Текст книги "Когда не поздно простить"

– Не хочу я его слушать, – отрезала Римма. – Не верю я твоему Вовчику, и тебе верить не советую. Он тебе голову дурит, а ты уши развесила.

– Да не верю я… – пробормотала Любка.

Римме на миг стало ее жалко. Чего накинулась? Бедная девка мучается, а она – кричать. Все Валера виноват! Довел до чего гад. Лучшую подругу чуть не растерзала. Хотя – и подругу надо поучить. Уж больно слаба на уговоры. Только пошепчут на ушко – и поплыла вся. Делай с ней, что хочешь. А потом – крики и слезы.

– И не верь, – гоня жалость, сурово приказала Римма. – Если ты его снова простишь, я на тебя обижусь. И помогать не буду. Слышишь?

– Слышу, – отозвалась Любка.

– Держись твердо. Решила бросить – бросай.

Римма улыбнулась, погладила Любку по голове.

– Да ты таких Вовчиков сто найдешь! На чёрта тебе этот алкаш?

Любка глянула Римме в глаза – отстраненно.

– Там скользко, – сказала она. – Иди осторожно.

– Я знаю, – ответила Римма. – Я всегда осторожна.

Расстались хорошо. Прошлись еще по Михалычу: тоже, старый козел, хорош. Как так, лезет со своими лапами, ласковый – оторви да брось. А как до дела доходит, начинает из себя инвалида строить, про болячки свои ныть. Хорошо хоть соли успел наколоть, прежде чем удрать. А мог бы и раньше психануть. Коз-зел.

Любке еще предстояло на соли убиваться. Но у нее хоть операторы – мужики нормальные. Оба с понятием и не задохлики какие. Хотя и Любке хватит. До ночи провозятся.

– Там два ведра почти полных, – наказывала Римма, одеваясь. – Фильтр не сработался, но ты посмотри…

– Ага, – кивала Любка, – хорошо.

И посматривала на Римму нетерпеливо.

Римме показалось, что та рада была, наконец, ее выпроводить. Ну, понятно. Получила за Вовчика, вот и дуется. А как ты думала? Молчать буду? После того, как ты сто раз тут ревела, жаловалась и клялась мне: никогда-никогда? Если ты забыла, то я помню. И тебе, дуре, не дам забыть. Потом же еще и благодарить будешь.

В норковой шубе, в норковой же круглой шапке, в дорогих замшевых сапогах Римма смотрелась очень внушительно. Любка, несмотря что подруга, взирала с завистью. Другие пережить не могли. А Римма себя не стесняла. Она получала тут чепуху, даже не снимала с карточки. Зато получал муж – и в этом была ее сила.

– Валеру не будешь ждать? – спросила с улыбкой Любка.

Знала, что не будет, но улыбкой давала понять, что ничего страшного не произошло, перемелется.

Римма нахмурилась в ответ – не тянуло ее улыбаться. И из-за Валеры, и Любка неожиданно расстроила со своим Вовчиком. Как предала, что ли. Еще одна.

– Сам дорогу знает, – сухо ответила она.

Любка кивнула.

– Ну да.

Римма хотела выйти через заднюю дверь, ту, что была возле кабинета начальника. Но решила выходить через переднюю – пусть видит. Спустилась вниз, прошла мимо дежурки – и вдоль котлов устремилась к двери. Знала, что Костик увидит ее и доложит Валере. Она не ждала, что Валера побежит следом. Не в его привычках. Но пусть знает, что она уходит, не дожидаясь его. Это четкое послание, и он прочтет его верно.

И сделает выводы.

Пусть только не сделает!

Открыв дверь и пропищав напоследок зуммером, Римма вышла в ночь.

Одна.

Редко ей приходилось возвращаться с работы одной. По пальцам можно пересчитать. А вот так, зимой, ночью – никогда. Но просить же не будешь: проводи. Какое! Это после случившегося? Щас.

И Римма смело двинулась вперед.

Через территорию комбината пробиралась медленно. Под ногами мерзлые бугры, обломки кирпичей, снежные заносы, огрызки льда, растертые машинами. Дорога называется! Пока до проходной доберешься – от сапог одни махры останутся. Освещение скудное, приходилось подсвечивать себе фонариком. Здесь все с фонариками ходили, привыкли.

