Текст книги "Суд"

Суд
Сергей Кучерявый

© Сергей Кучерявый, 2023

ISBN 978-5-0051-9793-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Введение

Основным, а быть может даже и самым главным несносным двигателем круговерти всех мыслей человека является некий внутренний разноплановый процесс сравнения, включающий в себя, как абстрактные метафоричные горизонты, так и какие-то прямолинейные и вполне конкретно обозначенные понятия, которые все вместе ёмко и дружно продуктивно сосуществуют в одном кратком и пугающем слове – суд. Суд – как изначальная форма анализа, он словно составной умысел корня каждодневных происков ментала, что неумолимо в себя впитывает всё что надо и не надо. Ведь каждый человек, пусть и в силу своей индивидуальной природы, он, так или иначе, постоянно пребывает где-то в своих размышлениях, человек безвылазно, в каком-то смысле, стоит обречённо своим сознанием прямо посреди перекрёстка информационных потоков. А к нему, к этому самому перекрёстку помимо внешнего мира, к нему в свою очередь также со всех сторон одновременно спешат его разрозненные мысли, какие-то идеи, факты, домыслы, фантазии, воспоминания, иллюзии… И всё это тасуется взад вперёд, и всё это совершенно натурально подвергается регулярному, а возможно даже и не однократному процессу взвешивания, процессу суждения с вынесением по итогу приговора. Это так называемый праздный процесс взвешивания той или иной ситуации, некая оценка случившегося происшествия с кем-либо из окружающих, а быть может даже и с незнакомыми лицами. А бывают и похлестче мгновения. Случается и так, что чаши Фемиды этих внутренних весов человека, они нередко колеблются и вовсе над абсолютно вымышленными героями из надуманной истории, что родилась где-то там в плоскостях протяжной фантазии. В любом случае, человек, совершенно неважно кем он является: мужчиной ли, женщиной, какого он возраста, склада и социального положения, человек думает, размышляет, рассуждает и судит. Судит он регулярно, и судит он всё – и старую, и новую, зримую или же ту вымышленную ситуацию. Судит он, конечно же, исходя из своего исключительно персонального свода внутренних правил, правил морального кодекса. А уж каков он есть этот самый кодекс? Сложен ли он, прост? Как он вообще устроен? Может, он очень строг и там всё разложено по полочкам? Или же напротив, сей кодекс вдоль и поперёк изнутри весь хаотично исписан всё какими-то сумбурными, да противоречивыми мнениями? А может там даже имеется и пара фраз начертанных на манжетах? В том-то всё и дело, что этот самый свод его попросту невозможно узреть, а и тем более приобрести за так. Как ни крути, со всех сторон эта персональная мораль является неотъемлемой эмпирической составляющей бытия абсолютно каждого человека. И даже нарочно взятая за основу, чья бы то ни была чужая модель этой самой морали, всё равно в каждой отдельной личности она будет проигрываться как-то по-своему, как, впрочем, и процесс формирования исхода. Будь то гонка за ходом времени, слепое подражание кумирам, или же воспалённое стремление к нравственным, а может и к безнравственным идеалам – в любом случае, процесс сплетения внутреннего и внешнего, он образует всегда свой персональный образ судебного заседания. Человек регулярно примеряет к себе чужие роли. Вопрос этот, конечно, открытый и риторический, спрашивается: зачем? Зачем человек ставит себя на место других и судит всё с позиции своего понимания ситуации и вообще со своего понимания мира в целом, зачем? Влезет, значит, в чью-то образную шкуру и назначает оттуда лить свои правые линии, заодно величественно и бессмысленно цитируя при каждом удобном случае извечный тезис о том, что «правда у каждого своя». И что самое интересное, а может даже и удивительное, но явно