Текст книги "Цепь грифона"

Сегодня Степанов говорил о попытке обрушения финансовой системы России Петроградским советом. И Франция тут же дала займ. Из-за которого Россия оказалась в Антанте и выступила против Германии. Так было раньше, так происходит теперь и, вероятно, будет и в будущем. Правда, есть ещё и уголовные традиции, о которых забывают кредиторы. Должник может решить, что проще уничтожить давшего в долг, чем возвращать деньги», – делал он ещё один странный и горестный вывод о Гитлере, напавшем сначала на Англию. «И в этом он не такой уж сумасшедший, как утверждает Степанов», – был уже совсем убеждён Сергей Георгиевич.

Последние бумаги этого тайного и объёмного конспекта были сожжены. Отправилась в огонь пустая папка. Качественный картон долго не желал гореть. Он весь обуглился, сморщился, цвет его из тёмно-зелёного стал синим. Наконец папка сразу вспыхнула и за секунды превратилась в сизый рассыпающийся пепел. В дверь постучали. Суровцев, всегда работавший при закрытых дверях, окинул помещение взглядом. Не нашёл ничего, что не следовало бы показывать посторонним. Открыл входную дверь. На пороге стоял Трифонов.

– Разрешите, ваше превосходительство?

– Проходите, Николай.

– Мне необходимо подготовиться к радиосеансу с Москвой.

Радиодело давалось Трифонову с трудом. Если шифровал радиограммы он достаточно быстро, даже бойко, то передавал пока крайне долго и неуверенно. Поэтому приходилось тренироваться и репетировать перед каждым выходом в эфир. Чтобы потом, когда будет дорога каждая секунда, повторить радиограмму без единого сбоя.

– Присаживайтесь. Записывайте, – приготовился диктовать текст радиограммы Суровцев.

– Я готов, – присев за один из столов, доложил офицер.

– Возвращаюсь один. С багажом. Способ прежний. Жду координаты. Грифон, – отрывисто продиктовал разведчик.

– Таким образом, я остаюсь в Финляндии? – подняв глаза, спросил офицер.

– Думаю, что вам на вашем веку ещё хватит путешествий, – неопределённо ответил генерал.

Уже давно ушёл радист. Суровцев отложил в сторону случайно попавшийся ему на глаза сборник новых немецких военных маршей. «Надо будет вечером проиграть, – подумал он. – Под какую музыку, интересно, теперь марширует немецкая армия?» Сидел за письменным столом и думал о своём непростом нынешнем положении. Откинувшись на удобном стуле с подлокотниками, неотрывно глядел на никелированный поднос, на котором во время работы сжигал мелкие пометки и выписки из книг и документов. Рука потянулась к стопке чистой бумаги. Открыл крышку чернильницы на письменном приборе. Взял в левую руку перьевую ручку. Макая перо в чернила, медленно записал собственное четверостишие, только что пришедшее на ум:

 
Мечты взлетали высоко…
Был добрым и беззлобным малым…
Как было на душе легко,
когда я не был генералом…
 

Рука опять и опять тянулась к бумаге. Забытое, смутное и бесформенное чувство возникло в душе и вызвало никем до конца не понятую реакцию в сознании. И вот неспешный поток этого сознания стал вести пером, и на бумагу сразу, без единой помарки, легли новые стихотворные строки:

 
Имея добродушный нрав,
смотрел восторженно на небо.
И поражала зелень трав,
когда я генералом не был.
 

«Пожалуй, что и хорошо», – подумалось ему. «И насколько хорошо, настолько никому не интересно, кроме меня самого», – продолжил он собственную мысль. Но отказать в себе в удовольствии отдохнуть от надоевших забот он не мог и продолжил оказавшееся приятным занятие – играть словами. Скомкал ещё один лист с написанными четверостишиями и бросил их на поднос. Встал из-за стола. Хотел продолжить уборку в кабинете. Но понял, что всё, что нужно было убрать, уже убрано или возвращено на прежние места.

