Текст книги "Советская цивилизация"

А.В.Чаянов пишет: «Малосеющая группа проявляет гигантскую силу роста и почти 3/4 своих хозяйств перебрасывает за 30 лет в более высокие посевные группы, с другой стороны, обе многосеющие в 1882 г. группы дают ярко выраженную картину ослабления и распада». Ясно, что это никак не согласуется с расслоением на классы. Классы – устойчивые группы, основанные на библейском принципе «У бедного отнимется, у богатого прибудется». Иными словами, трудно бедняку попасть в класс буржуазии, но те, кто в него попал, удерживаются в нем силой приведенного выше принципа. В крестьянстве же мы видим нечто совершенно противоположное.

Ленин тщательно удаляет из рассуждений фактор культуры, лирику. Но превращение рабочей силы в товар, т. е. обезличенную меновую стоимость, – огромное изменение именно в культуре, в антропологии, в представлении о человеке. Это прекрасно видно из приведенного Лениным рассказа о том, как эксплуатируют батраков немцы-колонисты – «оттого по истощенному виду так легко узнать работавших у немцев-колонистов» (с. 241). А у русских крестьян при переписях записывали батраков как членов семьи, что внесло немало путаницы (думаю, и в бюджеты дворов, которые использовал Ленин). Потому что по мнению крестьян все, кто питается из одного котла – члены семьи. Член семьи – не товар, а нечто иное[11]11
  А.В.Чаянов также категорически отказывается от свойственного народникам «культурологического» подхода и говорит только о жестокой экономической действительности. Он отвергает «сладенькое живописание российского крестьянства наподобие благонравных пейзан, всем довольных и живущих, как птицы небесные. Мы сами такого представления не имеем и склонны полагать, что каждый крестьянин не отказался бы ни от хорошего ростбифа, ни от граммофона, ни даже от пакета акций «Ойл Шелл Компани», если бы к тому представился случай. К сожалению, в массе такого случая не представляется, и каждая копейка достается крестьянской семье тяжелым напряженным трудом. А в этих обстоятельствах ей приходится отказываться не только от акций и граммофона, но подчас и от говядины».


[Закрыть].

Ленин придает очень большое значение имущественному расслоению крестьянства как показателю его разделения на пролетариат и буржуазию. Однако данные, которыми он сам пользуется (бюджеты дворов по губерниям), большого расслоения по этому признаку не показывают. «Буржуазия», по классификации Ленина, – это крестьяне, которые ведут большое хозяйство и имеют большие дворы (в среднем 16 душ, из них 3,2 работника). Если же разделить имущество на душу, разрыв не так велик – даже в числе лошадей. У однолошадных – 0,2 лошади на члена семьи, у самых богатых – 0,3. В личном потреблении разрыв еще меньше. Посудите сами: у беднейших крестьян (безлошадных) расходы на личное потребление (без пищи) составляли 4,3 рубля в год на душу; у самых богатых (пять лошадей и больше) – 5,2 рубля. Разрыв заметен, но так ли уж велик?

Особое значение Ленин придает питанию как показателю жизненного уровня, здесь «наиболее резкое отличие бюджетов хозяина и рабочего». Действительно, буржуазия и пролетариат различаются как классы не только отношением собственности, но и культурой – образом жизни. И здесь тип питания есть один из главных признаков. Но таково ли было это отличие у разных групп крестьянства, чтобы, как это сделал Ленин, выделять курсивом слова «хозяин» и «рабочий» – указывать тем самым на их классовое различие?

У безлошадных расходы на пищу 15 руб. на члена семьи, у «пятилошадных» – 28 руб. Кажется, разрыв велик, но дальнейшие данные объясняют этот разрыв. Практически все безлошадные семьи, по данным Ленина, в среднем выделяют для работы по найму 1 батрака (то муж, то поденно жена, то дети). Батрак питается у хозяина. По данным для Орловской губ., пропитание батрака обходилось хозяину в среднем в 40,5 руб. в год (у Ленина приведен подробный рацион батрака). Очевидно, что эти деньги надо присовокупить к бюджету безлошадной семьи, членом которой является батрак. Если так, то выходит, что у «пролетария» на члена семьи расходуется на еду 25,4 руб., а у «буржуя» 28 руб. Строго говоря, следовало бы расходы на батрака вычесть из бюджета семьи хозяина, если он при переписи записал батрака членом своей семьи, тогда разрыв еще больше снизится – но мы этого делать не будем, нет точных данных о том, какая часть крестьян записывала батраков как членов семьи.