неприятное, так это то, что человек в своём подавляющем большинстве, человек труслив. Его существо на протяжении всего пути повсеместно прибегает к малым и большим суждениям – это факт, но при всём при этом он также напрочь всегда забывает о своём личном страхе перед судом. Эта его боязнь показаться таковым, боязнь быть осужденным чьим-то сторонним мнением, страх попасть под расстрел взглядов в следствии чего, надолго погрязнуть в трясине вердиктов. Конечно, всё это является глубоким острым аспектом жизни, но, тем не менее, это всего лишь рутина, поэтапная рутина познания мерно текущего пути. И на фоне всей той плеяды ярких вспышек жизни, там, несколько поодаль, где-то внутри человека, там таки и таится та самая настоящая глыба его неподдельного страха. Леденеющий страх оказаться причиной главного судебного заседания в своей жизни, он есть всегда. Того заседания, где есть и прокурор, и защита, и заседатели, есть свидетели, факты, дела, ритуалы и прочие подробности. Страх тот, он снаружи может-то и не особо виден, у каждого свой масочный гардероб, но всё же изнутри этот глубинный тремор не денется никуда. А уж каким будет тот суд – реальный, основанный на уголовно-процессуальном кодексе, или же он будет общественно-моральный, а быть может случится и вовсе тот Высший суд, на толках которого зиждется столько эфемерных скрижалей? По сути, какой суд – это не важно, ведь они все схожи, они все практически идентичны, и более того, они равны меж собой. И вправду, вся их структура, их цели – все они до жути схожи, хоть и восприятие их всех по отдельности и разнится, тем не менее, на анатомию, на сам механизм суда это никак не влияет. Да, одни считают, что более весомый и уж куда более страшный – это именно тот Высший суд, на котором, кстати, до сих пор никто так и не присутствовал, ни в качестве свидетеля, ни в роли народного заседателя, ну или же на худой конец, хотя бы в качестве простого зрителя, не говоря уж, конечно же, об участи самого подсудимого. И самое удивительное, что зачастую именно к этой категории лиц и относятся все те люди, кто наделён какой-то особой, то ли волей, то ли наглостью, а то ли глупой долей дерзости. Но при всём при этом, держа при себе эту незримую приклонённую боязнь перед Всевышним, они нередко откровенно демонстрируют миру какую-то неприязнь, брезгливость или даже какую-то смешливую надменность по отношению к отнюдь не самому лояльному земному суду со всеми его тяжёлыми решениями. Также есть и те, кто испытывает неподдельное волнение от этого самого земного суда, при этом, абсолютно не внимая, и даже игнорируя, а порой и вовсе отодвигая все какие-то там заповедные правила на далеко второстепенный план. Наверное, это вновь можно отнести к персональной, ко внутренней морали с её безграничным правом на самоопределение, да, можно, но это не главный сегодня предмет нашего внимания. Речь пойдёт об удивительной схожести, о предельной идентичности всех этих судебных заседаний, и тема эта касается не каких-либо конкретных форм, не каких-то внешних обстоятельств и причин, а сопряжена эта тема скорее с самой сутью, со структурой, с самим итогом всех тех рассматриваемых дел. И разница этой темы суда – она, конечно, очевидна. Она заключается в палитре, в широте, она заключается в том, что: где, как и насколько будет пролонгирован тот или иной вердикт суда, насколько будет озадачен сам отрезок жизненного пути подсудимого, и каков будет уровень сложности того его шаткого дальнейшего существования. Именно суд подводит ту черту, и только суд устанавливает местоположение всех тех искомых рисок, что начертаны на линиях судьбы. Именно суд назначает все те новые места, все те новое точки отсчета, с которых всегда и начинается тот или иной новый этап жизни.

