Текст книги "Мои молодые годы"

А произошло следующее. Учитель рисования был фронтовиком. Он принес три картины о войне. Одна из них была с бункером, где находился Гитлер, а вторая называлась «Свидание»: на ней солдат возвращается с фронта домой, а его встречают сын и жена.

Надо было своими словами описать происходящее на картинах. Я был приглашен седьмым, и сходу начал говорить про бункер, о нем же рассказывали и все предыдущие ораторы. Но учитель остановил и говорит: «Расскажи о „Свидании“».

И я начал говорить о том, что пережили жена и сын, как они собирали в полях мерзлую картошку, как мать приносила из столовой, где кормили рабочих, картофельные очистки, и они варили их, ожидая отца; как летом варили похлебку из крапивы и лебеды, от которых не проходил проклятый голод и понос; как мерзли без теплых вещей, как жена распустила последний свитер и послала на фронт три пары носков для мужа. В классе первый заплакал учитель, потом девчонки, а потом и почти все остальные. У меня у самого текли слезы, но я продолжал: говорил, что солдат однажды в бою остался один против десятка фрицев, раненый, с двумя гранатами и рожком патронов. Фрицы подходили все ближе. Он расстрелял рожок, бросил гранату, оставив последнюю для себя, но вдруг вспомнил слова маленького сына в письме, которое прислала жена. Слова корявые: «Папа, вернись домой…»

Он не мог оставить своих любимых, он знал, как им тяжело. Поэтому взялся за чеку, но вдруг мощное «Ура!» – подкрепление спасло его.

В общем, остановил меня фронтовик и обнял. Так мы оба и плакали. Потом он взял папиросу и вышел. В классе стояла мертвая тишина, слышны были только всхлипывания. Учитель вернулся, поставил пять с плюсом и за год пятерку вывел… А еще сказал, что рисовать я, конечно, не умею, но понять душу картины могу лучше художника.

С тех пор мне нравилось разглядывать картины и пытаться понять, что и почему хотел изобразить художник; почему именно эти предметы или лица; почему использовал те или другие цвета. Я мог часами стоять и пытаться понять, а потом приходил домой и иногда описывал все, что чувствовал… Некоторые зарисовки остались. Например, к картине Ван Гога «Подсолнухи».

XVI

В школьные годы мы много чем занимались. Конечно, любили и играть. Раньше, если в школу дадут 10 копеек, это была такая радость! Можно было купить пирожок и съесть его с чаем. Я иногда эти 10 копеек проигрывал в «Клопа давила» или подкат. Хотя чаще все же выигрывал.

«Клопа давила» – это игра, во время которой нужно одной монетой перевернуть другую с орла на решку или наоборот. Если монета была номиналом пять копеек, то ее нужно было пять раз перевернуть, чтобы она стала твоей. Многие стирали монеты, чтобы их было тяжело перевернуть.

Для игры нужна была тренировка пальцев, резкость, правильный выбор движений, который зависел от веса монеты и состояния ее поверхности.

В подкат тоже было интересно играть. Играли в игру сразу несколько человек. Подкат представлял собой плоский круг с отверстием посередине. Все участники на расстоянии 10–15 метров от линии броска подката ставили свои монеты в виде башенки. Игрок должен броском приблизить подкат на наименьшее от монет расстояние. Кто всех ближе бросит подкат, тот первым начинает им переворачивать монеты. А если подкатом ты попадал в монеты, то вообще мог озолотиться. Эта игра хорошо развивала глазомер, руки и голову.

В школе у нас был кружок кораблестроения. На нем мы сделали корабль – крейсер, с которым я побывал вместе с ребятами первый раз в Чите в 1966 году. Жили мы тогда в районе огромного озера Кенон, что находится на окраине города. Во время той поездки мы не только купались, но еще и впервые попробовали картинг.

В детстве я не помню игрушек, кроме самодельного трактора из катушки от ниток и резины. Автоматы, пистолеты, ножи, луки и рогатки из дерева делали сами. Потом появилась страсть – собирали радиоприемник. Соединяли вместе несколько деталей, одна из которых – транзистор, похожий на маленький грибок с тремя ножками, и слышали голос диктора. Вот это было чудо!

