Текст книги "Две любви Саныча"

Глава 4. Новая жизнь

С неделю прошло, не меньше, прежде чем я добрался до гаража. Любопытство покалывало, не скрою. Потому и не звонил, чтобы узнать про все сразу.

Но догадывался: что-то есть.

Приехал пораньше, к концу смены. Сидел на лавочке, курил, посматривая на табло заводских часов. На той стороне проходной накапливался народ, наплывал, как рыба в сеть. Когда настала заветная минута, весь поток заколыхался и слитно двинулся на гребенку турникетов, рассекаясь ею на длинные, волнистые пряди.

По заводскому скверу потекли реки и ручейки трудящихся. Я смотрел внимательно, иногда кивал: немало кто из них отмечался в гараже у Саныча.

Мой основательный друг не спешил. Должность мастера не позволяла ему выскакивать в числе первых. Он появился, когда поток разрежился до полной прозрачности, и шагал неторопливо, высоко неся свой полированный череп.

Поздоровались, пошли по солнечным пятнам аллеи.

– Как дела? – спросил я.

– Нормально, – глядя строго перед собой, ответил Саныч.

Я посмотрел на него. Рожа довольная, чуть шоколад по ней не течет. И спокойствие во всех членах. Нашел, значит, на них угомон.

Я не спешил. Все успеется, весь день впереди.

Калякая о делах насущных, двинулись к магазину. После – к гаражу, и там уже после третьей заговорили о главном.

– Ну, как Аня? – спросил я. – Было что?

– Было, – ответил Саныч, самодовольно ухмыляясь.

Такая ухмылка стоила многого. Можно дальше и не спрашивать. Но занимали, как всегда, детали.

– К себе водил?

– Дурак, что ли? – вылупился на меня Саныч.

Да, верно, там дочка, зять, туда нельзя.

– У нее?

Саныч кивнул. И снова ухмыльнулся, подчеркивая этой ухмылкой наличие своей новой жизни.

Я не злился. Я был рад, что у него появилась новая жизнь. И даже гордился собой: ведь это я ее зачинал и даже принимал роды.

Какой дурак!

Но – кто мог знать?

Ладно, обо всем по порядку.

– Уже два раза был, – нашел нужным сообщить Саныч.

– А где живет?

– В микрорайоне.

– Одна?

– С сыном.

– Большой сын?

– Шестнадцать.

– Что-то маловат…

– Это младший. Есть еще дочка. В другом городе, старшая, у нее двое детей.

– А-а…

Через несколько рюмок вернулись к теме.

– Инна тебе привет передавала, – первым начал Саныч.

Он ехидно покосился на меня: знал мои вкусы.

– Пошел ты! – огрызнулся я.

Саныч не настаивал. Ему было хорошо и без допинга злорадства. Еще немного, и я начал бы ему завидовать. Но вспомнил некоторые детали Аниной внешности и остановился в добром метре от этого чувства. И даже пожалел своего друга. Два раза. Это серьезно, это не пьяный зигзаг. И продолжение будет, уж больно он благостен. Того ли я ему желал?

– А как она… Ну… в постели? – спросил я с надеждой на задний ход.

– Что надо! – отозвался бескомпромиссно Саныч.

Я покосился на него. Думал, не спрашивать, потом плюнул. Все равно ведь спрошу!

– А сколько ей?

– Пятьдесят четыре.

Я покачал головой. Для сорокалетнего пацана это все же слишком. В качестве эксперимента можно, но вот так, добровольно и неоднократно? В этом мне виделось некое геройство, вроде пожертвования двух литров крови неизвестному больному.

– Как это ты?.. – вырвалось у меня.

– Нормально! – властно произнес Саныч, пресекая все мои дальнейшие причитания.

До меня вдруг дошло.

Саныч был мужчина. В широком смысле слова. Многим из нас женщины, даже любимые, старея, перестают казаться привлекательными. И желание угасает, и тянет к молодым, и так почти у всех. Но есть исключения, для которых женщина в любом возрасте – прежде всего женщина. Не больше, но и не меньше. И мой друг принадлежал к этому избранному числу. Поэтому возраст, как фактор преграды, для него не существовал. Он не был героем. Ему просто повезло. Как кому-то везет на умение петь или садиться в шпагат.