Из данных, приведенных Лениным (если брать не «двор», а расходы на душу), расслоения крестьян на классы по этому признаку не наблюдается. Да и Толстой отметил: «В том дворе, в котором мне в первом показали хлеб с лебедой, на задворках молотила своя молотилка на четырех своих лошадях…. а хлеб с лебедой ела вся семья в 12 душ… «Мука дорогая, а на этих пострелят разве наготовишься! Едят люди с лебедой, а мы что ж за господа такие!».

В целом, можно сказать, что в конце века, когда писалась книга Ленина, расслоение крестьянства по имущественному уровню и по образу жизни не привело к его разделению на два класса – пролетариат и буржуазию. Сами крестьяне делили себя на «сознательных» – работящих, непьющих, политически активных, – и «хулиганов». Разницу между ними они объясняли как отличие крестьян в заплатанной одежде от крестьян в дырявой одежде.

Крестьянство осталось как «класс в себе». И, неожиданно, оно выступило как «класс для себя» в революции 1905–1907 гг. В ходе ее рухнула вся концепция «сельской буржуазии и сельского пролетариата». Активность в революции проявили середняки и богатые крестьяне, батраки («пролетариат») были наиболее пассивны. Т.Шанин пишет: «Середняки, в соответствии с точным определением этого слова, были решающей силой в российском селе и большинства в его общинах. Безземельные и «бобыли» не имели достаточного веса в деревнях и не могли оказать в одиночку длительного сопротивления в сельской борьбе. Восстание совершалось не маргиналами, а теми, кто отказывался превращаться в таковых. Сила общинного схода была такой, что наиболее богатые обычно не могли удержать контроль над этими общинами. Что касается кулаков в сельской местности России, по крайней мере в крестьянском значении этого термина, они были не обязательно самыми богатыми хозяевами или работодателями, но «не совсем крестьянами», стоящими в стороне от общин или против них. Наиболее близким крестьянским синонимом термину «кулак» был в действительности «мироед» – «тот, кто пожирает общину»…» (с. 277).

Центром организации революционных выступлений была община – деревенский или волостной сход. Уровень организации, высокая дисциплина и, можно сказать, «культура» революции поразили всех политиков и напугали правительство гораздо больше, чем эксцессы. Мы, к нашему буквально горю, очень мало знаем об этой революции, потому что она пошла совершенно «неправильно». Мы, например, слышали о Совете в Иваново-Вознесенске, который пассивно просуществовал два месяца, но ничего не знаем о сотне крестьянских советских республик, которые по полгода обладали полнотой власти в обширных зонах. История Советской России началась в деревне в 1905 г.

В ходе революции практически не было конфликтов между бедняками и богатыми крестьянами. Те, кого Ленин называл «сельской буржуазией», были организаторами большой «петиционной кампании» – в Крестьянский Союз и в Государственную Думу. Изучено около 1500 таких петиций, и в 100 % из них – требование отмены частной собственности на землю. После этого вопрос о том, являются ли богатые крестьяне буржуазией и стало ли общинное крестьянство оплотом капитализма, можно было считать закрытым.

Трудности понимания крестьянского хозяйства: взгляд А.В.Чаянова. Выше говорилось о том, что жесткая парадигма – способ видения явлений определенного класса – является фильтром, через который многих сторон деятельности просто не видно. Политэкономия как теория капиталистического хозяйства заставляла подгонять любые хозяйственные явления под свои категории и понятия. А.В.Чаянов в 1924 г. опубликовал на немецком языке работу «К вопросу теории некапиталистических систем хозяйства», в которой сделал попытку построить «метатеорию» многоукладных экономических систем. Прежде всего, для нас важна его мысль о том, что не все реально существующие и даже важнейшие производственные уклады можно описать в категориях классической политической экономии. Он писал в этой работе: «В современной политической экономии стало обычным мыслить все экономические явления исключительно в категориях капиталистического хозяйственного уклада. Основы нашей теории – учение об абсолютной земельной ренте, капитале, цене, а также прочие народнохозяйственные категории – сформулированы лишь в приложении к экономическому укладу, который зиждется на наемном труде и ставит своей задачей получение максимального чистого дохода…».

