Автор книги: Сергей Кравченко
Жанр: Исторические приключения, Приключения
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Слезы у мужика получились натуральные, и Филимонов кивнул добродушно. Этот кивок, почти такой же, как на прошлом допросе, почему-то привел в движение темного человека в углу каморы. Здоровенный парень шагнул из тени за спину подозреваемому и без разговоров рубанул с плеча тонким кнутом с железным наконечником…
Русский кнут – это, по сути, мягкая сабля. Если он снабжен наконечником, то рассекает кожу и мясо до кости, но убивает не сразу – еще можно что-то выспросить у посеченного. Несколько десятков ударов кнутом превращают человека в котлету по-киевски: кости внутри целы, вокруг – фарш, схваченный запекшейся шкуркой.
Сейчас палач ударил только один раз.
Мужик упал, захлебнулся криком, замер, часто дыша.
– Ты, брат, не ври мне, – склонился над ним Филимонов, – вот же у тебя крест золотой. Два золотника, поди, или три? На него три таких дома купить можно.
– Я не жид крест продавать, – простонал мужик, – лучше себе возьми…
– Да я не об этом. Просто ты не так беден, как говоришь. Вот что плохо. Ты бы мне не врал, ни к чему это.
В голосе Филимонова звучала забота и совсем не было злобы. От этого становилось по-настоящему жутко.
Палач тем временем отошел к очагу, вернулся и осветил лицо преступника красным огнем.
– Скажи, кто ты, – снова наклонился над страдальцем Филимонов, – я все равно узнаю. Скажешь – больше пытать не буду, запишу, что признался с третьей пытки.
«Третья пытка» – обычно с применением горячего железа – считалась окончательной, а полученная на ней информация – вполне достоверной. Человек, прошедший три пытки, например, кнутом, дыбой и огнем, не обязательно приговаривался к смерти или другому наказанию. Здесь главным было дознание. Пытать могли и заведомо невинного свидетеля, а потом отпустить с извинением. Неофициальным, конечно.
Испытуемый молчал в раздумьях. Полуприкрытые глаза бегали. Филимонов решил помочь:
– Значит, ты – бывшего боярина Тучкова…
– Ловчий и печатник Гаврила Шубин.
– Ну вот, сразу бы и сказал, а то – Иван, Петрищев. И не стыдно тебе, ловчему, мещанином называться?.. Зачем в Москву пожаловал? Твоему хозяину лучше бы в лесах обитать, тут его за покойника уже лет двадцать держат.
– Он и жил в лесах, в Литве, под Смоленском, в Киеве.
– И что ж не жилось?
– Дело в Москве появилось. Какое, не знаю.
– Печатник, а не знаешь? Или ты к письмам только печати прикладывать горазд? Читать-то учен?
– Учен, но, видит Бог, переписки не читал. Больно осторожен господин.
Шубина отложили на потом и занялись «Ночным».
Этот человек был тертый калач, рваный волк. Рваным было его ухо, тертыми – сапоги. Напряженное сухощавое лицо, покрытое потемневшей кожей, обозначало свирепую непреклонность.
Филимонов решил, что с этим господином нужно быть настороже.
Против ожидания пленник сразу встал на путь сотрудничества со следствием, что еще больше насторожило Филимонова. Задержанный назвался Борисом Головиным, бывшим новгородским стражником, признал, что нанят на службу Тучковым, с которым имел дела при его многочисленных проездах через Новгород. Работа простая – обеспечивать путешествия хозяина, снабжать лошадьми, дорожными припасами, производить путевую разведку. Охранять. В Москве Головин успел сделать только три дела:
1) собрал под мостами шестерку ребят и привел их к боярину на беседу (подробностей не знает);
2) пригнал в среду утром к «пустому дому» крытую телегу с холщовым верхом;
3) сходил минувшей ночью в Кремль, где боярский человек Гаврила видел яму с неизвестным вором. Нужно было узнать, чей он есть.
Все.
