Текст книги "Петр Столыпин. Последний русский дворянин"

Его высокопревосходительство

В Петербурге Столыпин оказался в совершенно чуждой ему обстановке. Как бытовой, так и рабочей. В быту семья столкнулась с неожиданными проблемами – массой ограничений, в первую очередь свободы передвижений. Столыпиных поселили на казенной даче на Аптекарском острове. По свидетельству дочери Столыпина Марии, вилла, «двухэтажная, деревянная, вместительная и скорее уютная, произвела на меня сразу впечатление тюрьмы. Происходило это, должно быть, от того, что примыкающий к ней довольно большой сад был окружен высоким и глухим деревянным забором. Были в нем две оранжереи, были лужайки, большие тенистые липы, аллеи и цветы, но каким все это казалось жалким после деревенского простора. Каким лишенным воздуха и свободы! Друзей не было; гулять одной, кроме как в нашем саду-тюрьме, запрещалось». Жене и детям разрешалось выйти только в близлежащую церковь, да и то под негласным присмотром вездесущих филеров. Фактически семья министра стала заложниками должности своего главы.

Первое время даже с казенными лакеями, как правило работающими на жандармерию, возникали трудности. К примеру, по имени-отчеству министра уже никто не называл – только «ваше превосходительство», что ставило в неловкое положение сугубо штатского саратовца, который к тому же не являлся генералом.

Занимая, с учетом бушующей революции, пост главы ключевого министерства, Столыпину необходимо было принимать во внимание не только ситуацию в стране, но и правильно ориентироваться в обстановке в Царском Селе, где был собственный взгляд на проблему, ориентироваться в хитросплетениях нового шумного парламента, правильно выстраивать отношения внутри правительства, а также внутри самого министерства, где отношения между подчиненными были более чем неоднозначными. Кто откровенно тяготел к погромам, кто, пользуясь ситуацией, набивал себе карманы, кто пытался отсидеться и спрятаться за спинами других, кто служил не за страх, а за совесть и искренне горел желанием что-то изменить, кто вообще был явно не на своем месте.

Один генерал Павел Курлов чего стоил. Будучи минским губернатором, он трепал нервы Дурново, клянча у того более престижный пост губернатора Нижнего Новгорода. Когда на это место назначили другого, закатил министру настоящую истерику, угрожая подать в отставку. С назначением Столыпина начал мягко стелиться вокруг нового министра, скромно вымаливая себе еще более престижную должность градоначальника Москвы или Петербурга. На замечание, что, к примеру, в Северной столице вообще-то успешно работает генерал-майор Владимир фон дер Лауниц, попытался было вновь встать в позу, бросив пренебрежительно: «Подумаешь, сегодня есть, завтра – уже убили». Министр изумленно оглядел экстравагантного просителя и выпроводил того от греха в Киев, разбираться с местной сварой генерал-губернатора Владимира Сухомлинова, которого считали юдофилом, и губернатором генерал-майором Алексеем Веретенниковым, прослывшим юдофобом. А когда в декабре фон дер Лауниц был застрелен эсером Кудрявцевым, и подавно решил держаться от Курлова подальше, заметив в частной беседе: «Ну и личности же меня тут окружают». Курлов еще сыграет роковую роль в судьбе своего начальника.

Первоначально Столыпин очень смущался в новой обстановке. В протоколе первого заседания правительства «его безразличия» новый министр внутренних дел не отметился ни единым словом, хотя к нему несколько раз обращались с вопросами – ограничивался многозначительными междометиями.

Разбираться с запущенностью дел в МВД пришлось на фоне нового взлета революционного движения, все более и более приобретающего окраски уже махровой уголовщины. К примеру, с января 1905 по июль 1906 года в России было совершено 1951 ограбление по «политическим мотивам» – так называемым «эксам». На Кавказе было создано целое бандформирование во главе с боевиками Кобой (Иосифом Джугашвили-Сталиным) и Камо (Симоном Тер-Петросяном), которое несколько лет держало в страхе местные банки и грабило целые пароходы. Часть награбленного отправлялась в «партийную кассу» РСДРП, часть бесследно (для женевских партфункционеров) исчезала. Партийные гопстопники настолько распоясались, что пришлось собирать целый Стокгольмский съезд для того, чтобы запретить добывать «средства для революции» таким подозрительным способом. Но Коба с Камо через год потрясли империю фантастическим «эксом» на Эриванской площади в Тифлисе, зараз обчистив казну на 340 тысяч рублей.

