Текст книги "Когда не поздно простить"

– Поел бы, – снова сказала Римма. – Там тортик в холодильнике, попей с чаем. Вкусный…

– Я знаю, мама, – отозвался Сашка. – Не хочу.

– Завтра тогда поешь.

– Ага.

Он посмотрел на нее, как давеча Толик смотрел. Точно хотел что-то сказать убийственное – и вот-вот скажет.

Римма замерла.

У этого что?

Не хвосты – из-за них так не был бы расстроен. Он уже на третьем курсе, хвосты были и раньше, тут он закалку имеет. Тогда что? Из-за отца? Расстроился, конечно, кому приятно, когда на тебя орут? Но Римма видела – не Толик причиной. Что же тогда? Влюбился? Она не знала его жизни вне стен дома, лишь кое-что, коротко, когда был в настроении и сам рассказывал. Так, обычная молодежная жизнь. «Движуха», как они говорили. Собирались, «тусили», выпивали – Сашка этим делом не увлекался, не в отца, слава Богу. Все в меру, все как у всех и по возрасту. Ходил на свидания – Римма это видела по тому, как тщательно иногда собирался. Бывало, и дома не ночевал. Но так, чтобы серьезно с кем – вроде ни с кем. Но кто ее знает, эту любовь? Она момента не выбирает, тут не было, а тут – вот она, здрасьте.

Неужели влюбился?

А то, может, хуже: жениться собрался?

Римма хотела спросить – и заробела. А вдруг скажет: собрался. Как ни мужественна она была, а тут чувствовала: ничего такого она знать не хочет. Не сейчас!

У Сашки застыл взгляд, рука остановилась, и Тишка тихонько выскользнул на пол, убежал в спальню. Надоели ему эти разборки, и Римма его понимала.

Сашка сидел, молчал. Смотрел перед собой.

А может, в игры переиграл? День сидит за компьютером, вот и ходит еле живой, весь отрешенный?

Хорошо, если бы так.

– Завтра что тебе приготовить? – спросила Римма.

– Что хочешь, мама, – уронил Сашка.

– Я цыпленка запеку в майонезе, – предложила Римма. – С корочкой, как ты любишь.

– Ага, – без энтузиазма согласился Сашка.

– Или, может, мясо по-французски сделать?

– Как хочешь, – повторил Сашка. – Что тебе проще…

– Тогда цыпленка, – сказала Римма. – Давно не делала. И салат с кальмаром. Ладно?

– Ладно, – кивнул Сашка.

Он усмехнулся чему-то, посмотрел на мать.

Она поняла: сейчас скажет.

Внутренне приготовилась к удару.

Ну! Я готова, давай.

Но сын огорошил, едва не убил.

– Я буду бросать институт, мама, – сказал он.

Сказал негромко, как бы даже равнодушно. Но в голосе чувствовалась решимость.

– Как это – бросать? – опешила Римма, больше всего испуганная не смыслом сказанного, а именно этой решимостью.

Всякого ждала, мысленно уже ненавидела будущую невестку, подгузники на внука надевала, но такого?

– Не хочется мне учиться, – сказал Сашка. – Неинтересно, и вообще…

– Как это неинтересно? – перебила его Римма. – Ты же мечтал в этот институт поступить. Хотел быть программистом. Сколько про это говорил! А теперь – неинтересно?

Сашка пожал плечами.

– А кем я буду? Сидеть на заводе или на фирме, за идиотами компы ремонтировать и получать копейки?

– Ну почему копейки? – возразила Римма, понимая, что не так сейчас надо говорить.

А как, не могла сообразить. Слишком неожиданно это на нее свалилось. Плюс все остальное – дурдом.

– А сколько мне там будут платить? – невесело спросил Сашка. – Особенно, на первых порах.

– Но ты же… говорил… эти, программы всякие писать хотел, говорил, озолотиться можно! Про эту, Силиконовую долину все твердил, или Кремниевую…

– Программы! – усмехнулся невесело Сашка.

Римма вдруг увидела, благодаря этой усмешке: взрослый человек сидит перед ней. Незнакомый, взрослый мужчина, он словно внезапно очутился на месте ее сына, пухлого, избалованного, ласкового мальчика. И говорит с ней суровым насмешливым тоном, как чужой человек.