Саныч засмеялся.

– Чего ты? – не понял я.

– У нее собака… Такса. Когда мы… это… Она сидит под кроватью и воет.

– Не мешает?

– Нет, так смешней.

Проем ворот в гараже потемнел. Это подтянулись опоздавшие, Вова Брагин с Валеркой Жиловым. Быстро приняли свои штрафные, потом повторили с нами.

– Жарко, – сказал Вова, стягивая рубашку.

Под рубашкой он был округлый и гладкий, как афишная тумба. На розовой коже светились бисерные дорожки пота. Валерка Жилов был потемней и пообвислей, но с волчьими узлами мускулов, с выпуклой разинской грудью и видимой арматурой костей.

Повесили над порогом старый халат – защиту от солнца. Напитки опустили в подгреб, в холодок. Сами истекали потом, но пили в обычном темпе – спринтерском.

– Слышал, погуляли вы хорошо? – спросил меня Валерка, косясь лукаво на Саныча.

Саныч, тоже полуголый, сидел отрешенно, пока не принимая участия в разговоре. На левой стороне его груди голубел поросший рыжеватым волосом Ленин – память о местах не столько отдаленных. На шее болталось разрубленное сердечко, из кулака свисали четки. Памятник сам себе. Ведь так и будет молчать. А мне за него отдувайся.

– Хорошо, – ответил я.

– Бабы были?

– Были.

– Нормальные?

– Я не помню…

Валерка засмеялся.

Вова был серьезен: он слушал внимательно. Ходок, почти легендарный, он ревниво относился к чужим успехам в этой волнующей области.

– Саныч говорит, – вкрадчиво продолжал Валерка, – ему хорошая досталась. Аня зовут…

Я сделал паузу, посмотрел на Саныча.

Тот о пощаде не молил, но в заломе его бровей появилось выражение такой обреченности, что у меня сжалось сердце. Все ясно. Расписал свои подвиги, и меня не предупредил. Метил в Казановы, но одно мое слово может превратить его в посмешище. Я думал оправдать его перед высоким судилищем тем, что когда-то она была несомненно очень хороша, да и сейчас ничего, если сблизи не смотреть… Но понял, что должен сказать только чистую правду. Иначе Санычу несдобровать.

– Да, Аня, – кивнул я.

– Красивая? – затаив дыхание, с наигранным деревенским простодушием спросил Валерка.

– Очень красивая, – ответил я твердо. – Просто супер!

Все выдохнули. У Саныча медленно, как рога автокрана, поднялись и отвердели плечи. Он потянулся за бутылкой – наливать за избавление. Кроме меня, этого никто не заметил. А я что, я друг, это моя работа. К тому же сам закрутил всю эту историю.

Но дело было сделано. Аня была не из здешнего района, проверить показания Саныча – и теперь мои – никто не мог. Так что его репутация была спасена, и можно было пить спокойно.

– В кабаке водка дорого стоит? – спросил Валерка чуть позже.

– Ну да…. – заговорил было я.

– Нуда хуже, чем короста! – веско перебил меня Вова, вздернув жезл указательного пальца.

У мести существует множество вариантов.

Вова отлично понимал, что прорыв Саныча совершен на моих плечах. И мгновенно со мной посчитался, подцепив на вилы одной из самых любимых здесь сентенций-назидалок.

Я только улыбнулся в ответ: этим меня не проймешь. Из подросткового возраста я давно вышел.

Саныч разливал водку и был выше всей этой суеты. Валерка незаметно следил за наполнением рюмок и в тонкости взаиморасчетов вникнуть не успел.

Вова примолк – до следующего раза. Бдительности он никогда не терял. Правильный он был мужик, и дерьма в нем было соразмерно всему остальному: изрядно.

Уже немного погодя я заметил, что Саныч сегодня пьет как-то кособоко. То недопьет, то пропустит – фокус, доселе невиданный.

– Ты чего это? – спросил я его тихонько.

– К Ане вечером иду.

Он говорил громко – пусть и другие слышат.

– Так наоборот, надо принять побольше, – заметил я. – Эффект длиньше…

Саныч притворно вздохнул:

– Она не любит, чтобы пьяный приходил.

– Культурная? – вмешался Валерка.