Глава первая

Многие, вероятно, попусту считают, что то самое чувство, когда ты вроде бы как, находясь в состоянии максимальной концентрации внимания, что там ты как бы направленно пребываешь в плоскости настоящего времени. И там же, в свою очередь таки же абсурдным образом, там же ютится ещё одно чувство, что также якобы непоколебимо соединено со ступором рассеянного восприятия всего вокруг происходящего, и что оно, это самое ощущение, что оно как-то связано именно с моментом пика, с моментом оглашения приговора. Может быть оно, конечно, всё и так, но лично мне ощущалось это всё как-то иначе. На протяжении всего процесса, если честно, я вообще находился в какой-то онемевшей прострации, лишь иногда каким-то самым малым краешком сознания я выныривал оттуда на поверхность, а иногда и вовсе я был целиком погружён в тот, вроде бы, как и свой, но до ужаса непроглядный туман сознания. Нет, в глазах у меня не мутнело, я видел всё ясно и прозрачно, просто зачастую я стоял в каком-то недоумении, вроде бы, как и всё слышу, вижу, понимаю, наблюдаю за каждым движением, за каждым мельчайшим шажочком хода процесса, но и в тоже самое время, откровенно ничего не понимаю. Всё было как будто не здесь и не со мной, а я лишь просто тут стою и вроде как со стороны за всем наблюдаю. Сознание моё было одновременно, и напряжено до предела, и как-то безразлично расслабленно, от чего мой внутренний волнистый тремор иногда таки переходил в лихорадку, скитаясь где-то между мной, залом суда и протяжными воспоминаниями, которые то и дело подробно переполненной галереи изобиловали обрывками, а то и целыми томами моих деяний. Помню прокурора, сухенький такой мужичок холодного и сдержанного толка, в зале присутствовало еще порядком народу. Сам прокурор был одет в самый, что ни на есть, обычный тёмно-серый костюм не первой свежести, а белая рубаха с редкими синими полосками, короткая стрижка, лёгкая проседь на висках – всё это незатейливо придавало ему какую-то особую стать. Его крайне цепкие черты лица были сотканы на удивление, только из ровнёхоньких линий, словно бы они были высечены из камня, что придавало ему ещё большую холодность и недоверие. Я всегда раньше думал, что обвинитель на судебном процессе должен быть всегда одет в свой рабочий, парадный, или ещё какой-нибудь там форменный мундир, но в моём случае всё выглядело не так. Отчего с самого начала, внутри меня начали пробуждаться некие доли сомнения, возникали вопросы и никуда не ведущие мои пустые размышления.

– Что это вообще за суд такой? Какая-то странная обстановка, какая-то совсем не похожая на реальность! А может, я сплю? Может всё это мне снится? Ещё звон этот в голове откуда-то взялся и не прекратится никак…

Я ни раз пытался остановиться, ни раз пытался всё как-то усмирить эти свои безумные потоки, но внутри меня всё также несносно и тошнотворно продолжали метаться чуть ли не в панике мои загнанные в тупик мысли. Всё сыпались и сыпались какими-то обрывками будто бы в пустоту все мои нескончаемые вопросы, на которые, разумеется, я и не ожидал ответа. Вопросы копились, слоились и тяжелели, но, тем не менее, не смотря на всё это безумие, я всё продолжал наивно надеяться, что это какой-то нелепый розыгрыш, что всё это неправда, что вот-вот представление окончится, и я вновь окажусь в своём привычном окружении, в своём комфортном состоянии. Моё сознание всё неистово продолжало цепляться за воздух, цепляться за любые проскальзывающие детали, что могли вызвать хоть какую-то каплю сомнения во всём происходящем. И да, в зыбком числе всех тех мелочей, я всё же крепко уцепился надеждой за один явный наружный факт несоответствия – это отсутствия форменной одежды на прокуроре. Ещё меня смущало то, что этот зал не вмещал в себя зрителей. Я каждый раз изо всех сил пытался теребить свою увядшую логику, притягивая за уши любые домыслы. И что самое странное в этой всей череде каких-то откровенно сонных картинок, так это то, что я совершенно никак не мог вспомнить, как я очутился здесь, в этом зале судебных заседаний. Не то чтобы я, оборачиваясь назад видел там всё какие-то туманные следствия, коридоры, повороты, россыпь времени, допросы, и снова череда бездействий, нет, я не видел ничего. Словно бы кто-то нагло взял и отрезал весь этот предшествующий путь, будто бы до этого пресловутого зала судебных заседаний у меня вообще ничего и не было, какая-то пустота, какая-то сплошная кома. А в голове тем временем периодами то и дело всё елозили мысль:

– А может это вообще не тот суд, о котором я думаю? Может это действительно, тот самый…, Высший Суд? Может я умер, и именно сейчас надо мной будет вершиться тот иной, Небесный суд? Кто знает, как там у них всё устроено? Может всё точно также, по аналогии с земным судом, или же скорее, напротив, в земном суде устроено всё точно также, как и в Небесном? Опять же, кто там был, кто правду видел? Хотя и то и это… всё вполне может быть, – успокаиваясь, я вздыхал и не переставал размышлять, всё помещая свои многотомные идеи в мгновения, в свинцовые секунды времени, – всё очень даже может быть! Сейчас наверняка должен выйти… О, нет, нет, он должен именно явиться, а не просто выйти, мудрый седобородый старец. И всё начнётся. Он чинно займёт центральное место за столом, там где сейчас никого нет кроме одного того хлипкого образа человека, который судя по всему является секретарём. Судья или как правильно то, как поуважительней то будет его называть? В общем, он посмотрит на меня и тут же безотлагательно примется подробно рассматривать историю моей жизни, пусть и не долгой. Да как же так то? Неужели я и на самом деле умер? А от чего? Что случилось?

Фантазии мои бесстыдно плодились, они всё крутились, вертелись в каком-то действительно уж отчаянном бреду, и объём их весь тот неумолимо возрастал. И сливаясь, таким образом, в единую оргию мутнеющих вопросов, я едва ли уже не сходил с ума, хотя, как знать, быть может, на тот момент эта черта была мной уже давно пройдена. Признаться, в какой-то миг мне и вправду искренне хотелось, чтобы этот процесс был тем самым Высшим судом, отчего-то он мне казался менее страшным, нежели обычный земной суд. Почему так? Да вероятно от того, что всем было хорошо известно и мне естественно в том числе, что какие именно последующие мероприятия ожидают подсудимого после оглашения приговора, это ни для кого не секрет. И именно эта ясность, она-то и сковывала моё нутро. А о последующих этапах того неземного суда, о них в точности не знал никто. Ведь никто так и не вернулся от туда, никто ничего не рассказал, как там всё на самом деле, и даже весточки, никто даже самого захудалого письмеца оттуда так и не присылал, отчего слепая надежда и пробуждала во мне некое наивное чувство на подобии уверенности. На самом деле, строгость решения того Небесного суда, результат, срок и условия отбывания наказания где-то – всё это пока в неведомом для нас месте. Они могли быть куда более суровой ношей по сравнению, например, с колонией. Где, так или иначе, человек живой, жизнь продолжается, не бог весть какая, но всё же жизнь. И всё равно, сидя на лавке в зале суда, я продолжал надеяться на чудеса. «Ну, пусть даже и тяжёлое, ну какое наказание может вынести Высший суд? – я продолжал размышлять, то есть уговаривать сам себя, так будет честнее сказать – Бог ведь един, насколько я помню из писаний. И он мудрый, он добрый, это точно! Ведь он всех прощает, кто бы перед ним не оказался! Об этом же любая религия твердит! – продолжал я раздувать облако оптимизма в сознании, – так стоп! Даже если и так, Бог всех любит и всем всё прощает, особенно тем, кто раскаялся, хоть я и совершенно не понимаю, в чём есть мои прегрешения, какое преступление я совершил? Наверняка вскоре всё прояснится, и я уж точно не откажусь, я раскаюсь в содеянном, если вспомню, конечно. Но вот дилемма, тут же возникает другой вопрос: если всё так, прощение, помилование и всё в том духе, то спрашивается, зачем тогда вообще нужен весь этот суд, раз итак всем всё отпускается? Традиции?»