– Чтобы написать классную программу, такую, которую купят разработчики, надо другие мозги иметь, – продолжал угрюмо Сашка. – Я этого не потяну, мама.

– Но почему? – слабо возразила Римма. – У тебя же получалось…

Привычный образ сына снова вернулся к ней. Но тот, новый, чужой и незнакомый, уже зацепился за память и не исчез, увы. Топтался в сторонке, усмехался недобро.

Еще одна напасть.

– Да, – отмахнулся Сашка, – что там у меня получалось? Баловался, пока ничего не знал. А как узнал…

Он замолчал, снова опустив голову.

– А что – как узнал? – начала злиться на этот общий против нее заговор Римма.

– А ничего! – повысил голос сын.

Он с вызовом посмотрел ей в глаза.

– Не дается мне это, – сказал он. – Сложно. Очень сложно. Простое – еще туда-сюда. А крутые темы я не тяну. Совсем! И какой смысл надрываться?

– Ну чего ты так уж надрываешься? – стараясь не язвить, хотя очень хотелось, спросила Римма.

– А, тебе не понять! – выкрикнул Сашка.

Он снова глянул ей в глаза – с отчаянием.

– Я этот экзамен по программированию все равно не сдам. Я в нем ни в зуб ногой. И профессор упертый, ни за что не примет… А главное, смысла нет. Не хочу больше учиться. Надоело. Я продавцом больше зарабатывать буду. Или в автосервис пойду. Друзья зовут. Прав папа. Чего мне на его шее сидеть, если толку от этой учебы нет? Только время теряю. И деньги ваши расходую…

Римма все поняла.

Мальчик обиделся. Он, когда поступал на заочный, как раз работал. Сразу после школы не поступил, баллов не хватило. Устроился в магазин компьютерной техники – по будущему профилю учебы. Ну, и работал год. И хорошо зарабатывал – втрое больше Риммы. Поступал на заочный по двум причинам: чтобы сэкономить родителям деньги, и, опасаясь, что на дневное не поступит – помнил первую неудачу. Поступил, начал учиться, – и работал в магазине, продавал компьютеры. Все шло хорошо. А год назад магазин закрыли. Сашка остался без работы. Начал тыкаться, куда мог. Или места нет, или платят копейки. Ну, сидел пока дома. Хотел подыскать, что получше. И засиделся. Римму его сидение не тяготило, все-таки учится парень, при деле. А вот Толик начал беситься. Поступал-то Сашка с уверениями, что будет работать, сам себя кормить и еще за учебу платить – немалые деньги, кстати. Весело уверял, ни минуты в себе не сомневаясь. Молодость, да. Потом, когда магазин закрылся, тоже еще хорохорился: пустяки, мол, все будет окей. Затем стал задумываться, мрачнеть. Римма-то не вникала, о чем он думает? Ее дело – накормить, одеть, обстирать. А сын – живет и живет, чего тут думать?

А он думал.

И учиться тяжело, и перспективы не радуют. Работу найти не может, переживает. А тут еще и отец попрекает куском хлеба.

Толик!

Римме стало все понятно.

– Это ты из-за отца так? – спросила она, впиваясь взглядом в лицо сына.

Хотела понять: действительно из-за учебы он так говорит или все-таки отец?

– Нет… – отвел глаза Сашка. – Я давно уже хотел тебе сказать.

– Из-за отца! – определила Римма.

– Мама!.. – воскликнул Сашка, пытаясь ее остановить.

Но Римма уже бежала в комнату мужа.

Ну все, теперь я тебе все скажу!

Будет он дверью перед ней хлопать.

Она распахнула дверь настежь, подбежала к дивану.

– Ты до чего, гад такой, ребенка довел! – заорала она голосом, разогнавшим собак в темноте.

Толик ошеломленно смотрел на нее снизу, не ожидал такого напора.

– Он институт уже хочет бросать! – продолжала кричать Римма, не заботясь о том, что ее слышат соседи.

А пусть слышат! Выживут. Не до них вообще.

Не до кого.

– Все из-за тебя, скотина! Рожа бесстыжая! Что он тебе сделал, что ты накинулся на него? – не выбирая слов, кричала Римма. – Знаешь, что он ответить не может, значит, можно издеваться? Да? Можно? А если он учебу бросит? Что ты тогда ему будешь говорить?