«Перводумцы» с ходу попытались продемонстрировать всей империи собственный радикализм – как-никак ни один закон не должен был проходить, не получив одобрения в парламенте. Избранный председателем 56-летний знаток римского права кадет Сергей Муромцев на полном серьезе считал себя вторым в России после царя и принципиально не ходил к самодержцу на доклад. Либералы в эйфории от своей победы (РСДРП, эсеры, «национальные» социал-демократы и Крестьянский союз бойкотировали выборы в Думу) соревновались друг с другом в требованиях, для императора одно другого хлеще – объявление политической амнистии, ликвидация Государственного совета, расширение законодательных прав Думы и пр. 200 депутатов от крестьянства надеялись на введение уравнительно-трудового землепользования и поддерживали «земельные» проекты либералов.

Как писал товарищ министра внутренних дел Сергей Крыжановский (тоже выпускник столичного университета): «Если первые дни кадеты… и сумели придать собраниям некоторое благообразие, а торжественный Муромцев даже и напыщенность, то этот тон быстро поблек после первых же успехов Аладьина, Онипки и их товарищей, явно показавших, что элементы правового строя тонут в Думе в революционных и анархических».

Горемыкин носа не казал в Думу, со дня на день ожидая распоряжения о ее роспуске, как только кадетское большинство (37,4 % – 161 мандат из 448) внесет в повестку «аграрный вопрос». В Царском Селе премьеру поручили «ни пяди» не отдавать в вопросах «отмена права собственности в порядке принудительного отчуждения» (земельный законопроект кадетов), «отмена Основных законов и переход к ответственному министерству» (идеи центристов о конституционной монархии) и «захват всей власти управления народным представительством» (мечты всех думцев о власти). Однако разгонять какой-никакой парламент в момент нестабильной обстановки в империи, да еще без особой на то причины, было бы крайне неосмотрительно.

Представленные правительству два думских проекта (от кадетов и трудовиков) о создании государственного земельного фонда для наделения землей крестьянства за счет казенных, удельных, монастырских и частновладельческих земель правительство стойко отбило декларацией о недопустимости принудительного отчуждения земли. После чего Горемыкин поступил в полном соответствии с имиджем «вашего безразличия» – вообще перестал реагировать на запросы Думы и ходить на ее заседания. Премьер затаился, изо всех сил делая вид, что его совершенно не касается, о чем болтают парламентарии. Он объяснил свой полный игноранс Думы тем, что рассматривает ее «как собрание беспокойных людей, действия которых не имеют никакого значения». Полагал, что при отсутствии сотрудничества с властью ее дебаты должны свестись к «гниению на корню». Эдакой буре в стакане воды.

В качестве законодательной инициативы, что по новому закону надо было утверждать через Думу, правительство должно было представить ей на рассмотрение хоть какой-нибудь законопроект. Однако Горемыкин и слышать не хотел о вмешательстве «болтунов» в деятельность своего кабинета. За два месяца правительство милостиво предложило на рассмотрение Думе лишь проект постройки прачечной и оранжереи при Юрьевском университете. Всего первый созыв парламента удостоился удовольствия лицезреть со стороны правительства целых 16 законопроектов. Курам на смех – для этого надо было держать полтысячи народных избранников на царевом жаловании.

В Думе в правительственной ложе заседал только Столыпин, внимательно прислушиваясь к дебатам об отмене смертной казни, сословных привилегий, упразднении Государственного совета, всеобщей амнистии, изъятии земли у помещиков, различных политических свобод и пр. Когда надо было, сам не стеснялся выступать с объяснением деятельности своего министерства (в пределах приличий, само собой, чтобы не зарывались господа парламентарии), не удостаивая вниманием такие выкрики с мест, как «погромщик», «держиморда» и т. д. Он напомнил депутатам, что с октября 1905 по 20 апреля 1906 года среди чинов МВД было убито 288, ранено 383, кроме того, зарегистрированы еще 156 неудачных покушений. Как раз благодаря деятельности многих из тех, кто присутствовали в данный момент в зале Таврического дворца.