С деталями было трудно, поэтому я за них отдал большую коллекцию монет…

В 1965 году при Доме пионеров появился кружок фото-дела. Я записался одним из первых. Тогда фотография была искусством: надо было правильно выбрать диафрагму, выдержку и пленку по чувствительности; аккуратно проявить пленку в бачке, сделать растворы проявителя и закрепителя. После всех этих манипуляций в свете фонаря мы наблюдали чудеса появления на бумаге сначала очертаний твоего творения, а потом и всей картинки, которую ты запечатлел навсегда!

Как мы все, затаив дыхание, ждали момента появления чуда!

Нет, и сейчас сам процесс фотографирования требует хороших навыков, но тогда он вызывал бурю эмоций!

А сколько было трагедий! То пленка засветится еще при вставлении в кассету или переносе из кассеты в бачок, то в бачке при проявлении пленка сомкнется. Только представьте: вы проявили пленку, а она вся черная… И прошлое все в темноте.

Кстати, раз упомянул о прошлом, не могу не сказать о том, что в 1961 году в открытый космос полетел наш первый космонавт Ю. А. Гагарин. Тогда у нас было море радости: мы первые в мире! Мы гордились успехами страны и, имея плохие туалеты, смотрели в будущее. Так вот, как бы ни ругали социализм, но мы во многом живем за счет труда поколений, которые сумели заложить столь мощный фундамент, помогающий России до сих пор.

Не будем забывать о том, что люди трудились, забывая о себе, для нас. Они не складывали деньги в фонды национального состояния, по сути, в кубышку, нет, они закладывали технологии, открывали заводы, развивали страну…

XVII

Лыжи в школе я ненавидел, но нет, не из-за самих лыж, а из-за холода. Дело в том, что наша школа № 2, уже третья в моей биографии, отапливалась печным отоплением. Часто на уроках мы сидели почти полностью одетые, а изо рта шел пар. И это была настоящая пытка: на улице было 40 градусов, и мне замершими в школе руками надо было закрепить крепления, которые на морозе переставали гнуться уже через пару минут, в то время как рядом наша маленькая плотненькая учительница физкультуры Клавдия Павловна уже гнала нас вперед. С тех пор я ненавидел Клавдию Павловну, хотя и понимал, что зря…

А вообще мы на лыжах катались с сопок. Плохо, что в Забайкалье снега почти нет. Часто скорость гасила старая желтая трава. Кататься было интересно, ничем не хуже, чем в Куршавеле, только сноровки требовалось больше: все же мы катались не на горных лыжах, а на простых деревянных; одевались не в пуховые костюмы, а в фуфайки, шаровары и штаны с начесом, шапку-ушанку и обычные вязанные рукавицы. Если уж не удержался, то летишь кувырком. Еще и лыжи переломать можешь.

Катались обычно в районе Глинки, там сосенок хоть пруд пруди. Сейчас Игорь на самодельном сноуборде катается в районе Алеура. Благо, машина позволяет в лесистую местность уехать.

Кстати, на разъезде Алеур командующий красными Шилов ответил японцам на их замечание, что, дескать, у партизан винтовки японские, следующим образом: «Были ли у неприятеля, а у нас-то будут!» Чем не интерпретация слов А. Невского? Наша, забайкальская.

Катались и на салазках. Это что-то вроде саней, только полозья у них покрепче (из металла) и настил деревянный. Становишься на колени и с помощью пик движешься по льду вперед. Катались на Станционном болоте, где внизу была куча мазута – сбросы от депо, но больше на своем болоте, вблизи КБО. Однажды, помню, я провалился под лед, домой не пошел, ждал у Сереги Емельянова, пока высохнет одежда.