Филимонов отправил Головина в камеру без пытки и стал готовиться к допросу главного государева врага Тучкова. Сходил пообедать, отдохнул, обошел прочих заключенных, осмотрел их весело и спокойно. Отпустил до вечера палача Егора: Тучков был человек в глубоких летах, мог помереть со страху. Филимонов планировал для начала поговорить с ним по-свойски. Как старый москвич со старым москвичом. Но вышло наперекосяк.
Тучков вышел из камеры, сел к столу. На Филимонова смотрел исподлобья, но без высокомерия и злобы. Нормальное начало. Но не успел стряпчий вопроса задать: как вам, сударь, Москва после стольких лет? – дверь в помещение распахнулась, вошли стременные стрельцы, с ними вбежал здоровяк с трясущимся лицом – Филимонов не сразу узнал царя Ивана. Царь выхватил у кого-то бердыш и что было силы въехал торцом держака Тучкову в рот. Боярин поперхнулся брызнувшими зубами и рухнул навзничь.
– Не хрен с ним разговаривать! – рявкнул царь. – Он только врать да материться может. Нечего его слушать! Он скверну сеет! Язык поганый долой!!!
Грозный забился в судорогах, снес бердышом со стола чернильницу, отбросил оружие и подскочил к распростертому Тучкову.
– Вот посмотрим теперь, кто здесь сука, – сказал он как-то по-воровски, – и кто здесь польский лазутчик!
Тучков в ответ зашевелил рассеченными беззвучными губами. Казалось, они с Иваном продолжили какую-то давнюю беседу, спор по принципиальным вопросам.
Грозный ушел, тоскливо подвывая, Тучкова уволокли в келью. Филимонов вышел на воздух, и тут же к нему подбежал запыхавшийся Егор с подручным отроком.
– Слыхал, Ермилыч, – прошептал он Филимонову, – язык ему понадобился. Ты уж иди, мы сами тут… И попроси коробку соли из поварни прислать…
Стряпчий по воровским делам Василий Ермилов сын Филимонов много чего повидал на своем веку. За тридцать лет службы он столько пыток и крови наблюдал, столько казней протоколировал, что уже не брал на сердце ужасы своей работы. На них никакого сердца хватить не могло. Но выдумкам молодого царя не уставал удивляться. Вот и сейчас узнал ошеломленно, что царь не бросился из каморы к себе в спаленку страдать и лечиться. Он спокойно прошел в белую гридницу, велел найти палача Егора и объяснил ему, что следует немедля лишить бывшего боярина Тучкова языка. По ходу дела ничего не слушать, чтоб самому живу быть. Язык резать не кое-как, а под корень. Потом засолить и принесть к нему. Или замочить в водке? Как считаешь?
Егор тупо пожал плечами, и царь приказал: «Соли!» Повернулся и ушел.
Теперь получалось, что с Тучкова нечего спросить. Ему уже назначена казнь на воскресенье. Остальные узники могут и обождать. Филимонов потрясенно убыл домой.
Тучкову вырезали язык, прижгли основание каленым железом и в беспамятстве отволокли боярина в бывшую Федину яму. Его и спускать не стали, сбросили мешком. Крышку днем держали открытой, чтобы все видели вора. Имя его свидетелям, стряпчему и подьячим было приказано забыть. Кто из старых обывателей узнает, пусть знает, а остальным по молодости лет и дела нет, как зовут негодяя.
Вокруг ямы выставили шестерку стременных. Их зачем-то переодели в новые красные летники неудобного пошива, в руки сунули бердыши с легкими сосновыми древками. Носить их было приятно, но в серьезном бою это беда: неуравновешенный бердыш неустойчив в коротком замахе.
* * *
Федя Смирной жил теперь в комнатушке под дворцом. Его извлекли из ямы утром в пятницу и поселили со всеми удобствами. В каморке даже кровать стояла – деревянный топчан с соломенным матрасом. Это место сразу захватил Истома.
Что было неудобно – одна из двух дверей выходила в черную гридницу, превращенную в комнату пыток. Не очень-то поспишь. Зато другая вела прямо на волю. Если считать волей внутренний двор Кремля.
После полудня начались допросы.