В специальной главе А.В.Чаянов разбирает категорию капитала, как она проявляется в трудовом хозяйстве, и считает эту проблему самой важной для его исследования: «Развивая теорию крестьянского хозяйства как хозяйства, в корне отличного по своей природе от хозяйства капиталистического, мы можем считать свою задачу выполненной только тогда, когда окажемся в состоянии вполне отчетливо установить, что капитал как таковой в трудовом хозяйстве подчиняется иным законам кругообращения и играет иную роль в сложении хозяйства, чем на капиталистических предприятиях». Строго говоря, именно в том, как функционирует капитал, следовало искать критерий отнесения хозяйств к категории капиталистических, а отнюдь не в том, сколько продукта крестьянин выносит на рынок.

Во введении к своей главной работе «Теория крестьянского хозяйства» (1923) А.В.Чаянов объяснял, что все учение о трудовом хозяйстве, которое он представлял, складывалось из двух больших направлений – из накопления огромного эмпирического материала и индуктивных выводов, и из «установления, также эмпирически, целого ряда фактов и зависимостей, которые не укладывались в рамки обычного представления об основах организации частнохозяйственного предприятия и требовали какого-либо специального толкования. Эти специальные объяснения и толкования, даваемые в начале в каждом конкретном случае отдельно, внесли в обычную теорию частнохозяйственного предприятия такое количество осложняющих элементов, что в конце концов оказалось более удобно обобщить их и построить особую теорию трудового семейного предприятия, несколько отличающегося по природе своей мотивации от предприятия, организованного на наемном труде».

Такая постановка вопроса всегда сопряжена с болезненным кризисом и конфликтами в науке, на разрыв с общепринятыми взглядами идут лишь тогда, когда накапливается слишком много фактов и случаев, которые не втискиваются в господствующую модель. А.В.Чаянов не скрывает, что им был сделан сознательный выбор. Он пишет: «Как видно из нашего попутного анализа, все эти случаи могут быть истолкованы при помощи категорий капиталистического хозяйства, построенного на наемном труде. Для этого, однако, приходится создавать весьма сомнительную концепцию, объединяющую в лице крестьянина и предпринимателя-капиталиста, и эксплуатируемого им рабочего, впадающего в хроническую безработицу и заставляющего своего хозяина во имя своих рабочих интересов переламывать свое хозяйство и поступать предпринимательски невыгодно. Возможно, что эта фикция в интересах монизма экономического мышления и должна быть сохранена, как указывал, например, проф. А.Вебер во время нашего с ним личного разговора по поводу немецкого издания этой книги. Однако нам лично она кажется слишком натянутой и искусственной и к тому же практически скорее запутывающей наблюдающиеся факты, чем поясняющей их».

Отметим важную проблему, которая встала при изучении трудового хозяйства, действующего в рамках господствующего капиталистического способа производства. Именно эта проблема в 1899 г. затруднила Ленину анализ крестьянского хозяйства в России. Ее теоретическое понимание пришло намного позднее. Во многих местах А.В.Чаянов подчеркивает тот факт, что семейное трудовое хозяйство, обладая особенным и устойчивым внутренним укладом, во внешней среде приспосабливается к господствующим экономическим отношениям, так что его внутренний («субъективный») уклад вообще не виден при поверхностном взгляде. Он пишет: «Всякого рода субъективные оценки и равновесия, проанализированные нами как таковые, из недр семейного хозяйства на поверхность не покажутся, и вовне оно будет представлено такими же объективными величинами, как и всякое иное».

Таким образом, А.В.Чаянов утверждает, что принятые в политэкономии типы научной абстракции и эконометрический подход не позволяют понять природу крестьянского двора – в своих внешних проявлениях он подлаживается под господствующие рыночные формы. А.В.Чаянов высказывает такое методологическое положение: «Мы только тогда поймем до конца основы и природу крестьянского хозяйства, когда превратим его в наших построениях из объекта наблюдения в субъект, творящий свое бытие, и постараемся уяснить себе те внутренние соображения и причины, по которым слагает оно организационный план своего производства и осуществляет его в жизни».

