Текст книги "Цепь грифона"

Делорэ проглотил таблетки, запил водой.

– Морфий на ночь вам поставлю, – докторским тоном проговорил Суровцев, – приходится экономить. Потерпите?

– Куда деваться? Хорошо, что при гостях не прихватило. Правильно вы сделали, что настояли на уколе. Не хватало ещё, чтобы они это видели. Как я, кстати говоря, держался?

– Выше всякой похвалы.

Делорэ сдавленно застонал. Стал говорить, держась руками за живот, морщась и борясь с нестерпимой болью:

– Сдаётся мне, Сергей Георгиевич, совсем скоро вам придётся дела у меня принимать. Развязка намного ближе, чем нам с вами казалось.

Суровцев молчал. В который раз мучило его это, то ли врождённое, то ли приобретённое на войне, умение видеть в живом человеке не видимые другими черты близкой смерти. Всю эту совокупность неуловимых, необъяснимых черт и качеств, определяемых в народе одним-единственным словом: «нежилец». То, что Делорэ неизлечимо болен, он знал ещё до того, как страшный диагноз был произнесён доктором. Откуда? Почему? Он объяснить не мог. Но самое мучительное было то, что и Делорэ знал, что он, Суровцев, знает об этом. Причём знает наверняка. Потому все утешения были бы заведомо лживы и неискренни.

– Михаил Иванович, вы мне стали дороги за последние месяцы и дни. И если уж вам суждено скоро уйти, то могу вам сказать только одно: я до последней минуты буду с вами рядом. Можете во всём на меня рассчитывать.

– Вот и хорошо. Мы с вами бывалые солдаты, потому и не будем друг перед другом кривить. Меня не может не беспокоить судьба наших подчинённых. Как, конечно же, не может не беспокоить и ваша судьба…

– Не забивайте себе голову. И я, и они заняты делом. А я так ещё и избавился от страха. Помните, как это бывает во время боя?

– Помнить-то помню. А сил вот у меня нет. И страха нет, но и сил нет. Вот в чём беда.

Суровцев написал короткую записку на имя Б.М. Шапошникова. Всего несколько строк:

«Предложенный особой группой проект одобрен полностью и без замечаний. При дальнейшей работе требуется консультация представителей ВМФ по уже отработанной схеме. Вывод: кроме чисто утилитарных преимуществ, нововведения будут иметь огромное морально-политическое значение для армии и флота. По мнению участников совещания, означенные мероприятия окажут деморализующее влияние на противника. Считаю, что реализацию означенных мер следует связать с ближайшей крупной победой на фронте».

Он поставил свою подпись, положил служебную записку в конверт твёрдой бумаги, опечатал его. По внутреннему телефону вызвал курьера. Кратко приказал:

– В Генштаб. Лично маршалу Шапошникову.

Взял чистый лист бумаги и стал набрасывать план работы на завтрашний день.

По обыкновению работал до глубокой ночи. Измученный болезнью его коллега и товарищ был здесь же. По просьбе Делорэ постель ему постелили в кабинете, на диване.

– У себя в комнате невыносимо… Я правда не мешаю вам? – несколько раз спрашивал Михаил Иванович.

– Нет, – каждый раз отвечал Суровцев.

В три часа ночи зазвонил телефон.

– Суровцев у аппарата! – доложил он, сняв трубку.

Услышал усталый голос маршала Шапошникова:

– Поздравляю вас, голубчик! С сегодняшнего дня ваши рекомендации принимаются к исполнению и ложатся в основу приказов управлению тыла и управлению кадрами. Вам поручено и дальше вести это направление. Товарищ Сталин просил поблагодарить вас и Делорэ за проделанную работу. Как Михаил Иванович?

– Отдыхает, – глядя на приподнявшегося на диване Делорэ, ответил Суровцев.

– Ясно. Вы чем занимаетесь? – поинтересовался маршал.

– В прямом и переносном смысле занимаюсь партизанскими действиями, – не без иронии ответил Сергей Георгиевич, глядя на лежавшие перед ним документы и книги с многочисленными закладками.

– Не просто даётся? – спросил Шапошников, уловивший иронию в ответе генерала.

– Дело крайне запущенное…

– На то вы и особая группа… Спокойной ночи, – оборвал разговор маршал.

Суровцев не испытал ни удовлетворения, ни тем более подъёма или трепета от переданной благодарности вождя. Его больше сейчас занимало «крайне запущенное дело» – партизанские действия. Армия, обладавшая уникальным опытом партизанской войны, опытом специальных действий в тылу противника, в очередной раз занималась изобретением давно придуманного и опробованного… И в силу разных причин благополучно в настоящее время забытого… Прилив сил и удовлетворение сейчас испытывал Михаил Иванович Делорэ:

– Неужели вам ничуть не радостно, Сергей Георгиевич?