В комнатку зашел Прошка, привел нового человека, Ивана Глухова – спокойного парня с умным лицом. Объяснил, что настоящие воры пойманы, как раз тут за стенкой и сидят. Сейчас их будут пытать, так нам велено смотреть и слушать, не поймем ли чего. Еще сообщил, что на рынке Тверской стороны поймана баба, продававшая стрелецкую шапку. При обыске у бабы изъят мешок с красными кафтанами. С одного легкого кнута баба сказала, что нашла кафтаны в брошенной телеге. Телега стоит без лошади за Сретенским монастырем. Телегу городовая стража обнаружила уже без колес и полога. Прихваченный в конце колесного следа мужик – он катил колесо по июньской пыли в гончарную слободку – охотно показал остальную добычу: еще колесо и два бердыша.
Военная форма и оружие вытягивали на крупное дело, и городовые срочно известили о находке Воровскую избу. Приказные приехали быстро и организовали энергичный розыск. По слободке были изъяты все шесть комплектов обмундирования, все оружие, все четыре колеса. Задержанных заставили починить телегу, и прямо на ней отправили улики в Кремль. Тележных расхитителей кремлевские брать не стали, а городовые настращали до икоты, переписали и распустили, приняв от каждого по медному пятачку.
Прохор закончил рассказ и приоткрыл дверь в большую камору. Ребята послушали допросы, понаблюдали за пленниками. Интереснее всего было следить за Филимоновым. Этот человек производил мощное впечатление. Казалось, он давным-давно знает все по этому делу, а также по всем прошлым и по некоторым будущим делам.
Настоящих пыток не случилось. Единственный удар кнутом и легкий прижар кочергой ловчего Шубина можно было в счет не брать.
Следует отметить, что ни у кого из тройки парней эти поверхностные истязания трепета не вызвали. Московские мальчишки с малых лет привыкали к виду крови, насилия, пыток и казней. Увидеть заледенелый труп в зимней канаве или утопленника с перерезанным горлом было тогда делом обычным. Так что народ в окрестностях русских городов обитал ко всему привычный, крепкий на желудок.
В обед поели нормально. На поварне для дворцовых служащих всегда был готов стол. Глухова покормили за компанию, коту Истоме обед подали в номер.
После обеда ребята отдыхали в Фединой каморке – у Прохора была команда держаться до вечера вместе. Прохор предложил тему о различии в пытках по колдовским и обычным делам. У Феди по этому поводу соображений не было, он, кроме изгнания бесов отцом Саввой, никаких колдовских мучений не наблюдал.
У Прохора, напротив, имелась теория, по которой чародеев следует пытать сильнее, но усилия прилагать не как попало, а в зависимости от типа колдовства. Вот, например, облакопрогонников хорошо накачивать воздушными мехами, сеятелей водной порчи – пользовать водяной пыткой, сжигателей кости – соответственно, жечь огнем.
– Или ломать им кости, – усмехнулся Глухов.
– Нет, ты зря смеешься! Видел я, как пытали дьякона-прелюбодея и содомита в Угрешском монастыре…
Иван с Федей приготовились выслушать занимательный рассказ о соответствии антисодомских инструментов форме греха, но тут в большой каморе захлопали двери, затопали сапоги, раздались крики и звуки, обычно сопровождающие драку. Парни приникли к щели и увидели фигуру царя Ивана над распростертым толстяком.
Снова захлопали двери, и Прохор выскочил через наружную дверь разузнать, что да как. Во дворе он увидел быстро удаляющегося Ивана Васильевича. Потом прибежал отрок и увел Егора во дворец. Тут же из гридницы вышел Филимонов. Прохор удивленно выслушал рассказ о вторжении царя в делопроизводство. Теперь вообще непонятно, как пытать Тучкова.
Сомнения развеял прибежавший Егор. Палач на ходу вытирал рот и непривычно суетился. После короткой беседы с Егором Филимонов расстроился еще больше, велел Прохору, чтобы он и прочие забыли имя Тучкова и вообще убирались куда-нибудь погулять. Развернулся и побрел понуро.