Здесь – источник столкновения А.В.Чаянова не только с марксистами, но и с современными ему буржуазными западными экономистами, которые склонялись к рассмотрению трудового хозяйства как разновидности капиталистического. А.В.Чаянов замечает: «К.Риттер, отмечая в своей рецензии на мою книгу те же моменты, как и проф. А.Скальвайт, указывает на неправильность моей терминологии и говорит, что даже чистые семейные хозяйства, поскольку они становятся товаропроизводителями, сбывают свои продукты на капиталистический рынок и подчиняются влиянию его цен, должны именоваться хозяйствами капиталистическими, так как они составляют собой часть капиталистической народнохозяйственной системы».

Из своего анализа взаимодействия трудового хозяйства с внешней экономической средой А.В.Чаянов делает важный для нашей темы вывод: хозяйства такого типа сохраняют свою внутреннюю природу в самых разных народнохозяйственных системах, но в то же время они в своих внешних проявлениях приспосабливаются к среде по типу «мимикрии», так что возникает соблазн и их внутреннюю природу трактовать в категориях макросистемы, хотя эти категории неадекватны внутреннему укладу предприятия и затрудняют ее понимание.

А.В.Чаянов признавал, что работа по выявлению природы укладов, внешне приспособившихся к господствующей системе (как, например, крестьянского хозяйства), еще далеко не завершена, поскольку их субъекты далеки от самопознания: «Подобно тому, как мольеровский Журден сорок лет говорил прозой, сам не подозревая этого, наш крестьянин сотни лет ведет свое хозяйство по определенным объективно существующим планам, быть может, субъективно не вполне осознавая их».

Огромное отличие Германии и Швейцарии, с учеными которых вел спор А.В.Чаянов, от России состояло в том, что на Западе крестьянское хозяйство было замаскировано очень глубоко, поскольку капитализм там господствовал почти полностью, а на селе в очень большой степени (крестьянин был вытеснен фермером). В России же крестьянство составляло 85 % населения, а на селе определяло хозяйственную жизнь почти абсолютно. Поэтому А.В.Чаянову и другим экономистам его направления было гораздо легче разглядеть сущность крестьянского двора как «субъекта» хозяйства, нежели на Западе.

О характере русской революции. И в момент написания «Развития капитализма в России», и даже в первый период после революции 1905–1907 гг. Ленин следовал евроцентристскому тезису о неизбежности прохождения России через господство капиталистической формации. Отсюда вытекало, что и назревающая русская революция, смысл которой виделся в расчистке площадки для прогрессивной формации, должна быть революцией буржуазной[12]12
  Ленин принципиально отошел от этого тезиса (по сути, стараясь не декларировать отход) после февраля 1917 г., в Апрельских тезисах. С этого момента его главные стратегические установки шли вразрез с «всеобщими законами» исторического материализма. Но официальное советское обществоведение не поднялось до того, чтобы это объяснить. Т.Шанин писал: «Плодотворная противоречивость творческого ума Ленина попросту отрицается».


[Закрыть].

В статье «Аграрный вопрос и силы революции» (1907) Ленин писал: «Все с.-д. убеждены в том, что наша революция по содержанию происходящего общественно-экономического переворота буржуазная. Это значит, что переворот происходит на почве капиталистических отношений производства, и что результатом переворота неизбежно станет дальнейшее развитие именно этих отношений производства (т.15, с. 204)[13]13
  Троцкий о революции 1905 г. сказал: «Наша революция убила нашу «самобытность». Она показала, что история не создала для нас исключительных законов».


[Закрыть].

В предисловии ко второму изданию «Развития капитализма в России» (1908 г.) Ленин дает две альтернативы буржуазной революции: «На данной экономической основе русской революции объективно возможны две основные линии ее развития и исхода:

Либо старое помещичье хозяйство… сохраняется, превращаясь медленно в чисто капиталистическое, «юнкерское» хозяйство… Весь аграрный строй государства становится капиталистическим, надолго сохраняя черты крепостнические… Либо старое помещичье хозяйство ломает революция… Весь аграрный строй становится капиталистическим, ибо разложение крестьянства идет тем быстрее, чем полнее уничтожены следы крепостничества».

Таким образом, Ленин исходит из того постулата, который мы находим уже в предисловии к «Капиталу» Маркса – капиталистический способ производства может охватить все пространство («весь аграрный строй государства становится капиталистическим»). То есть вся сельская Россия в принципе может стать капиталистической, и к этому направлена русская революция. И народники, и А.Н.Энгельгардт в своих «Письмах из деревни» старались показать, что это невозможно именно в принципе, а не из-за умственной косности крестьянства. Для людей, воспитанных под сильным влиянием евроцентризма, их объяснения с сильным акцентом на «самобытность» России были неубедительны. Сегодня, на основании большого массива исследований «третьего мира», вовлеченного в мировую систему капитализма, мы видим, что капитализм по сути своей есть система-кентавр.

