Текст книги "Кризисное обществоведение. Часть вторая. Курс лекций"

Первый удар, нанесенный всей общности советских рабочих с целью ее демонтажа, состоял в ее дискредитации. Приведем большую выдержку из работы О.А. Кармадонова:

«В периоды глубоких социальных трансформаций реестры престижных и не престижных групп могут подвергаться своего рода конверсии. Группы, престижные в «спокойные» времена, могут утратить таковое качество в ходе изменений, а группы, пребывавшие в социальной тени, выходят в центр авансцены, и возврата к былому не предвидится.

Собственно, это и есть трансформация социальной стратификации в дискурсивно-символическом аспекте. Понятие «социальной тени» использовано здесь не случайно. Поощрения в данном типе стратификации включают, прежде всего, объем общественного внимания к группе и его оценочный характер. Общественное внимание можно измерить только одним способом – квантифицировать присутствие данной группы в дискурсе масс-медиа в тот или иной период жизни социума. Полное или частичное отсутствие группы в дискурсе означает присутствие ее в социальной тени. Постоянное присутствие в дискурсе означает, что на эту группу направлено общественное внимание…

Драматичны трансформации с группой рабочих – в референтной точке 1984 года они занимают максимальные показатели по обоим количественным критериям. Частота упоминания – 26 % и объем внимания – 35 % относительно обследованных групп. Символические триады референтного года подчеркивают важную роль советских рабочих. Когнитивные символы (К-символы) – «коллектив», «молодежь» – говорят о сплоченности и привлекательности рабочих профессий в молодежной среде. Аффективные символы (А-символы) – «активные», «квалифицированные», «добросовестные» – фиксируют высокий социальный статус и моральные качества советских рабочих. Деятельностные символы (Д-символы) – «трудятся», «учатся», «премируются» – указывают на повседневность, на существующие поощрения и возможности роста.

В 1985 году резко снижаются частота упоминания и объем внимания к рабочим – до 3 и 2 % соответственно. Доминирующая символическая триада более умеренна, чем год назад, К-символ – «трудящиеся», А-символ – «трудолюбивые», Д-символ – «работают»…

В конце 1980-х – начале 1990-х годов, когда разворачивалось рабочее движение, частота упоминания и объем внимания по группе рабочих возросли – 16 и 7 % (1989, 1990). В последующие годы показатели в «АиФ» никогда больше не превышали по этой группе 5 и 6 % (соответственно) – показатель 2008 г.

Был период почти полного забвения – с 1999 по 2006 г. индексы по обоим параметрам не поднимались выше 0,3 %. Снижение внимания к рабочим объясняется отказом от пропаганды рабочего класса в качестве «гегемона», утратой к нему интереса, другими словами, экономической и символической депривацией данной общности.

Работают символы и символический капитал. Утратив его, рабочий класс как бы «перестал существовать», перешел из состояния организованного социального тела в статус дисперсной и дискретной общности, вновь превратившись в «класс-в-себе» – эксплуатируемую группу людей, продающих свою мускульную силу, озабоченных выживанием, практически не покидающих область социальной тени, т. е., лишенных санкционированного поощрения в виде общественного внимания» [71].

Выведение в тень промышленных рабочих произошло не только в СМИ и массовом сознании, но и в общественной науке. При первом приближении обществоведения к структуре социальной системы логично делать объектом анализа наиболее массивные и социально значимые общности. Так, в индустриальном обществе объектом постоянного внимания обществоведения является рабочий класс. Обществоведение, «не видящее» этого класса и происходящих в нем (и «вокруг него») процессов становится инструментом не познания, а трансформации общества.

Именно такая деформация произошла в постсоветском обществоведении – рабочий класс России был практически исключен из числа изучаемых объектов. Между тем в этой самой большой общности экономически активного населения России происходили драматические изменения. В 1990-е годы страна переживала деиндустриализацию, а рабочий класс, соответственно, деклассирование. Эти социальные явления, которых не переживала ни одна индустриальная страна в истории, – колоссальный эксперимент, который мог дать общественным наукам большой объем знания, недоступного в стабильные периоды жизни общества. Это фундаментальное изменение социальной системы, в общем, не стало предметом исследований в обществоведении, а научное знание об этих изменениях и в малой степени не было доведено до общества.