«Но если бы судебное следствие выяснило обратное, то министерство не преминет распорядиться. Всякое упущение в области служебного долга не останется без самых тяжелых последствий для виновных. Но каковы бы ни были проступки и преступления отдельных подчиненных органов управления, правительство не пойдет навстречу тем депутатам, которые сознательно стремятся дезорганизовать государство, нельзя, даже во имя склонения на свою сторону симпатий, совершенно обезоруживать правительство и идти по пути сознательного его разрушения. Власть не может считаться целью. Власть – это средство для охранения жизни, спокойствия и порядка: поэтому, осуждая всемерно произвол и самовластие, нельзя не считать опасным безвластие… Бездействие власти ведет к анархии… Нас упрекают, что мы желаем насадить везде военное положение, что мы желаем управлять страною при помощи исключительных законов. У нас этого желания нет, а есть желание и обязанность водворить порядок. На правительстве лежит святая обязанность ограждать спокойствие и законность. Министерство должно требовать от своих подчиненных осмотрительного и осторожного, но твердого исполнения своего долга и закона».

Показательно, что, когда Думе зачитывали с трибуны, сколько террористических убийств совершено в разных местах, левые депутаты кричали со своих мест: «Мало!»

Фракция «трудовиков» пыталась поддеть министра депутатскими запросами о его деятельности на посту саратовского губернатора (преследования местного крестьянского союза), однако Столыпин поведал им о голоде в 24 губерниях, охваченных аграрными волнениями. Кто виноват? Со своей стороны правительство ассигновало на ликвидацию последствий голода свыше 80 млн рублей. А со стороны думцев?

Он-то и сам понимает, что надо делать. Лично его земельный вопрос постоянно бередит душу и заставляет искать собственные пути решения застарелого вопроса, «который нельзя решить, но который надо решать». В данной политической ситуации община уже перестала являться для монархии оплотом порядка, царю незачем было хвататься за нее, как за последнюю соломинку. Общину срочно надо было ломать.

Используя свое положение в правительстве, он решает действовать лично. В мае Столыпин по своей инициативе вносит в Совет министров проект товарища министра внутренних дел Владимира Гурко (сам землевладелец в Тверской и Воронежской губерниях) об изменениях в общинном законодательстве, ранее отвергнутый Государственным советом. Проект был компромиссным. Гурко предлагал сочетание хуторов и отрубов на надельных (крестьянских) землях, а не на приобретенных Крестьянским банком. Согласно проекту, крестьянам разрешалось при выходе из общины закрепить за собой свой чересполосный надел, который община отныне не вправе ни уменьшить, ни передвинуть (до этого их местоположение постоянно менялось по жребию). Однако теперь выходцу из общины разрешалось продать укрепленный надел кому угодно. Большого экономического смысла в этом не было – пока сохранялась чересполосица, обрабатывать свою «вечную» землю чисто технически все равно было затруднительно. Столыпин здесь был не со всем согласен, но это хотя бы были детали, главное – первый шаг к расколу общины.

Однако на этот раз проект уже зарубил на ранней стадии сам новгородский помещик Горемыкин, автоматически перекрывающий все, что касалось вопросов о «земле», хотя еще год назад он был председателем Особого совещания о мерах по укреплению крестьянского землевладения и видел, куда смотрит мужик.

Аграрную реформу предстояло рожать в тяжких муках, но уже с другим правительством.

Половецкие пляски

Понятно, что ситуация заходила в тупик. Горемыкин никак не мог и не желал уживаться с «болтунами». Те же, в свою очередь, выразили вотум недоверия правительству с требованием замены его на ответственный перед Думой кабинет. Нечего было и думать о выставлении на рассмотрение парламента каких-либо законов – все полетело бы в корзину без утверждения. Замаячил правительственный кризис, который надо было решать быстро и по возможности безболезненно.