Еще скажу про футбол. Это был мой любимый вид спорта. Играли на дороге, потом на площадке школы № 63. Я не был хорошим игроком, посему основное мое место было в защите. Но я всегда убегал вперед, пытаясь любыми способами забить мяч в ворота соперников. По беготне я занимал ведущее место и на всех матчах играл до последнего, поэтому и попадал во все сборные в местах, где учился и работал. Вообще у нас в поселке была звезда – Тимка Тартынский. Вот он был игроком от бога: умный, видящий поле, с выверенными длинными передачами и отличным ударом. Талантливый был парень, но судьба у него не сложилась…

Одну игру, может, самую главную, я не могу не вспомнить. Это игра в войну, где фашисты бились с русскими. Мы сами делали луки, пистолеты, гранаты и автоматы из дерева и воевали в ограде и за ее пределами. Мы, дети фронтовиков, хотели тоже поучаствовать в войне, победить соперников. На войну надевали пилотки, солдатские ремни с бляхами, кобуру – в общем, тогда этого «добра» хватало. Даже награды отцовские никто не запрещал брать. Дядя Коля Рахманинов называл их погремушками. Вечером, после битв, мы собирались, и я начинал рассказывать о войне, разведчиках и героях. Сразу признаюсь, что я придумывал истории на ходу. Хотя начинал рассказывать о том, что читал, но фантазия заводила в такие дебри, что рассказ приходилось продолжать на следующий день. Может, из-за этого меня и прозвали Пушкиным. Хотя в деле рассказов со мой мог соперничать Шевелев-младший, который погиб в Киренске, спасая девочку… Рассказывал он страшные истории, как будто чуял свою судьбу… Мои же герои всегда побеждали.

Оба брата Шевелевы были отличными во всех отношениях. Умные, друзья отличные. Со старшим, Виктором, мы особенно сдружились и проехали на велосипедах не одну тысячу километров. Гоняли на скорости, а однажды решили спуститься с Глинки прямо на переезд. Средний угол спуска там был градусов 35. Даже мотоциклы не спускались, потому что перед переездом наклон сопки составлял градусов 45, а от подножья сопки до переезда было всего метров 100. Первый раз я разбил велосипед, попав в овраг – бывший окоп. Зато во второй раз я вылетел на переезд. Он был закрыт, шлагбаум опущен, по второму и восьмому путям вот-вот должны были пройти два состава. Мне было некуда деваться. Я рванул со скоростью 25–30 км/ч через линии и успел проскочить, только оба колеса испортил.

Мы с отцом потом поменяли обода колес. Про пролет через переезд ему кто-то из машинистов рассказал, а он уже сам догадался, сопоставив факты, что это был я. Ругал он тогда меня сильно.

Серегу Исаева я встретил в Томске, когда ходил в мединститут к подругам Надежды, мой будущей жены. Он меня узнал сразу, но злости не было никакой. Мы даже с ним выпили за детство.

Учеба в техникуме

I

Мне стало тесно в поселке. После восьмого класса мы втроем – я, Серега Емельянов и Славка Катанаев – рванули в Читу поступать в техникум. И поступили.

Поехал я поступать постриженный налысо.

В первый день, когда мы пришли в приемную комиссию, ко мне подошел парень года на три меня старше и поздоровался. Я ответил. Он спрашивает:

– Ты откуда родом?

– Из Чернышевска.

– Земеля, так и я из Чернышевска, – и обнимает меня. – Слушай, займи рубль. Если что, родители потом твоим занесут.

– А на какой улице живете? – сразу спросил я, почувствовав подвох.

– На улице Ленина.

Я засмеялся:

– Никакой ты мне не земляк. Нет такой улицы в Чернышевске.

И, действительно, наверное, в одном только Чернышевске и не было улицы Ленина. Так и улетучился земляк.

Моя старшая сестра в том же 1968 году закончила десять классов и также поехала в Читу поступила в пединститут. Мама, помню, плакала постоянно, так не хотела, чтобы я уезжал, желала, чтобы не поступил… Я тогда был маленьким, слабеньким, и было мне всего 15 лет.

Помню, как уезжал из родного гнезда, из крепости в большой город, в новую жизнь, где надо было рассчитывать только на себя. Слезы бежали из глаз мамы всю неделю до самого моего отъезда. На это невозможно было смотреть. У самого слезы наворачивались…

Встречи я всегда любил, хотя мама пускала слезы и когда я приезжал на каникулы или в отпуск. Мне кажется, что плакала она в основном из-за меня, так как когда она встречала или провожала сестер, слез было намного меньше.