В каморке тройка заспорила, чей приказ важнее: расплывчатый царский – «держаться вместе» или конкретный филимоновский – «гулять». Решили, что если гулять втроем, то оба приказа будут выполнены. Истома тоже запросился гулять, но когда Федя приоткрыл дверь, чтобы его выпустить, та резко дернулась и в каморку ввалился Грозный. Он уселся на единственную лавку лицом к гриднице, махнул рукой: «сидеть, молчать!» и стал слушать через приоткрытую дверь.
Вот в гриднице забормотал Егор. Его подручный отрок ойкнул и побежал в угол. Заскрежетало железо, щель в дверном проеме осветилась красным пламенем.
«В очаг дров добавили», – понял Федя и глянул на царя Ивана. Грозный сидел сгорбившись. Глаза были прикрыты, по лицу прокатывались судорожные волны.
«Как бы его не вырвало», – подумал Федя.
Тут снова звякнуло, послышалось кряхтение, возня, в щели мелькнула спина Егора. Казалось, он волочет по полу огромный мешок с зерном или мукой. Мешок шлепнулся на пол у очага, и наступила тишина.
По напряженному лицу царя Федор понял, что в гриднице происходит что-то важное и страшное. Он бы подошел к двери и посмотрел, но в присутствии Грозного не решился.
Через несколько минут в гриднице кто-то быстро забормотал, но тут же послышался короткий деревянный удар. Бормотание смолкло, послышалась возня, сдавленные крики «держи!» и «давай!», потом глубокое нечеловеческое мычание, снова заглушенное ударом по дереву. Еще какие-то звуки, напоминающие звон столовых приборов, донеслись в комнатку, и Егор протащил «мешок» в обратную сторону.
– Готово, – сказал Егор, потом добавил: – Клади сюда, присоли! Сыпь соль, дурень! Больше, гуще сыпь!
И тут посуда звякнула в каморке Федора. Он обернулся и увидел, что Прошка стоит возле царя и сует ему под нос корчагу.
Грозный дрожал всем телом, глаза его были белыми, как у мертвой рыбы. Но он увидел воду, ухватил корчагу двумя руками, быстро выпил до дна.
– Ты, – сказал Грозный, и Федор понял, что это к нему. – Ты сегодня вечером приходи. Сказать хочу.
Царь поднялся, согнулся чуть не вдвое, вышел наружу.
Федор, Иван и Прошка вышли во двор чуть погодя. Под стенкой гридницы в крик рвало подручного пацана.
– Эй, тебе воды дать? – Прохор остановился, не доходя до мученика двух шагов. Ему неприятно было, что кто-то вот так некрасиво нарушает распорядок вверенного ему Большого дворца.
– Язы-ык! – провыл между спазмами мальчишка.
– Что у него с языком? – забеспокоился Федя.
– Мы-ы ему-у язы-ык вы-ырезали! – отрок забился в холостых конвульсиях. Недавнего обеда на полные воспоминания ему не хватало. Пришлось взять слабака, затащить к Федору, уложить на топчан, освежить некоторым количеством водички.
Прохор увел малого в поварню – не кормить, конечно, а подлечить вином.
– Вот такая у нас, брат, государева служба, – грустно улыбнулся Иван Глухов. – А что делать? Жить-то надо!
Закончился этот кошмарный день проще, чем ожидалось. До часа вечерней аудиенции Федор занимался своей внешностью. Получил у Прошки приличную мирскую одежду – какой с него монах? – помылся, причесался, почистил полусапожки. Еще заделал дырки в оконце и под дверью в гридницу. Истома должен сидеть здесь безвылазно. Не пускать же его снова к царю?
Наконец пришел Прохор, сказал, что пора, повел Федора по дворцовым переходам. У малой царской палаты остановились. Стременные стражники приветливо скалились знакомыми рожами. Прохор засунул голову внутрь, тут же вытащил обратно и кивнул: «Заходи!»
Государь сидел в кресле очень прямо. Бороду держал высоко. Он был одет в богатый летник, будто к приему посольства или Бог знает к чему. Чувствовалось у царя какое-то особое настроение.
Смирной приблизился, поклонился в землю.
– Ты, Федор, служи мне верно! – прогрохотало под сводами, и Федя удивился, что Грозный помнит его имя. – Тут тебя в разную службу определять будут, много куда посылать. Знай: это я тебя определяю, я посылаю. С каждой службы приходи прямо ко мне. Никому не смей отчитываться!