Красноречивы изменения в тематической структуре социологии. Предпочтительными объектами социологии стали предприниматели, элита, преступники и наркоманы. С 1990 года сама проблематика классовой структуры была свернута в социологии. Контент-анализ философской и социологической отечественной литературы показал, что за 1990–1992 годы в массиве из 16,2 тыс. публикаций термин «классовая структура» встретился лишь в 22 документах. Социологи практически прекратили изучать структуру общества через призму социальной однородности и неоднородности, употребление этих терминов сократилось в 18 раз – как раз в тот момент, когда началось быстрое социальное расслоение общества. В социологической литературе стало редко появляться понятие «социальные последствия», эта тема стала почти табу [142]. Б.И. Максимов пишет:

«Если взять российскую социологию в целом, не много сегодня можно насчитать научных центров, кафедр, отдельных ученых, занимающихся проблемами рабочих, рабочего движения, которое совсем недавно, даже по шкале времени российской социологии, считалось ведущей силой общественного развития и для разработки проблем которого существовал академический институт в Москве (ИМРД). Почти в подобном положении оказалась вся социально-трудовая сфера, которая также как будто бы „испарилась“. Она оказалась на периферии внимания сегодняшней раскрепощенной социологии. Неужели эта сфера стала совершенно беспроблемной? Или может быть общественное производство до такой степени потеряло свое значение, что его можно не только не изучать (в т. ч. социологам), но и вообще не иметь (развалить, распродать, забросить)?.

Дело, видимо, не в исчезновении объекта исследования, его проблемности, а в некоторой конъюнктурности социологии. Было модно – все изучали труд, социалистическое соревнование и движение к коммунистическому труду, советский образ жизни и т. п. Изменилась мода – анализируем предпринимательство, элиту, преступность, наркоманию, смертность, беспризорных детей и т. п.» [90].

Второй удар нанесла приватизация промышленных предприятий. В короткий срок контингент промышленных рабочих России лишился статуса и сократился вдвое. Что произошло с 12 млн рабочих, покинувших предприятия? Что произошло с социальным укладом предприятий в ходе такого изменения? Как изменился социальный престиж рабочих профессий в массовом сознании и в среде молодежи? Что произошло с системой профессионального обучения в промышленности? По всему кругу этих вопросов имелись лишь отрывочные и «фольклорные» сведения. Сегодня ни общество, ни государство не имеют ясного представления о том, какие угрозы представляет для страны утрата этой профессиональной общности, соединенной определенным типом знания и мышления, социального самосознания, мотивации и трудовой этики[22]22
  Б.И. Максимов сообщает: «Обращаюсь в Петербургкомстат за справкой о заработной плате, условиях труда, занятости рабочих. Отвечают: показатель „рабочие“ изначально не закладывается в исходные данные, собираемые с мест. Поэтому „ничем помочь не можем“. Даже за деньги» [90].


[Закрыть].

Резко сократился приток молодежи на промышленные предприятия, началось быстрое старение персонала. Если в 1987 году работники в возрасте до 39 лет составляли в числе занятых в промышленности 60 %, то в 2007 году их доля составила 45,3 %. Ухудшение демографических и квалификационных характеристик рабочего класса России – один из важнейших результатов реформы, который будет иметь долгосрочные последствия. М.К. Горшков пишет:

«Ситуация с человеческим капиталом работников, занятых в российской экономике, характеризуемая тем, что большая их часть находится в положении либо частичной деквалификации, либо общей деградации, может рассматриваться как крайне опасная с точки зрения перспектив модернизации России. Тревожными тенденциями выступают также постепенная люмпенизация рабочих низкой квалификации, массовый уход молодежи в торговлю при игнорировании индустриального сектора, равно как и практическое отсутствие у большинства молодых людей шансов (куда бы они ни шли работать) на изменение их жизни и профессиональных траекторий» [41].

Сужается воспроизводство квалифицированных рабочих. Выпуск учреждений начального профессионального образования сократился с 1378 тыс. в 1985 году до 508 тыс. в 2009 году. При этом выпуск рабочих для техноемких отраслей производства все больше уступает место профессиям в сфере торговли и услуг. В 1995 году еще было выпущено 10,5 тыс. квалифицированных рабочих для химической промышленности, а в 2009 году только 0,3 тыс. – 300 человек! Вот оценка социолога: «В итоге мы разрушили рабочий потенциал. Так, например, для формирования фрезеровщика, способного обрабатывать сложные поверхности турбинных лопаток, требуется, кроме времени на обучение, 7–8 лет практической работы. А фрезеровщики эти на заводе турбинных лопаток в Петербурге были почти полностью „разогнаны“ еще в начале 1990-х годов» [90].