– И пусть бросает! – заорал Толик, приходя в себя. – На фига ему такая учеба? Дурость одна.

– Тебя не спросили, какая учеба! Учится и учится. Чем он тебе помешал? Объел он его, видите ли! Так ты отец, чтоб его кормить!

– Да? – взвился Толик, вскакивая по-солдатски. – А сколько я буду его кормить? Дома сидит днями, ничего не делает. Если бы он на самом деле на учебу ходил… А то не учится, не работает. В армию не идет. Бог его знает, чем он занимается! А покупает самое дорогое! Я что, еды ему жалею? Я только хочу, чтоб он делом был занят…

– Знаю я, чего ты хочешь! – перебила его Римма. – Ты только жрать в свое пузо хочешь, больше тебе ничего не надо. Вон, разъелся, смотреть страшно. Как ты комиссию проходить будешь? А все жалко ему! Смотри ты, сын его объел! Попрекает он!

– Я не говорил, что объел! – сделался багровым Толик. – Я сказал только, чтобы на работу устраивался. Сколько можно дома сидеть? А если тебе мое пузо не нравится, можешь валить к своей мамаше! Я никого не держу.

– Тебе надо, ты и вали! – не осталась в долгу Римма. – Я, между прочим, здесь живу, и это мой дом. И нечего тут хвастать! Если бы не я, ты бы давно спился, валялся со своими дружками под забором!

– Когда это я валялся? Да я… Да я вообще спортсменом был! У меня разряд по боксу, между прочим. А твой сын только и знает, что днями по клавишам бить.

– Не трогай его! – снова заричала Римма. – И так довел парня, не узнать. Спортсмен! Ты бы в зеркало посмотрел на пузо свое, на щеки…

– На себя посмотри! – не выдержал Толик. – Курица очкастая!

– Что! – побелела от гнева Римма. – А ты… Карась!

Давно договорились: физические недостатки друг друга не трогать, если уж ругаться начали. Римма первая нарушила договор: что-то у нее сорвалось, не смогла сдержаться. Не права была, да. Сильно не права. Лишнее начала говорить, обидное. Ненужное. Но так ненавидела сейчас мужа – за себя, за Тишку, за Сашку, за Валеру заодно, – и тронула запретное.

Зря.

Да что уж…

Толик завелся, ну, и Римма не молчала. Кричали друг на друга так, как никогда еще в жизни не кричали. Поминали самое обидное, забытое, – откуда вылезло, спрашивается? Про какие-то обещания до свадьбы, обманы, про скупость и злобу, про то, что никогда детей не любил – это Римма. Про хитрость, жадность к деньгам и вещам, про глупую мамашу и дурака-братца, про то, что всегда легкую жизнь искала и сына приучила, – это Толик. Про Валеру, правда, ничего не сказал – не знал, значит. Ну, и другое влезало, вплеталось в общее, накопленное и разросшееся вдруг, как опухоль.

Дико было. Но Римма ругалась с наслаждением. Во-первых, поняла, что Толик про Валеру ничего не знает, иначе в такой-то ярости уж точно не сдержался бы. И кричала без опаски, в полное свое удовольствие. Во-вторых, хотела поругаться хоть с кем-нибудь. Ну, и нашла. В-третьих, надо было отчитать Толика, не давать ему воли на будущее. В-четвертых, защищала сына. Чтоб такого больше не повторялось: упрекать деньгами. Они все-таки семья, а не каждый за себя. В-пятых…

Было поводов – не сосчитать. За каждый можно было до утра собачиться. И Толик не уступал, как в огонь бензина плескал. И Римма лишь сильнее вспыхивала. Откуда силы брались после соли и прочего?

Казалось, ляг ты уже и лежи. Спи.

Но Римма вцепилась в Толика мертво. Он пошел на кухню – она побежала за ним. Он шел обратно, она рысила следом, подгоняя себя криком.

Кричали оба. Римма громче и больше, сказывался перевес в интеллекте. Толик мощно и раскатисто: эхо било в стены и сотрясало их явственно.

Коты, дети, домовые попрятались по углам и не дышали. Сашка было высунулся на минуту – хотел успокоить родителей. Но так глянули, рявкнули оба – он и пропал. И правильно сделал.