Снова оказался за письменным столом. Взял новый чистый лист. Записал и недовольно смял написанное. Опять бросил на поднос. Потом ещё достаточно долго писал. Опять сминал и бросал. «Ну вот, кажется, и отдохнул», – подумал он. Поджёг смятые комки бумаги, до этого только что переставшие быть просто бумагой.

На подносе сгорали стихи. Вместе с небольшим пламенем они точно переходили в другое, неведомое людским чувствам и разуму, пространственное и временное измерение. Они запомнились. Запомнились машинально, без малейших к тому усилий. Стихи просто помогли что-то понять и потому должны быть уничтожены. Как до этого после работы с книгами и документами уничтожались его заметки для памяти. Сгорали строки, которые никогда и никому не будет суждено прочитать:

 
Перед прицелом паучка
в росе блестела паутинка,
и в синем небе облачка
просились точно на картинку…
Теперь верста куда длинней…
Туманен смысл и ниже небо…
Мне не вернуть тех честных дней,
когда я генералом не был…
 
 
Снег тёплым не был и тогда,
и зной не путал я с прохладой.
Но в те прозрачные года
мне было ясно, как жить надо.
Был тот же дождь и тот же град
и кровь была такой же алой,
но дню любому был я рад,
когда я не был генералом…
 

Глава 2
Почти бандиты

1920 год. Апрель. Томск

В первых числах апреля 1920 года двадцатисемилетний генерал Мирк-Суровцев и капитан Соткин находились в Томске. Необходимо было уничтожить документы штаба армии генерала Пепеляева. В суматохе декабрьской эвакуации на это не хватило ни времени, ни сил. То, что красные эти документы ищут, было совершенно очевидно. Как было очевидно и то, что ищут их, руководствуясь не вопросами военной истории, а вопросами жгучей мести и скорой расправы.

Приказы, распоряжения, доклады и рапорты содержат информацию о людях. Наградные списки штаба армии лучше любого доносчика могли растолковать степень опасности того или иного человека для новой власти. Было и другое дело. Столь важное и секретное, что о нём они даже не разговаривали. Им нужно было проконтролировать сохранность тайных закладок более тонны золота – части золотого запаса бывшей Российской империи. Теперь это золото называли не иначе как золотом Колчака.

Этот старенький домишко был предусмотрительно приобретён Соткиным накануне оставления Томска белыми частями. Дом находился рядом с Иоанно-Предтеченским общежительным женским монастырём и кладбищем. При нехватке свободного жилья пришлось его сдавать, чтобы во время их отсутствия кто-нибудь не захватил в собственность.

Александр Александрович Соткин поступил в этом случае оригинально и неожиданно даже для Суровцева. Перед отступлением он сдал дом цыганской семье. Точнее сказать, пустил жить бесплатно. «Попробуй с цыгана деньги взять», – ещё и посетовал он. Цыгане, чьи кочевые маршруты были нарушены гражданской войной, зимовали здесь. Теперь же с наступлением весны они снова сбились в табор и отбыли в неизвестном направлении. Так или иначе, но в течение всей зимы никто их не «уплотнял», как коренных жителей. Не нашлось и желающих самим подселиться к цыганам.

Но была у дома ещё одна особенность, не известная ни квартировавшим цыганам, ни даже соседям. Погреб в доме имел тайный лаз. И был соединён с целой системой подземных ходов монастыря и подземным ходом под улицей. Там и пролежали всю зиму документы белогвардейской армии.

Вчера Соткин явился в начале ночи. Притащил два бидона керосина.

– Вот, ваше превосходительство, получите, – ставя на пол бидоны, отчитался Соткин. – Если бы не Ахмат, не знаю, где бы и нашёл.

Бывший управляющий купца Кураева татарин Ахмат был третьим человеком, имевшим прямое отношение к укрываемому золоту.

– А я, как видишь, остальную макулатуру из подземелья перенёс, – указал Суровцев на огромную, до потолка, груду, состоящую из многочисленных папок, топографических карт и других разрозненных бумаг штаба армии.