Эта тенденция набрала инерцию, и переломить ее будет трудно. Дискредитирована сама профессия промышленного рабочего – вот удар по основному производству России. Опрос школьников уже в сентябре 1993 года показал, что выпускники 11 класса, дети рабочих (по отцу), не были ориентированы на социальный статус рабочего. Стать рабочим входило в жизненные планы только 1,7 % выпускников. Большинство (51,9 %) собирались стать специалистами с высшим образованием.

Реформа разрушила прежний образ жизни рабочих, а значит, и их культуру и образ мышления. Б.И. Максимов дает краткое описание этого процесса:

«С наступлением кардинальных реформ положение рабочих ухудшалось, притом практически по всем параметрам, относительно прежнего состояния и в сравнении с другими социально-профессиональными группами работников.

Занятость рабочих – первая, пожалуй, наибольшая проблема… Число безработных доходило до 15 %; нагрузка на 1 вакансию – до 27 человек; неполная занятость в промышленности была в 2–2,5 раза выше среднего уровня; число рабочих, прошедших состояние полностью или частично незанятого с 1992 по 1998 г., составило 30–40 млн человек, что сопоставимо с общей численностью данной группы[23]23
  В другой статье того же автора поясняется: «Если учесть среднее время поиска работы („нахождения в состоянии безработного“), замещение одних групп безработных другими, то получится, что прошли через статус незанятого с 1992 г. по 1998 г. примерно по 10 млн каждый год и всего более 60 млн человек; из них рабочие составляли около 67 %, т. е. более 40 млн человек» [90].


[Закрыть].

Крушение полной занятости сопровождалось материальными, морально-психологическими лишениями, нарушением трудовых прав: длительным поиском нового места работы, непостановкой на учет в центрах занятости, неполучением пособия по безработице и других услуг, «недостатком средств для жизни», в т. ч. «для обеспечения семьи, детей», «моральным унижением», по некоторым данным – даже разрушительными действиями на личность. Безработные чаще других становились преступниками, алкоголиками (например, в 1998 году среди совершивших правонарушения доля лиц без постоянного дохода составляла 55,6 %). Часть безработных выпадала в категорию хронически, постоянно незанятых, перебивающихся случайными заработками… Безработица коснулась и тех, кто не терял работы. Из них до 70 % испытывали неуверенность в своем положении, страх потерять работу, вынуждены были мириться с ухудшением условий труда, работой не по специальности и др. Закономерный результат – деградация корпуса рабочих кадров и их последующий дефицит.

В оплате труда положение рабочих также было неблагоприятным. Установленный МРОТ составлял смехотворную, можно сказать издевательскую величину, например, в Петербурге в 1999 году составлял 0,07 прожиточного минимума (ПМ). Притом и ПМ (прожиточный минимум) являлся уровнем фактически физического выживания одного человека, без учета семьи, иждивенцев, применимым в течение критического (ограниченного) времени. Среднедушевой доход в течение длительного времени не превышал даже прожиточный минимум, составлял незначительную часть потребительской корзины и субъективной нормы.

Условия труда. По данным официальной статистики, при сохранении прежнего уровня вредности, тяжести труда, выросло число пострадавших от несчастных случаев со смертельным исходом. Режимы труда рабочего и времени для отдыха нарушались в течение всего рассматриваемого периода. Распространение получила вторичная занятость (по различным данным, имели дополнительную работу от 20 до 50 % рабочих) … По данным ВЦИОМа, заработок квалифицированных рабочих на дополнительной работе в 2006 году составлял более 40 %… Незыблемое право на ежегодный отпуск 1/4 опрошенных нами рабочих (на частных предприятиях – более 60 %) не использует или использует частично, иногда – без оплаты. В случае заболевания берут больничные листки 53 %, получают пособие по беременности, родам 77 % женщин. Государственный контроль за соблюдением социально-трудовых прав практически сошел на нет.