Федор поклонился еще, думал, что разговор идет к концу.
– Я тебя и без службы звать буду, – Иван сделал паузу и вдруг произнес совсем тихим, горестным голосом: – Очень нужно бывает спросить…
Грозный помедлил. Было заметно, как уходит из его посадки величественность, как проседают плечи. Это менялась тема его мыслей и забот.
– Ну что тебе показалось с ворами?
– Заговор, государь. Вор Тучков не своим умом его затеял. Остальные – вовсе случайные люди…
– Как узнать, чья наука? Тучков из Литвы. Может, тамошние государи его натравили? Сам бы побоялся возвращаться. Понимал, что с ним будет.
– Зря мы его языка лишили. Теперь не спросишь, – Федор спокойно, даже ласково произнес «мы», будто он лично орудовал раскаленными щипцами. Иван заметил готовность разделить мучительский грех и не рассердился на общий смысл фразы: все-таки Федор оспорил решение Грозного.
– Ничего, других спросим. Велю всех подельников Тучкова держать до поры, чтоб волос с них не упал. А как думаешь, нет ли тут колдовства?
– Незаметно, государь. Колдовство – дело темное, требует темных сил. Для него нужны люди одержимые, а их сразу видно. У нас в монастыре таких держали на воде и сухарях, в цепях и веригах. Речь у них скомканная, булькающая, быстрая. Глаза пустые, страшные. А эти воры – обычные люди. Им колдовство не по силам. Они простое убийство затевали.
Иван снова поднял бороду. Как-то нескладно ему послышалось: «простое убийство». Разве может быть «простым» убийство великого монарха?
– А вдруг они одной рукой убийц подсылали, а другой порчу наводили?
– Не думаю. Тогда уж не они, а те, кто их послал…
Грозный застыл. Получалось, что он сильнее боится колдовства, чем стали.
Федор продолжил легко и спокойно:
– Нельзя судить о колдовстве без явных проявлений. Тебя что-то беспокоит? Где-то болит, и ты считаешь, это от порчи? Или доносы есть о колдунах?
Грозный не ответил, но снова расслабился. Теперь это расслабление было бессильным, опустошенным.
– Ступай, Федор. Служи…
Федя вышел с поклоном, но в дверях разогнулся прямее обычного. Стременные уважительно закивали ему лохматыми головами.
* * *
Сегодня Ивану Васильевичу пришли на память давние дни, когда кончилось его детство, когда удалось вернуть отеческую власть, порвать боярскую свору. Он любил вспоминать о своей первой силе.
Иван напал на бояр в субботу, 29 декабря 1543 года, на пятый день Рождества, когда, по его расчетам, разгул боярских застолий достиг апогея.
Надо сказать, что господа бояре московские менее трех дней вообще ничего не праздновали. Самую ерунду, вроде женитьбы приказчика или освящения дворовой баньки, высиживали троекратно. Первый день считался зачином. В нем столько всего бывало – крестных ходов, молебнов за здравие и упокой, официальных приглашений, отсылок еды не приехавшим высоким гостям, пересудов – кому за кем сидеть. В общем, на правильное вкушение пищи времени не оставалось.
Другое дело – второй день. Уже устоялся состав гостей. Мимолетные пташки исчезли и не путаются под ногами, слабые на живот выпали в первую ночь, глупости разные, типа обид и подозрений, улетучились с винными испарениями, уже никто тебе не враг и пока все – братья. Можно пить-закусывать по-настоящему.
На третий день результат закрепляется, организм успокаивается похмельной дозой, ему (организму) кажется, что теперь так будет всегда, и он смиряется с неизбежностью.
Так что нам, русским, короткие праздники нелепы, они нам вредны.
Но это мы малые праздники обозначили. А серьезные праздники – государственного масштаба и гражданского звучания – продолжаются никак не менее недели. Таких всенародных недель обычно бывало четыре. Во-первых, неделя в окрестности Покрова Пресвятой Богородицы – 1 октября. «Во-первых» – не потому, что это главный праздник, хоть мать Христову все мы уважаем, а потому, что собран какой-никакой урожай, в основном закончены работы по его засолке, укупорке, закваске и закладке в ледники. Но свежего льда пока нет, и надо подъедать скоропортящийся продукт.