Тишка – тот и не пытался. Отсиживался в недрах спальни – в раю. Он был слишком мудр и слишком себя любил, чтобы тушить пожары своей мягкой шерсткой. К тому же можно было и нарваться: Толик в гневе способен на всякое. А нога у него – тумба. Оно Тишке надо? Хотя за хозяйку переживал.

Но это он ей после сказал.

А пока…

Пока кипел бой равных. Римма кричала – и удивлялась. Не думала, что у Толика столько накопилось. Вроде ничего такого за ним не замечала – такого количества обид и претензий. А вот же есть. И сколько! Чуть ли не больше, чем у нее.

Главное, что поняла из его крика: не жалеет она его. Не ценит ни капельки. За пустое место считает. Это больше всего жгло. За это и разорялся. И сыну рикошетом досталось, тоже должного уважения в нем не нашел. Бритва, «хвосты», безработица – повод. Причины были глубже и объемнее. И потому так орал, словно больное выкрикивал, жгущее нестерпимо.

Но Римма его не жалела. Не верила этой боли. Все это – придуманное. Никто его за пустое место не считал, чушь. Да, поступала она по-своему, но она всегда так поступала! И замуж сама пошла, не он же ее взял, как же, от них дождешься. И жизнь семейную сама строила, не его же слушать, с его дурацкими советами. По нему, так до сих с крашеными масляной краской полами и старыми полосатыми обоями жили бы. Да, она распоряжалась в доме всем. Так она хозяйка! И мать! На ней вся ответственность, как он этого не понимает? И потому дом – чудо, а не дом. Попробуй поспорь, не поспоришь. Потому что права. И не будет она каждую минуту спрашивать, что куда тратить. Делать нечего. Какая она тогда хозяйка? Посмешище одно, а не хозяйка. И любая женщина так скажет. Но при чем тут уважение? Ну конечно! Все мужики на этом уважении помешаны. Вечно им его мало, как продукта жизнедеятельности какого, который в магазине на развес продается. Сколько ни дай, все не налопаются. Вот стой перед ним на коленях, в глаза смотри, лови каждое слово и хвостиком виляй, вот тогда он будет счастлив, тогда сыт и доволен.

Ага, как же, дождешься.

Я тебе повиляю!

И неслось дальше, не остановить.

Но все-таки, рано или поздно, стихает любая буря. Даже семейная. Поэтому, прокричав часа два, прокатив все обиды по пять раз и одарив друг друга напоследок «бараном» и «овцой» – вся фауна была использована в полной мере и многократно, – они отцепились друг от друга и расползлись по убежищам.

До утра. Ибо не все было кончено. Римма и рада была бы на этом завершить. Но чувствовала: у Толика остался запас. А значит, будет новый бой.

Ладно. На сегодня хватит.

Навоевалась.

Тишка ждал ее на постели, как терпеливый кавалер. Фары горели тревожно – переживал.

– Все нормально, – сказала ему Римма, чтобы успокоить. – Лежи. Не бойся…

Сама легла рядом, включила телевизор. В голове крутилось: соль, Валера, не пришел, бросил, собаки, Толик, бритва, сын, институт, бросил, Валера, собаки, не пришел, соль, Валера, Толик, сын, институт, собаки, не пришел, Валера, не пришел, соль, собаки – мрак.

И остатки ругани, как осколки гранаты, засели в голове, вспыхивали болью, сотрясало дрожью.

Надо было срочно отвлечься. И Римма отвлеклась, знала чем.

Начала смотреть «битву экстрасенсов». Специально ставила на запись, чтобы посмотреть после работы. Не спеша, в постели, с Тишкой, внимательно. Очень любила эту программу. Уважала. Болела за участников.

Сейчас болела за белую ведьму Наталью, сибирячку. Наталья шла впереди всех. Такие угадывала вещи, дух захватывало. Римма до того ее подвигами увлекалась – ни о чем не думала, когда смотрела.

И сейчас не думала. Лежала, гладила Тишку, залезшего к ней под одеяло, и смотрела телевизор.

Тишка тоже смотрел – передачу эту он любил. Завел свой перламутровый горловой органчик и не отрывал взгляд от экрана.

Наталья сразу поразила. Сходу угадала, как был убит сын жившей в частном доме семьи. Не утонул в машине, как сказали в милиции, а забили до смерти бывшие дружки. А в милиции замяли, чтобы сынка мэра не привлекать к суду. Так вот.

