Текст книги "Цепь грифона"

– Это наша революция смута?

«Быстро отступить назад. Выхватить наган и выстрелить ему в лоб. Потом, наверное, пристрелить комиссара. А потом уже без разницы… Или самому стреляться, или ждать, когда пристрелят или зарубят», – вихрем пронеслись в голове Суровцева отчаянные мысли.

– Отвечать! – крикнул, как рубанул шашкой, Ворошилов.

Суровцев глядел в глаза Ворошилову. «Нет, рубить он никого не будет. Это всё из разряда театральных жестов», – понял Суровцев.

– Революция – это смута? – чуть придвинувшись к нему, ещё раз спросил Ворошилов.

– Нет, конечно, – вполне искренне ответил Суровцев.

Он давно уже перестал считать русскую революцию просто смутой.

– Товарищи будённовцы, – обратился Ворошилов к бойцам, – всё правильно обсказал бывший их благородие. Но вот никак не мог не обделаться в конце. На то он и бывший… Этот тоже, хорош гусь, – ткнул он шашкой в сторону комиссара, – плёл-плёл, а чего – и сам не понял. А я вот что вам скажу… Воюем мы не с поляками, а с белополяками! Вот и весь сказ. Мы уже бьём их в хвост и в гриву. И дальше будем бить. Мы им квадратные башки враз где округлим, а где и подрубим. Всё. Митинг окончен!

– Да здравствует товарищ Ворошилов! – кричали из толпы.

И точно перебивая друг друга, с разных концов закричали:

– Да здравствует товарищ Будённый!

– Даёшь Киев!

– Даёшь Варшаву!

– Даёшь!

– Ура! – ревела толпа.

В конце концов, сорвались на старорежимное «ура!». С этим военным кличем в Красной армии боролись. Было идеологическое неудобство – белогвардейцы шли в атаку с таким же «ура!». Но слишком много было за этим словом исторической памяти, чтоб так просто заменить его ничего никому не говорящим «даёшь!». В толпе стали стрелять в воздух. Ворошилов, Суровцев и комиссар поочерёдно спрыгнули с платформы на землю. К ним протиснулся орденоносец Гриценко. За ним, как нитка за иголкой, проследовал рыжий конармеец.

– Климент Ефремович, – язвительно обратился орденоносец к Ворошилову, – а у меня на шашке, сталью по стали, начертано: «Без нужды не вынимай. Без славы не вставляй».

– Ну-ка, пошёл отсюда, – вставляя шашку в ножны, отвечал Ворошилов, – умник. Ступай к своему полку.

– Успеется, – достаточно развязно отвечал Гриценко.

С дисциплиной в Конармии были большие проблемы. Но со всей ответственностью нужно сказать: дисциплина в ней была. Просто строилась она по своим особым, революционным, законам и принципам.

– Я смотрю, вы тут военспецов больше слушаете, чем полномочного комиссара, – обиженно выговорил Ворошилову комиссар Ивлев.

– Да вы не пужайтесь, товарищ комиссар, – весело отозвался стоявший рядом веснушчатый боец. – Мы военспецов богато порубали. Капусты в другую осень меньше шинкуют.

– Какое звание в царской армии было? – спросил Ворошилов Суровцева.

– Полковник, – коротко ответил Суровцев.

Ворошилов, Гриценко, да и комиссар недоверчиво осмотрели совсем не полковничью фигуру и стать Суровцева. «Поручик, штабс-капитан – это куда ни шло. Но для полковника слишком молод», – примерно так подумали все трое. Знали бы они, что перед ними стоит генерал-майор белой армии! Тем более не поверили бы.

– Ладно. Разберёмся, – сказал Ворошилов. – Собери-ка всех бывших офицеров на привокзальной площади. Люди вы для нас тёмные. С вами будем говорить с каждым в отдельности.

– Есть! – едва не вскинул ладонь к козырьку фуражки Суровцев. – Слушаюсь!

Четко повернулся кругом. Отойти четко не представилось возможным. Пришлось протискиваться через любопытную людскую массу.

– Теперь с тобой разберёмся, – повернулся Ворошилов к комиссару. – Закон у нас простой. Он и военспецов, и комиссаров, и простых бойцов касается. Все начинают службу рядовыми. После первого боя решаем, где чьё место.