– Тётушки завтра вечером ждут к ужину. Продукты я им забросил, – продолжал отчитываться Соткин. – Про вашу бывшую невесту я не спрашивал. Они вам всё сами расскажут. Так что делаем дело и уходим. Да, вот ещё что, – доставая из внутреннего кармана солдатской шинели листовку, спохватился он. – Читайте! По всему городу новая власть воззвания расклеила. А то мы с Ахматом всё в толк не могли взять, отчего большевики такие ласковые с нашим братом стали. Всю зиму расстреливали почём зря, а то вдруг уцелевших офицеров бросились искать и привлекать на службу. Война ещё одна, ваше превосходительство! И мобилизация…

– Какая ещё война?

– С Польшей, – коротко ответил Соткин и протянул Суровцеву листовку.

«Ко всем рабочим, крестьянам и честным гражданам России, – прочёл генерал заголовок при тусклом свете керосиновой лампы. Стиль листовки был кондовым, а смысл путаным: – Товарищи! В то время, когда свободный польский народ изнывает под игом мирового капитала, польские захватчики и интервенты грозят молодой народной власти и Советской Республике. Все на защиту Социалистического Отечества и Родины! Все на польский фронт!».

Сергей Георгиевич никак не мог связать воедино противоречащие друг другу фразы «свободный народ Польши» и «польские интервенты». Так же в его понимании не укладывались понятия «социалистическое отечество» и «родина» в одном контексте. Но речь шла о польском фронте, и это ясно указывало на то, что дело обстоит самым серьёзным образом.

– Так что, большевики объявили мобилизацию? – спросил он Соткина.

– Официально нет. Но какие части в городе есть, те не сегодня завтра отправляются на этот самый польский фронт. А наши пепеляевцы, какие в городе, добровольно, косяком сами прут в Красную армию. Всех записывают. Особенно зовут офицеров, каких не добили. Никому не отказывают.

– А ты, Саша, что об этом думаешь?

– Я думаю, что захочешь жрать – и воевать пойдёшь. Даже побежишь. Голодно в Томске. Ну а вы-то сами, что думаете?

– Я думаю, что теперь самый удобный способ добраться до своих – это вступить добровольно в Красную армию.

Соткин ничего не ответил. Суровцев тогда не придал этому молчанию никакого значения. Всё разъяснилось на следующий день. Несмотря на риск, пришлось выйти из своего убежища вдвоём. Вышли, и сразу же последовало кровавое происшествие, оставившее тяжёлый след на душе и совести обоих героев.

После снежной и морозной зимы даже апрель был похож на холодный сибирский март. Но, несмотря на лёгкий морозец, запах весны уже растворился и уверенно жил в вечернем воздухе. В нарушение всех правил конспирации капитан Соткин, не оглянувшись по сторонам, перешёл улицу. Вдоль чугунной ограды он почти дошёл до следующего перекрёстка. Вдруг остановился и закурил. Обернулся. Нагловато улыбаясь, застыл в ожидании Суровцева.

Договорённости о контакте не было. До дома, где они скрывались от красных, оставалось пройти всего лишь два квартала. Нарушитель конспирации и воинской дисциплины, Соткин стоял, курил и вызывающе улыбался, вместо того чтобы идти вперёд и проверять, всё ли благополучно впереди.

Переходя в свой черёд улицу, Суровцев боковым зрением увидел в конце её красноармейский патруль. «Правила конспирации написаны кровью», – точно сама кровь из тела толкнула эту фразу в голову генерала. Неповоротливые слова свинцовой тяжестью осознания растеклись в висках, не давая свободно двигаться мыслям.

Он шёл к Соткину и по мере приближения видел, как меняется лицо капитана. Тот продолжал улыбаться, но улыбка уже превращалась в гримасу. Рука с папиросой замерла у помертвевших губ. Увидев выбегающих из-за поворота красноармейцев, Александр Александрович теперь судорожно соображал, что ему делать и как поступить. Патруль между тем, сдёргивая с плеч винтовки, бежал вслед за Суровцевым. Поравнявшись с товарищем, молодой генерал, не останавливаясь, пошёл дальше.

– Стой! Стрелять будем! – кричали вслед переодетым белогвардейцам патрульные.