Пройдя через проходную, пошла быстрее. Думала, по асфальту, но по асфальту – лишние полкилометра. И ветер в лицо – вот что остановило. Пошла, как ходили обычно: напрямую, через деревню.

И быстро раскаялась.

Идти через деревню было откровенно страшно. Римма даже не ожидала, что ей будет так не по себе. Громадная фигура Валеры, вечно бредущая следом за ней, настолько внушила ей мысль о безопасности дороги, что она как-то этой дороги и не замечала.

Теперь же шла и боялась, как маленькая девочка.

Боялась всего.

Переулков. Узких, черных, как норы, откуда мог вывалиться, кто угодно.

Кустов. Они шевелились под ветром. И казалось, что кто-то таится в них, и лезет навстречу, раздвигая сучья нетерпеливыми, крючковатыми пальцами.

Машин. Редких, но оттого еще более опасных. А что они ездят по ночи, когда все нормальные люди давно дома сидят? Ясно, кто ездит…

Собак. Те хрипло лаяли на нее из-за заборов, передавая друг другу по цепочке. А что, если выскочит которая? И шубу порвет, и все другое. Ужас!

И когда впереди вдруг показались два шатающихся собачьих силуэта, Римма застыла на месте. Все. Конец.

Собаки шли прямо на нее, опуская головы то выше, то ниже – будто подкрадываясь к добыче. Это были, скорее всего, обычные деревенские барбосы, но в этой ночи, в безлюдье и зловещем завывании ветра они показались Римме настоящими людоедами – чистые звери.

Она остановилась. Они неуклонно, беззвучно приближались, то низко припадая к земле, то резко вскидывая головы, вырастая до устрашающих размеров. От темноты оба казались черными, как смоль, и от этого еще более звероподобными.

Цепенея от страха, Римма оглянулась.

Никого.

Тогда она направила на них фонарик – прямо в морды. Может, отпугнет?

Фонарик высветил глаза, блеснувшие ртутной зеленью, узловатые лапы – но никак не остановил их приближение.

И Римма, оледенев от ужаса, использовала свое самое грозное оружие, о котором она в страхе совсем позабыла. Но страх же ей о нем и напомнил.

– Пошли вон! – вдруг гаркнула она, когда первый пес, забирая вправо, намеревался пробежать между ней и забором или заскочить в тыл, как ей показалось.

Крик был такой силы, что собаки рванули в разные стороны, и одна даже взвизгнула, – несчастная.

Путь был свободен.

Одержав столь легкую победу и чувствуя небольшие угрызения совести – напугала бедных псин, а они, поди, голодные, замерзли совсем, – Римма дальше уже пошла спокойнее.

Но шла и проклинала Валеру.

Все по его вине! Идет тут одна, мучается. Пьяницы, бандиты со всех сторон. Темень. Собаки вот лезут… Едва шубу не порвали. Бросил ее. А ей отбивайся. Вон, ноги еще трясутся. Ему что, он такой бугай, топает себе и топает, кто на него полезет, он сам кого хочешь напугает, а она иди и бойся, кто его знает, кто еще в этой темноте встретится. Бессовестный! На соли бросил, здесь бросил, скот, только просить умеет, а вот как с ней поступает…

Пройдя почти всю деревню – пролетев, – Римма увидела радугу огней над железнодорожной станцией и успокоилась. Пошла уже медленнее, легче. Посматривала на дома за заборами, темные, в земле плотно осевшие, на светящиеся в них окна, желтые, голубые, розовые, на голые деревья в садах, будто обнявшиеся скрюченными ветками, чтобы согреться, и думала, постоянно думала.

Глава пятая

Через пути Римма ходила обычно по низу, напрямую. Но сегодня дорогу загородил товарный состав, вставший без движения на первом пути, и она пошла через переходной мост.

На мосту людей сбивало к перилам, как рыбу в сети. Римма придерживала рукой шапку – сорвет, поминай как звали. Через шубу, через два свитера, через теплое белье так прохватывало – отнимались внутренности. Ветер гулял по путям, как по реке, ничто его не сдерживало. Да еще мороз за тридцать – когда эти морозы кончатся? И где та оттепель, о которой говорил Павел? Хорошо, дом рядом. Почти дошла.