Может, мне так просто казалось… Может, в маме оставалась верность крестьянским традициям: раньше младший сын брал на себя ответственность за родителей, жил с ними, а потом по наследству получал родительский дом.

II

Наш техникум находился в центре города на улице Полины Осипенко. Это было большое каменное здание с колоннами в сталинском стиле.

Каменное общежитие стояло рядом на улице Ленина. Там же строились еще два девятиэтажных общежития, поэтому нас поселили на год на Новобульварную, почти в трех километрах от техникума. Общежитие представляло собой достаточно старое двухэтажное деревянное здание. Комендантом была полная женщина, про таких обычно говорят «гром-баба». Когда она говорила на первом этаже, то на втором спокойно можно было разобрать ее речь.

В комнате нас оказалось семь человек, все из одной группы. Наша комната располагалась на втором этаже и была угловой. Мне досталось хорошее место в самом дальнем углу.

Мы только познакомились и разложили продукты, как к нам зашел рыженький парень.

– Пацаны, привет, а ты, – он показал на меня, – подойди ко мне.

Подхожу.

– У тебя зубная щетка есть?

– Ну да.

– Так коридорчик подмети, да почище, – и ушел.

«Вот шутник, почти как я», – решил я тогда.

Вечером он заходит снова, но в его голосе уже слышны жесткие нотки:

– Ты, олух, почему не подмел?

Я молча взял щетку и уехал из общежития к дяде Сереже Кондратьеву, родственнику по маме.

Дядя Сережа – истинный интеллигент. Добрый, вдумчивый, умеющий слушать. Он всегда старался разукрасить мою жизнь.

Вообще интеллигенция – не просто умные люди, а те, кто живет для народа, живет его чаяниями и ставит его жизнь выше своих амбиций и собственного «я». Дядя Сережа был из таких редких людей. Он отличался тактом, умом и желанием помочь.

Дома у дяди Сережи я хорошо поел и остался ночевать, но говорить о происшествии в общежитии не стал. Спал я в ту ночь плохо, понимал, что вечно прятаться от реальности не получится…

Утром я пошел на занятия. После занятий, пообедав в столовой по абонементу за 35 копеек, мы с ребятами пошли в общежитие. Родители дали мне пять рублей на месяц. Сказали: «Если не хватит, то сообщишь».

Вечером в комнату пришли нежданные гости. Один – крепкий парень спортивной выправки, боксер первого разряда Кобас. Второй – долговязый, с противным холодным взглядом, а третий – мой знакомый, рыженький, как и я.

Кобас подошел к Николаю Позднякову, который был рядом, сжал руку в кулак, медленно подвел ее к животу Коли и сказал: «Ты знаешь, что такое апперкот? Если не хочешь понять, давай деньги!»

Колька полез в карман, начал вытаскивать деньги. Сначала достал три рубля, потом рубль, копейки. Я начал быстро думать. Деньги были в правом кармане, поэтому я потихоньку засунул руку туда и собрал их. Пока другие отдавали свои деньги, я был вне поля зрения гостей, поэтому приподнял простынь и сунул деньги в дырку матраса, закрыв ее простыней, и сдвинул подушку.

И вот настала моя очередь. Я им говорю:

– У меня нет денег.

Рыженький визжит рядом:

– Эта деревня вчера не подмел пол. Давай деньги!

Я стоял на своем, потому что не мог отдать деньги родителей.

Страшно было до первого удара. Надо отметить, что удар у Кобаса был поставлен. Я упал на пол, но быстро начал подниматься. Удар ногой справа согнул меня. Били они долго, наверное, минут десять с передышками и требованиями отдать деньги. Но у меня в голове четко отложилось одно: денег нет.

Когда они перестали меня бить и ушли, я медленно поднялся и побрел в умывальную комнату. Пока смывал кровь, в душе зарождалась какая-то гордость, особенно когда вспоминал взгляды моих сокурсников. В них было уважение…

Правый бок болел нехило, левая нога хромала, нос опух, под глазами синели фингалы, но я все равно чувствовал себя героем. Пусть не тем, что в романах, но все же героем.

