нигде.
 
 
Но как из детской людям вырасти одежды
однажды и необратитимо суждено,
так рано или поздно тают в нас надежды,
что может нас спасти добро: оно одно.
 
 
И вот тогда мы сподобляемся больному,
который, в сторону отбросив костыли,
шагает на своих двоих к родному дому —
куда? не знает он: прочь лишь бы от земли.
 
 
И путь его отныне с робким взглядом сходен,
что долго ерзал в разных плоскостях земных, —
но здесь, в соборе, духу готики угоден,
он вертикаль познал, как ось миров иных.
 
 
Пред ней, как у врача, придется обнажиться,
добра и зла отбросив фиговый листок —
и лишь тогда, быть может, заново родиться,
войдя, подобно фуге, в вихревой поток.
 
 
И два крыла – одно из них гадюки, спрута,
другое – ангела, его и понесут
под купол, но и выше: дальнего маршрута
осиливая не спеша за футом фут.
 

4. Отец и два брата

 
Бывает, родные братья
любят отца своего —
но очень разной любовью,
в ней общего – ничего.
 
 
Они меж собой различны,
точно земля и вода,
и вместо братского чувства
сплошная у них вражда.
 
 
И должен ли в долях равных
любить сыновей отец,
когда один – светлый, добрый,
другой же – свойств образец,
 
 
которых вы не найдете
там, где есть свет и добро?
И все-таки очень трудно
понять нам его нутро.
 
 
Может, отца быть достоин
он хочет своим путем,
но что за путь странный этот,
нам знать не дано о том.
 
 
На этих двух разных братьях,
а также на их отце,
как мир наш стоял в начале,
так будет стоять в конце.
 
 
Они суть и в нашем сердце —
и здесь на вопрос ответ,
почему вечно и присно
с мраком соседствует свет.
 

5. Путь к высшему

 
Падают с плеч календарные дни:
чувства и мысли уносят они —
 
 
те, в чьих одеждах неслышно дыша,
зябнет под небом холодным душа.
 
 
Дыры повсюду в покровах одежд:
с каждой годиной все меньше надежд —
 
 
трудно надежде без веры прожить,
трудно и с верой надуманной жить.
 
 
Кто-то нас «там» обязательно ждет:
сердце нам в истине этой не лжет —
 
 
коротка встреча, и в этом вся суть,
дальше опять продолжается путь.
 
 
Снова мы будем куда-то идти,
страхом гонимые: сбиться с пути —
 
 
что, если смерть лишь недолгий ночлег?
не прекращается жизни забег.
 
 
Сопровождаем он чувством в груди,
что, как об этих вещах ни суди, —
 
 
нам для себя – это ясно одно —
участи лучшей найти не дано.
 
 
Мысль эту сравнивать с верой живой:
то же, что деву Марию с женой —
 
 
незаменим кто в житейской игре,
не пригодится на смертном одре.
 
 
В полночь мерцанье далекой звезды
сложные пусть и подскажет ходы —
 
 
чтобы нам стал тот мерцающий луч
веры надежной живительный ключ.
 
 
И вот теперь я – куда захочу —
точно по камню, пойду по лучу —
 
 
руку мне дайте, возьму вас собой:
путь освещен путеводной звездой.
 
 
Да, свет звезды не похож на фонарь:
как не похож на прислужника царь —
 
 
кроме как пропасти краем идти:
нет и не будет другого пути.
 

6. Гамбургский счет

 
Если разрозненных ниток моток
станете в новый сплетать вы клубок,
 
 
то, несмотря на усилья, куски
свяжутся сами собой в узелки.
 
 
Также минуя проезжую часть,
где и машин двух не видно за час,
 
 
первая или вторая как раз,
чуть не наедет случайно на вас.
 
 
Есть и другие примеры того,
что обитатели мира сего
 
 
склонны входить во взаимный контакт,
где апогей: половой и теракт.
 
 
Вещи и люди – друг к дружке они
жмутся вплотную, как ночи и дни,
 
 
можно подумать: любовь в их крови,
но это страсть, где немного любви.
 
 
Что-то нервозное в страсти той есть:
может быть, чувство – придется учесть
 
 
цену за жизнь – она вовсе не дар,
но дорогой даже очень товар.
 
 
Все, что от жизни сумели мы взять,
рано иль поздно нам нужно отдать:
 
 
в самой надежной валюте причем
и без торгашества – что да почем.
 
 
Имя валюте известно давно,
это – страданье и только оно:
 
 
выписан каждому гамбурский счет,
прежде чем принял его он в расчет.
 
 
Все же нельзя под конец не спросить:
а вот согласны мы были бы жить,
 
 
если б заранее жизни прогноз
был нам известен – серьезный вопрос.
 
 
Он и подскажет дальнейший нам путь,
ибо в попытке ответа вся суть:
 
 
вряд ли мы «да» скажем, вряд ли и «нет», —
это и будет последний ответ.
 

7. Конец пути

 
Как слышим мы позднее гром,
но видим молнию сначала,
так человек заворожен
концом вещей до их начала.
 
 
В занозу врезавшись ногтем,
пронзает нас сознанье боли,
а боль является потом —
как бы уже по нашей воле.
 
 
Так и предчувствие конца
в любви и смерти мы имеем,
хоть в нем признаться до конца
обычно мы себе не смеем.
 
 
Да, есть немногие слова:
мы их почти не произносим,
и неземного вещества
их груз тем тягостней мы носим.
 
 
Но внятно шепчет тишина
из потревоженного сердца,
что приоткрытой быть должна
в стене невидимая дверца.
 
 
За дверцей вроде брезжит свет,
и в нем как будто снега нежность:
он не дает надежды, нет, —
он лишь снимает безнадежность.
 
 
Земного здесь конец пути:
нельзя ни дальше подниматься,
ни чуть в сторонку отойти, —
вот здесь… и нужно бы остаться.