Жена Валерки, увядающая блондинка с полем боя на месте былой красы, была крикливая матерщинница – как и все почти жены посетителей гаража. В цеху, где она работала, иначе свои мысли не выражали. А Аня, насколько я помнил, изъяснялась на языке ведущих ток-шоу телезвезд. Так что и здесь Саныч имел повод приподняться над средой.

Он не удостоил Валерку ответом и молча закурил.

– Она где работает? – поинтересовался Вова, заметно размякший от выпитого.

– В банке, – уронил Саныч.

– У-у… – протянул Валерка.

Победа, как писали в советских учебниках истории, была полной и окончательной.

В этот день долго заседать в гараже Саныч не позволил. Ему надо было готовиться к встрече. Потому часов в семь он выгнал всех и, не провожая меня на остановку, где мы обычно устраивали перекур «на дорожку», умчался домой.

Дома он времени не терял (все это он мне потом подробно рассказывал).

Алька, распухшая и вся ушедшая в свой живот, что-то ела на кухне, среди вороха немытой посуды. Саныч на посуду не обратил внимания. Он сразу двинулся в ванную.

Там он разделся до трусов и придирчиво себя оглядел.

Потрогал голову. С виду она была в порядке, но под пальцами уже ощупывалась свежая плюшевая ость.

Так, это убрать! Он хотел быть безукоризненным. Он сегодня не пил – те пара сотен граммов не в счет. Он ждал встречи и жил ожиданием встречи. И готовил себя к ней старательнее, чем к свадьбе.

Густо нашлепал на голову пены из баллончика, став похожим на младенца в чепчике. И осторожно, но ловко начал брить череп. Лезвие шуршало и похрустывало, голове становилось прохладно, пальцы шарили по затылку, по вискам, отыскивая колкие полянки, лезвие их безжалостно убирало. Вскоре чепчик исчез, появилось зеркальная медная гладь – то, что нужно.

Закончив с головой, он побрил лицо и нырнул под душ. В пять минут вымылся до хруста, безжалостно истеребив гениталии. Весь опшикался дезодорантом. Надел чистое белье и носки – специально выстирал вчера. И вышел, чтобы закончить туалет. Времени оставалось как раз на дорогу.

Алька наблюдала за ним из кухни со смесью одобрения и осуждения. Отца она любила, но в отсутствие матери невольно должна была блюсти и ее интересы. Сложное положение, и ей к тому же вот-вот рожать. И муж не радовал, но об этом позже.

– Куда ты? – спросила она, выдвинувшись из кухни и сутуловато опершись боком о косяк.

Саныч, надев светлые льняные брюки и такую же рубашку с коротким рукавом (вид, в котором, по замыслу, он должен был пойти в «Хуторок»), совал в карманы сигареты, зажигалку, деньги, носовой платок, жевательную резинку, мобильник.

– Куда надо, – с грубоватой лаской ответил он, кидая на себя последний взгляд в зеркало.

– Долго будешь? – поинтересовалась Алька.

Она уже обо всем догадалась – и кто бы не догадался? И Саныч знал, что она догадалась. Но ее осведомленность его вполне устраивала. Он знал, что матери она ничего не напишет. Пожалеет, да и ничего конкретного нет. Но его уважать станет сильнее, да. А это нужно было им обоим, ей даже больше, чем ему.

Он потерял лицо, когда его насильно оторвали от жены. Но Алька здесь ничем не могла ему помочь. Хоть и все понимала – сама взрослая женщина, пусть и двадцати с небольшим лет. Теперь же папа стал как папа, то есть, нормальный, уверенный в себе мужик. И она за него была рада. Осуждая, конечно, от имени матери. Такая вот семейная математика.

– Не знаю, – сказал Саныч, открывая дверь. – Долго.

Он кинул взгляд на дочку, секунду помедлил, как бы извиняясь перед ней этим своим промедлением, и вышел из квартиры.

На улице было хорошо. Дул теплый ветерок, тени стояли плотными шатрами, тротуары прокручивались под ногами, как беговые дорожки.

Всей дороги было десять минут. Перейти мост – и вот он, микрорайон.

Выйдя на мост, Саныч закурил, наполняясь ощущениями до отказа. Ветер пушистой метелкой щекотал голову, в паху набухало молодое волнение – жизнь! Ему казалось, он мог спрыгнуть с моста и побежать по воде, наискось реки, к дому, в котором жила она.