Я не успел выгодно закончить свою фантазию, как все присутствующие встали, и в зал вошёл судья. Он и вправду был седобородым старцем, но был он в мантии, носил аккуратную белёсую бородку и был он в летах. Также, за несколько минут до прихода судьи, в зал вошли и неспешно расселись по своим местам двенадцать присяжных. Все до единого, они являлись обладателями, а скорее даже носителями каких-то совершенно безликих для меня черт. Они, как все вместе, так и каждый по отдельности, представляли собой какое-то явное олицетворение рутины, какое-то явно замыленное равнодушие. Складывалось такое впечатление, будто эти бело-чёрные субъекты были произвольно выдернуты из общих нескончаемых потоков города, и им по большому счёту абсолютно всё равно о чём пойдёт речь и кого тут нужно будет судить. Они как водится, были расположены неким особняком, их островок был отгорожен от общего зала деревянными перилами. Лиц было не разглядеть, да честно говоря, и не хотелось. Их общий, будто бы специально надетый на них траурный гардероб не позволял акцентировать на ком-либо своё внимание, но тем не менее, всю эту сплошную картину разбавляла довольно странная градация. Все двенадцать присяжных заседателей были разделены на три равные группы по четверо в каждой. Ничего вроде бы странного в этом нет, ну сидят они тремя рядами и что с того? Да собственно ничего такого в этом-то и нет, кроме одной, а точнее нескольких наглых деталей. Каждый ряд имел свой цвет, то есть на каждом ряду находились не просто какие-то опознавательные знаки в виде флажков или ещё там какой другой мелочи, а выходило это так, что весь и каждый ряд были полностью выдержаны в различной и вполне конкретной цветовой гамме. Стол, стулья, детали, светильники на подобии маленьких аккуратненьких бра, и прочие предметы необходимости и интерьера данного ряда имели один единый тон. Да, их было три. Верхний ярус был окрашен в какой-то непривычный для обыденного глаза тон, вроде бы, как и фиолетовый, но и сиреневый тоже присутствует, какой-то очень туманный и не конкретный цвет, что совершенно нельзя было сказать об остальных двух. Средний ярус был зелёный, цвета бильярдного сукна, а нижний ряд был тёмно-бордовый. И всё бы ничего, если бы данные цвета соответствовали хотя бы государственной символике или были они помянуты в рамках каких-то традиций юриспруденции, но нет же. Может, конечно, я чего-то и не знал, но этот непривычный триколор вызывал у меня некое смущение, хоть он и гармонично вписывался в общий, преимущественно деревянный интерьер зала суда.

Секретарь монотонно зачитала заголовки формуляров настоящего дела, затем отчиталась о явке присутствующих, и также кратко принялась оглашать правила поведения в зале суда. Основной поток этой информации до меня долетал каким-то размытым эхом, я до конца ещё никак не мог привыкнуть, поверить, понять, что всё это происходит со мной сейчас и здесь, но некоторые слова всё же врезались в меня, оказывая внезапно пробуждающий эффект. В череде фраз, слов, имён, я отчётливо услышал слово – адвокат.

– Какой к чёрту адвокат? – едва ли тихое возмущение покинуло мои пределы, как рядом, буквально в метре от себя я обнаружил молодую женщину – это и был мой адвокат. Я робко стоял подле и растерянно смотрел на неё, мне всё ещё хотелось заявить, громко сказать, – какой адвокат? Вы о чём вообще? Я вижу этого человека впервые! – но я колебался. Я не ощущал почвы под ногами. Мне явно не доставало сил, чтобы решиться и всё это произнести. Да и к тому же все мои сомнения и полное отсутствие памяти, они не придавали мне уверенности, – а может адвокат и вправду мой? Может, она действительно представляет мои интересы? Будет отстаивать мои права и находиться рядом. А может, она со мной вообще с первого дня следствия, которого я тоже, к сожалению, не помню, – опять я размышлял. При этом я всё больше и больше откуда-то извне начинал ощущать, то ли моральное, то ли вполне физическое пологое давление на свою голову и плечи, отчего я ещё больше ёжился и вжимался в себя.