Следующий праздник – Рождество. Перед ним тянется средненький по нашим понятиям пост, а с первой звезды в ночь на 25 декабря можно начинать застолье «большим обычаем». Рождественская неделя – очень серьезное дело. Вслед за Вифлеемской звездой мы готовы идти хоть на край света, лишь бы там кормили и поили.
Так же круто получается на Масленицу. Праздник это языческий, официально не приветствуется, но и не запрещается: как запретишь народу заложить жировой запас на Великий пост?
Ну и Пасха, конечно! Это отдельный пункт. Тут мы едим на законном основании. Считается, что честно голодали почти два месяца!
Итак, возвращаясь в конец 1543 года, мы с молодым царевичем Иваном отмечаем, что на пятый день Рождества основная боярская масса приобрела удобную мягкость, не отрывает голову от стола даже в поисках карьерной звезды на русском небосводе. Можно брать!
Ивану только-то исполнилось 13 лет, но он хорошо знал, как подбирается ключ к управлению событиями в России. В конце предрождественского поста он зачастил на псарню, играл со щенками, держался запанибрата с псарями, им это льстило. Иван прямо говорил парням, что они опора престола, что тот, кто умеет управляться с собаками, неужто не справится с людьми? Что они ему милей всей своры боярской. Псари охотно верили и правильно делали, ибо устами младенца в тот раз глаголила истина. Тем более – в дни перед рождением самого главного Младенца на земле. Позже Иван доказал, что говорил псарям правду – такие высоты готовила им московская служба.
Под Рождество Иван добился для псарей малого бочонка (четыре ведра) меду «слабой рассытки», когда медовая сыта к брожению чуть-чуть разводится водой и доигрывает до очень серьезного градуса. Дворцовый ключник только плечами пожал: «Бери, государь». Думцы вездесущие тоже не забеспокоились, когда увидели царевича, лично перекатывающего бочонок. «Пусть катит – очень похож на навозного жука! Ха-ха-ха!»
Вот и вышло им «ха-ха-ха».
Ваня на псарне выпил самую малость. Псари высадили бочонок до донного блеска. Главный псарь Данила Сомов объявил, что он святой Иосиф. Заловили во дворе неопознанную девку, принарядили Девой Марией и завалили в солому. Все смешалось.
Уже близилось утро, народ на псарне засыпал, когда Иван твердым шагом отправился в поварню, собрал в короба выпивку и закуску, велел сонному поваренку нести все это за собой, спрятал запасы в щенячьем сарае и отправился на разведку.
Большой дворец спал мертвым сном. Во втором этаже, там, где раньше располагались государевы покои, тоже было тихо. В большом сеннике – спальне – догорала пудовая всенощная свеча. На лавках покоились жертвы пятой Рождественской ночи, и Ваня нашел среди них ту, которую искал.
Он постоял, посмотрел, тихо вышел, осторожно спустился по скрипучим лестницам, побежал на псарню. Здесь еще наблюдалось шевеление у женских тел. Иван поднял Данилу Сомова, вместе они принесли короба из щенячьего сарая, выставили угощения на стол. Иван приказал будить народ. Данила растолкал нескольких псарей, крикнул, что прибыли новые дары волхвов, и стал разливать медовуху в глиняные корчаги.
Псарня восстала из мертвых. Вот же крепкий у нас народ!
Через три поздравления (тоста) псари были готовы. В смысле – на подвиг.
Подвиг состоялся немедленно. Иван звонким голосом объявил, что пора служить государеву службу.
– Отчего ж не сослужить? – удивились псари.
– Тогда айда за мной имать главного вора!
Псари поняли «имать» не только как «брать», а что у некоего главного вора есть столь же зловредная мать, и нужно сделать с ними все, что прикажет великий князь Иван Васильевич, дай, Ванечка, я тебя поцелую!