– Права не имеете! – достаточно уверенно возразил комиссар.

– Имеем, – ещё более уверенно перебил его Ворошилов. – Мало того, имею личное указание члена военного совета Юго-Западного фронта товарища Сталина всех комиссаров, не оправдавших доверие партии, расстреливать перед строем как трусов и дезертиров.

– Вот такие у нас дела, товарищ комиссар, – вставил своё слово и Гриценко.

– А ты, – обратился Ворошилов к Гриценко, – снаряди из своих хохлов пулемётную команду – и тоже на привокзальную площадь. Сразу пусть не светятся, а к началу разговора, чтоб все бывшие на мушке были. А то у них как всегда… по нагану по карманам… Короче, сам всё знаешь.

– Сделаем, – пообещал Гриценко. – Климент Ефремович, я этого бывшего полковника к себе заберу? Сдаётся мне, он не простой полковник. Шибко он грамотный, да молодой и ранний.

– Да погодь ты. С ним ещё особый отдел разговаривать будет, – попытался отмахнуться от Гриценко Ворошилов.

– Вот после разговора и заберу, – не унимался Гриценко. – Я уже второй месяц без начальника штаба воюю.

– А кто тебе виноват, что прежнего начальника штаба ты расстрелял?

– Не расстреляй я – бойцы порубали бы!

– Ладно. Там видно будет, – обнадёжил Гриценко Ворошилов.

Процедура вступления бывших офицеров в Конармию была отлажена до мелочей. Первым и самым унизительным её этапом часто был обыск и изъятие личного оружия бывших офицеров. Пика, шашка и винтовка – вот что положено иметь рядовому бойцу. Впрочем, пики в Конармии не жаловали. В ближнем бою предпочитали использовать револьверы и пистолеты. Но обзавестись наганами и даже особо ценимыми за вместительный магазин и точный бой маузерами позволялось не сразу. Зачислялись бывшие офицеры как рядовые бойцы. Но после первых боёв, если они оставались живы, их обычно использовали на командных должностях.

Процедура обыска часто происходила под стволами пулемётов. Офицеры, сопротивляющиеся обыску, безжалостно выбраковывались как не поддающийся перевоспитанию, не демократический элемент. С такими долго не церемонились. Бывало и так, что сразу отводили в сторону и расстреливали. Среди личных вещей искали следы пребывания в белой армии. Ордена не отбирали. Наоборот, интересовались – за что кресты получены? В Конармии все знали, что сам командарм Будённый – полный георгиевский кавалер. Он теперь не носит, но бережно хранит все свои награды. А свой первый крест вахмистр Будённый получил, говорили, ещё за русско-японскую войну в 1904 году. Награды могли многое рассказать. Так офицерский Георгиевский крест III степени у Суровцева красноречиво говорил о том, что, кроме этого креста, он награждён еще одним таким же IV степени. А также орденами Святого Владимира, Анны и Станислава, которые предшествуют награждению Георгием.

Собеседование в особом отделе начиналось с изучения послужного списка офицера. Записи в послужном списке обычно обрывались записью 1917 года. Круг вопросов крутился вокруг двух главных: «Где вы находились и чем занимались с октября семнадцатого года по сегодняшний день?», «Служили в белой армии?».

Суровцев по месяцам расписывал два года своей не простой жизни. Из его биографии этого периода следовало, что от всех мобилизаций как в белую, так и в красную армию он до сих пор уворачивался. Что было абсолютной ложью. Написал, что дважды перенёс тиф. Что было полуправдой. Но посвящать в истинные перипетии своей жизни этого периода он никого не собирался. Чем могли бы закончиться для него правдивые признания, можно было даже не сомневаться. На вопрос особиста-латыша «Почему вы вступаете в Красную армию?» – Суровцев молча протянул ему большевистскую «Правду» от 23 мая 1920 года с воззванием, начинавшимся словами «Ко всем бывшим офицерам, где бы они ни находились». Теперь, когда Суровцев дописывал свои «правдивые показания», чекист с интересом читал знаменитое воззвание. Вот строки из газеты:

«В этот критический момент нашей народной жизни мы, ваши боевые товарищи, обращаемся к вашим чувствам любви и преданности к родине и взываем к вам с настоятельной просьбой забыть все обиды, кто бы и где бы их вам ни нанёс, и добровольно идти с полным самоотвержением в Красную Армию, на фронт или в тыл, куда бы правительство Советской Рабоче-Крестьянской России вас ни назначило, и служить там не за страх, а за совесть, дабы своей честной службой, не жалея жизни, отстоять во что бы то ни стало дорогую нам Россию и не допустить её расхищения, ибо в последнем случае она безвозвратно может пропасть, и тогда наши потомки будут нас справедливо проклинать и правильно обвинять за то, что мы из-за эгоистических чувств классовой борьбы не использовали своих боевых знаний и опыта, забыли свой родной русский народ и загубили свою матушку Россию.

Председатель особого совещания при главнокомандующем А.А. Брусилов, члены особого совещания А.А. Поливанов, В.Н. Клембовский, Д.П. Парский, А.С. Валуев, А.В. Гутор».

С двумя генералами, поставившими свои подписи под воззванием, Суровцев был знаком лично. К штабу армии Брусилова он был прикомандирован разведывательным отделением Генерального штаба. Было это во время Брусиловского прорыва. А генералу Поливанову он был обязан зачислением в Академию. Его резолюция со словами «зачислить и старого и малого» определила в своё время направление всей жизни Суровцева.

– Я забираю вашу газету, – заявил с акцентом чекист.

– Как знаете, – ответил Суровцев.

Но оставить номер «Правды» в особом отделе армии не пришлось. Без стука в кабинет вошёл Ворошилов. С порога спросил:

– Закончил?

– Заканчиваем, – забирая у Сергея Георгиевича текст биографии, проговорил чекист.

– А это что у тебя? – Ворошилов, не церемонясь, взял со стола особиста «Правду».

Стал читать. Особист бросил недовольный взгляд в сторону Ворошилова, но ничего не сказал. Сам, так же молча, стал читать биографию бывшего офицера. Молчание нарушил Ворошилов:

– Так ты говорил на митинге, что воевал под командой Брусилова?

– Так точно, – ответил Суровцев.

– Пошли. Я его забираю, – заявил он чекисту. – Газету тоже возьму.

– Я ещё не закончил, – стал было возражать военный чекист.

– Потом закончишь. Я его тебе через полчаса верну. Иди за мной, – приказал он Суровцеву.

За десять минут до этого в штабе армии произошла примечательная сцена. Телеграфный аппарат Боде, только что приведённый в рабочее состояние, выдал сообщение. Минуя штаб фронта, Москва приказывала: «Буденному. Ворошилову. Двигаться в общем направлении на Киев. Ваши соображения после освобождения Киева. Брусилов. Поливанов».

– Какие соображения! У меня и карт дальше Киева нет! – раздражённо изрёк Будённый.

– Нам такое доверие оказывают, а ты злишься. Погоди, Семён Михайлович. Я сейчас, – сказал Ворошилов и быстро пошёл к входной двери.

– Ты куда? – спросил Будённый.

– У нас тут военспец один умный завёлся. Сейчас приду. А ты отстучи в Москву, что обдумаем и доложим.

– Давай, работай, – обратился Будённый к телеграфисту.

Телеграфист быстро отстучал телеграфным ключом: «Обдумаем. Доложим». Через минуту аппарат снова ожил, и на телеграфной ленте отпечаталось только одно короткое слово: «Ждём». Будённый выругался. Немного успокоившись, добавил:

– Ну, ждите.

Суровцев стоял перед Будённым по стойке «смирно». Если он уже имел какое-то представление о характере Ворошилова, то командарм был для него человек новый. А смотрел командарм грозно. Во всей его фигуре чувствовалась не малая, жестокая сила лихого рубаки. Такие конники способны разрубить человека от плеча до самого седла. Что не раз за свою жизнь и проделывал Семён Михайлович Будённый. Ворошилов же повёл себя как-то по-свойски.

– Ну-ка ответь-ка нам, господин бывший полковник. Раз ты в Брусиловском прорыве участвовал, то местность к западу от Киева должен помнить наизусть? Правильно я говорю? – спросил он Суровцева.