Глава вторая

Процесс начался незамедлительно. Прокурор сухо и негромко принялся за своё привычное дело.

– Итак, Орешников Данил. Тридцать семь лет. Обвиняется…, – он, возясь с бумагами, сделал небольшую паузу и продолжил, – уважаемый суд, перед началом слушаний по настоящему делу я желаю заявить о намерении стороны обвинения изменить порядок слушаний. Ввиду того, что данное дело в себе содержит три достаточно непростых и объёмных эпизода, которые, в свою очередь, также неизбежно содержат в себе ещё ряд сопутствующих деталей. И дабы заранее не смешивать все обвинения в одно, я ходатайствую о том, чтобы мы все вначале ознакомились с этими запутанным делом, а уж после, когда всем всё будет понятно, то есть каждый шаг и каждый умысел подсудимого будет нам ясен, тогда-то я пространно и выдвину обвинения.

– У защиты есть возражение? – спокойно спросил судья.

– Нет, Ваша честь, возражений не имею, – учтиво отвечала адвокат. В её интонации или даже в самой манере речи, в какой-то её внутренней энергетике, по крайней мере, мне отчётливо слышались подстрочные слова мол, вертите как хотите! Я всегда уверена в своих силах! И никакие прокурорские ухищрения мне не страшны.

– Ну что ж, раз так всем будет удобнее и более того, всем будет понятнее суть данного дела, прошу вас, приступайте, – размеренно произнёс судья, вызывая в окружающих лицах какое-то доверие к себе и одновременно какой-то незримый пиетет к его опыту и его судебной мудрости. Стукнул молоток.

– Благодарю, – в рабочей манере сказал прокурор. Он привстал, взял в руки одну из папок со своего стола, на котором был строжайший, педантичный порядок, что совершенно нельзя было сказать о столе адвоката, – итак, Орешников Данил, тридцать семь лет. Встаньте, пожалуйста, за трибуну.

Поверх всех неуёмных обращений в мой адрес звучали регулярно также какие-то пояснения, формальности. Они вроде бы уже и долетали до моего сознания, прежнее эхо теперь поубавило свои круги, но всё равно моё восприятие ещё продолжало быть размытым. Этот путь к трибуне ощущался мной, как некая шаткая тропа, где каждая поступь отражалась какой-то совершенной нереальностью происходящего вокруг. И не смотря на то, что расстояние до назначенного места было около полутора-двух метров, мне же эти метры показались какой-то склизкой дорогой, тающей в бескрайности полей. Время не остановилось, нет, это попросту невозможно, время просто замедлило свой ход. Мне показалось, будто бы я нахожусь внутри самого времени, а оно всё растекается где-то меж брегами, где-то меж двумя зависшими минутами. И на какой-то краткий миг я словно бы ощутил, будто иду я ранним утром, окутанный весь прохладной вязкой сыростью, иду я будто по той самой дороге. Небо – плотное одеяло облаков, совместно с клоками рваного тумана всё трутся и трутся о мои очертания, безразлично одаривая меня щедрой, внутренней, бесконтрольной дрожью. Моё время все также безучастно продолжало скрывать от меня абсолютно любую возможность увидеть не то чтобы горизонт, а хотя бы некоторые предстоящие мне шаги. И слова напутствия адвоката откуда-то сбоку, словно бы из бурьяна взлетели они птицей и волной коснулись меня. Мол, говорите всё предельно откровенно, расскажите всё о своих чувствах, что вы испытывали тогда. Откройте суду все те мысли, что были у вас, все те помыслы, откройте суду всё, что двигало вами, всё предельно откровенно. Это важно!

– Эпизод первый, – начал прокурор, – Данил расскажите, как и при каких обстоятельствах, вы познакомились с Екатериной Левиной.