Нашла еще Наталья заклад на безденежье – под старым ржавым корытом за сараем. Лежала денежка, а как туда попала, хозяева руками только разводили. Ясно, подложили добрые люди. Такие всегда найдутся. Наталья сказала, что снимет порчу. Вообще хорошая женщина, даром что ведьма. Всем помогала от души. Мать убитого сына вся исплакалась, слушая ее, и все благодарила. Сказала, что она и сама слышать начала сына, когда Наталья с ним разговаривала.

Римма тоже ловила «волну» в таких случаях. И иногда ей казалось, что и она что-то такое начинает слышать. Видения у нее случались регулярно. Чаще всего туман, редко что можно различить. А бывало – увидит что-нибудь и отчетливо. Разобрать только трудно, к чему это. Но все-таки Римма старалась. И очень следила за продвижением Натальи по «битве». Переживала за нее, как за родную. Наталья пока не подводила. Никто и близко с ней сровняться не мог.

И когда она набрала больше всего баллов и прошла без проблем дальше, Римма удовлетворенно перевела дух.

– Молодец, – сказала она Тишке. – Я не я буду, если она не выиграет!

Тишка посмотрел на Римму, мигнул согласно.

Он всегда с ней соглашался, умница.

Потом Римма поставила сериал – Сашка ей скинул на флешку сразу восемь серий. Время было позднее, но Римма на время не смотрела. Ночные смены смешали для нее день и ночь в одни сплошные черно-белые сутки. Когда спать захотел – тогда и ночь.

Пока спать не хотелось. Мельтешение в голове, на час улегшееся благодаря Наталье, снова ожило, погнало мысли: Валера, соль, сын, Толик, институт, Валера…

Не уснуть. И Римма стала истязать себя сериалом – прогонять меньшим злом большее.

Сериал был так себе. Сюжет ничем не удивил. Фантазии – ноль. Словно штампованная деталь: ни выступа, ни зазубрины лишней. Девица жила при богатом папе, бед не знала, замуж за красавца жениха собиралась, забеременела даже, планы радужные строила – грандиозные. Но папу убили, дом и машину за долги отобрали, красавец пропал, остались нищета, живот и бездомье. Горе горькое, так сказать. И девица, сперва чуть себя не порешив, начала пробиваться наверх. Было трудно, потом очень трудно, потом совсем труба, но новый красавец уже мчался на джипе, едва не сбил на переходе, и тут все закрутилось – и любовь, и достаток, и счастье. Римма таких сериалов пересмотрела километры, поначалу с интересом, потом – от нечего делать, потом посмеиваясь и ругаясь: одно и то же. Но смотрела, куда было деваться? Там были актеры молодые, красивые, чего не посмотреть. Одевались модно, машины дорогие, из салонов, как игрушки. Дома, квартиры, обстановку – это Римма всегда с неслабеющим интересом отсматривала. Бывало, если актеры известные, и ничего даже фильм, не жалко времени.

Сегодня – было жалко. Слабенькая муть, актриса – плакса, только и умела, что слезу пускать. Римма таких не уважала. Плакать – это дело серьезное, не пустяки какие. Есть повод – плачь. А так, чтобы каждую минуту, нет, это чепуха, так в жизни не бывает.

Но другого ничего не было, а щелкать пультом Римме не хотелось. Ничего путного не найдешь, только измучаешься туда-сюда прыгать. Пусть уже идет. Тем более дальше интереснее пошло. Негодяй, к которому нанялась домработницей героиня, такую жизнь ей устроил – хоть в петлю лезть. Римма и жалеть уже девку стала: дура, зачем ты к нему пошла? Точно до панели доведет…

Смотрела, пока не почувствовала – хватит.

Тишка уже давно спал, сериалов не признавая. Лежал на боку, головой на подушке, ровно дышал – человечек с милой плоской рожицей, с ушками и усами. Инопланетянин. Римма его не трогала, гладить не лезла. Ему тоже досталось, напереживался, – пускай спит.

Не досмотрев серии, выключила телевизор.

Погасила свет. Легла на спину.

И заплакала.

Надо было поплакать, иначе не уснуть. Лучше всего горе выходило со слезами, любые беды вымывались. Римма лежала ровно, слезы, легкие, быстрые, стекали по щекам, как по стеклу, не задерживаясь. Римма их изредка вытирала, но так, чтобы не мешать. То, что ей руководило, само знало, когда начаться, а когда остановиться. Тут смотря какой повод.