Внизу было чуть тише. На остановке безлюдно – всех кого куда загнало. Обросший ледяной шкурой, стоял автобус боком к ветру, как бык. Вокруг него сгрудились маршрутки, пускали густо дым – грелись.

Римма зашла в магазин. Перевести дух от ветра, и купить Тишке вкусненького. Прошлый раз купила ветчины – не стал, паразит, есть. Понюхал, мордой покрутил – и не стал. А ветчина хорошая была, дорогая. Разбаловался страх. Она уже и не знала, чем ему угодить.

Выбрала паштет с гусиной печенкой. Он гусиную печенку любил, может, понравится. Но может и заартачиться, забраковать. На него находит. Ест что-то, ест – потом как отрезало. Что только он не перепробовал! Какие только деликатесы ему Римма не переносила! Измучилась вся. Что когда-то, как все нормальные коты, консервы всякие ел, корма, про то давно забыла. Он себя и котом-то не чувствовал, чтобы есть котиное. Ну да! Он был не меньше человека, а Римма подозревала, что и больше. Муж над ней издевался, а она знала – мужу до кота далеко. О, как далеко…

Вышла из магазина и совсем уже неторопливо, не боясь ни ветра, ни мороза, ни чего-либо еще, пошла домой. Благо дом – вот он, отсюда виден.

Дом был четырехэтажный рослый красавец. Римма любила его – обожала. Что от путей недалеко, поезда грохочут, свистки воют, диспетчеры переговариваются – мелочь. Привыкла давно. Только спится крепче под этот шум. А дом хороший. Комнаты просторные, потолки – три с половиной метра. Хоромы. Ее личные трехкомнатные хоромы. С кладовкой, балконом, кухней в десять метров и подвалом внизу. Когда двадцать лет назад Толику дали эту квартиру, Римма долго не могла поверить, что бывает настоящее счастье на свете. Может быть, тогда с ней и случилось это – вера в странное. В необъяснимое. А как было не поверить? После тесноты и непроглядности вдруг оказаться на чём-то вроде облака, квартира была на верхнем, четвертом этаже. И с этого облака глядеть вниз, и земли, тяжкой, душной, не чуять, и думать – не может быть! Потому что не может быть.

До сих пор это чувство ее не покидало.

Но сейчас она думала о другом.

Валера.

Римма поднялась наверх, почувствовав на последнем пролете, что слегка задохнулась. Все-таки вымотала ее эта соль. И через деревню неслась, как бешеная. Собаки еще… Надо себя беречь, а то так и до врача недалеко.

Она вошла в квартиру и мгновенно почувствовала: что-то случилось. И хотя Тишка, как обычно, вышел встречать ее, и терся о сапоги, обнюхивал сумку, вытягивая шею, – что-то случилось.

– Ну, что тут у вас? – спросила она у Тишки.

Тот посмотрел ей в глаза, хотел что-то сказать – и не сказал. Римма верила: когда-нибудь скажет.

Она разделась – одна. Не считая Тишка. Никто не вышел ей навстречу, ни муж, ни сын. Хотя оба были в своих комнатах. У Толика горел свет и работал телевизор. У Сашки дверь в комнату закрыта. Но дома. Римма определила по одежде. Да и так слышала – внутренним своим чутьем.

«Поругались, что ли? – подумала она. – Из-за чего? Или Толик спит? Нет, в это время вряд ли».

Настроение, и без того мрачное, помрачнело еще больше. Римма разулась, занесла пакет с едой в кухню. Тишка лез мордой в пакет, не мог дождаться угощения.

– Тебя что, целый день не кормили? – раздраженно спросила Римма, отпихивая его.

Но Тишка в ее отпихивания не верил, и лез дальше. Римма осмотрела его миску: почти все, что она положила утром, нетронуто.

– Совсем ты зажрался, – проворчала она, вычищая миску в мусорное ведро. – Вот посажу на одну ливерку – будешь знать.

Тишка и в ливерку не верил, прекрасно знал, о чем она говорит. И внимательно следил за тем, как она достает из пакета рулет, отрезает от него изрядный кусок и кладет в миску.

– Подожди, пусть согреется! – попыталась удержать его Римма.

Но Тишка уже ворчал над рулетом, и жадным движением челюстей давал понять – то!