Я даже не успел отпрянуть, не успел даже качнуть в сознании мимолётную тревогу на тему: «Что я мог такого с ней сделать? Да и когда это было вообще? Сколько лет то прошло?», как в голове незамедлительно, причём не лёгким призраком, а вполне себе ясным и привычно дерзким голосом отозвалась Катя.

– Не Левина, мудила, а Лёвина!

Мне вмиг стало легче. Эта шалость воспоминаний, от которой я возможно даже поневоле улыбнулся, она вселила в меня какую-то уверенность. Я, конечно же, откровенно не понимал, с чем связан этот, по сути, лирический допрос, ввиду чего я охотно принялся рассказывать историю давно минувших дней.

Познакомились мы на сайте знакомств, что-то вроде анонимного чата. Мне двадцать шесть, я недавно вылетел с предпоследнего курса медицинского института, гастроэнтерологом я так и не стал. Обидно? Ну, как сказать? Скорее, больше нет, чем да. Дело было так. Будучи ещё студентом третьего курса, я в качестве подработки устроился в фармацевтическую компанию, и за несколько лет у меня в этой сфере всё как-то удачно сложилось. Я неплохо поднялся по карьерной лестнице, а учёба соответственно с каждым новым шагом отходила всё дальше и дальше на второй план. Вначале меня терпели, подтягивали, входили в положение, а предпоследний курс я вообще толком не посещал. До того момента, до того времени мне всё как-то везло, всё мне сходило с рук. На самом деле, может оно и хорошо, что меня отчислили, а то какой бы из меня вышел врач? Катя тоже имела отношение к медицине, ей на тот момент было восемнадцать, и она кончала второй курс медицинского колледжа. Наше с ней знакомство произошло весьма странным образом, хотя с другой стороны, за свою жизнь я ни разу не встретил ни одной пары, в которой сказали бы, что они познакомились как-то стандартно и однообразно, что в их истории не было никаких особенностей, запоминающихся обстоятельств, и вообще, что в начале пути у них не было ни единой придури в отношениях. Практически сразу, буквально спустя несколько фраз стандартных приветствий в чате, она скинула мне свой номер. Нет, меня это не насторожило, хотя ранее я уже не раз переживал неприятные моменты из-за некоторой своей доверчивости к людям. Как-то я проникаюсь ими что ли, как-то легко вхожу в круг их забот, вот вроде бы мгновение, и я уже участник абсолютно чужих дебрей. Не сказать, чтобы я прям вмиг вспыхиваю и, становясь рьяным, с головой уходил в рядом текущую жизнь, как знакомую, так и вовсе постороннюю, нет, я просто всегда умел по-докторски слушать. Оптимизмом от меня точно никогда не пахло, но и кардинальных шагов я никогда не совершал, я не был решительным. Я ей тогда сразу написал в месенджере, не задумываясь совершенно ни о чём. Может я и сознательно желал притянуть к себе того, кто пожалуется мне на свои трудности, не знаю. Не из сердобольности я делился своим вниманием, а скорее так случайно, и как ни странно этот посторонний надрыв обязательно случался на моём пути. Может, какая такая черта во мне и присутствует, вероятно, привитая Гиппократом, хотя вполне может быть, что эта нить судьбы является и моим врождённым качеством. Очень сложно акцентировано выделять в себе подобные составляющие душевной морфологии, скорее даже это мало возможно. Много ещё чего тут можно накручивать и о чём размышлять, но, тем не менее, мне тогда хватило одного лишь голосового сообщения от неё, чтобы я взял мгновенно, вынырнул из своей привычной среды и наскоро перенёсся в иное измерение совершенно незнакомого мне лица.