Тут появился наш комендант:

– Ууу, это кто тебя?

– Да на улице трое побили…

– Горняки?

– Не знаю, деньги просили.

– Отобрали?

– Нет, деньги остались у меня.

– И хорошо.

Нет, жаловаться было нельзя. Я понимал, чем все может закончиться. В поселке этот урок я усвоил давно.

Вечером мы с парнями подвели итоги: с моими деньгами оказалось всего шесть рублей на всех. Утром я купил абонементы и разделил между ребятами. Нам бы хватило на полмесяца регулярных завтраков и обедов. Но вечером следующего дня эта тройка появилась снова. И мои друзья отдали им абонементы. Было жалко до слез, что мои деньги ушли. Когда очередь дошла до меня, спросили всего один раз. Я снова ответил, что денег нет. Рыженький уже было замахнулся, но Кобас перехватил его руку и сказал: «Пошли, этот точно не отдаст».

И все, больше не били и не требовали. Но через неделю отрубили банки за наглость: я случайно зашел к ним в комнату попросить соль. Жить-то пришлось на картошке…

И все же один раз я пожаловался. Это произошло через полгода, когда к нам вечером зашли трое: молодой парень по кличке Капитан, бывший боксер (мы слышали, что он сидел); страшный, весь в оспах, парень по кличке Оспатый и молодая женщина Валька.

Все начали уходить в комнату напротив, а я сидел на кровати и делал уроки. Оспатый подскочил ко мне и закричал:

– Щенок, а тебе особое приглашения нужно?

А меня как заклинило. Не смотря ему в глаза, говорю:

– Мне уроки надо делать.

Тот выхватил стилет из-за голенищ и вонзил его прямо в табурет через тетрадь. А после пошла зыковская ругань, хлестающая по мозгам.

Сейчас я думаю: уйди, один в поле не воин. Но тогда меня точно заклинило.

– Ножик убери, мне уроки делать надо, – говорю ему.

Он схватил меня за плечо, но в этот момент вмешалась Валька:

– Да пусть сидит, мне он понравился. Да и не мешает пока.

В общем, сели они, достали нашу капусту, сало, что висело за окном, консервы и бутылочку «Столичной». Я, если можно так сказать, учил уроки, но на самом деле мне хотелось убежать подальше.

Выпили бутылку они быстро. Капитан говорит:

– Малый, сгоняй за бутылкой, – и бросает тройку на табурет.

А я ставлю условие:

– Схожу, если на сдачу конфет куплю.

Оспатый уже было убивать меня собрался, когда Валька захохотала:

– Ну, паря, даешь! На тебе 20 копеек. Нам еще пачку «Севера» купи.

И я пошел. Взял себе шоколадные подушечки, им водку за 2,87 и папиросы за 12 рублей. Часть конфет положил в карман, а часть – на стол перед Валькой.

Потом как-то завязался разговор. Капитан пригласил выпить, а я не стал отказываться. Позже сходил им за третьей бутылкой, но уже без условий – все же сам их дерьмо пью. Капитан растрогался, потому что я напомнил ему его в молодости, стал клясться в дружбе. Потом вдруг спросил: «А тебя здесь никто не обижает?»

Я брякнул про моих обидчиков, хотя пожалел об этом в ту же минуту, но было поздно… Они повели меня в комнату, где жили мои обидчики. Кобаса не было, остальные же пострадали очень сильно.

Как они их били! Я думал – убьют. Главное, что те не сопротивлялись. Я пытался остановить избиение, но все тщетно: из-за водки злобу на жизнь они выместили сполна. После этого случая кто-то вечером избил меня (скорее всего, Кобас и его дружки – я не видел лиц, ударили сзади).

Потом, через два года, я еще встречусь с Капитаном, но до этого далеко…

III

А какие были массовые драки! Недалеко от нас располагалось два общежития горного техникума, где преподавал наш дядя Сережа. Драки с горняками происходили часто.