– Как хочешь, – сказала Римма сердито. – Жри холодное. Тебе же хуже будет.

Но еще какое-то время полюбовалась, как Тишка уплетает рулет. Завораживающее зрелище. Настоящий зверюга, хищник. Слава Богу, угодила. Хоть это не придется Толику доедать. Толик-то доест и не заметит, но все-таки в первую очередь хотелось Тишке угодить.

Угодила.

Она пошла в ванную, вымыть руки. И едва зашла – гнев ударил в самое сердце.

Тишка, или, если брать полное его имя, Тихон, был кот взрослый, семи лет от роду. Это был очень пушистый, предки чистокровные персы, дымчато-серый, с беловатыми подпалинами на морде и животе, очень умный, самостоятельный и всеведущий член семьи. Все, что он делал, было безупречно, по его мнению. Но этого же мнения придерживалась и Римма и заставляла остальных членов семьи считать так же. А что? Он не шумел, спать никому не мешал, под ноги не лез, на стол кухонный чтоб забраться – ни-ни, на мусорное ведро и цветы внимания не обращал. Да, привередлив был в еде. Но могут же быть у него свои слабости? Тем более что главной радости жизни он был начисто лишен – пришлось лишить, его же спокойствия ради. Вот и ушло все в гастрономический изыски – закон компенсации, так сказать. Зато ходил он по большой нужде исключительно в ванную, и даже не в ванную, а в раковину, находящуюся в ванной. Очень элегантно. Он запрыгивал в раковину, делал в ней свои дела и уходил. Все. Сам додумался, никто не учил. Оставалось только забрать то, что он после себя оставил, кусочком туалетной бумаги, бросить в унитаз – и нет проблем. Ни лишних расходов на наполнители, ни запаха – ничего. Ангел, не кот.

Все знакомые завидовали, мечтали научить своих, но попробуй научи. Не всякий обладает таким интеллектом. А то, что Тишка был кошачий гений, Римма поняла давно.

Хотя Толик все время над ней посмеивался.

Посмеивался, но в раковине за ним убирал, когда ее дома не было!

А сейчас не убрал.

В белой чаше фаянса, как на ресторанном блюде, сохла незамысловатая Тишкина фекалия. Сохла давно, судя по запаху. И если бы не закрытая дверь, Римма учуяла бы ее сразу.

И сразу бы побежала ругаться с Толиком – совсем обнаглел!

А так убрала из раковины и побежала. Как же, простить. Еще чего!

Она остановилась на пороге зала – комнаты, которую занимал Толик. У них у всех было по комнате: зал – у мужа, бывшая детская – у сына, спальня – у нее. У всех по телевизору, у сына телевизором служил громадный монитор компьютера, – у всех по своей двери, у всех – свое законное личное пространство.

С одной только поправкой: все это пространство целиком принадлежало Римме.

И Тишке, само собой.

Толик лежал на диване, смотрел в телевизор. Смотрел, как всегда, хоккей – кошмарное занятие. Живот Толика лежал на диване, как его близкий друг. Смотрел вместе с ним хоккей. Не в одиночестве, то есть, муж время коротал.

– Ты что не мог вынести за котом? – закричала с порога Римма, с отвращением взирая на живот мужа.

Совсем поросенок. Карась, как зовут его друзья. Ну, чистый карась.

А щеки – когда он разъел такие щеки? Шире головы в два раза, как шары к лицу привязаны.

Толик слегка повернул голову и живот.

– Иди ты… со своим котом! – с финальным повышением интонации прокричал он в ответ.

И отвернулся.

Римма опешила.

Что они все, сговорились сегодня? Что за день такой?

Чтоб Толик ей так ответил? Ну, соврал бы, что не видел – она бы побурчала и успокоился.

Нет, заорал в ответ – и как заорал. Как врагу какому. Что она ему сделала?

Но Римма была на своей территории и в полных своих правах, и отступать от этих прав не собиралась. Особенно после того что случилось в котельной.

Но то в котельной. А то дома. Посмотрим, кто здесь кого!

И потом – неплохо было разрядиться. В самый раз. И повод подходящий. Ничего особенно, а орать можно сколько угодно. Потом же легче мириться.

– Валяешься на диване день! – еще громче закричала Римма. – Трудно задницу оторвать? Вся ванная провоняла, от обеда, наверное, лежит.