– В общих чертах, да, – ответил Сергей Георгиевич, не понимая, что от него хотят.

– Допустим, мы уже в Киеве, – продолжал Ворошилов. – Каковы могут быть наши действия?

– Карты, я так понял, нет? – догадался Суровцев.

– Ты отвечай, а не спрашивай, – пристально и недобро глядя в глаза Суровцеву, произнёс Будённый.

В сознании Суровцева, как на фотобумаге, медленно проявлялась карта.

– Нужно знать направление главного удара соседей, – задумчиво проговорил Суровцев. – Даже не так. Это может быть ещё и неопределённо, и совершенно секретно. Но вот знать сегодняшний район сосредоточения войск соседнего фронта нужно. Оттуда наступают соседи? Я так понимаю, что речь идёт о наступлении.

– Правильно понимаешь, – хмуро подтвердил Будённый. Он сам должен был сразу же спросить об этом представителей Особого совещания. – Стучи, – переключил он своё внимание на телеграфиста. – Какое направление соседей? Район сосредоточения.

«Направление соседей. Район сосредоточения» – передал телеграфист в Москву.

«Общее направление – Полесье. Из района Двинска, Полоцка, Витебска. Ваши действия?» – опять спрашивала Москва.

– Ну, – грозно посмотрел на Суровцева Будённый.

– Позвольте бумагу и карандаш.

Телеграфист протянул Сергею Георгиевичу чистый лист бумаги и карандаш. Карта местности полностью «проявилась» в его голове. На рельеф местности накладывались зоны лесов, болот, лесостепи. На западе высились Карпатские горы. На северо-западе по обоим берегам Припяти легли почти непроходимые болота Полесья. Он явственно видел нитки грунтовых и железных дорог. Заняли своё место города и крупные населённые пункты. Словом, всё то, что в Академии Генерального штаба слушатели заучивали наизусть.

Он взял карандаш и стал быстро писать красивым почерком штабного офицера: «Считаем целесообразным удар южнее Полесья, через Ровно и Ковель в направлении на Брест-Литовск. При выходе на меридиан Бреста предполагаем соединение с соседом справа. Для совместных действий в общем направлении на Варшаву».

– Мне кажется, ответить следует так, – протянул он текст Будённому.

Тот прочел. Передал Ворошилову. Прочитал и Ворошилов. Кивнул.

– Пожалуй, что так, – согласился Семён Михайлович и, забрав листок из руки Ворошилова, положил его перед телеграфистом. – Стучи.

Не прошло и минуты, как текст телеграммы ушёл в Москву.

– Ты вот что мне скажи. Ты на митинге для красного словца говорил, что лично знаком с Брусиловым? – с подозрением спросил Ворошилов. – Врал, поди?

– Никак нет. Приходилось не раз встречаться. Я и с Поливановым знаком, – кивнув на «Правду» в руках Ворошилова, совсем удивил его Суровцев.

«Хотя чего удивляться, – размышлял Ворошилов, – знаком же сам я лично с Лениным, аж с одна тысяча девятьсот шестого года! Тогда на Четвертом съезде РСДРП, в Стокгольме, много с кем познакомился. Дзержинский, Фрунзе, Сталин, Бубнов, Артём, Калинин. Теперь это известные люди. А на следующем, Пятом съезде, впервые полюбовался на Троцкого. Запомнили друг друга. Теперь вот Троцкий и пакостит при каждом удобном случае».

– Что это у тебя? – суровый взгляд командарма остановился на газете в руке Ворошилова.

– Почитай, Семён Михайлович, – протянул Ворошилов газету командарму. – Шустрый ты больно, ваше высокоблагородие. У нас ещё этого номера «Правды» нет, а у тебя уже на руках.

– Это, если хотите, что-то вроде охранной грамоты, – без тени иронии ответил Суровцев на подозрительное замечание Ворошилова.

Будённый едва успел дочитать фамилии генералов, подписавших воззвание «Ко всем бывшим офицерам», как заработал телеграфный аппарат.

«Ваше мнение ясно. Принимайте к исполнению. Брусилов. Поливанов», – выдал телеграф.

– Что вы тут про Брусилова с Поливановым говорили? – вдруг запоздало заинтересовался Будённый.