Произошло практически полное отчуждение рабочих от участия в управлении на уровне предприятий, выключение из общественно-политической жизни в масштабах общества. Российские работодатели демонстрировали буквально иррациональную нетерпимость к участию рабочих в управлении. В ответ, вместо сопротивления ограничениям, рабочие стали практиковать «избавление от акций»… По данным нашего опроса, почти половина рабочих прошла через моральные унижения в различных формах.

Таким образом, реформенные преобразования оказали глубокое и разностороннее, как правило, отрицательное воздействие на положение рабочих. П. Штомпка изменения в их положении, социальном статусе охарактеризовал как социальную травму. Происходит «разрушение статуса социальной группы»» [91].

Помимо безработицы, которая сразу обрывает множество связей человека с профессиональной общностью, важным фактором ослабления этих связей стала перегрузка. Для общения, в том числе с товарищами по профессии, требуются время и силы. Измотанный на работе человек имеет меньше ресурсов для коммуникаций. У промышленных рабочих в 2008 году фактическая продолжительность рабочего времени составила в среднем 184 часа в месяц – вопреки установленной КЗоТ допустимой норме рабочего времени 168 часов в месяц. Вот вывод из материалов Российского мониторинга экономического положения и здоровья населения (массив данных 2000 года, опрошено 9009 человек):

«Для большинства людей дополнительная работа – жизненная необходимость. Остальные стороны жизни – здоровье, семья, дети, образование, взаимопонимание, общение „меркнут“ на фоне основной доминанты жизнедеятельности, выживания – работы и заработка. Анализ материалов исследования показывает, что в настоящее время наблюдается тенденция роста трудовой нагрузки на основной работе. Увеличение продолжительности рабочего времени носит, с одной стороны, добровольный характер, продиктованный стремлением работника за сверхурочные часы получить прибавку к основной оплате; с другой – является вынужденным, поскольку на многих предприятиях, фирмах (особенно находящихся в частном владении) удлиненный рабочий день/неделя, несоблюдение выходных дней и отпусков становится по существу нормой, обязательным требованием, за несоблюдение которого работнику грозит увольнение» [49].

Крайняя степень маргинализации рабочих, длительное время не имеющих работы или измотанных жизнью – втягивание их в «социальное дно» или в преступную деятельность и осуждение к лишению свободы. Н.М. Римашевская пишет (2004):

«Угроза обнищания нависла над определенными социально-профессиональными слоями населения. „Социальное дно“ поглощает крестьян, низкоквалифицированных рабочих, инженерно-технических работников, учителей, творческую интеллигенцию, ученых. В обществе действует эффективный механизм „всасывания“ людей на „дно“, главными составляющими которого являются методы проведения нынешних экономических реформ, безудержная деятельность криминальных структур и неспособность государства защитить своих граждан.

Эксперты считают, что угроза обнищания – глобальная социальная опасность. По их мнению, она захватывает: крестьян (29 %), низкоквалифицированных рабочих (44 %); инженерно-технических работников (26 %), учителей (25 %), творческую интеллигенцию (22 %) … Для мироощущения [бедных] характерен пессимизм и отчаяние. Этим психоэмоциональным напряжением беднейших социально-профессиональных слоев определяется положение «придонья»: они еще в обществе, но с отчаянием видят, что им не удержаться в нем. Постоянно испытывают чувство тревоги 83 % неимущих россиян и 80 % бедных.

«Придонье» – это зона доминирования социальной депрессии, область социальных катастроф, в которых люди окончательно ломаются и выбрасываются из общества» [119].

Личной катастрофой становится бездомность, чаще всего после возвращения из мест заключения или из-за распада семьи:

«Основная масса бездомных – лица 35–54 лет. По социальному положению большинство бездомных – рабочие. Но каждый следующий год дает заметное приращение бывших служащих. Более половины из них имеют среднее образование, до 22 % – среднее специальное, около 9 % – высшее» [4].

В целом, первый этап реформ (1990-е годы) погрузил унаследованную от советского порядка общность рабочих в состояние социального бедствия, которое в кооперативном взаимодействии с информационно-психологическими ударами оказало разрушительный эффект на связность этой общности[24]24
  Н.Е. Тихонова пишет о «полярном слое» – тех, кто живет в нищете: «Особенно велик здесь удельный вес неквалифицированных рабочих, почти каждый пятый из которых живет в условиях нищеты (в среднем по массиву – лишь каждый двадцатый россиянин), и еще 25,9 % – на уровне „просто бедности“» [138].