– Плевать мне, что там лежит! Тебе воняет – возьми и убери. Приходят тут и начинают строить…

– Я на работе была! – закричала Римма. – Когда мне было убирать? А ты день провалялся.

– У меня выходной! – рывком занимая сидячее положение, заорал в ответ Толик. – Хочу и валяюсь. Не твое дело. Имею право. Не то что некоторые!

– Кто это – некоторые? – возмутилась Римма. – Когда это я валялась?

Упрек в самом деле был незаслуженный: она была работница неутомимая, и Толик это знал.

Но в следующую минуту все прояснилось.

– А вон за стеной сынок твой. Он что там днями делает? Чего ты с него не спросишь?

– А что ты на него переводишь? – не растерялась Римма. – Он там занимается, у него сессия. Он, может, и не видел даже…

– Все он видел! – перебил, свирепея, Толик. – Но его ж не заставишь ничего делать! Сама разбаловала дармоеда, а ко мне ругаться бежишь.

– Почему это дармоеда? – опешила Римма. – Он учится!

– Учится? Знаю я, как он учится. В игры там свои днями играет. А на работу не устраивается!

– Ты же знаешь, он найти не может… – пробовала защитить сына Римма.

Но Толик разогнался – не остановить.

– Не может! – вскакивая с дивана, крикнул он. – Если бы искал, давно нашел. А он дома сидит и ничего не делает. А покупает самое дорогое – за мои деньги!

Толик швырнул Римме упаковку от кассетной бритвы.

– Вот, смотри! Сколько это стоит?

Римма знала, сколько это стоит. Это была очень дорогая бритва, последней модели. У Сашки была нежная кожа, и он выпросил денег на дорогую бритву. Ну да, баловала его Римма, а как она могла не баловать? Сын же.

– Ты где это нашел? – спросила она спокойно, пытаясь снизить накал разговора.

Сама уже была не рада, что начала. Но не начала бы она, Толик бы начал. Не зря эту упаковку держал под рукой и за Тишкой не убрал, готовился.

– В ведре, где! – выкрикнул Толик.

Римма поняла. Сашка сглупил. Выкинул упаковку и не содрал ценник. Поленился или не доглядел. А Толик увидел случайно, должно быть, и взвился. И как еще взвился – не унять.

– Я себе покупаю кассеты самые дешевые, – продолжал он. – А он – вон какие! В десять раз моих дороже. На какие шиши? На мои. И шмотки у него будь здоров, а он уже год нигде не работает!

– Но это он еще покупал, когда работал, – не замечая, что стала оправдываться, заметила Римма.

– Не надо! – крикнул Толик. – Ботинки зимние в начале зимы купили – работал он? Ага, работал. Дома сидел, ничего не делал. А за ботинки тоже, небось, отвалили, как за станок этот.

Дался ему этот станок. Хотя да, ботинки были кожаные, немецкие, не покупать же дешевку парню. Он с друзьями, девушками гуляет, что ему китайскую клеенку носить? Но Толику этого не объяснить, и потому у Риммы с Сашкой давно был уговор – держать стоимость вещей от отца в тайне. Для общего спокойствия.

Не удержали. Сашка, Сашка… Балбес.

Слушает их разговор? Или сидит в наушниках и ничего не слышит? Как бы не прибежал – не надо этого. Сами разберутся.

– На ботинки бабушка ему дала, – соврала Римма. – И я немного добавила. Старые у него совсем развалились.

– Ничего, походил бы в старых! – не поверил Толик ни первой лжи, ни второй. – Быстрее работу нашел бы.

От, заколодило. Он и раньше про работу эту бубнил, но как-то спокойнее. Советовал что-то сыну, вникал в его проблемы: да, попробуй, найти хорошую работу молодому человеку, без образования и связей!

А тут как с цепи сорвался. И видно – не уступит.

Дурацкий ценник.

Но чего он кричит на нее? Она там вкалывала, как проклятая, мерзла, через деревню одна тащилась, а он тут, належавшись на диване, из-за какой-то ерунды орет, как резаный. Карась!

– А чего ты про Сашку начал! – закричала Римма, снова ощутив приступ гнева, и оттолкнувшись от него, как от твердого, вовремя нащупанного дна, добавила: – Я тебе про кота говорила. И нечего тут виноватых искать!