– Да вот, он говорит, что знаком с обоими, – недобро улыбаясь, сообщил Ворошилов.

– А мы сейчас и проверим. Стучи, – снова обратился командарм к телеграфисту. – Просим подтвердить личность и факт знакомства с вами… Как тебя звать-величать? – спросил он Суровцева.

Рука с карандашом замерла в руке телеграфиста.

– Полковник Генерального штаба Мирк-Суровцев, – вытянувшись ответил Сергей Георгиевич.

– Как-как? – не расслышал Ворошилов.

– Мирк-Суровцев, – повторил Суровцев.

– Ты еврей, что ли? Вроде не похож, – удивился Будённый.

– Нет. Мать русская. Отец – обрусевший немец. Можно спросить и просто про Суровцева.

– Нет уж, спросим как полагается, – не согласился Ворошилов. – И пеняй на себя, если соврал.

– Просим подтвердить личность бывшего полковника бывшего Генштаба Мирка-Суровцева, – закончил диктовать телеграфисту Будённый.

«Так даже лучше, – думал про себя Суровцев, – должны генералы его вспомнить. Такая двойная фамилия вряд ли ещё существует в мире».

«Пусть прочтёт на память последнюю строфу Мицкевича из стихов о бывшей столице. Последнюю строку передайте», – вдруг выдал аппарат совсем уж неожиданный ответ Особого совещания при главнокомандующем.

Будённый переглянулся с Ворошиловым. Затем они в четыре глаза пристально поглядели на Суровцева. Суровцев с облегчением вздохнул. Улыбнулся. Он вспомнил вечер на квартире генерала Степанова, когда он на память читал хозяину и его гостю, тогда военному министру Поливанову, стихи «Пригород столицы» Адама Мицкевича. Вспомнилось, что Поливанов поразился тогда злобной точности строк польского поэта.

– Слушайте, – обратился Сергей Георгиевич к командирам Конармии.

Телеграфист приготовился записывать.

 
У зодчих поговорка есть одна:
Рим создан человеческой рукою,
Венеция богами создана;
Но каждый согласился бы со мною,
Что Петербург построил сатана, —
 

прочёл на едином дыхании Суровцев.

– Передавай, – приказал Будённый.

«Что Петербург построил сатана», – передал телеграфист.

Ответ последовал почти сразу. «Личность подтверждаем, – гласила телеграмма, – считайте, что в карты выиграли толкового начальника штаба. Поливанов. Брусилов».

– Ишь ты! И что прикажешь с тобой делать? – вдруг неожиданно улыбнувшись, качая головой, спросил Будённый.

И если Будённый теперь улыбался, то Ворошилов стал неожиданно серьёзным.

– Гриценко его к себе просил. Начальник штаба ему опять понадобился. Пусть забирает, – предложил Ворошилов. – Но учти, военспец, в первый бой рядовым идёшь.

– Без начальника штаба иногда муторно, – согласился Будённый. – Вот и мы с марша в бой, а чтобы карты трофейные собрать, и руки не дошли. С конём дружишь, товарищ Суровцев?

– Приходилось и казаками командовать. Уважали.

– Ну, тогда дело точно пойдёт, – неизвестно чему радуясь, совсем разулыбался Будённый и протянул руку для рукопожатия. – Будем знакомы.

«Всё равно что кирпич в руке подержал», – невольно подумал Суровцев после рукопожатия. Такой большой, сильной и тяжёлой была ладонь командарма.

Глава 5
Знаки различия

1942 год. Февраль. Москва

Младшая стенографистка второго отдела НКВД СССР Лина Брянцева, чуть пригнувшись, точно вошла в просторный салон чёрного служебного «опеля». Стройной и миниатюрной Лине было просторно на заднем сиденье огромного автомобиля. Здесь без труда уместились бы три или даже пять таких, как она, девушек.

– Куда едем, мадам? – попытался пошутить водитель – молодой парень из числа стрелков срочной службы.