Возникновение капиталистического уклада с высоким уровнем производства неминуемо сопровождается усилением окружающей его «оболочки» из массы хозяйств, ведущих натуральное или полунатуральное хозяйство. Для капиталистического уклада симбиоз с этим «архаическим» хозяйственным пространством абсолютно необходим, он без него не может существовать. Это показал и опыт «зеленой революции» во многих азиатских странах – капиталистической модернизации подвергалась лишь небольшая часть хозяйств (в Индии – около 20 %), а остальные сохранялись именно как общинно-крестьянские.

Россия в начале XX века могла обеспечить средствами для интенсивного хозяйства лишь кучку капиталистических хозяйств помещиков (на производство 20 % товарного хлеба), но не более. Остальное – горбом крестьян. В 1910 г. в России в работе было 8 млн. деревянных сох, более 3 млн. деревянных плугов и 5,5 млн. железных плугов. Сравнивать эффективность разных элементов одной системы нельзя – соха дополняла плуг, а не воевала с ним. Можно даже предположить, что к концу XIX века те формы феодальной эксплуатации (отработки), которым посвящена значительная часть книги Ленина и о которых много писал А.Н.Энгельгардт, были уже не столько пережитками крепостничества, сколько продуктом симбиоза с капитализмом.

Маркс писал, что в зависимых от капитализма обществах капитал регрессирует так, что «имеет место эксплуатация со стороны капитала без капиталистического способа производства». В целом, весь исходный тезис о том, что буржуазная революция в России привела бы к превращению всех крестьянских хозяйств в фермерские, принципиально ошибочен. При этом несущественно, имеет ли место такое «архаизирующее» воздействие капитализма при контакте с крестьянским хозяйством отечественных капиталистических укладов, как в России, или иноземных, как у англичан в Ирландии или Индии.

Приведу здесь важные методологические положения В.В.Крылова, которые он сформулировал на основании изучения взаимодействия капитализма с традиционными укладами Африки, но вскользь говорил об их применимости и к России начала XX века. Прежде всего, он утверждает принципиальную несхожесть процессов разложения феодального общества с зарождением капитализма в западной Европе и на периферии, где зрелый уже «внешний» капитализм сталкивается с общиной. Он пишет:

«Особенность Тропической Африки состояла в том, что здесь мировому капитализму с момента установления его колониального господства противостояли традиционные порядки, среди которых преобладающее значение имели начавшие разлагаться общинные отношения…

Исторический тип традиционных укладов, с самого начала противостоявших капитализму в его периферийных обществах, существеннейшим образом отличается от тех традиционных укладов, которые противостояли ему когда-то в Европе. Подгонять все имеющие место в развивающихся странах традиционные отношения под «феодальную мерку», как это до сих пор делают некоторые западные и советские исследователи, значит игнорировать не только исторические различия в судьбах африканских и европейских народов в доколониальный период, но и существенное несходство зависимого капиталистического развития бывших колоний и капиталистического саморазвития метрополий».

Смысл этих тезисов в том, что развитие капитализма в аграрной сфере и столкновение его с некапиталистическими укладами на Западе в XVII–XVIII веках и, два века спустя, в России – принципиально разные процессы. Поэтому первое главное положение книги Ленина «Развитие капитализма в России», в котором постулируется именно схожесть этих процессов, является, видимо, ошибочным. Во всяком случае, оно не могло выдвигаться как постулат, а должно было предлагаться лишь как гипотеза. Если так, то неверен или необоснован был и прогноз исхода русской революции, которая якобы предопределяла выбор между двумя западными путями развития – «прусским» или «американским».

Теперь о движущих силах революции. Главным противоречием, породившим русскую революцию, марксисты считали в то время сопротивление прогрессивному капитализму со стороны традиционных укладов (под ними понимались община, крепостничество – в общем, «азиатчина»). Исходом революции в любом случае будет «чисто капиталистическое» хозяйство. Трудящиеся заинтересованы лишь в том, чтобы это произошло быстрее, чтобы революция пошла по радикальному пути, по пути превращения крестьян в фермеров и рабочих («американский путь»).