Но солидность – прежде всего. Перейдя мост, он не забыл сунуть в рот две мятные лепешки «Дирола». Первое: начисто заглушить запах спиртного. Второе: он просто хотел нравиться ей во всем.

Аня открыла сразу – ждала. И отступила в глубь прихожей:

– Входи!

Саныч вошел не робея, но и без спешки. Глянул на хозяйку, сдержанно улыбаясь:

– Привет.

Она была в атласном сиреневом халате, волосы пышно взбиты, глаза радостные, как у девочки, дождавшейся главного гостя ко дню рождения.

Под ногами паровозиком ездила взад-вперед черная спинка таксы Кэти. Собака уже знала Саныча, дружески обнюхивала его носки и несложной сигнализацией хвоста доносила хозяйке, что бояться нечего, этим носкам можно доверять.

– Не опоздал? – светски поинтересовался Саныч.

– Нет, – улыбнулась рассеянно Аня.

Но проследила внимательно, чтобы разулся, надел тапочки.

В квартире у нее был достаток, недавний ремонт, чистота. Денег особых не чувствовалось, но не бедствовала, даже наоборот. Ламинат везде, сантехника, мебель новая. Полный рекламный набор. «Ларисе здесь понравилось бы, – думал Саныч, – именно такой ремонт она и планировала».

– Идем на кухню, – повела за собой Аня, вздев повыше кудрявенькую макушку цвета молодого картофеля.

Они прошли мимо комнаты, в которой жил сын Никита. Тот был у себя, торчал, как всегда, перед компьютером.

Он был домосед, ботаник, хорошо учился и был тем, кого Саныч с детства привык третировать и не считать за человека. Но поскольку это был сын Ани, Саныч автоматически причислил его к своим. А свои могут быть всякие, своим можно, это истина старая.

Аня по дороге прикрыла дверь, словно пряча сына от глаз постороннего.

Саныч не обиделся. Он был пока новенький, к нему привыкали, его испытывали.

В кухне было все готово. Фрукты в хрустальной вазе, тонко порезанная копченая колбаса, листья салата, огуречные стрелки. Из спиртного – початая бутылка коньяка от прошлого раза.

– Наливай, – предложила Аня, усадив гостя и усевшись сама.

Она хорошо смотрелась в кухонном антураже, среди новенькой плитки, вытяжки, никелированной мебели, всякой электронной чепухи. Сидела она несколько боком, свет был приглушен, так что Санычу она казалась едва ли не ровесницей дочери. Ну, или своей ровесницей, что тоже его вполне устраивало.

Он нацедил коньяка в рюмки, вовремя сдержав руку. Чокнулись, выпили, Саныч положил в рот колбасный кружок, пососал, не решаясь взять второй.

– Закусывай, – предлагала Аня.

Саныч покачал головой, хотя мог бы побросать в рот всю тарелку за минуту.

Но не за этим же он сюда пришел!

Чтобы не обидеть хозяйку, сжевал листик салата, вытащил сигареты.

– Кури! – подскочила Аня, включив вытяжку.

Кэти осуждающе посмотрела на гостя, ударила хвостиком об пол и поскреблась из кухни, напомнив некстати Санычу тещу.

Пока он курил, Аня рассказывала.

Она была разговорчива, и тут ему снова повезло. Зевака по натуре, Саныч обожал смотреть и слушать. Он был идеальный зритель и слушатель, ничего не пропускающий и ничего не забывающий.

Жители провинции в этом смысле всеядны, как медведи. Им никогда не бывает скучно: все вокруг годится в пищу. А излишки откладываются про запас, так что голод им не страшен в принципе.

Аня говорила про начальника, который ее неустанно домогается. Про заместителя, который голубой. Про сослуживиц, за которых она делает всю работу. Про бестолковых клиентов, которым по тысяче раз надо повторять одно и то же. Про сына – умничку. Про дочку и ее детей. Про бывшего мужа. Про ремонт. Про болезнь знаменитой певицы. Про ее мужей. Про политику. И снова про начальника, который ее домогается…

Саныч курил, слушал, поддакивал – наслаждался. Он испытывал что-то вроде блаженства. Он снова обрел потерянное: женщину и ее мир. И возможность в этом мире существовать.