За семь лет московской жизни она так и не научилась отвечать на хамские шуточки молодых москвичей. Но сегодня был такой день и такое настроение, что она без труда нашлась что ответить. Постоянно сталкиваясь с устойчивым вниманием к своей персоне со стороны мужчин-начальников, она точно обрадовалась возможности достойно дать отпор рядовому чекисту:

– Дорогу забыл? У меня есть знакомый доктор… Попрошу его, чтобы освежил тебе память…

Несмотря на ее столь незрелый возраст и нежный голос, многозначительная угроза девушки произвела на молодого человека ошеломляющее впечатление. Он нервно задёргал ключ зажигания, несколько раз не к месту нажал ногой на стартер. Едва заведясь, машина сорвалась с места.

– А двигатель разогревать не надо? Балда, – беззлобно добавила девушка и улыбнулась.

Получилось, что водитель своей реакцией поднял ей настроение. «Да и с чего мне горевать?» – думала Лина. «Ну, отругал меня Судоплатов. Ну и что с того? Война идёт, потому все и ругают друг друга. За что хвалить? Немцы только что под Москвой были. Главное, что не отстранил от работы. А значит, всего через десять или пятнадцать минут увижу того, из-за кого только что отчитывали», – рассуждала стенографистка.

– Не могу же я Суровцеву сказать: «Товарищ генерал, возьмите меня с собой в Генеральный штаб», – несколько минут назад резонно заметила Лина начальнику отдела Судоплатову.

– Конечно не можете. Но знать, с кем он там встречался и по каким вопросам, вы просто обязаны, – скорее для порядка, чем серьёзно добавил Судоплатов.

«Ну, это Павел Анатольевич дал маху, – была уверена Лина. – Он ещё попросил бы снимать копии со служебных записок на имя Сталина, которые составляются в особой группе чуть ли не каждый день».

– Вы же шахматистка… Вы должны просчитывать несколько ходов вперёд…

– Шахматы – это совсем не то, что о них думают, – искренне ответила Лина.

Призёр всесоюзных шахматных турниров Лина Брянцева никогда не применяла шахматный подход к жизненным ситуациям. Напротив, жила скорее сердцем, чем умом. Но шахматы стали для неё той путеводной нитью, потянув за которую она разматывала теперь клубок собственной судьбы. Благодаря шахматным победам девушка, как было принято говорить из «пролетарской семьи», стала студенткой престижного Московского института физической культуры. Отучившись два курса, перевелась в ещё более престижный Московский институт философии, литературы и искусства, куда детям из пролетарских семей был и вовсе путь заказан.

Причиной перевода оказались средние физические данные, которые не позволяли ей быть успевающей в других видах спорта, которыми студент-физкультурник был обязан владеть. Чрезмерные физические нагрузки приводили уже к тому, что она стала давать худшие результаты по специальности – шахматам. Потом началась война. Заявление о добровольном вступлении в армию. Собеседование в военкомате. Диверсионно-разведывательная школа.

Ей нравилась её служба. Нравилось общаться с этими, ещё не полностью реабилитированными, занятыми невидимой, кропотливой и важной аналитической работой людьми. Она воочию видела, как особая группа маршала Шапошникова буквально разбирала завалы противоречивых сведений, боролась с хаосом в восприятии событий, ликвидировала информационные тромбы в понимании боевой обстановки. Буквально на её глазах группа перешла к экспертным оценкам приказов и решений управлений Генерального штаба и штабов родов войск.

Группа уже разбирала действия командования фронтов. Анализировала действия войск противника. Готовили также рекомендации по изменению учебных программ и планов для военных училищ и Академии имени К.Е. Ворошилова. Документы, созданные в особняке на Пречистенке, ложились на стол сначала к Шапошникову, а затем на стол кремлёвского кабинета самого Сталина. Военачальники самого высокого ранга не раз и не два имели возможность убедиться, что Верховный главнокомандующий не просто знает обстановку, а детально в ней разбирается. Как сказали бы позже, «он в теме».