Сейчас повод был – Валера. Девку из сериала жалко еще было. Кино, а бывает, бывает…

Все другое тоже было, но главное – Валера.

«Как он мог?» – думала Римма.

Предатель.

И в груди толчками, сладкими, конвульсивными, отзывалось: как он мог? Как он мог? Как он мог?..

«Как он мог?» – текло по щекам.

«Как он мог… – сжималось в сердце. – Как он мог… как он мог… как он мо… как он… мо… он…он… он…»

Когда глаза высохли и дыхание стало ровным, Римма легла на бок, лицом к Тишке, натянула одеяло на голову и заснула.

Глава шестая

Проснулась в восемь. Спала бы дольше, но зять должен был привезти Алешу. А для внука Римма готова была пожертвовать всем, даже сном.

Алеша – ее главная радость. Мысль о нем сразу отодвигала все проблемы, словно теплым ветерком. Еще не выключив будильник, Римма улыбнулась: Алеша.

А доспать решили после обеда. На смену идти в семь, наверстает.

Толик был уже в кухне, что-то ел вчерашнее.

– Тебе когда в рейс? – спросила Римма, стоя к нему спиной.

– Не твое дело, – ответил он, не поднимая головы.

Ну, не твое, так не твое. Римма не настаивала. Если такой самостоятельный, сам в рейс и соберешься. Еды в доме – полный холодильник, каши-картошки сваришь, хлеба-молока-кефира можно купить сколько угодно – неурожая в стране нет.

Толик работал машинистом, водил товарные составы. Получал очень хорошо. Но работа была сложная, сама по себе нервная. Внимания требовала – вагон. Железная дорога, понятное дело, место такое – гиблое. Когда-то, еще в молодости, Толик задавил человека – до сих пор снился. По его словам, всем машинистам, у кого было это, снятся. Вдобавок, не было четкого расписания. Как состав сформировали, так и в дорогу. То есть, все время на телефоне. Могли и утром вызвать, и днем, и вечером. Раньше, когда не было мобильных, вообще от квартиры, от домашнего телефона, далеко отходить нельзя было. Чтоб всегда на связи.

Непросто приходилось.

Толик, может, и поправился так: ел все время, нервы заедал. А еще комиссия ежегодная. Напасть, которую, как огня, боялись все машинисты. Трясли их там здорово, если что не так, отшивали на раз, и мужики, у кого еще здоровье сохранялось, теряли остатки его в ожидании комиссии. До нее всего три недели. Еще и поэтому Толик взвинчен, боится. Давление у него пошаливало, зрение начало подводить, и прочее по мелочам имелось. А там и педали крутить, и по беговой дорожке ходить, и другие нагрузки. И психолог их так пытал, будто в шпионаже уличить хотел.

Кто его знает, пройдет – не пройдет. Вообще должен. Так-то он еще не старый, кому ж работать, как не ему? Он специалист отличный, грамоты имеет, не должны забраковать. Хотя случается всякое. И Толик трусил, нервничал, ждал.

Римма всегда его сочувственно поддерживала. Как могла настраивала на благополучный исход. Комиссия – дело семейное, тут надо было постараться всем. Она, и без того на кухне чудеса творившая, старалась угодить. Пить ему не стоило, даже пива, лучше судьбу не искушать. Увлечений особых не было, кроме хоккея и футбола по телевизору, так хоть поесть себе в удовольствие. Когда был помоложе, любил к Римме поприставать, и она ему, конечно, не отказывала, комиссии ради, и вообще. Жена же.

Но со временем, перебравшись в зал на постоянное место жительства, располнев и постарев, Толик совершал свои эротические поползновения все реже, и Римма его не поощряла. Их близость стала до того редкой, что ее последние проявления можно было вспоминать и не вспомнить. Как прошлогодние морозы: вроде в январе ударили? Или в феврале? Или вообще никаких морозов не было, так, легкие заморозки?