В морозном, несмотря на весну, воздухе жутковато хрустели по снегу и наледи шаги бегущих людей.

– Не оборачиваться, – спокойно, вполголоса проговорил Суровцев. – Сейчас обгоняешь меня, достаёшь оружие и ждёшь за углом этого дома, – показал он рукой вперёд на здание красного кирпича. – Я их выведу на тебя. Их четверо. Двое слева – твои… Двое справа – мои…

Теперь Соткину ничего не нужно было объяснять во второй раз.

– Есть! – ответил капитан и лёгким бегом, ритмично хрустя по снегу подошвами офицерских сапог, стал обгонять генерала.

Суровцев неожиданно для преследователей вдруг захромал на правую ногу, не замедлив, впрочем, скорости движения.

– Стой, сучары! – кричал один из бегущих следом красноармейцев.

Соткин уже скрылся за углом здания. Перекрёсток и прилегающие улицы были пусты. Ни единого прохожего. Лишь одинокий пешеход, до которого долетели выкрики патруля, поспешно свернул во двор двухэтажного особняка в конце одной из улиц. В руках убегающего человека Суровцев успел разглядеть небольшую доску. Видимо, от забора.

За одну только зиму 1919–1920 годов в Томске исчезли все деревянные изгороди и почти полностью были вырублены парки и скверы. Дрова стали непреходящей ценностью. Чтобы перейти с улицы на улицу, теперь почти никогда не надо было идти до перекрёстка. Все дворы стали проходными, доступными всем ветрам, с полуразобранными сараями и стайками внутри. Плановые лесозаготовки велись в Михайловской роще и Лагерном саду. Прямо в черте города. Дров всё равно не хватало. В гости теперь ходили редко, а если шли, то часто несли с собой деревянный гостинец – полено или доску. В прежние годы трудно было даже вообразить подобное в городе, со всех сторон окружённом лесами.

Весенние сумерки сменялись полноценным, густым и тёмным вечером. Между Суровцевым и патрульными красноармейцами было не более сорока метров. «Сейчас начнут стрелять», – понял Суровцев и побежал, петляя, насколько позволял узкий, плохо очищенный от снега, тротуар. Сначала медленно, затем быстрее и быстрее он бежал к спасительному углу дома. Один за другим вслед ему в морозном пространстве улицы прогремели два винтовочных выстрела. Пули противно просвистели рядом.

Расставив ноги на ширину плеч, с двумя наганами в руках, за углом дома стоял Соткин. Лицо его было бледным. Зубы крепко сжаты. Прищуренные глаза хищно направлены навстречу опасности. Суровцев встал чуть дальше и сзади от Александра Александровича. Он оказался в метрах трёх справа от него. Успокоил, насколько смог, дыхание. Вынул из внутреннего кармана полушубка свой наган.

Красноармейцы выбежали из-за угла не одновременно. Будь белогвардейцы менее опытными и менее хладнокровными, они начали бы стрелять в первого появившегося на линии огня. Но первым выстрелил красноармеец. Выстрелил из винтовки скорее от испуга и неожиданности. Он ещё и поскользнулся, чуть не упав при этом.

Пуля ушла куда-то в сторону, поверх офицерских голов. Привыкшие в последнее время только преследовать и задерживать, патрульные солдаты и думать забыли, что на них кто-то может напасть. От выстрела Соткин рефлекторно сделал шаг в сторону, и только. Тут же, сбивая первого патрульного, из-за угла выскочил второй. За ним одновременно выбежали оставшиеся двое.

Выстрелы из офицерских наганов сухо хлопали один за другим. Какие-то секунды – и четыре преследователя со стонами и матерными криками распластались на тротуаре. Две-три секунды – и новая серия выстрелов в лежащих на почерневшем весеннем снегу людей…

Время, когда любопытные жители выбегали на улицу, заслышав пальбу, осталось в прошлом. Теперь при стрельбе на улице томичи гасили свет и отходили в глубь комнат от окон, и без того укрытых ставнями. А то и вовсе сразу же ложились на пол…

Оглядевшись по сторонам, Суровцев и Соткин быстро пошли прочь от здания с чугунной оградой.