Однажды к нам пришло человек пятьсот, палки летели во все окна. Наша боевая комендантша собрала всех нас и сказала: «Что вы за мужики, если не постоите за себя?!» Наши пытались возразить, говорили, что там живет 600 человек, а у нас – всего около 200, но особого эффекта эти слова не возымели.

В итоге мы собрались ночью, наломали палок, снеся при этом местные заборы, и двинулись к горнякам. Между двумя их общежитиями образовалась площадь, и они вышли на нее. Мы долго стояли молча и вдруг кто-то из наших крикнул «Ура», и вся толпа понеслась на горняков. Когда полетели палки, то те горняки, что стояли впереди, бросились назад. Кто-то забежал в общежитие, кто-то остался лежать. Итог: 56 раненых с той стороны и трое с нашей. Ночью, в три часа, когда мы праздновали победу, в общежитие ворвалось около 50 милиционеров. Естественно, зачинщиков не нашли. В пять часов милиция привезла основных главарей из горного и вынесла приговор: если еще раз такое повторится, то с их и с нашей стороны посадят определенных людей. И сразу же перечислили их фамилии.

После этого случая массовые драки прекратились, но скорее не из-за предупреждения милиционеров, а из-за того, что мы переехали в центр, ближе к техникуму.

Размах хулиганства, беспредела, мародерства был запредельный в 1969 году. Так, уголовные выездные суды в техникуме происходили каждую неделю в воскресенье. Приведу еще один пример, который демонстрирует масштабы беспорядков.

Наступал 1970-й год. Директор техникума поздравлял студентов в конференц-зале, который находился на втором этаже. 70 % присутствующих были пьяны. Во время поздравления на сцену вышел студент с табуреткой и ударил ею по голове директора. Началась массовая драка со стрельбой. Мне удалось выскочить из зала через запасной выход.

И, скажу я, это вам не нынешний фейерверк!

IV

После Нового года в техникуме появилась чета Домрачевых: Иван – директор, здоровый мужчина с бычьей шеей, решительный и смелый, и его обаятельная супруга Антонина Ивановна, которая в моей жизни сыграла очень большую роль. Ее доброта и детская улыбка напоминали мне о тете Лене. Только Антонина Ивановна была крупной женщиной. Она и стала нашим куратором.

Как-то мы разговорились по поводу сложившейся ситуации с Антониной Ивановной. Говорили долго и честно. А она, видимо, потом рассказала о нашем разговоре мужу. Так или иначе, но он меня вызвал и сказал: «Я искореню эти явления. Если хочешь, то помогай снизу, а я буду выполнять свою работу сверху». Я согласился рискнуть, хотя понимал свою уязвимость, но молодость – она рисковая…

В это время я занимался боксом у Кости Гурулева, набирал силу.

Для начала я стал везде выступать против мародерства и хулиганства. Решил выпускать газету, где освещал все с конкретными фамилиями. За это поначалу меня били. Потом стал ходить с директором по комнатам: мы разъясняли нашу позицию, призывали не бояться. В первое время никто не воспринимал нас серьезно. Однажды мы зашли в комнату, в которой выпивали студенты. Когда директор стал говорить, один из студентов подал ему стакан и сказал: «На, выпей и прекрати пургу нести». Домрачев подошел, взял стакан, а потом одной рукой схватил студента, пригнул его голову к столу и вылил на нее сначала водку, а потом кефир. И сказал: «Еще увижу, прибью…»

После этого случая наглости поубавилось, хотя мне потом от тех парней досталось.

На втором курсе некоторые из наших, кто отдавал деньги мародерам, сами стали трясти других. Приходилось идти против своих.

Однажды я в соседней комнате услышал странные звуки. Заскочил туда и увидел, как мои пьяные сокурсники били бурята Мишку Иринчинова. Отстоял. Потом этот случай вынес на всеобщее обозрение, но было, конечно, сложновато.