Время очередного рейса Толик сообщал Римме заранее. И она собирала ему сумку, куда входили: две кастрюли с котлетами, отбивными, колбасками, жареной курицей, с кашей и макаронами, два термоса с кофе и какао, банки с закатками, колбаса, ветчина, яблоки, пирожки, конфеты, печенье – еле от земли отрывалась сумка. Толик иногда был в рейсе по двое-трое суток и больше сидел на дальних станциях с напарником в ожидании обратного состава, и еды требовалось чудовищное количество. Но Римма все собирала честь по чести, муж не голодал. И кушал домашнее, как положено семейному человеку.

Сегодня забастовал: не твое дело!

Ну, не мое, так не мое. После того что он ей вчера тут наговорил, Римме противно было бы ему и картофелину очистить, не то что сумку собирать, полдня у плиты корячиться.

Толик проявил характер – и слава Богу. Почаще бы так проявлял.

Хотя Римму знала: совесть ее кольнет. Даже не совесть – осторожность. Собирание Толика было такое же семейное дело, как и комиссия. Толик получал деньги – настоящие деньги, не ее зарплате чета. В переводе на доллары – в них Римма, по привычке девяностых, до сих пор переводила родные рубли – полторы тысячи. Иногда и до двух доходило, когда рейсы учащались. Она жила – и жила хорошо – за счет Толика, за счет его рейсов. Поэтому, когда его собирала, вносила свой вклад в семейный бюджет, и тем самым свою совесть полностью очищала. И Толика подпирала своим старанием – он это, конечно, не мог не ценить. Так Римма защищала себя и свой достаток котлетами и пирожками. А чем не оружие?

Сейчас он ее этого оружия лишал нарочно. Хотел, чтобы помучилась. Ощутила, кому и чем обязана. И представила, что вот он будет в дороге давиться сухомяткой по ее вине. А ведь она считает себя отличной хозяйкой, у которой нет изъянов – так вот пусть будет хоть один. И пусть ей будет стыдно. Пусть задумается, чем это все может для нее кончиться. Нищетой в конечном итоге.

Но Римме, удивительно, не было ни стыдно, ни страшно. Зла была до того на всех, на них, ослов неблагодарных, что никакого стыда и страха не чувствовала. В помине не было. Только злость и ничего больше. Даже Тишка раздражал, вертевшийся под ногами.

И обида на Валеру никуда не делась. Наоборот, утром, когда вспомнила, слезы сами навернулись. От недосыпа, да, но и от обиды.

И что там Толик ей характер показывал – она сейчас к этому показу глуха была. Толик ей почти как брат, она к нему, как к мужчине, и не относилась даже.

У нее был Валера – и все.

Но Валера…

Нет, ну, как он мог так поступить?

Как?

Позвонили в дверь. Денис, зять, привез Алешу.

Римма пошла в прихожую. Толик уплелся к себе – переваривать завтрак. Даже внука не пошел встречать. Не хотел с ней стоять рядом. Кто его знает, может, он и смутился ее молчанием. Ее нежеланием сдавать позиции – признавать вину. Даже перед рейсом.

Римма не хотела про Толика думать. Никуда он не денется. Сам еще подлизываться будет. Ему пожрать – главное в жизни. А кто его кормит? То-то же. А стоять у плиты – он понятия не имел. И пусть себе побесится. Не испугает.

– Бабушка! – раздалось из раскрытой двери.

Когда Дашка только родила, пять лет назад, и Римму вдруг со всех сторон стали называть бабушкой, она хотела от этой «бабушки» бежать на край света. Она была молода, желанна, сильна – девушка практически!

И вдруг как дубиной по хребту: бабушка!

В панике стала приказывать, чтобы ее бабушкой не называли. Что она не готова! Что рано ей в бабушки!

Все смеялись, считая это шуткой, и «бабушка» осталась. Естественно. А коли правда – бабушка? Беги от этого не беги, называй не называй, а сути не изменишь. И, с год помучившись, Римма сдалась – бабушка.

Но в душе сопротивлялась отчаянно: не бабушка я, не бабушка, не бабушка-а-а!

И лишь когда вот то крошечное, что было красным, беззубым комочком, выросло в гриб-белоголовик, с этим пряным, солоноватым запахом от макушки, с нежными цепкими пальчиками и глазами в пол-лица, и стало называть ее сначала «баська», потом «бабаська», а потом – то самое, запретное – «бабушка», да так чисто, доверчиво, что она сама поверила наконец: да, бабушка.

Пусть!