Оглядываясь, поочерёдно проскользнули в двери обречённого дома, в котором пришлось укрываться несколько последних дней. Документы штаба были подняты из подвала и собраны в горнице все, до последней бумажки. «Никак нельзя было выходить сегодня из дома. Никак было нельзя», – повторял и повторял про себя Суровцев. До сих пор он почти безвылазно сидел в подвале. И, как выяснилось, правильно делал. Нечего было и думать, чтобы выйти на улицу без риска быть кем-нибудь узнанным. Мог узнать любой из солдат пленённой пятнадцатитысячной армии Пепеляева, привлечённой, как тогда говорили, «на трудовой фронт». Могли узнать и томичи.

Сергей Георгиевич знал, что он находится в списке лиц, которых тщательно разыскивает губернская ЧК. Тогда он и сам не мог себе объяснить, почему сделал так, что по всем документам колчаковской армии он прошёл как генерал Мирк. Чекисты искали начальника штаба Северной группы, а затем генерала для поручений и личного представителя адмирала Колчака генерал-майора Мирка Сергея Георгиевича. Вторая, русская, составляющая русско-немецкой фамилии Мирк-Суровцев была известна в колчаковской армии единицам.

– И что, любезный Александр Александрович, вы в очередной раз судьбу испытывать взялись? – с раздражением спросил Суровцев Соткина. Сказал, скорее, для того, чтобы хоть что-то сказать, дабы нарушить молчание.

– Виноват, ваше превосходительство, – понуро опустив голову, ответил капитан. – Как чёрт шилом в задницу тыкал… Всё же, когда в бою, оно как-то иначе, – добавил он не сразу. – Однако узнали они нас, Сергей Георгиевич. Солдатики-то из нашей армии были. Одного я точно раньше видел.

Суровцеву ничего не хотелось говорить. Вспомнился вокзал города Могилёва. Тогда он впервые испытал чувства, мучившие сейчас его самого и капитана. Поднять руку на соотечественника – грех тяжкий и несмываемый. Даже если это произошло в бою. Что говорить об их ситуации? Уже по своему опыту Суровцев знал, что обычное оправдание необходимостью самозащиты – оправдание слабое и не приносящее успокоения. Русские стреляли в русских. Взгляд его упёрся в листовку томского совдепа, лежащую рядом с керосиновой лампой. Сергей Георгиевич напряжённо думал… Они сидели, молчали, думая каждый о своём.

– Второй раз у меня так, – опять нарушил затянувшееся молчание Суровцев.

– Как так? – спросил Соткин.

– Поднимаю руку на своих, – ответил Сергей Георгиевич.

– Вы, ваше превосходительство, будто отроду и не воевали, – улыбаясь недоброй улыбкой, заметил Соткин. – Нашли своих…

– Да нет же. Я своими приказами людей, наверное, больше погубил, чем иной палач за всю жизнь. Я о том, что не в бою… Ещё первобытный человек первейшим грехом признал убийство именно соплеменника.

– Я не любитель исповеди слушать, – прервал его речь Соткин.

– Так я, капитан, сейчас лекцию тебе прочитаю! О вреде весенних грёз для военного человека, – повысил он голос до командного. – Стоял, мечтал, как курсистка перед первым свиданием…

– Во, – продолжил улыбаться Соткин. Правда, делал он это теперь уже без всякого зла. – Так оно привычнее, ваше превосходительство. Лучше прикажите чего-нибудь. У меня тоже на душе кошки скребут.

– Нужно уходить сегодня в ночь, Саша. До сих пор в нашем районе не было облав и обысков. Теперь будут. Красные и в монастырь полезут, и ближние дома обыщут. В том числе и этот. К моим тётушкам сейчас идти опасно. Спрячемся в твоём логове. День-два пересидим и вон из города. Так что – за дело, – продолжал Суровцев. – Один бидон керосина разливаем на чердаке, другой здесь. Поджигаем отсюда. Ставни на окнах надо будет открыть. Когда займётся, пусть воздух поступает.