[Закрыть]. Итог этого десятилетия социологи формулируют так:

«Только у незначительного числа индивидов и социальных групп изменения произошли к лучшему, в то время как у большинства населения (82 % опрошенных в декабре 1998 г.) ситуация катастрофически ухудшилась… К этому следует добавить такие негативные явления, как рост безработицы и депрофессионализация занятых. Исследования подтверждают, что существует тесная связь между расцветом высшего слоя, „новых русских“ с их социокультурной маргинальностью, и репродукцией социальной нищеты, криминала, слабости правового государства» [37].

Процессы, запущенные в 90-е годы ХХ века, обладают большой инерцией, и улучшение экономической ситуации после 2000 года само по себе их не останавливает: пережившим социальную травму людям требуется программа реабилитации. «Ремонт» структуры общества и конкретных общностей требует средств и времени, но такая задача еще и не ставилась. Вот вывод 2003 года:

«События последних 10 лет привели к интенсивному социально-экономическому расслоению населения России. Последствия этих процессов видны уже сейчас – формирование взаимоисключающих интересов „верхов“ и „низов“, „геттоизация“ больших групп населения на низших уровнях социальной иерархии без перспектив улучшения их положения.

В настоящее же время Россия подходит к новому этапу развития своей социальной структуры, который можно обозначить как институционализация неравенства, или, в терминологии П. Штомпки, возникновение прочной иерархии привилегий и лишений в отношении доступа к желаемым благам и ценностям. Это закрепление неравных стартовых позиций для новых поколений, передача раз достигнутого высокого богатства и социального статуса детям и, напротив, лишение «проигравших» и их потомков важнейших экономических, политических и культурных ресурсов общества, блокирующее им возможности восходящей мобильности. В процессе снижения уровня жизни из сознания людей вымываются сложные социокультурные потребности, для них становится характерной жизнь одним днем, установка на выживание. Важной проблемой является межпоколенная передача депривации в беднейших семьях» [11].

Дело не только в резком расслоении населения по экономическим параметрам. Люди переживают стресс из-за несоответствия новой структуры общества их моральным установкам. Исследование 2005 года приводит к такому выводу:

«Больше половины лиц, считающих, что они могут добиться успеха в новых условиях, тем не менее отдают предпочтение не рыночной, а государственной экономике. В массовом сознании очень прочно утвердилось мнение, что предпринимательский успех сегодня связан не с трудовыми усилиями и личными достижениями, а с изворотливостью, наличием влиятельных покровителей или с деятельностью, выходящей за рамки закона» [75].

Такое состояние общества стабилизировалось. Общие выводы подтверждены социологами и в 2009 году:

«Социальная дифференциация, как показывают данные нашего исследования, связана с конфликтностью интересов, с собственностью на средства производства и распределением власти. В настоящее время формы социального неравенства структурализованы, фактически закреплены институционально, ибо касаются распределения власти, собственности, дохода, других общественных отношений.

Самыми весомыми индикаторами бедности, по мнению опрошенных, являются: «политика властей, направленная на обогащение одних и разорение других», и непосредственно связанная с этим «невозможность получить хорошее образование и хорошую работу». По каждой альтернативе доля отметивших эту позицию колеблется от 52 до 68 %. Причем, рабочие и непрофессионалы делают больший акцент на «невозможность получить хорошее образование», а специалисты – «получить хорошую работу»» [36].

Островками благополучия являются в России несколько мегаполисов, из которых резко выделяется Москва. Среднедушевые денежные доходы населения в Москве были больше средних по России в 4,1 раза в 2000 году и в 2,5 раза в 2009 году. Тем не менее и в Москве рабочие переживали трансформацию общества очень тяжело. Исследование 2005 года показало:

«Эффективность социальной адаптации даже московских рабочих очень низка. Большинство из них, независимо от выбранной стратегии выживания, не удовлетворены материальным положением и считают, что за последние пять лет материальное положение их домохозяйств ухудшилось в той или иной степени. В Москве в конце 1990-х годов более половины (62 %) имели средства только на самое необходимое (питание, оплату квартиры, коммунальных услуг, недорогую одежду), а каждому пятому (21 %) денег даже на эти цели, порой даже на питание, не хватало.