Ради вот этого белоголовика, пусть. Потому что жизни уже без него не представляла. И слышала уже «бабушка» будто другим ухом – ожидающим, ликующим. Истинным.

Алеша, запакованный в толстенный комбинезон, как в подушку, кинулся ей на руки.

– Привет!

– Привет, привет, – присев к нему на корточки, обняла шуршащую болонью Римма. – Не замерз?

– Мы же только из машины, – сказал Денис, входя следом. – Когда ему было замерзать? Здравствуйте.

– Здравствуй, – улыбнулась зятю Римма.

Зять был хороший. В том смысле, что во всем подчинялся дочери, не пил и хорошо зарабатывал. Собой он был не слишком заметен, не мачо далеко. Невысок, белобрыс, курнос, хотя в плечах крепок, и характер имел довольно независимый. Римма пробовала руководить – сопротивлялся. Поначалу притирались трудно, но Римма видела: дочь в их семье главная, и не стала давить. Хотя порой очень хотелось.

Потом все выровнялось, приняло нужные формы, всех устраивающие, и затвердело: вот так и будет теперь. И ничего уже не изменится, и хорошо. Но все же Римма знала: нельзя давить. Уколет. А что помнил зять – об этом она могла только догадываться. Но подозревала, и у него есть свои зарубки.

– А где Тишка? – спрашивал Алеша, пока Римма его раздевала. – Убежал? А Саша?

– Надо говорить – дядя Саша, – вмешался Денис.

– А где дядя Саша? – поправился Алеша, виновато взглянув на отца.

Римма тоже взглянула, но с досадой: лезешь ты, зануда! Без тебя разберемся. Поезжай уже в свой банк. И хотя зять был прав, Римме его правота не нравилась. Вечно он с этой своей правильностью! Бухгалтер.

– Дома дядя Саша, – ответила Римма ласково.

– И дед? – спросил Алеша, держась за ее плечо, пока она его разувала.

– И дед. Все дома.

– А Тишка? – снова спросил Алеша, вертя головой. – Убежал?

– Здесь Тишка, – ответила Римма. – Сидит где-то.

– От тебя прячется, – засмеялся зять.

Это была правда: Тишка, как только позвонили в дверь, умчался из кухни в спальню. И там спрятался под кровать – единственное убежище, где его не мог достать Алеша. Но ставить об этом в известность ребенка не следовало, он же будет переживать! Все-таки Денис туповат, это Римма всегда подозревала.

– А почему прячется? – спросил Алеша.

– Поиграть с тобой в прятки хочет, – опередила зятя Римма. – Ну, пойдем чай пить?

– Он уже пил, – сказал Денис. – И завтракал.

Он поставил на пол сумку.

– Здесь одежда, Даша положила, переодеться если что. И еще там сок, фрукты…

– Что я сока ребенку не куплю? – обиделась Римма.

– Это специальный, экологически чистый.

– Нашла бы и специальный.

– Римма Игоревна, вы же понимаете, что питание – это очень серьезно. Дети болеют часто оттого, что их кормят непонятно чем.

– А ты много детей вырастил? – не удержалась Римма.

– Нет, – отчеканил Денис. – Но я знаю, о чем говорю. Алеша в садике съел какую-то дрянь, вот и заболел. Там половина детей переболела…

Из своей комнаты высунулся Сашка, лохматый, вялый, повис плечом на косяке, почесывая одной ногой другую.

– Привет, – улыбнулся он Денису.

Они обменялись рукопожатиями.

– Спишь еще? – насмешливо спросил Денис.

– Спал… – отозвался Сашка. – Пока ты не приехал.

– Опять полночи в танки играл?

– Пошел ты, – беззлобно отозвался Сашка.

Он потрепал Алешу по голове.

– Здорово, племянник.

Тот радостно заулыбался.

– Привет! А где дед? Тоже от меня прячется?

Сашка засмеялся, посмотрел на мать. Та по его взгляду поняла – думает о том же, о чем вчера.

Ладно, после разберемся.

– Да, – спросил Денис, – а где Анатолий Иванович? В рейс ушел?

– Собирается, – буркнула Римма.

Денис глянул на нее, на закрытую дверь в зал – что-то понял. Не стал дальше спрашивать – не его дело. Начал пояснять Римме, что из еды и питья лучше Алеше не давать, и какое лекарство пить – там, в сумке, лежит, и во сколько его следует положить спать…