Соткин забрался на чердак, заваленный старой мебелью. За несколько подходов разлил керосин в разных углах. Немного керосина оставил в бидоне, закрыл его крышкой и поставил в центре. Когда спустился вниз, то увидел, что и генерал проделал похожие манипуляции с керосином внизу. Закрытый бидон был наверху горы из документов штаба разгромленной армии генерала Пепеляева.

– Присядем на дорожку, – предложил Соткин.

– Присядь, если хочешь.

Соткин присел на краешек табуретки. Почти сразу встал, тяжело вздохнув, произнёс:

– Прости, Господи!

– Уходим, – то ли приказал, то ли просто констатировал факт Суровцев.

Уже выйдя за порог, в открытую дверь он швырнул одну за другой керосиновые лампы, которые из предосторожности до этого вынесли в сени. Стеклянные колбы разлетелись вдребезги, пламя из разбитых ламп быстро потекло по полу к бумаге.

Они вышли на улицу и принялись открывать ставни на окнах. Каждый раз не забывая рукоятками наганов разбивать стекло. Пламя внутри медленно, но верно принялось уничтожать документы.

– Уходим, – второй раз за вечер произнёс Суровцев.

Рядом с домом игуменьи, в монастыре, сначала завыла, а затем одиноко залаяла чудом уцелевшая в голодном городе собака. Уличного освещения в этот период времени в Томске не было. Но главное то, что здесь, рядом с Иоанно-Предтеченским общежительным женским монастырём и кладбищем, не было и красноармейских патрулей. Они молча прошли по Пироговской улице до Пироговского городского училища.

На пересечении Пироговской с Белинской улицей оглянулись. Пламя пожара вырывалось из окон покинутого ими дома и влезало на деревянную кровлю. Отблески пламени плясали на куполах четырёх монастырских храмов. Молча переглянулись. Свернули налево.

– Тоже не спится кому-то, – указал Соткин на лучи света, пробивавшиеся в щели тяжёлых ставней одного из домов.

Суровцев ничего не ответил, но удивился столь позднему бдению кого-то из жителей Томска. Ещё большее удивление испытал бы он, знай, что они только что прошли мимо дома томского педагога и краеведа Филиппа Кузьмича Зобнина. У Зобнина до недавнего времени квартировал Григорий Николаевич Потанин. Советская власть второй раз не знала, что делать с этим знаменитым стариком – путешественником, общественным деятелем, идеологом областничества. Его не расстреляешь, как только что расстреляли за контрреволюцию редактора газеты «Сибирская жизнь» Александра Васильевича Адрианова и ещё двадцать пять человек из числа томской интеллигенции. Поместив больного Потанина в госпитальные клиники, власть точно ждала, когда старец сам отойдёт в мир иной.

Пришли на территорию Лагерного сада, изуродованного беспорядочными лесозаготовками прошедшей зимы. В запах весны здесь вкрались лёгкий запах опилок и устойчивый запах гари. Многочисленные чёрные костровища, похожие на большие чумные язвы, теперь вытаивали из-под снега среди многочисленных пней. Даже в наступившей темноте они явственно чернели на снегу. Всё пространство сада было изрезано следами от полозьев саней. Протоптанные в разные стороны и утрамбованные за зиму многими ногами тропинки заметно возвышались над просевшим ноздреватым, весенним снегом. Соткин уверенно свернул в сторону и пошёл впереди, почти не проваливаясь. Тогда как Суровцев постоянно цеплял снег голенищами сапог.

Вышли к крутому откосу реки. Далеко внизу простиралась закованная в лёд Томь. Но у самого берега речной лёд окаймляла тонкая полоска воды. Даже в наступившей темноте, при свете луны было хорошо видно, как русло реки, плотно прижимаясь к своему правому берегу, пролегало вдоль почти отвесных круч. Снега на откосе почти не было. По хорошо знакомой Соткину тропинке среди кустов и малочисленных деревьев они стали спускаться вниз. Через две-три минуты уже стояли перед железными воротами заброшенного порохового склада, когда-то обустроенного в толще горы и брошенного теперь за ненадобностью. Перед революцией Лагерный сад перестал быть местом летнего расположения частей томского гарнизона. Пользуясь этим обстоятельством, купец Кураев достаточно дёшево приобрёл эти склады у военного ведомства. Он и передал все тайны этого подземелья своему несостоявшемуся зятю – Сергею Георгиевичу Мирку-Суровцеву.