16 октября 1941 года вместе с судьбой столицы решалась и судьба этого секретного подразделения. Начальник группы генерал Михаил Иванович Делорэ не питал иллюзий в отношении будущего своих подчинённых в случае захвата Москвы немцами. Эвакуации даже не предполагалось. Москву в тот день охватила паника, едва не превратившаяся в катастрофу. Охрана, как выяснилось позже, получила приказ: в случае прорыва противника уничтожить следы деятельности группы… Что ожидало личный состав, было понятно всем без слов и приказов. И никто их даже не хватился бы. Мало что кому объяснили бы и тела расстрелянных людей без всяких документов и облачённых в военную форму без знаков различия…

С началом нового 1942 года наладилась обратная связь с вышестоящим руководством. Всё чаще и чаще не только из Кремля, но теперь уже из Генерального штаба просили «проработать» тот или иной вопрос. И вопросы иногда оказывались самыми неожиданными. Эти задания и поручения всегда были из разряда особо секретных. Закрытый режим работы «шарашки» маршала Шапошникова, как её уже стали называть немногие посвящённые, исключал всякую утечку информации. Даже право выхода в город имели только руководители – генералы Делорэ и Суровцев, которые, впрочем, этим правом не пользовались. Идти им было некуда.

Точно азартный карточный игрок мешавшую карту, Суровцев, не скрывая раздражения, хлёстко бросил на рабочий стол брошюру из плотной серой бумаги. Генерал Делорэ вздрогнул от неожиданно громкого хлопка и обернулся.

– Давайте-ка, голубчик, чаю попьём, – предложил Михаил Иванович. – Я смотрю, вам сегодня решительно не работается. Идёмте, идёмте, – вставая со своего рабочего места, продолжал он. – Тем более вот-вот прибудет ваша очаровательная помощница. Потом и других гостей встречать будем… Я, ей-богу, волнуюсь.

Сегодня они против обыкновения оба были в генеральской форме. Вопрос о возвращении званий и наград их подчинённым окончательно еще не был решён. С реабилитацией других работников группы руководство не спешило.

Суровцев встал, поправил ремень. Одновременно большими пальцами ладоней убрал складки на генеральской гимнастёрке. Воинское звание его, как и у Делорэ, было генерал-лейтенант, о чём красноречиво говорили три звезды в петлицах и широкие полосы из золотого галуна на рукавах. Как и у Делорэ, на груди у Суровцева был орден Боевого Красного Знамени и юбилейная медаль «XX лет РККА». Эти знаки воинской доблести у Суровцева были абсолютно новые – ни единой царапины, ни единой потёртости. Тогда как орден и медаль Делорэ, это бросалось в глаза, были значительно старше.

Награждён Суровцев был в конце 1941 года за успешное проведение секретной операции на территории Финляндии. По словам начальника разведывательного управления НКВД Павла Михайловича Фитина, сам верховный распорядился ещё и о юбилейной медали.

– Не забудьте вручить задним числом юбилейную медаль, товарищ Фитин. Не нужно провоцировать окружающих на лишние вопросы. Пусть все видят, что генерал Суровцев все последние годы был в строю, – распорядился Сталин.

– Это что за книжицу вы так зло швырнули? – поинтересовался у Суровцева Делорэ.

Не далее как полчаса назад Суровцев поставил ему обезболивающий укол. Генерал в последние месяцы сильно болел. Несмотря на тяжёлую болезнь, руководитель группы не терял врождённого любопытства. Больные люди, как правило, эгоцентрики, мало интересующиеся делами окружающих. Но это не относилось к Михаилу Ивановичу.

– Можете посмотреть, Михаил Иванович, – разминая плечи после длительного пребывания за столом, ответил Суровцев.

Делорэ взял со стола своего заместителя брошюру. Дальнозорко отодвинув ладонь с книжкой на расстояние вытянутой руки, прочитал вслух заглавие:

– Инструкция по организации мелких местных партизанских отрядов.

– Вот-вот. Именно «мелких» и «местных», – не скрывая досады, подчеркнул Суровцев. – Главное политическое управление ничего другого не придумало, кроме как перепечатать инструкции времён Гражданской войны и интервенции.

Суровцев подошёл к своему столу, порывисто схватил обеими руками целую груду книг.

– А вот этого всего будто и вовсе не было, – сказал он и в беспорядке свалил книги обратно на стол. – Давыдова не было! Фигнера не было! Вуича не было! Сухотина не было, – взмахивая рукой, произносил он фамилии отечественных военных, в разное время занимавшихся теорией партизанской войны. – Гершельман! Клембовский!