– Короче это, прикинь, – волна невероятно тяжёлой интонации на ровном месте поразила меня из динамика. Голос её был переплетён то ли с детскостью, то ли с неумелой дерзостью, но в это, так сказать, первое знакомство я больше обращал своё внимание именно на тон её проблемы. А проблема действительно была, – я не знаю, это, короче, что за хрень со мной, но я прикинь… Ты, кстати, первый с кем я говорю после… Короче я, только, как минут десять назад очухалась, и оказывается, я лежу уже в холодной ванне. Холодно бл..дь, башка трещит, гул в ушах какой-то, кровища на полу, на ванне, на стиралке. А я такая сижу, тупо смотрю и никак не могу догнать, что сука здесь вообще такое? Надо было бы, наверное, испугаться, а я как дура встала, опёрлась на раковину и зависла. В зеркало глянула, а там ёптить, рожа тоже вся в крови, нос разбит, левая сторона опухла нафиг. Жопа короче какая-то! Вся жизнь перед глазами промелькнула! Я могла ведь и сдохнуть тут.

– Ну да, считай, повезло, – непривычно говорил я в похожей ей манере, – поскользнулась походу, да?

– Да не, это уже не первый раз. Такая хрень уже случалась на этой недели, только не в ванной, а в коридоре упала, сука ногу тогда подвернула, до сих пор болит, – спокойно, в абсолютном порядке вещей, рассказывала она это в очередном голосовом сообщении.

– А что с тобой? Что врачи говорят по этому поводу? Не шутки же так в обмороке валяться!

– Какие нафиг врачи, какая в жопу больничка? Ты что гонишь что ли? Я сама итак знаю от чего это! Надо по ходу с диетами мальца завязывать!

– А ты когда последний раз ела? – меня вдруг внезапно осенило.

– Да хрен знает, вчера вроде, а не, позавчера что-то ела. Точно, мать тогда с утра приходила, запихала в меня пирог какой-то. Потом отблёвывалась от него полчаса! Лучше бы с отцом осталась тогда после развода и жила бы сейчас с ним вообще в другом городе. Эта истеричка нервная блин, как начала дурниной орать, типа: «Ты почему ничего не ешь? На звонки не отвечаешь? Вообще, в кого ты превратилась, на кого ты стала похоже?». И всё в таком духе, короче. Я её тогда выставила и ключи нафиг забрала.

– Погоди, с родаками. Давай потом. Ок? Давай ты сейчас может чего поешь, пока в обморок опять не брякнулась? Кашу, бульон, ну или там картофан варёный, а?

– Фууу! Бл… фуу! Иди ты в жопу! Фуу! Чуть не блеванула опять, хоть давно уже и нечем.

– Завязывай!

– Я сказала, не буду есть!

– Ладно, ладно, как знаешь, но я всё равно тебе рекомендую что-нибудь поесть, ну или тогда хоть дверь не запирай входную, на всякий случай знаешь, а то потом ломать придётся, чтобы к тебе скорая попала. Давай, бывай.

Я холодно и довольно резко окончил беседу и далее приступил к домашнему, очень важному, а главное, ответственному занятию, то есть к варке пельменей. Вода закипела, я кинул соли, лаврушки, перца горошком и всыпал пачку пельменей. Стою, помешиваю, а из головы ни как не выходит едва ли знакомая мне девушка Катя. На одну чашу моих внутренних весов капала обычная, равнодушная вода из-под крана мол, да тебе-то какое дело? Какая-то левая баба, которую ты даже не видел, на аве за место её фото там вообще стоит какая-то мультяшная картинка припанкованной киски, да и общался ты с ней в общей сложности даже не час, а всего лишь минут двадцать, не более. О чём может быть речь? Ну и в то же самое время на вторую чашу весов чеканкой падали горячие капли живой воды человеческого переживания. Эмоции ли, данные мне судьбой в наказание? Или же это просто медицинская хватка, что никак не может отпустить ситуацию, не разрешив её, ну или не внеся в неё хоть какую-то ясную лепту? Я очень надеялся на то, что она возьмёт и по-девичьи обидится, заблокирует меня в месенджере, и тогда моя нелепо возникшая ответственность облегчённо падёт с кромки совести, и уже к утру я вряд ли вспомню о ней. Но долго ждать не пришлось. Я не успел доесть свой ужин, как телефон вновь завибрировал, от неё пришло новое голосовое сообщение.