Соткин открыл тяжёлый амбарный замок. Затем без видимых усилий потянул на себя тяжёлую створку кованых ворот бывшего склада. С жутковатым для слуха скрежетом створка отворилась. Суровцев уже знал, что эта лёгкость обманчива и только обладавший чудовищной физической силой капитан мог проделать эту операцию в одиночку. Точно так, как отворил, Соткин без видимых усилий затворил дверь изнутри. Закрыл на тяжёлую металлическую щеколду. Было темно и, казалось, тепло после свежести речного откоса.

Александр Александрович включил электрический фонарик на батарее. Освещая путь, он пошёл впереди. Суровцев однажды зарисовал план подземелья. Потом заучил на память и сразу же сжёг. За всё время пути ни разу не сбился. Они находились перед углублением в стене. Оно было здесь не одно такое. Но их интересовало именно это – второе слева. Справа ещё три прямоугольных углубления. Но за ними, как и за крайним левым, тайных дверей не было.

Соткин наклонился к полу. Сначала ногами, а затем рукой разгрёб мусор. Луч фонаря высветил металлическое кольцо в углублении. Кольцо тут же было поднято, тогда как другой его край оставался продетым в кованое ушко какого-то болта или большого гвоздя.

– Посветите, ваше превосходительство, – попросил Александр Александрович.

Суровцев взял из рук капитана фонарик. Направил луч к углублению в полу. Соткин двумя руками взялся за кольцо и с напряжением, которое трудно было не заметить, медленно повернул его по часовой стрелке. За стеной послышался стрёкот цепей и шестерёнок. Проём в стене стал медленно отступать внутрь. Система противовесов была приведена в действие.

Поочерёдно вошли в открывшееся помещение, заполненное многочисленными ящиками, бочками и бидонами. Суровцев продолжал освещать. Соткин достаточно долго крутил огромное колесо. Снова что-то щёлкнуло, и с уже знакомым стрёкотом стена на небольших стальных рельсах стала возвращаться на прежнее место. Не проделай он этой операции с колесом, стена с грохотом встала бы в проём сама и комната оказалась бы навсегда запертой от внешнего мира. Механизм изготовили таким образом, что человек непосвящённый, попади он сюда, был не в состоянии выбраться обратно самостоятельно.

Пройдя по узкому коридору, они, отворив деревянную дверь, вошли в ещё одну комнату. Соткин чиркнул спичкой и зажёг лампу. Взял из рук Суровцева фонарь. Выключил его и, бережно обмотав чистой тряпицей, положил в карман шинели.

Помещение оказалось более чем примечательным. По бокам от входа стояли рыцари с мечами. Точнее сказать, полные и полые внутри рыцарские доспехи. Стены завешаны коврами. Стол, стулья, шкаф и даже вешалка – всё это перекочевало сюда из богатого купеческого особняка. Это было понятно. Но зачем Соткин привёз, а затем ещё и перетащил сюда рыцарские доспехи? Это никому понятно не было. Как, впрочем, и самому Александру Александровичу. Про себя в таких случаях он говорил, что «дурная голова ногам покоя не даёт». Нам остаётся только добавить, что рукам тоже… История с рыцарями, или история про железных людей, живущих под Томском, ещё будет иметь своё продолжение. Довершали убранство этой тайной комнаты четыре металлические двухъярусные солдатские кровати.

Сбросив с себя полушубок, Сергей Георгиевич присел к столу. Обхватив голову руками, замер без движений.

– Что, лихо опять? – участливо поинтересовался Соткин.