Толпа шумно двинула к дворцу и с трудом была приведена в строевой порядок. Настоящей скрытности добиться не удалось. Хорошо хоть скрываться было не от кого. Дворцовая стража полегла в неравных библейских боях.
Боярин и первосоветник государев князь Андрей Шуйский спал сном младенца. Крепко выпившего младенца. Ему снились пустые песчаные пространства, губы трескались от жажды, но в теле ощущение было легкое. Будто несла его по воздуху то ли невинная палестинская дева, то ли здоровенная русская баба. «Все-таки – баба!» – решил во сне Андрей, услыхав визгливый женский смех и нежные переливы чудовищного мата. Князь Андрей натужился, открыл глаза, но увидел только вращающееся звездное небо.
«Что ж это за высокое небо, которого я не знал до сих пор? Получается, я вообще ничего не знал, раз не видел этого неба?.. Ну и хрен с ним!.. Но где я?!» Никто не ответил Андрею, кто-то ржал, выли собаки, заливисто матерились пьяные потаскухи.
Утром Шуйский проснулся от чувствительного толчка в бок. Хотел возмутиться, но его грубо дернули за шиворот, поставили на ноги и выволокли во двор. Солнце ударило в глаза, земля ослепила снегом, морозный воздух свежей струей вонзился в тело.
– Куда вы меня тащите, сволочи?! – весело спросил князь, ожидая рождественских шуток, возни в снегу, штурма снежного городка. Его не слушали, скольжение по двору продолжалось, и по ходу боярин несколько раз падал в снег. Еще через сотню шагов Андрей проснулся окончательно и стал вырываться, вопя пронзительно и грозно. Но его волокли неумолимо, и когда он уперся наконец каблуками, один из волочивших обиженно крикнул:
– Данила! Не хочет идти, тварь!
И не успел князь оскорбиться «тварью», как идущий впереди огромный человек медленно обернулся и изо всех сил ударил Андрея в лицо. Нос хрустнул, свет солнца и снега померк, превратился в кровавую ночь.
Андрей очнулся в каком-то мерзком углу двора у колодца. Он стоял привязанный к дереву. Правая рука была опутана и натянута железной цепью. Цепь уходила в багровый мрак, который постепенно рассеивался под морозным ветерком. Андрей увидел конец цепи, укрепленный на бревне колодезного ворота, и двух людей, удерживающих ворот за ручки. Один из них был до боли знаком князю. Именно до боли! Это был тот здоровяк, который только что ударил его так больно! Но постой! Доберусь до тебя!
Второй у колодца – чужой какой-то малый – смотрел на Андрея нагло, высокомерно, с ненавистью.
«Тебе тоже крышка, щенок!» – подумал Андрей.
Тут эти уроды начали вращать ворот, цепь натянулась, остро повело плечо. Андрей закричал, и мерзавцы перестали крутить.
– Ну что, господин первосоветник, что ты мне, своему государю, посоветуешь?
Андрей узнал царевича Ивана и обмер. До него дошел смысл происходящего. «Они ж убить меня могут!»
– Стража! – заорал Андрей. Он вдруг увидел совсем рядом цепь красных стрелецких кафтанов. – Держи воров!
– Да держим, держим… – насмешливо процедил стрелецкий начальник.
И тогда Андрей Шуйский взмолился. Не к Богу новорожденному, а вот к этому тринадцатилетнему пацану, которого уже и в живых не числил.
– Государь, – завизжал князь, – помилуй ради Господа Христа-а-а! Оставь мою душу на покая-а-ние! Постригусь в монастырь или служить тебе буду ве-ерно-о!
– Мне твоя поганая душа и воровская служба не нужны. Я у тебя только рукав оторву, чтоб знал, как матушкино платье терзать, собака!
Иван навалился на ворот, Сомов поддал со своей стороны, острая боль пронзила плечо, грудь и шею князя Шуйского, он завопил дурно, отчаянно, повис на веревках, забил каблуками в дерево, но быстро стих в смертном беспамятстве.
И скоро кровавый клок отделился от тела боярина и князя Андрея, самоуверенного и недостойного раба Божьего. Главный псарь Данила Сомов отвязал руку в красном рукаве от цепи и спросил бодрым голосом:
– Куда прикажешь девать эту падаль?