– Иди-ка ты со своим котом! – заорал, багровея, Толик.

– Сам иди! – не осталась в долгу Римма. – Дурак!

Толик стоял перед ней, приземистый, круглый, шире прохода в дверь, с раздутыми, как жабры, щеками, и она ненавидела его так, что готова была вцепиться в эти щеки и таскать их из стороны в стороны, пока не оторвутся.

– Кто дурак? – вдохнул полную грудь воздуха Толик, становясь от этого еще больше.

В глазах его загорелось страшное, какая-то неведомая до того решимость, отчаянность последнего шага, и Римма вдруг ощутила словно удар раскаленного шила – от живота вверх, к сердцу и нижней челюсти. Горло онемело, и, показалось, отнялись руки.

Знает?!

Неужели знает и сейчас скажет?

– Сама ты дура! – зарычал Толик с подвизгом. – Нашли себе тут ишака и едут оба на нем.

«Не знает, – поняла Римма, мгновенно твердея. – Ничего не знает…»

Сколько лет уже терзал ее этот вопрос: знает муж про них с Валерой или нет? Да, ему доносили доброжелатели, еще давно, сразу, как только все началось. И был у нее с Толиком разговор. Но тогда Римма с легкостью развеяла его сомнения, еще и посмеялись вместе. Толик Валеру знал давно, тот, бывало, заходил в гости. На шашлыки ездили. Даже с ремонтом как-то помог. Толик присматривался к нему, ревновал втихую, но не верил.

На том Римма и стояла. Подозревает, но не верит. Ничего, то есть, не знает.

И привыкла к этой мысли, и страх разоблачения едва копошился в глубинах ее сознания, как нечто, серьезной опасности не несущее.

Но иногда прошибало: а вдруг?

Толик, даром что разъелся и обдиванился, был мужик как мужик. По молодости, когда еще выпивал с друзьями крепко, мог и подраться во дворе – до кровавой юшки. И силы в нем хватало – Римму вскидывал на руках, как перышко. И характер мог показать: на работе его уважали.

Со временем Римма-то его подмяла, целиком себе подчинила. И бояться перестала – разве Толик ее тронет? Кто, Толик? Да ну, какая глупость… Да никогда!

Но сейчас видела: мог.

И страх, ее пронзивший, ясно давал понять: опасность никуда не делась, она тут, прямо перед ней. Стоит и орет, раздувая щеки, и дай ей повод – пойдет напролом, не остановишь.

Но Римма была сильная женщина. И биться за себя умела. И потому, не показав виду, что она чего-то испугалась, выпалила в ответ:

– Да подавись ты своим деньгами! Жмот.

– Что? – вздрогнул всем телом Толик. – Я жмот?

– Ты, кто же еще! – не отступилась Римма.

Толик жмотом не был – иначе не отдал бы свою карточку в ее полное и единоличное владение. И никогда не сверял доходы с расходами – верил. И все же копошилось в нем это мужское, извечное, от брюха идущее: как бы не объехали его в дележке у котла, не обделили куском, не уморили.

И за авторитет свой главы семейства опасался: сели на шею и погоняют. А он знай, паши. Дураком делают за его спиной и еще претензии предъявляют. Как не закричать: караул?!

– Все, пошла вон отсюда, – вдруг спокойно, и оттого особенно нехорошо, сказал Толик.

Римма озадаченно посмотрела на него.

До того странно он себя вел – она не знала, что думать.

Неужели знает? Знает и не решается сказать.

Римма жадно, как видя впервые, всмотрелась в лицо мужа. Лицо было сглаженным, дутым, без малейших признаков костей под кожей. Тюлень, а не лицо. Только нос возвышался чужеродной горбинкой. Откуда у него эта горбинка? И сыну передалась. Подбородок упрямо выдвинулся вперед, надбровье как занесенный кулак. Взгляд был сосредоточен и жесток.

Неужели знает?

Нет, не похоже. Так раскочегарило его – все сказал бы сейчас, что хотел. А раз молчит, значит, не знает.

Толик надвинулся на нее животом, как тараном. Римма невольно отступила, и перед ней в одно мгновение выросла дверь. Чуть по лицу не ударила.