То, что Аня держала его своими разговорами и обхождением, как веревкой, ему очень нравилось. Он стоил того, чтобы за него боролись. Он очень себя ценил, а тут открывалась широкая возможность лишний раз себя поуважать – заслуженно.

По знаку Ани, он налил еще раз, выпил, пососал колбасный кружок. Аня все говорила.

Санычу ужасно нравилось, как она говорит. За все время она ни разу не ругнулась. Казалось, она даже не знает таких слов.

Он тоже при ней не ругался. И оттого, что больше молчал, и оттого, что Аня, конечно, не позволила бы. Не то что Лариса, которая и сама меры не знала, и других никогда не сдерживала.

Аня вежливо расспрашивала и его.

Саныч все рассказывал честно – ему скрывать было нечего. Своей жизнью он гордился так же, как своей внешностью. Он готов был показать любую подробность того и другого, только попроси.

Жаль только, что нельзя было выпить как следует, а то он бы развернулся. И до стихов дело дошло бы, главного и заветного его козыря.

Но выпить больше не давали – бутылку закрыли до следующего раза. За окном стемнело, в окнах напротив, как в витринах, выставлялись под яркий свет темные лица людей.

Один раз появился Никита, что-то взял с плиты, уволок в комнату, не глянув на гостя.

Саныч, видя его хрупкие лопатки и горя добротой от полноты жизни, хотел сказать что-нибудь в поддержку этого хилого, непонятного существа. Но вовремя уловил взгляд Ани и осекся. Закурил только, передувая дым через кухню, до самого раструба вытяжки.

Поговорили немного еще. Ночь близилась.

– Ну что, – поднялась Аня, тряхнув кудряшками, – покажу тебе спальню?

Саныч спальню уже видел: типично женское гнездышко с модным 3D бельем и шкафом-купе на всю стену, в циклопическом зеркале которого Аня терялась, как воробей на вокзальном перроне.

Но солидно, в бас на последнем слоге, сказал:

– Покажи-и.

Аня от этой басовой нотки вздрогнула, подалась атласным плечиком к нему, чуть не бегом выскакивая из кухни.

– Идем…

Когда они раздевались, подсматривая друг за другом, вперевалочку вкралась Кэти, села под шкафом, как будто занимая место в зрительном зале, кашлянула негромко: начинайте, можно.

Саныч постигал новые ощущения и на зрителей внимания не обращал. Аня колдовала над ним, она была сразу везде, и это было так интересно, что он начисто забывал, кто он и где находится.

Она была всем нова для него.

Она гладила его по лицу легкой ладошкой и целовала его в шею острыми, горячими губами, – и это была невиданная для него ласка. Она была невесома, и в то же время он ощущал в руках вполне зрелые, местами даже увесистые, части ее тела. Но при этом она была такой же подвижной и легкой, как ее язык. И не останавливалась ни на секунду.

Она шептала, стонала и двигалась, обвивая его со всех сторон, но и так, что одновременно он все время чувствовал себя в ней, вне зависимости от того, в каком положении они в ту или иную минуту находились.

Иногда приходя в себя, он невольно вспоминал свой секс с женой, тяжелый и машинальный, как работа на заводе, и понимал, что ему повезло, что он узнал нечто новое в жизни и что это новое теперь будет с ним всегда.

А потом он забывал жену – было не до нее. Аня выводила его на новые уровни, и ему приходилось не отставать.

Он пускал в ход знания, полученные в разные годы из разного сорта источников, – и получалось! Она задыхалась, выгибалась и даже плакала, благодарная. И направляла его своими задавленными, как от пытки, стонами, подталкивая его на самые рискованные действия.

Иногда кровать начинала повизгивать тонко и протяжно, и тогда точно так же, тонко и протяжно, в хор вступала Кэти. Она подвывала деликатно, но азартно, одобряя хозяйку и ее усердного друга, но мгновенно стихала, как только кровать замолкала.

Кэти была стара и умна и, видимо, знала толк в человеческой любви.

Странно, но эти собачьи подвывания только поощряли страсть Саныча, являясь частью всего того нового, что на него обрушилось. И с тех пор он гладил жирную спинку Кэти так, как будто она была продолжением тела Ани. И потешался в душе над ее вертлявой благодарностью, в которой было что-то жеманное и обезьянье – Анино.