Я много выступал на судах. Часто помогал людям избежать тюрьмы. Помню, ко мне пришел Рахманинов из Укурея. Ему грозило три года. Пообещав никогда больше не заниматься мародерством, он попросил меня выступить на заседании. Это выступление я помню прекрасно. Построил я его грамотно: осудил явление, разобрал всю жизнь подзащитного, подведя к мысли, что он сам является жертвой. Потом ему дали слово, и он поклялся мамой, что прекратит так себя вести. В итоге получил год условно. И я следил за ним все это время.

К четвертому курсу явление исчезло. Домрачев изменил техникум. Я иногда вспоминаю и не верю, что за три года мы смогли изменить систему.

Та борьба научила меня многому, дала уверенность, что нет ничего невозможного.

V

Занятия боксом не только давали уверенность в себе, но и резко увеличивали круг знакомств. В секции у Кости Гурулева нас учили боксировать: не биться, используя силу, а играть с соперником, уметь уходить, изматывать его, если он сильнее тебя, выигрывать по очкам.

В секции были в основном трудные подростки, хулиганы, но он многих воспитал. Из-за одного из своих воспитанников чуть не попал под суд…

Мне такие знакомства больше помогали, чем вредили.

Помню день, когда я впервые полетел на самолете (это был Ан-24) в Балей, в то время центр области по добычи золота. Тренер Костя сидел со мной рядом. Между рядами проходила стюардесса с подносом, на котором стоял кофе и лежали барбариски. Костя поднес шапку к подносу и смел туда половину конфет. Потом он нас угощал, а я с тех пор всегда беру много конфет…

На соревнования я был в самой легкой весовой категории до 49 кг. Мой вес мухи постоянно колебался в пределах 48.5—49.5, поэтому мне приходилось его сбрасывать. Есть хотелось всегда: не знаю, то ли пища была некалорийной, то ли сказывался рост организма.

В нашей команде не хватало тяжеловеса (наш сломал руку), а надо было собрать полную команду, и я предложил Косте сагитировать увальня Витю из соседней группы. Витя был полным меланхоликом и не любил физкультуру, не любил издевательств над своим телом. Как я ни уговаривал его, ни в какую! Тогда я предложил ему освобождение от физкультуры на полгода. В итоге смогли мы договориться только с освобождением на год. Я пришел к Косте, он и физкультуру вел у нас, с радостной вестью. Тот поворчал, но согласился – деваться было некуда.

Это было за неделю до соревнований. Витя посетил три тренировки, на одной из которых вместо лапы попал в нос Косте, разбив его до крови.

В Балее при взвешивании оказалось, что я вешу 49,7 кг. В столовой кормили на убой: давали сметану, творог, мясо. А мне все это было нельзя. Желудок извергал слюну, в то время как мои порции лопал Витя, да так смачно, что у меня голова начинала кружиться. А после столовой мы шли в спортзал, тягали тяжести, потом была баня… В общем, весело.

У Вити оказался всего один соперник, но настроение с просмотром каждого чужого боя у него стало падать то ли от переедания моих порций, то ли от страха. Я стал издеваться над ним, напоминая ему сказку про Балду.

И вот наступил день расплаты. Соперником нашего горе-боксера был боксер второго разряда. Судья объявляет: «В правом углу боксер „Трудовых резервов“ боев 17, выигранных боев 15. В левом углу Витек, 0 боев, 0 выигрышей».

Смотрю, а у Вити пот выступил. Соперник пошел к судье в центр, а Витя уцепился за канат и не слышал ни наших слов, ни слов Кости, который буквально толкал его жирную массу вперед, на бой. Его проигрыш нас не беспокоил, потому что для нас главной была командная победа, а отказ от боя автоматически лишил бы нас возможности лидировать в командном первенстве.

Я не выдержал, подбежал к нему и ущипнул его до крови. Он посмотрел на меня так, как, наверное, перед казнью смотрит человек на палача. В его взгляде была злоба, соединенная с безысходностью, и эта смесь облила мою душу. На секунду мне даже стало его жалко, но любая победа требует жертв. В общем, подбодрил: «Вперед, чемпион!».

И Витя пошел на врага, зажав лицо перчатками. Подошел к судье и сопернику, держа перчатки у лица, будто мороз щиплет его щеки. Соперник протягивает руки для приветствия, а Витя не видит – он смотрит на врага, как гипнотизер на клиента. Судья силой опускает его руки – приветствие состоялось.