– Отдай собакам, – ответил ломким фальцетом Иван, – может, съедят, а может, и побрезгуют.
Растерзанное тело Андрея выволокли на соборную Ивановскую площадь и бросили валяться принародно. Руку тоже кинули рядом. Не стали собаки ее есть. Мимо тела и руки стали водить людей партии Шуйских, отлавливаемых по Москве. У Боровицких ворот для них готовили сани и стражников, которые бережно сопровождали заблудших политиков в дальние монастыри на профилактическое покаяние. Только боярин Тучков ускользнул куда-то.
Так давно это было! Но вот и Мишку Тучкова достали. Жаль, долго гулял…
* * *
Утром в воскресенье, 16 июня 1560 года, московский люд стекался на Болотную площадь – Болото. По сути, это был пустырь, где происходили воинские учения и особо зрелищные, просторные казни. Сегодня намечалась казнь.
Москва в те годы представляла простому народу мало развлечений, поэтому некоторые шли на казнь именно за удовольствием, как сейчас ходят на громкие судебные процессы и театральные постановки. Другая часть зрителей присутствовала по долгу гражданской совести. Не могли эти почтенные люди игнорировать призыв государя, прозвучавший через глашатая и в горницах приказных изб.
Но большинство-то явилось на всякий случай, из страха Божьего. Сказали на базаре, что надо прийти, вот и пришли. А то не пойдешь, так лишат торгового места или по-другому придавят.
Мотив представления был таинственным, интригующим. Никто не знал имени и чина казнимого или казнимых. Количество их оставалось неопределенным. Рассказывали, что в среду в Кремль приволокли откуда-то страшного злодея – ростом в сажень, сам себя шире, борода седая до пояса, ухо рваное, правого глаза нет, зубы – железные. Потом поступило уточнение, что нету левого глаза, уши пока на месте, на лбу выжжено «ВОР», борода – черная. Сообщников у него будто бы сорок.
Ну, будь по-вашему, – два сорока.
Расходились также версии вины. Некоторые, не слишком крепкие на голову торговцы – зеленщики, пряничники, пирожники – божились, что злодей умышлял на жизнь митрополита и государя. Но люди солидные – владельцы скобяных и иконных лавок – уверенно опровергали разносчиков: дело было в колдовстве! Далее следовало крестное знамение, после чего желающих спорить не находилось.
Версию покушения еще можно было обсуждать: как, да чем, да из-за какого угла покушались; но колдовство – тема опасная! – тут лучше помалкивать. Вот и молчали. Надеялись на разъяснение по ходу казни. Впрочем, среди толпы нашлось-таки несколько пар азартных мужичков, которые еще с вечера побились об заклад о смысле вины. Теперь они жались в кучку поближе к сосновому настилу с плахой и виселицей, внимательно наблюдали за выборным хранителем заклада, чтоб не сбежал с деньгами.
Толпа отдыхала, не проявляя нетерпения. Разносчики пришли на казнь со своими коробами и торговали даже живее, чем обычно. В торговых рядах покупатель ходит-бродит, приценивается по десять раз. А тут стоит смирно, настроение у него праздничное – потребительское, а не хозяйское – скуповатое. Пирожки и ранние яблоки улетают вмиг, а главное – распродать все мясное до казни, а то потом могло не пойти.
Наконец появились подручные палача. Пара молодых, но синеватых ребят притащила ящик с инструментами. Подручные влезли на помост, причем один чуть не свалился и долго матерился, потирая колено. Парни стали раскладывать железяки на помосте, а ближние зрители погрузились в короткое блаженство, какое бывает у русского человека, наблюдающего профессиональную работу. В те немногие минуты, пока не нагрянуло начальство, люди успели добродушно обсудить с подручными погоду, устройство настила и что давно пора выстроить каменное лобное место, как на Красной площади. Ребята отвечали, что да, пора, только здесь бывают разливы и земля непрочная, каменной кладки не вынесет. На вопрос: кого казним сегодня? – ответ хоть и последовал, но был как бы не в ответ. «Злодеев, кого ж еще», – равнодушно протянул длинный парень.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?