Глава 5. Дочки

Алька, старшая дочь Саныча, была как манекенщица. Высокая и стройная, но без ненужной спортивности. Пухлые, как у отца, губы. Его же голубые глаза, только в омальвиненном варианте. Эталонная грудь. Узенькая талия, на которой в добром соседстве с пупком уселась татушка бабочки. И природная доброта – лучшее украшение женщины.

Сутулилась она только дома. На людях старалась, держала пружинку позвоночника ровно. А белобрысость даже шла ей, делая похожей на вечного ребенка. Такие лица никогда не стареют.

Алька была добродушна, как жеребенок, обожала компании и праздники, и несколько безалаберный ее характер легко мирился с грубостью окружения. Вернее, она эту грубость никак не чувствовала, ничего другого не зная, да и не желая знать, как большая часть ее вполне счастливых подруг.

Мужа своего она любила, хотя и мать, и отец были резко против ее брака.

Дима был мелкий, черномазый, с рябым одутловатым лицом и бедной мамашей-одиночкой. Правда, у него были живые темно-карие глаза и губастенький улыбчивый рот, но это несущественный плюс к мужскому портрету, если все остальное хуже некуда. К тому же он был на пять лет старше Альки, которой на момент знакомства едва-едва исполнилось восемнадцать. Такого зятя Лариса себе никак не желала.

Как и весь клан, собственно.

Но Алька уперлась: любовь. Уперлась серьезно, при всей мягкости она была упряма, как ее отец.

Что ж, сыграли свадьбу. Живите.

Саныч к людям относился в целом хорошо. То есть, не ненавидел их, пока ему не сделали плохо несколько раз подряд.

Дима сделал.

То, что он пил, ладно. Пили все, и побольше. Но он был во хмелю омерзителен. Вежливый улыбчивый продавец, выпив несколько рюмок, превращался в хвастливого гусара, в завтрашнего миллионера, в грозу района, в хитрую, скользкую сволочь, говорить о которой Саныч не мог спокойно, как себя ни сдерживал.

Лариса зятя на дух не переносила, и, пока она была дома, молодожены жили у Димы, в тесной, забитой советским еще хламом, двушке. Алька нашла с его матерью, простоватой до глупости Валей, общий язык, ну, и как-то существовали. Хотя родители видели: не сладко ей там приходится.

Но у Ларисы характер железный, и решений своих она не меняла. Пока не села и решения ее стали ничем.

Тут Саныч затосковал в одиночестве и вытребовал молодых к себе.

И началось.

Драки не было в первый же вечер только потому, что Алька слезно упросила отца не бить мужа.

– Вы моих друзей знаете? – вопрошал Дима грозно и неуступчиво.

– А что мне твои друзья? – так же грозно и неуступчиво отвечал Саныч. – У меня свои есть.

Они стояли в коридоре грудь в грудь и сопели друг другу в лицо, не сдавая ни пяди позиций.

Саныч был ровно в два раза крупнее зятя. Он высился над ним, как штурмовая башня, и мог бы прибить его одним ударом.

Но тот не замечал этой очевидности и пыжил узкую грудку, как будто на ней был железный панцирь.

– А что с вами будет, знаете? – спрашивал он все грознее.

– Ну что со мной будет? – отвесив презрительно губу, интересовался Саныч.

– Да все вам будет! – выкрикнул Дима.

– Какое все? – закричал в ответ Саныч. – Да это тебе сейчас будет все!

Он покосился на Альку, сидевшую в кухне. И увидел, что глаза у дочери полны крупных прозрачных виноградин.

Она уловила взгляд отца и потрясла головой: не надо! Виноградины от встряски густо покатились по щекам.

Она жалела охламона-мужа, который только что обидел ее. И отменяла наказание. Она была добра – не в мать.

И Саныч в душе не хотел драки.

Друзей он Диминых знал. Лихое дворовое племя, он сам из таких. Нет, он их не боялся. Но и не знал, на что они готовы ради своего товарища.

Вполне возможно, на многое.

Ситуация могла стать щекотливой. Собирать потом ополчение, – а кто его знает, захотят ли? Водку пить в гараже все горазды, погалдеть – тоже, а вот встать за спиной перед оравой молодых толкачей кто готов?