Последствия недавно перенесённого тифа время от времени давали о себе знать. И Соткин, совсем недавно выходивший больного генерала, снова был готов его выхаживать. Была у этой болезни такая особенность – тиф не всегда отступал сразу. Иногда возвращался. Такой тиф так и назывался: «обратный тиф». Кроме приступа слабости, душевное состояние Мирка-Суровцева было не менее мучительно. Он поднял голову и, глядя помутневшими глазами на капитана, вдруг спросил:

– Саша, у тебя спирт или самогон есть?

Можно было и не спрашивать. Чем-чем, а спиртным Соткин запасся основательно.

– Чудной вы, право, ваше превосходительство. То от винного запаха кривитесь, а то самогона вам подавай. Найдётся. Здесь у меня даже коньяк есть. Коньяку не желаете?

Совсем непьющий, по царившим в офицерской среде меркам, Суровцев долго соображал, что ему лучше выпить.

– Что бы ты мне посоветовал? – спросил он.

– Вам бы я посоветовал выпить воды. Да случай таков, что и вправду сама душа просит. Водки сейчас выпьем, – после небольшого раздумья, сопровождавшегося оценивающими взглядами, брошенными на себя и на генерала, объявил Александр Александрович.

Быстро и сноровисто Соткин накрыл на стол. Вслед за литровой бутылкой водки на столе появились две банки мясных консервов, несколько сухарей чёрного хлеба и большая головка чеснока. Открыв консервы и плеснув водки в две жестяные кружки, Александр Александрович сел напротив генерала.

Они подняли кружки. С минуту молча смотрели друг на друга. Так и не проронив ни слова, выпили. Даже не закусив как следует и не почувствовав вкуса водки, Суровцев потянулся за литровкой. Снова налил себе. Налил Соткину. Один, под внимательным и укоризненным взглядом капитана, опять выпил. И лишь потом принялся закусывать.

Опьянение приходило крайне медленно. Точно такое же состояние он уже испытывал три года тому назад. В тот самый день, когда на железнодорожном вокзале в Могилёве толпа матросов и солдат растерзала последнего законного главнокомандующего русской армией генерала Духонина. Потом толпа начала избивать и убивать офицеров. Едва не убили его самого. Матрос атлетического телосложения и богатырского роста мог лишить жизни одним ударом огромного кулака. И лишил бы, не опереди его Суровцев. И тогда, и сейчас у него не было другого выбора. Сергей Георгиевич не испытывал заблуждений в отношении гуманности новой власти. Но мучило его не это, а сама противоестественность и непреодолимость сложившегося положения, когда представители одного народа уничтожают друг друга, и решительно нет даже малых шансов к примирению. Мало того, на мучительную, трагическую обыденность братоубийства накладывалась незаживающая, невыносимая личная драма.

Разочарование. Какое красивое, грустное и глубокое по смыслу слово! Очарование жизнью и чары любви были погребены кровавой и суровой действительностью Гражданской войны. Армии Колчака разгромлены, любимая женщина с другим мужчиной. Соперник оказывался и победителем в войне, и более удачливым в любви. Было жалко себя. В последние годы он не сделал ничего против совести, долга и чести. Но это не принесло ему лично и малой доли счастья. «И стоило ли прилагать столько усилий и столько старания в борьбе со смутой в государстве, если эти старания не только не увенчались успехом, но и оказались ненужными большинству народа? Не в этом ли причина и личной его драмы? Личное поражение было лишь следствием поражения общественного. Офицерство оказалось досадной и опасной помехой для новой революционной власти».

– Я вот что думаю, ваше превосходительство, – вернул его к действительности приглушённый голос Соткина.

Суровцев, оторвавшись от тяжёлых мыслей, поднял голову.

– Что Александр Александрович? – спросил он капитана.

– Вы давеча говорили, что в Красную армию вступать надо.

Сергей Георгиевич медленно вспоминал, соображая, что, собственно, имеет в виду Соткин.

– Так вот, – продолжал капитан. – Я больше вступать никуда не буду. Что-то мало толку от всех наших вступлений. В германскую воевали неизвестно за что. Теперь я и вовсе не вижу резона.