При дворе понимали, что, по выражению Гурко, «хитроумный Улисс», как фигура компромиссная, свою функцию уже практически выполнил, «потянул с демократией» сколько можно, и ничего полезного от него ждать больше не приходится. Этот мавр сделал свое дело. Остались сущие пустяки – распустить слишком уж левую Думу, и можно отправлять дедушку на очередной заслуженный покой. Однако и здесь было не все слава богу. Против роспуска в правительстве выступал министр иностранных дел Александр Извольский, хорошо представлявший, какой резонанс это вызовет на Западе. Столыпин, слишком многого наслушавшийся в Таврическом дворце, предпочитал отмалчиваться, хотя и не скрывал своего негативного отношения к парламенту, в котором было мало конструктива и много самолюбования. В любом случае последствия роспуска пришлось бы в первую очередь расхлебывать именно его ведомству.

При дворе решили осторожно прощупать почву в самой Думе. Не дававший «холостых залпов» дворцовый комендант Дмитрий Трепов, ставший главой так называемой «Звездной палаты» (своего рода Тайный совет в окружении царя), вдруг якобы от своего имени начал консультации с кадетами о возможности создания «ответственного правительства» из думского большинства. Как он сам это называл, «резервного кабинета общественного доверия».

Следует заметить, что, казалось бы, обыденная должность дворцового коменданта не должна вводить в заблуждение. Обладатель ее играл роль, схожую с современным главой Администрации президента. Будучи «близким к телу» и входя в свиту, комендант, равно как и тогдашний министр двора барон Владимир Фредерикс, составляли своеобразный «теневой кабинет», решая весьма щекотливые вопросы, которыми нельзя было дискредитировать августейших особ.

Вряд ли Трепов мог действовать от своего имени – без санкции свыше такие дела не делаются. Однако еще менее вероятно, что Николай II всерьез намеревался пойти на уступки и предоставить портфели либеральной оппозиции.

В июне Трепов начал таскать лидеров кадетской фракции (Сергея Муромцева, Ивана Петрункевича, Павла Милюкова) чисто по-русски, в кабинеты самого дорогого ресторана Андре-Луи Кюба на Большой Морской, достаточно неуклюже за чаркой горькой пытаясь выставить себя эдаким готовым к компромиссам продвинутым царедворцем. Сами кадеты, не ожидая такого поворота (все ожидали роспуска), тут же ухватились за возможность практически без борьбы войти во власть. Однако сразу пояснили, что речь должна идти не о коалиционном, а именно о кадетском правительстве. И выкатили царедворцу свой список его членов во главе с Муромцевым, в котором, кроме военного, морского и дворцового министра, были одни их однопартийцы.

Понятно, что слухи о «консультациях» мгновенно просочились в правительство, вызвав в нем бурю возмущения. К тому же не лишенный коварства сам Николай II показал «кадетский» список министру финансов Владимиру Коковцову, что опять же доказывает его личное участие в интриге. Любил, чего греха таить, самодержец вбивать клин между власть имущими, чтобы самому быть «арбитром» надо всеми.

Интересно отреагировал на эту идею опальный Витте, отметивший, что «Трепов думал втереть очки российским избирателям и при помощи такого либерала, как Столыпин, получить более консервативную Думу, сравнительно с первой».

Горемыкин, понимая, что дни его в этом кабинете и без того сочтены, реагировал вяло, однако Коковцов со Столыпиным были вне себя от возмущения, обвиняя Трепова чуть ли не в подкопе под институт монархии. Вряд ли активность министров можно объяснить тем, что в кадетском правительстве им обоим места не было – оба считались «без лести преданными» самодержавию. Просто несуразность затеи и ее опасность для трона, которому была фактически уготована судьба английской монархии, была очевидной. Они объясняли, что, допустив к управлению либералов, власть обрекается на полный паралич из-за радикальных взглядов кадетов.

Конфликт с Царским Селом был неизбежен. Столыпин обратился с просьбой повлиять на Трепова к Фредериксу, который, как всегда, «был в курсе». Но, по признанию министра, у гофмаршала «такой сумбур в голове, что просто его понять нельзя». Договариваться с этой публикой было бессмысленно.

Тогда ему ничего не оставалось, как лично пойти на контакт с кадетами. Министр обошелся без «ресторанной дипломатии». Пригласив Милюкова, он прямо задал ему вопрос, отдает ли тот себе отчет, что, кто бы ни занял пост министра внутренних дел, он столкнется и с исполнением функций шефа жандармов, явно не свойственной либералам. Иными словами, кадеты должны будут делать то, против чего сами выступали, – бороться с революционным движением, подавлять беспорядки, пресекать антигосударственную деятельность и т. п. Милюков туманно ответил в том смысле, что в общих чертах кадеты в курсе, но поступать будут так, как велит им собственная программа. Хотя и особо стесняться профессор истории не собирался: «Если надо будет, мы поставим гильотины на площадях и будем беспощадно расправляться со всеми, кто ведет борьбу против опирающегося на народное доверие правительства».