Но не в этом было дело. Это было вторично. Дочка плакала и мотала головой, вот что главное. Значит, любила дурака и прощала.

Саныч, еще немного потеснив зятя, махнул на него рукой. В прямом смысле. Не хочу, дескать, о тебя эту руку марать. Скажи спасибо Альке.

И отошел за стол, где еще оставалось.

Но внутри застряла дрожь и уже не проходила. Надо же, гаденыш, угрожал ему, в его же доме! Друзей своих приплетал, а это уже не шутки. Это уже – до последнего.

Но градус ненависти был еще далеко не так высок, каким он стал впоследствии.

Альку увезли рожать.

Саныч маялся в ожидании. Переживал. Боялся. И жены нет рядом, – с ней переживалось бы легче.

Родила Алька нормально. Девочку. Настей заранее названную. Все хорошо, праздник в доме.

А Дима запил. От радости, да, наверное, тоже и от переживаний. Альку он все-таки любил.

Саныч попросил его, как человека, чтоб не разгонялся. Скоро жену забирать из роддома, надо, чтоб все было по-человечески.

Тот руку к сердцу – хлоп! «Да вы что? Конечно. Я же все понимаю. Не волнуйтесь, Андреевич, все будет хорошо. В лучшем виде».

Пора Альку забирать. Саныч в роддом собрался, Димы нет. Нигде нет. И мобильник молчит. Поехал без него, надеялся, там встретятся.

Нет, не встретились. Деду вручили кулек с внучкой, дочка вся в слезах полезла в машину. Гаденыш так и не появился.

Домой приехали, стали устраиваться.

На Альке лица нет. И ребенка не слышит.

– Может, с ним что-нибудь случилось? – рыдает.

– Да что с ним могло случиться? – отвечает Саныч. – Пьет с друзьями.

– А может, они купаться пошли? – развивает тему Алька.

А у самой тело деревенеет от мыслей.

– Да ничего с ним не станет! – зашумел Саныч. – С такими не становится…

Алька выкатила на него побелевшие глаза, кинулась звонить: на мобильный, на работу, друзьям.

Нигде нет. Уж и мамаша взбудоражилась, подняла чуть не весь город. Теща тут советы дает, в милицию, в морг порывается звонить. Дашка, на сестру глядя, пошла моргать все чаще.

Ребенок плачет, бабы плачут, Саныч и за мамку, и за няньку. У Альки от горя молоко пропало, пришлось смеси готовить, вспоминать молодость.

Красавец нарисовался только к вечеру. Ввалился в дверь, как с лошади спрыгнул, смеется чему-то. И сразу полез распухшей рожей в кроватку, смотреть наследницу. Так и окунул всю вонь уличную, всю собранную по чужим углам мерзость в парную младенческую чистоту, как в корыто.

Алька рванула его в сторону: куда лезешь, грязный, вонючий?

А мамаша его, рядом прыгая, умиляется:

– Ну Аленька, пусть папка посмотрит, порадуется.

Как будто ничего и не было.

Она привыкла так. Одна растила, во всем потакая, ругала и тут же жалела. Мать. Рада была, что вообще нашелся, живой и непобитый.

Она неплохая была, Валя. Не злая, в общем. Не жадная, все ее обманывали, обирали, как могли.

И из себя ничего. Похожа на цыганку, фигура девичья еще, тугая, – а лицо уже разграфлено складками, как топографическая карта, и глаза черные, навыкате, вороньи.

Дурноватый был у нее глаз, ей бы с ним в ворожеи, отбоя не было бы от клиенток.

Но глупа была-а!.. Саныч, вначале о ней небезгрешно помышлявший, быстро от этих мыслей отказался. Связываться – себе дороже. Или Ларисе доложит, или еще что похуже сотворит. Она переписку вела заочную с зэком, сидевшим за убийство, ждала его оттуда – это не от большого ума. Лезла, не зная куда, точно как и ее сынок многомудрый. Повезло, короче, на семейку.

– Смотри, какая красавица, – лепетала Валя под руку сыну. – Копия ты.

Девочка, и правда, вылитая была Дима: ротатенькая, черноглазая – залюбуешься. И волосики темные уже выпушились на темя, папкины. Как нарочно жена постаралась, угодить хотела мужу.