Сегодня мы имеем большой запас знания о взаимодействии капитализма с общиной, полученного на материале множества конкретных ситуаций, структурно схожих именно в главной для нас коллизии. Из этого знания вытекает вывод о том, что представление о революции в России начала XX века, исходящие из идеи схожести процесса в России и на Западе, было внутренне противоречивым. И ошибка была одной и той же у Ленина и Столыпина. Она заключалась в том, что «азиатчина» уже была не только противником, но и продуктом капитализма. Капитализм был возможен в России только в симбиозе с этой «азиатчиной». Любая попытка уничтожить ее посредством буржуазной революции или реформы вела не к капитализму, а к уничтожению капитализма. Так, как хирургическое разделение сиамских близнецов означает их неминуемую смерть.

При обсуждении этой особенности периферийного капитализма ценны такие суждения В.В.Крылова: «Сохранение и широкое распространение в африканской деревне традиционных отношений вообще, общинных в особенности, есть продукт еще и консервирующего прежние порядки воздействия капитализма.

Даже там, где капитализм разрушал эти порядки, в «освободившемся» социально-экономическом пространстве развивались не столько собственно капиталистические порядки, сколько такие докапиталистические укладные формы, с которыми в доколониальный период периферийные страны знакомы не были…

Таким образом, в зависимых странах капиталистические отношения вырождаются, идут вспять, регрессируют в предшествующие им укладные формы. И это суть регрессивные формы самого капитала, такие докапиталистические уклады, которые исторически не предшествуют капитализму, но следуют после него, им же самим порождаются. Эти «псевдотрадиционные» или «неотрадиционные» укладные формы необходимо отличать от предшествующих капитализму действительно доколониальных местных укладов».

К этим соображениям следовало бы только добавить, что здесь понятия «докапиталистические» формы и «регресс» являются лишь данью линейному представлению о ходе исторического процесса, свойственного истмату, за рамки которого принципиально не выходит В.В.Крылов. О тех же формах А.В.Чаянов, например, говорит «некапиталистические». Взаимодействие капитализма с общиной на периферии вряд ли можно считать и «регрессом», поскольку это именно симбиоз, позволяющий капитализму эффективно эксплуатировать периферии, а периферии – выжить в условиях огромного по масштабам изъятия из нее ресурсов. На путях буржуазной революции выйти из этого порочного круга невозможно. И если уж революция начинается (хотя бы и под знаменем либерально-буржуазной революции), она неминуемо в главном своем течении приобретает антибуржуазный характер.

Вернемся к той трактовке русской революция, которая давалась марксистами в начале века. Прусский – или американский путь? Сбылись ли эти предвидения и оправданны ли были пожелания? Нет, предвидения не сбылись. Революция свершилась, а капиталистического хозяйства как господствующего уклада не сложилось ни в одном из ее течений. Тезис о том, что революция была буржуазной, не подтвердился практикой. Сегодня более убедительной надо считать теоретическую концепцию, которая представляет русскую революцию как начало мировой волны крестьянских войн, вызванных именно сопротивлением крестьянского традиционного общества против разрушающего воздействия капитализма (против «раскрестьянивания»). В колыбели капитализма, Западной Европе, такие «антибуржуазные» революции (типа восстания крестьян Вандеи) потерпели поражение, а на периферии – победили или оказали огромное влияние на ход истории. Это революции в России, Китае, Мексике, Индонезии, Вьетнаме и Алжире.

В развитых крестьянских цивилизациях те формы симбиоза с общиной, которые навязывались капитализмом, означали архаизацию крестьянского уклада и уже в прямом смысле регресс и разрушение. Община действительно была «стеснением». Но в то же время и капиталистическая модернизация, подобная той, что предложил Столыпин, была разрушительной и вела к пауперизации большой части крестьянства. Это была историческая ловушка, осознание которой оказывало на крестьян революционизирующее действие. Именно такое противоречие, принимающее характер порочного круга, когда любое его разрешение чревато катастрофой, и приводит к революциям. Так и получилось в России. Сама община превратилась в организатора сопротивления и борьбы. «Земля и воля!» – этот лозунг неожиданно стал знаменем русской крестьянской общины. Это оказалось полной неожиданностью и для помещиков, и для царского правительства, и даже для марксистов.