Римма хотела толкнуть дверь, крикнуть еще что-нибудь, оставить за собой последнее слово.

Как он мог вообще, выставлять ее, хлопать перед носом дверью? Совсем одурел?

Римма посмотрела на дверь, подняла уже гневную руку – и удержалась.

Устала что-то. Да.

Глянула на Тишку. Тот во время ссоры стоял у ее ног, маленький, верный защитник. Даже бросил рулет, прибежал на помощь. Сейчас смотрел ей в глаза, понимал, о чем она думает.

– Ну вас всех, – тихо пробормотала Римма, имея в виду всех, кто ее обидел, но только не Тишку, разумеется. Он всегда с ней, он ее никогда, никогда… Единственный.

И ушла – оставила поле брани. Не в ее правилах, но сейчас чувствовала – проиграет. Надо поднакопить сил, прежде чем давать новое сражение.

Но давать надо. Иначе нельзя.

Иначе жизнь кончится. Та жизнь, которую она так тщательно, по кирпичику, строила и которую считала единственно верной, безукоризненной, кончится. А это недопустимо.

Отступить она не могла. Могла только взять передышку – заслужила. Всем своим сегодняшним днем заслужила, работой этой дурацкой, болью своей, унижением, блеском собачьих глаз в темноте, диким ветром на мосту – всем.

А потому занялась тем, чем должна была заняться с самого начала – собой. И пошла в спальню.

Тишка бежал впереди, распустив поднятый хвост, словно факелом освещая ей дорогу.

В спальне был рай – так свою главную комнату Римма для себя оборудовала. Первое: повсюду цветы, пышные, выхоленные, каждый – восторг и радость. Потом мебель: теплый, светло-ореховый, натурального дерева, гарнитур удивительно точно гармонировал с цветами, покрывалом и шторами – третьим дивом рая. Шторы были фисташково-кремовые, переливчатые, из натурального шелка – деньги за них Римма отдала баснословные. Толик убил бы, если бы узнал. Но они были так плотно-невесомы, так прекрасны своими волнистыми узорами, собраны такими благородными складками и так подходили по цвету ко всему остальному – сердце замирало от счастья, на них глядя.

Все вместе это создавало в спальне вечное лето. Какие бы снега не шли за окном, какие бы не стояли морозы и не шли дожди, здесь всегда было нежное, легкое лето. Рай по представлению многих.

Именно так свою спальню Римма и ощущала: рай.

И не было места лучше на земле.

Кроме того, были премилые коврики на полу, как крошечные лужайки из подстриженной травы. Была плазма на стене, прямо перед кроватью, светильники, пара картин (одна – с букетом сирени, другая – с парковым пейзажем). Были зеркало настенное и огромное зеркало, встроенное в шкаф. Само собой, было прекрасное постельное белье из каталога. И в шкафу было все самое лучшее, и вообще здесь было все.

Как можно было устроиться лучше, Римма не представляла. Нет, представляла, конечно. Но тут она дальше своих возможностей не шла – благоразумия у нее хватало. И разъедать себе душу по тому, что недоступно и не будет доступно никогда, она не собиралась.

Что ее – то ее. И достаточно. У других и этого нет – близко нет. Так что все хорошо.

Вдохнув запах родной комнаты, Римма чуть успокоилась и принялась последовательно: переодеваться, снимать макияж, умываться, расчесываться, выбирать нижнее белье, перекладывать вещи, рассматривать себя в зеркало – одним словом, приводить свой внешний и внутренний мир в порядок.

Приводила долго, но привела. То есть, достигла главного: того внутреннего спокойствия и уверенности в себе, которое женщине нужнее любых гарнитуров и штор. Хотя, конечно, и шторы с гарнитуром нужны, как и все остальное.

Есть не хотела – объелась конфетами. Но пошла на кухню. Был уже десятый час. Римма достала помидоры, зелень и принялась крошить себе салат. Время благодаря работе в котельной она чувствовала несколько иначе, чем все остальные. День и ночь мешались друг с другом, и редко она укладывала свой распорядок в установленные нормы. В основном, руководствовалась ощущениями.

Но за здоровьем следила – о, да!

За неимением другого собеседника, общалась с Тишкой – привычно.

– Ну, понравился рулет? – спросила она.