– Ну-ну. Не кипятитесь, – мягко произнёс Делорэ. – В конце концов нас здесь всех и собрали, чтоб мы давали конкретные и независимые рекомендации. А самое главное то, что наша работа нужна. Можно гордиться одним тем, что ваши последние труды получили одобрение на самом высоком уровне.

– Ваша правда, – успокаивался Суровцев. – Хотя мысль не наша. Сами знаете, чья это мысль. Я в этом деле технолог, и не более того. А день у нас сегодня действительно знаменательный.

– Идёмте в столовую, – забирая со стола пустые стаканы в медных подстаканниках, приказал Делорэ.

По широкой лестнице они спустились на второй этаж. В столовой был большой стол, покрытый белой скатертью с кистями. С украшенного старинной лепниной потолка свисала огромная хрустальная люстра на бронзовом каркасе с такими же бронзовыми цепями. В ближнем углу ещё один стол с огромным самоваром. В дальнем углу маленький кабинетный рояль.

Едва генералы вошли, следом за ними появился комендант объекта – лейтенант госбезопасности.

– Товарищ генерал-лейтенант, – обратился он к Делорэ, – прибыла Лина.

– Приглашайте её сюда, – распорядился Делорэ. – Что-то ещё?

– Звонили из наркомата обороны. Гости к нам также выехали.

– Что ж, пойдёмте их встречать. А вы, Сергей Георгиевич, встречайте нашу Лину прекрасную, – распорядился Делорэ.

При освобождении из тюрьмы и откомандировании в особую группу руководство НКВД обязало Суровцева писать ежедневные отчёты о своей необычной, новой деятельности. Это сильно его тяготило. Переговорив с маршалом Шапошниковым и взяв за основу работы принцип «не делать ничего, что приходилось бы потом скрывать», он уже сам попросил прислать ему стенографистку и машинистку в одном лице. С единственной целью – не тратить драгоценное время на отчёты. Точно издеваясь над бывшими арестантами, чекисты прислали на редкость красивую и привлекательную девушку Лину Брянцеву.

Небольшого роста, стройная, с красивой фигурой Лина уже первым своим появлением едва не сломала рабочий настрой, царивший в особняке. По делу и без дела в рабочий кабинет Делорэ и Суровцева зачастили с докладами все их подчинённые. Лина, как магнит – иголки, притягивала к себе мужской коллектив особой группы. Генералам пришлось одновременно проявить и железную волю командиров, и тактичную мягкость дипломатов.

– Товарищи командиры, – обратился к подчинённым Суровцев, – ваши сладострастные взгляды, обращённые к юной особе, совсем не уместны в вашем положении. Всякий, кто осмелится словесно, действием, даже взглядом, выказать неуважение к сотруднице аппарата наркомата внутренних дел, отправится по месту предыдущего пребывания… Даже невинный интерес будет расцениваться как нападение…

Разжалованные и до сих пор не реабилитированные подполковники и полковники и даже два генерала подавленно молчали. Так же молча, выслушала замечание и сама виновница всеобщего смятения. С Линой беседовал Делорэ:

– Голубушка, – по-отечески говорил Михаил Иванович, – военная форма положительно вам к лицу. Давайте закрепим именно эту форму одежды для работы. Пощадите и подчинённых, и меня, старика.

Суровцев невольно улыбнулся. Высокая грудь Лины, казалось, была особенно вызывающе хороша именно в военной форме.

– Дочь мне напоминает, – уже оставшись наедине, признался Делорэ Суровцеву. – А вы что, собственно говоря, улыбаетесь?

В ответ Сергей Георгиевич ничего сказать не мог. А что он мог сказать? Женат так никогда и не был. Детей не имел. Потому никаких чувств, даже отдалённо напоминавших отцовские чувства, по отношению к девушке он не испытывал. Но, в отличие от своих подчинённых, чисто мужской интерес к молодой девушке он скрывал то за нарочитой деловитостью, то за невинной ироничностью. Точнее, старался не допускать хоть какого-нибудь проявления интереса. Мотивация его поведения тоже была своеобразная: всю жизнь помнил, как глупо, нелепо и жалко выглядели зрелые и пожилые дамы, когда оказывали ему, привлекательному когда-то молодому человеку, знаки внимания.