На вопрос, не много ли на себя берут господа из Партии народной свободы (они же конституционные демократы – кадеты), Милюков самоуверенно заявил: «Если я дам пятак, общество готово будет принять его за рубль, а вы дадите рубль, его и за пятак не примут». На вопрос, может, кадеты все же не будут так зарываться и согласятся на коалицию с представителями самодержца, историк только гордо сверкнул пенсне – нечего разбрасываться портфелями, если вся Дума у кадетов и так в кармане (с трудовиками у них было 272 места в парламенте из 499, все товарищи председателя и секретариат – кадеты). Недаром в Таврическом дворце ходила байка, что Милюков дирижирует Думой, сидя в думском буфете (он не был избран в 1-ю Думу, проживая в США до 1905 года).

Интересную характеристику своему лидеру дала член ЦК партии кадетов Ариадна Тыркова-Вильямс: «В партии было много незаурядных людей. Милюков поднялся над ними, стал лидером прежде всего потому, что крепко хотел быть лидером. В нем было редкое для русского общественного деятеля сосредоточенное честолюбие. Для политика это хорошая черта». Куда уж лучше, профессор напролом шел к своей вожделенной цели – власти. Как он ею может бездарно распорядится, Милюков наглядно продемонстрировал спустя 11 лет.

Пообщавшись в таком духе и поняв, с кем имеет дело, Столыпин предъявил Николаю II собственный ультиматум: «Я охотнее буду подметать снег на крыльце вашего дворца, чем продолжать эти переговоры».

Его величество высочайше изволили быть счастливым – этот не подведет, этот горой за монархию. Интрига удалась, будущий премьер определен. Николай II вполне резонно надеялся, что нового «русского Бисмарка» из провинциального помещика не получится, и он должен быть по гроб жизни благодарен самодержцу за такую высокую честь – быть обласканным на самом верху. Ну и, конечно, должен, по замыслу монарха, кормиться с той самой руки, которая его приласкала и вознесла, а не портить ему нервы и клещами вытягивать противные царской сущности манифесты, как граф Витте. Никогда последний Романов не умел разбираться в людях.

Царь успокоил протестантов, заявив, что никогда не совершит «этот скачок в неизвестность», и кадетскому правительству не бывать на Руси. Он объяснил свое поведение тем, что просто «хотел проверить собственные мысли». Так скромно – «проверить мысли» расколом в правительстве и возможным ограничением собственной власти. А ведь еще батюшка Александр III на смертном одре мудро наставлял цесаревича: «Меня интересовало только благо моего народа и величие России. Я стремился дать внутренний и внешний мир, чтобы государство могло свободно и спокойно развиваться, нормально крепнуть, богатеть и благоденствовать. Самодержавие создало историческую индивидуальность России. Рухнет самодержавие, не дай Бог, тогда с ним рухнет и Россия. Падение исконной русской власти откроет бесконечную эру смут и кровавых междоусобиц. Я завещаю тебе любить все, что служит ко благу, чести и достоинству России. Охраняй самодержавие, памятуя притом, что ты несешь ответственность за судьбу твоих подданных пред престолом Всевышнего. Вера в Бога и в святость твоего царского долга да будет для тебя основой твоей жизни. Будь тверд и мужественен, не проявляй никогда слабости».

Все отозвалось пустым звуком – ни России, ни самодержавия. Да еще и собственные мысли проверяем, сталкивая лбами верных слуг. До него подобными забавами на троне занимался, кажется, только Иван Грозный.

Закончилось тем, чем и должно было закончиться, – Трепов был «оттерт» от переговорного процесса, его инициатива благополучно похоронена, кадеты, уже было разделившие между собой правительственные портфели, остались ни с чем. Раунд выиграли молодые министры во главе с энергичным главой МВД. Дворцовый же комендант такой могучей оплеухи не перенес и уже через три месяца мирно почил в Бозе от «перерождения сердца».