Работа на частном предприятии, как выяснилось, не является для рабочих эффективным фактором приспособления к радикально меняющимся условиям труда и жизни. Большинство рабочих на частном предприятии (63 %) в Москве в конце 1990-х гг. также имело средства только на необходимое, а каждому четвертому (27 %) – средств на это (иногда даже на питание) не хватало» [17].

Показательно воздействие реформы на особый отряд промышленных рабочих и ИТР – работников оборонной промышленности, которая в 1991–1993 годах была подвергнута разрушительной «конверсии». Было резко (в 4 раза в 1992 году) сокращено производство военной продукции, уволены 300 тыс. работников, резко сократилась зарплата. Особенность в том, что большинство работающих на оборонных предприятиях – женщины, причем с очень высоким уровнем образования и квалификации, элита общности промышленных рабочих. В Приложении приведены данные исследования оценок, которые давали работницы тем изменениям, которым были подвергнуты предприятия ВПК [124].

Ослабление и распад общностей происходят и при деформации системы ценностей и социальных норм. Как этот процесс протекает в общности промышленных рабочих, как изменяется их габитус? Общим фоном для этого процесса является резкое снижение тонуса гражданской активности всего населения России в целом. Этот фон определяется так (2010):

«Оценки жизненных установок россиян в отношении развития в России практик гражданского участия свидетельствуют о том, что массовые умонастроения скорее располагают к уклонению от такого рода участия, нежели свидетельствуют в его пользу. Невысокий уровень гражданского участия предопределяется в нашей стране целым рядом факторов, включая низкую степень доверия людей к институтам гражданского общества, особенно политическим партиям и профсоюзам – т. е. к тем социальным образованиям, которые по самой своей природе и предназначению должны, что называется, „играть на стороне“ общества, а также, что куда более важно, распространенную среди россиян уверенность в том, что гражданские инициативы не способны повлиять на существующее положение вещей, имеют малую „дальность“ действия и могут, в лучшем случае, изменить ситуацию на низовом уровне.

Досуговая активность большинства россиян достаточно бедна и сосредоточена в основном на «домашней территории» (телевизор, радио, ведение домашнего хозяйства, чтение, просто отдых и т. п.), что позволяет рассматривать ее как разновидность, характерную для обществ традиционного типа. Общий вектор процессов, протекающих в этой области, указывает не столько на продвижение по пути культурной модернизации, сколько на ренессанстрадиционализма» [41].

Рабочие вплоть до начала 1990-х годов сохраняли внушенную советской идеологией уверенность в том, что они – класс-гегемон, отвечающий за судьбу страны. Приватизация и деиндустриализация вырвали с мясом этот элемент самосознания из мировоззренческой матрицы, на которой была собрана общность рабочих. Эта культурная травма обладает большой инерцией, да и никаких попыток ее лечения ни государство, ни общество не предпринимают.

Отметим важный факт, который рассматривался и в предыдущих лекциях: эти признаки трансформации общности рабочих наблюдались еще до перестройки, что, в числе других факторов, и сделало ее возможной. Этот процесс можно проследить по динамике когнитивной активности рабочих. В 1930 году затраты времени на самообразование в среде горожан составляли 15,1 часа в неделю. С середины 1960-х годов начался резкий откат. Среди работающих мужчин г. Пскова в 1965 году 26 % занимались повышением уровня своего образования, тратя на это в среднем 5 часов в неделю (14,9 % своего свободного времени). В 1986 году таких осталось 5 %, и тратили они в среднем 0,7 часа в неделю (2,1 %) свободного времени. К 1997/98 году таких осталось 2,3 %. В 1980/81 году в РСФСР обучались новым профессиям и повышали квалификацию на курсах 24 млн человек, повысили квалификацию 19,3 млн человек, из них 13,6 млн рабочих. В 1990/91 году повысили квалификацию 17,2 млн, а в 1992/93 году 5,2 млн человек [109].

С начала реформ быстро снижалось место труда в системе жизненных ценностей рабочих, как и удовлетворенность трудом. Наблюдению за этим процессом посвящено большое число работ. Вот выводы исследования нескольких предприятий разных форм собственности в 1994 году:

«За последние три года произошло существенное снижение значимости труда в системе жизненных ценностей. На обследованных предприятиях, вне зависимости от их типа, труд занял второе место после таких ценностей как семья и ее материальное благополучие и здоровье. 71,4 % опрошенных рабочих на арендном предприятии и 66,4 % на акционерном не включили труд в систему своих жизненных ценностей. По сравнению с аналогичным исследованием, проведенным сектором в 1990 году, на Томилинском заводе произошло более чем двукратное снижение ценности труда.