Соперник начал пританцовывать вокруг Вити, сместился вправо и Витя повернулся к нему, продолжая держать перчатки у личика. Соперник начал работать левой рукой, попал по перчаткам Вити, попытался ударить в корпус, но Витя прыгнул в другой угол, как гуран со скалы на скалу.

Враг продолжал свою линию: то слева обойдет, то справа. Витя на все реагировал простыми поворотами или прыжками. Но вот враг прилепил Вите в разрез между перчаток один, второй раз. Ему пошли очки. У Вити же руки, как привязанные, торчали вверху. Раунд подходил к концу, когда враг зажал Витю в углу ринга. Один удар, второй, третий.

Вите это надоело – он вдруг ударил правой рукой в голову врагу. И боксер второго разряда упал, совсем упал! Витя победил нокаутом! Чудеса, да и только! Еще долго все слушали его рассказ о том, как он пришел, увидел, победил!

В этот день, когда Витя стал чемпионом, я занял второе место. Он потом меня учил тому, что главное в боксе – талант, а не тренировки, однако сам больше на бокс не пришел…

VI

Через год бокс мне запретили из-за глазного давления, и я переключился на легкую атлетику. Тренировки были не менее напряженные, а так как скорости у меня не было, я готовился к забегам на длинные дистанции.

Тренировки проходили в районе ЗабВО, там, где стадион и кладбище. Я часто бегал кроссы: бежишь в лесу по тропинкам и песку, встречаешь то подъем, то горку, а воздух пьянит, мысли суетятся – красота!

Бегал много, останавливала лишь изжога из-за пищи. Все же пища была больше углеводная: хлеб, картошка… Может, ели много, не знаю, но это не мешало сильно, да и мода помогала.

Мои старания тренер заметил и всячески подбадривал. Запомнилось мне ярко два случая. Один связан с творчеством Высоцкого. Помните, в песне слова «Он рванул, как на пятьсот, и сдох…»? Когда я ее слышу, вспоминаю тот забег на 10 тысяч метров. Был чемпионат области, а у меня за спиной только три месяца тренировок. Бежало человек 20: два мастера спорта, остальные первый и второй разряд имели. Мне сейчас кажется, что Высоцкий сидел на трибуне, ибо первый круг в 400 метров я бежал быстрее всех, рванул действительно как на пятьсот. На третьем круге, когда меня все обогнали, я почувствовал вату в ногах, пот лился градом, а караван бегунов уходил все дальше. Как я бежал – непонятно. Пел про себя «По долинам и по взгорьям…» Пробежал 15 кругов, услышал с трибуны, как мужики спорили на каком круге я сойду. Стало вдруг легче, может, привык или второе дыхание открылось. Некоторые меня уже на два круга обошли. В общем, пробежал я все 25 кругов, но попал в больницу. Профессор притащил студентов, чтобы показать мое сердце, увеличившиеся в два раза. Смотрите, говорит, редкий экземпляр, еще и шутит… Потом я дома отходил недели две, с трудом на второй этаж поднимался, слабость была дикая… Но все проходит, прошло и это. А песня Высоцкого до сих пор сразу уносит на стадион ЗабВО.

Второй случай меня поразил. Мы бежали кросс в том же районе. Я уже бегал по второму разряду, только что финишировал. Хожу, сгибаясь, пытаюсь привести дыхание в норму уже минут пять. Прибегает молодой парень со временем лучше, чем у мастеров. Высокий кудрявый шахтер из Букачачи, никогда бегом не занимавшийся. К нему все тренеры бегут, а его тренер наливает ему стакан водки, тот его опрокидывает внутрь! Вот такого природного здоровья я не видел. Тренеры все стоят, обалдевшим взглядом смотрят, начинают приглашать в свои команды, а он им: «Мне в шахте 400 рублей платят, и никаких у меня забот нет». Не уговорили. После этого я бегал на многих соревнованиях, но такого нигде не видел: в разной степени, но тяжело было всем.