Угодила бы, если бы человеком был.

Алька, конечно, не смолчала, закатила Диме скандал в лучших традициях.

А сама, Саныч видел, счастлива: слава Богу, вернулся. Любовь, зараза такая. За что, спрашивается? Вопрос…

Дима на ее крики и внимания не обратил. Уселся за стол, тестю принялся наливать, как будто он все это покупал, накрывал, ставил.

А мамаша и тут уже рядом сюсюкает:

– Вот это скушай, сыночка, минералочки попей.

Саныча передернуло, глядя. Дал бы он ее «сыночке»!

Но там – похмелье и наплевательство. Нагулялся человек, а до остального дела нет. Улыбается только широчайше и ко всем целоваться лезет. А все упреки стряхивает с себя, как лузгу от семечек.

Но в тот раз Саныч скрепился. Выпил одну, вторую, чуть отпустило. Да и женщины рядом были, не дадут…

Но обидно было – не передать. Что загулял, ладно, сам не ангел. Но обещал зачем? Зачем клялся, в грудь себя бил? Дураком его считал, что ли? Ведь в глаза же смотрел, родным человеком казался.

А как Альку подвел… На весь роддом ее опозорил, как будто рожала неизвестно от кого. У всех мужья с цветами, с конфетами, а у нее слезы и пропавшее молоко. И ведь даже не извинился, гад.

Трудно было все это простить. Но простил. Ради дочки и ради того веселого колокольчика, что поселился теперь в доме. И надолго стал главной Санычевой отрадой.

А долбанул он зятя в другой раз. Когда уже сама Алька попросила.

Летом дело было, год спустя (чуть опережу события, оно того стоит). Настя подросла уже, ясно. Но пока еще не ходила, ползала только, сосредоточенно и быстро, как термит. Дима предложил Альке отдохнуть и взял дочку к матери до вечера.

Алька, ладно, рада передышке. Где убраться надо, а где просто подремать в тишине. Пусть идут.

Саныч с работы пришел – нет колокольчика. А он привык уже, что встречала его, что лезла сразу на руки, где чувствовала себя, как в любимом кресле.

Спросил у Альки, она говорит, Дима к матери забрал до вечера.

Ну ладно, пускай себе к матери.

Саныч пообедал, к телеку присел. А на душе неспокойно.

– Позвони, – говорит дочке, – как они там?

– Ладно, – говорит Алька, – позвоню.

Позвонила. Не отвечает любимый муж.

У Саныча сразу внутри екнуло. Алька еще свекрови звонила, а он уже одеваться начал. С порога дослушал: свекровь у родственницы, оказывается, а где Дима, не знает, наверное, дома…

– Схожу к Вале, посмотрю, – сказал Саныч.

Алька кивнула еле сдерживаясь.

Идти было недалеко, минут пятнадцать. Саныч поднялся на пятый этаж, не звоня, толкнул дверь.

Она открылась, незапертая.

Войдя в комнату, Саныч увидел спящего на диване Диму. Одного. Внучки не было ни в другой комнате, ни в кухне, ни ванной-туалете. Саныч во все углы заглянул, под кроватями не забыл проверить, – нет.

Дурея от страха, Саныч ринулся на балкон. Глянул вниз с разгона – снизу в глаза дохнуло жутью, он отпрянул, побежал назад.

Начал трясти зятя за плечо. Тот даже мычать не мог, только пучил глаза, как мороженая рыба, и валил голову на подушку.

Саныч помчался вниз, считая ступеньки бешеными ударами сердца, выскочил из подъезда. Глянул вокруг: где искать? Пропал ребенок. И во дворе пусто, хоть бы спросить кого.

Он зачем-то кинулся в подвал. Заперто. Обежал дом, заглядывая под кусты, под скамейки, под машины.

Нет Насти.

В голове медленно начинало кружиться. Мыслей не было, только страх, черным потом заливавший рубашку.

Тут знакомая подвернулась, жила в том же подъезде, что и Валя.

– Нашел зятя? – спрашивает ехидно.

– А? – уставился на нее Саныч.

– Пил Димка у соседки, у Томки Сивой, – поделилась охотно знакомая. – Там их целая компания: сидели, песни орали, дрались, кажется…