То, что она положила в миску, было почти съедено. Значит, понравился. И Тишка, подкрепляя ее предположение, подошел к миске, обмахнул себя хвостом, как веером, присел и отъел еще немного – вот, мол, как понравилось.

– А я боялась, забракуешь, – сказала Римма. – Там еще назавтра будет. Завтра будешь есть?

Тишка смотрел на нее честно своими желтыми фарами: буду, мол.

– Знаю я, – проворчала Римма, не очень-то доверяя этой честности. – Сегодня сожрешь, а завтра будешь нос воротить. А он свежий, я спрашивала! И завтра будет еще свежий, что ему в холодильнике сделается?

Она включила вытяжку и закурила с наслаждением. Дома курила меньше, чем на работе. Тут было больше дел, некогда. И тем дороже ценила каждую сигарету – ее три минуты медитации.

Думала про Сашку. Сидит у себя, заперся. Надо бы сходить к нему, но не хотела мешать. Вдруг занимается чем? Лучше не влезать. Поесть он поел, она оставляла полную кастрюлю отбивных – почти пустая. Тут ее мужики ее не огорчали: сметали все, что ни наготовит. Сашку уже разносить стало – в отца. Стал есть меньше: сказал, в джинсы, летом купленные, не влезает, живот растет – стыдно. А по Римме, пусть лучше полный, чем тощий. Мужчина должен быть в теле. Иначе какой с него работник? Смех один, вроде Костика. Правда, Толик уже слишком разъелся. Как говорят, поперек себя шире. И щеки стали – ох, щеки! Когда у него наросли такие щеки? Или они всегда были, а она до сегодняшнего дня не замечала? Должно быть, были. Не за один же день они появились. Привыкла, каждый день видя, вот и не замечала. А сегодня…

А что сегодня?

Появился Сашка, отвлек от мысли.

Встал на пороге. Округлый, ладный, красивый – Римма залюбовалась. Хотя и в домашних шортах был, в старой майке – красавец парень. Лицо, главное, какое! Лоб высокий, умный, глаза большие, как у девушки, темные ресницы и сочные губы – ее губы. Носик, правда, в отца, но мужчину такой нос не портит. Наоборот, твердости придает, лихости даже.

По виду Сашки нельзя было сказать, что он ощущает сейчас в себе особенную твердость или даже лихость. Наоборот, был вял и как-то словно далек.

«Из-за Толика», – поняла Римма.

– Привет, – ласково сказала она, гася сигарету.

Не любила курить при детях, пустое.

– Привет, – отозвался Сашка, садясь на табурет к столу.

Он поймал убегающего Тишку, положил себе на колени, принялся гладить. Тишка терпел, косился на Римму – оцени.

Римма взглядом ответила: ценю, терпи. Надо.

Тишка закрыл глаза: ладно уж.

– Есть хочешь? – спросила Римма.

– Не-а, – отозвался Сашка.

Опустив голову, он гладил Тишку – водил рукой взад-вперед, как утюгом, думал про другое. Тишка чувствовал это к себе равнодушие, но, поглядывая на Римму, терпел. Впрочем, к Сашке он относился неплохо.

– Отец ругался? – спросила Римма.

Сашка скривил рот набок: ругался.

– Орал?

– Так…

Римма помолчала. Сашка недавно приехал с сессии, учился в областном городе заочно. Привез два хвоста. Из четырех экзаменов не сдал два. Плохо. Говорит, очень тяжело, всех валили. С ним друг ездит, тот тоже не сдал. Теперь надо пересдавать. Деньги за пересдачу, на поездку, жилье… Понятно, отчего Толик злой. Так это хорошо, ему сказали, что только один экзамен не сдан! Сказали бы про два – туши свет. Он и один еле пережил, бурчал неделю.

А тут еще станок этот, как назло.

Все сразу.

И Валера…

Не стала Римма укорять Сашку ни за упаковку от бритвы в ведре, ни за неубранное в раковине. Хотя и чесался язык. Видела: худо ему и так. Весь какой-то опущенный, вялый. Глаза прячет. Коту сейчас спину протрет, как только Тишка терпит? Из-за экзаменов так переживает, что ли? Или из-за отца? Тот тоже хорош, не мог сдержаться. Нашел повод – чепуху смехотворную. Вот эти мужики! Вечно у них проблемы не там, где нужно.