Если так, то данный Лениным в «Развитии капитализма в России» диагноз и главного противоречия, и движущей силы, и альтернативных исходов революции был ошибочным. Он делает в книге важнейший вывод: «Строй экономических отношений в «общинной» деревне отнюдь не представляет из себя особого уклада, а обыкновенный мелкобуржуазный уклад… Русское общинное крестьянство – не антагонист капитализма, а, напротив, самая глубокая и самая прочная основа его».

В рамках марксизма дать в то время иной диагноз было трудно. Взгляды же народников еще были в большой мере интуитивными и не могли конкурировать с марксизмом, который опирался на огромный опыт Запада.

В дальнейшем не только сам Маркс, но даже его последователи, в наибольшей степени проникнутые евроцентризмом, признавали своеобразие революции 1905–1907 гг., ее несводимость к формуле «буржуазной революции». Даже К.Каутский пишет (в русском издании 1926 г.): «Русская революция и наша задача в ней рассматривается не как буржуазная революция в обычном смысле, не как социалистическая революция, но как совершенно особый процесс, происходящий на границах буржуазного и социалистического обществ, служа ликвидации первого, обеспечивая условия для второго и предлагая мощный толчок для общего развития центров капиталистической цивилизации».

Итак, исход русской революции, по мнению Каутского, – ликвидация капиталистического строя в России и мощный стимул для укрепления капитализма на Западе. Не будучи в состоянии отказаться от своих взглядов на крестьянство, Каутский облекает свой вывод в обычную для истмата терминологию (революция не буржуазная и не социалистическая, но происходит на «границе» этих двух обществ). Сегодня мы не обязаны загонять мысль в рамки негодных для данного случая понятий.

Видный историк Б.Мур пишет, анализируя все революции начиная с Крестьянской войны в Германии и кончая Китаем: «Главной социальной базой радикализма были крестьяне и мелкие ремесленники в городах. Из этих фактов можно сделать вывод о том, что дух человеческой свободы выражается не только в том, в чем видел Маркс – то есть в устремлениях классов, идущих к власти, но также – и, вероятно, даже больше – в предсмертном вопле класса, который вот-вот будет захлестнут волной прогресса». В ходе русской революции, а затем через создание советского строя человек с общинным мироощущением овладел прогрессом.

Условием для победоносной революции в России было то уникальное сочетание подъема сознания общинного крестьянства и молодого рабочего класса, которое понял Ленин, развивая идею о союзе рабочих и крестьян. Это подтверждено на опыте других революций, которые на деле означали огромную мировую антикапиталистическую революцию. Сравнивая поведение рабочих в разных странах, мы должны были бы прийти к выводу, что революционным, отрицающим сам буржуазный порядок как неправду, был рабочий класс именно там, где, как в России, он не потерял связь с землей, со своими крестьянскими корнями. Шесть крупных революций потрясли мир в XX веке, и все они опирались на крестьянство и пролетариат с сельскими корнями. Историк крестьянства Э.Вольф пишет: «Революционная активность, очевидно, является результатом не столько роста промышленного пролетариата как такового, сколько расширения промышленной рабочей силы, все еще тесно связанной с деревенской жизнью. Сама попытка среднего и «свободного» крестьянина остаться в рамках традиций делает его революционным».

Открытость Ленина и догматизм ленинистов. Уже в ходе революции 1905–1907 гг. (после крестьянских волнений 1902 г.) начинает меняться представление Ленина о крестьянстве и его отношении к капитализму. Он рвет с установкой западной социал-демократии – избегать уступок крестьянам даже в виде включения аграрного вопроса в партийные программы. На IV (объединительном) съезде РСДРП он предлагает принять требование о «национализации всей земли» – крестьянский лозунг революции 1905 г. Это было настолько несовместимо с принятыми догмами, что против Ленина выступили не только меньшевики, но и почти все большевики. Луначарский даже упрекнул Плеханова за старую куцую программу, которую тот якобы протащил «из страха перед крестьянской революцией, из боязни, чтобы ее торжество не повлекло за собой и торжество народников над марксистами».

Сам Плеханов на IV съезде верно понял поворот Ленина: «Ленин смотрит на национализацию [земли] глазами социалиста-революционера. Он начинает даже усваивать их терминологию – так, например, он распространяется о пресловутом народном творчестве. Приятно встретить старых знакомых, но неприятно видеть, что социал-демократы становятся на народническую точку зрения».