Индекс удовлетворенности непосредственно трудом колеблется в пределах от 2,81 (у рабочих арендного предприятия) до 3,11 (у рабочих государственного предприятия)[25]25
  Минимальное значение индекса равно 1, максимальное – 5.


[Закрыть]… Таким образом, состояние удовлетворенности рабочих трудом на предприятиях, где они являются в какой-то степени совладельцами, ниже, чем на государственном и частном предприятиях, и ниже, чем в 1970–1980-х гг. Так, индекс удовлетворенности трудом рабочих промышленности Российской Федерации в 1978 году, по данным обследования ЦСУ, составлял 4,09» [110].

В Британско-Российском исследовательском проекте «Перестройка управления и производственных отношений в России» был сделан такой вывод (1994):

«Изменение статуса рабочих напрямую связано с изменением статуса труда в обществе, его ценности. Это уже не сфера, в которой только и осуществляется реализация сущностных сил человека, а товарный мир. Социальная ценность труда, закрепленная официальной идеологией („Трудом красив и славен человек!“, „Слава труду!“ и т. п.) сменяется новой идеологией, даже не упоминающей о труде, для которой наиболее ценным качеством является умение делать деньги („Мы сделаем Ваш ваучер золотым!“, „Играйте и выигрывайте!“)» [22].

Если рабочие не включают труд в систему своих жизненных ценностей, рушится этос коллективного труда «прометеевского» типа (промышленность – пространство «огня и железа»). Такой труд превращается для рабочих в каторгу, при этом распадаются нормативные «производственные отношения», которые необходимы для поддержания технологической дисциплины. Это в равной степени губительно для промышленного предприятия как советского, так и капиталистического типа. Вебер подчеркивал, что для промышленного капитализма этика рабочих даже важнее, чем этика предпринимателей, и никакая невидимая рука рынка не может заменить ценности труда как профессии — восприятия его как формы служения Богу.

Реформа, сумев устранить это восприятие, лишила рабочих тех этических ценностей, которые собирали их в профессиональную общность. Эта культурная деформация едва ли не важнее социальной. Речь идет о важном измерении нового структурирования социальной системы. Ю.Л. Качанов и Н.А. Шматко пишут об этом, ссылаясь на мысль Бурдье:

«Социальная действительность, по П. Бурдье, структурирована дважды. Во-первых, существует первичное или объективное структурирование – социальными отношениями. Эти отношения опредмечены в распределениях разнообразных ресурсов (выступающих структурами господства – капиталами) как материального, так и нематериального характера. Во-вторых, социальная действительность структурирована представлениями агентов об этих отношениях, о различных общественных структурах и о социальном мире в целом, которые оказывают обратное воздействие на первичное структурирование» [73].

По мнению ряда исследователей, за 1990-е годы произошло именно это: объективная перестройка социальных отношений (первичное структурирование общества) шаг за шагом привела к осознанию этой трансформации, что и довершило демонтаж прежней социальной структуры.

На первых этапах реформы бытующие в сознании представления рабочих были противоречивыми («рабочие, как и другие социально-профессиональные группы, находились под гипнозом формулы о прогрессивности и даже неотвратимости (необратимости) реформ, приватизации»). Вот, например, как характеризовались установки шахтеров в середине 1990-х годов:

«Немногие из числа шахтеров выражают поддержку коммунистам, несмотря на частые сожаления о том, что при коммунистах им жилось намного лучше… Сочувствуют коммунистам рабочие, которых с уверенностью можно назвать элитой. Это те, кому за сорок, у кого высокая квалификация и большой стаж работы на шахте. Немалая часть не имеет четких политических ориентаций. Их позиция такова: „Нам все равно, кто у власти – коммунисты, демократы или фашисты. Лишь бы работа была и платили вовремя!“. Такое состояние стало следствием разочарования многих шахтеров в тех идеалах преобразования общества, в которые они поверили в начале 90-х годов. Очень часто высказываются сожаления по поводу того, что шахтеры своими забастовками способствовали развалу Союза и приходу к власти нынешнего политического руководства. Высказываются идеи покаяния и необходимости вернуть все на свои места: „Мы это развалили, мы должны и собрать!“» [18].