– Радостно, Михаил Иванович. Конечно радостно. Но возвращение погон пока лишь формальный признак возрождения офицерства. И не надо забывать – нынешние наши военачальники, в большинстве своём, не офицеры, а унтер-офицеры. Будем называть вещи своими именами – фельдфебели. И первое военное образование они получили не в кадетском корпусе и военном училище, а в учебной команде. С сопутствующими унижением, муштрой и зуботычинами. А это определяет и стиль поведения, и особую манеру командования. От чего русский солдат ещё наплачется.

– Тем не менее маршал Ворошилов, сам не умеющий даже танцевать, заставил красных командиров заниматься танцами! И бильярд по его приказу стал неотъемлемой частью работы гарнизонных домов красных командиров, – не совсем к месту заметил Делорэ.

– Отдыхайте, Михаил Иванович.

Суровцев едва не добавил уже готовую сорваться с губ фразу «поживём – увидим». Вовремя спохватился.

Впрочем, Михаил Иванович Делорэ не желал слушать Суровцева. Пока Сергей Георгиевич продолжал работать – он не спал. Торжественно, точно душа его уже прикоснулась к вечности, вдруг сказал вполголоса:

– Должен вам признаться, Сергей Георгиевич, что ради только этого дня стоило жить на свете. В русскую армию возвращаются погоны. Подумать только!..

Часть вторая

Глава 1
Война самомнений

1920 год. Июнь – июль. Украина

На недавнем митинге в Умани Суровцев справедливо охарактеризовал польскую армию. Поляки действительно были «вояки бывалые, стойкие, опытные и решительные в бою». Как выяснилось позже, были среди них и солдаты польского легиона, чехословацкого корпуса. Те самые «жолнежи», что в конце декабря прошлого года отражали атаки красных под сибирской станцией Тайга. Чем и обеспечили отход остатков колчаковских частей дальше в глубь Сибири. Выводы в Конармии делали быстро.

– Впредь никаких лобовых атак. Атаковать укреплённую оборону только в исключительных случаях, – объявил Будённый на расширенном совещании командиров дивизий, бригад и полков.

– Основными формами действий должны оставаться обходы и обхваты польских укреплений. Удары в стыки частей и соединений, – вторил командарму председатель реввоенсовета армии Клим Ворошилов.

Надо со всей определённостью сказать, что званию «полководец» Ворошилов соответствовал по укоренившемуся правилу. Опыт командования армиями он имел ещё до Первой конной.

Оставшись наедине с Климом Ефремовичем, Будённый не сдержался и произнёс:

– Обходы – обходами. Охваты – охватами. А завтра атаковать всё равно в лоб! Не будет прорыва – ничего не будет.

– Будет, Семён. Всё будет. Наше от нас не уйдёт…

Всю ночь с четвёртого на пятое июля в районе села Самгородок, где сосредоточились передовые дивизии Конармии, шёл мелкий, моросящий дождь. Серая пелена дождя затянула поля и лощины. Настроение конармейцев было тревожным. Привыкшие воевать в степи, на открытых пространствах, они чувствовали себя не совсем уверенно в лесостепной зоне. Это тревожное настроение передавалось и коням. Промокшие лошади фыркали, встряхивали головы, пытаясь избавиться от влаги в стриженых гривах. Точно дурные мысли стряхивали.

Чей-то молодой голос тихо и грустно запел знакомую Суровцеву с раннего детства песню:

На улице дождик землю прибивает.

Землю прибивает. Брат сестру качает.

Ой, люшеньки, люли! Брат сестру качает.

– Козлов! – прикрикнул из тьмы Гриценко. – А ну замолкни! Чего разнылся тут! Тоску нагоняешь… Молись уж тогда лучше…

На рассвете дождь прекратился, и густой туман окутал местность. Полк Гриценко поэскадронно выстраивался в боевые порядки. То, что Гриценко командир-новатор, Суровцев понял с первых минут своего пребывания в этой части. В составе полка оказалось три отбитых у поляков броневика. Командовали ими три бывших офицера. Два поручика и прапорщик. А ещё было четыре тачанки – следствие столкновения уже с махновцами.

И теперь, когда в других частях командиры ставили задачу по прорыву польской обороны спешившимися бойцами, Гриценко на своём участке не стал спешиваться целиком. Он решил использовать и без того пеших моряков из подкрепления. Вооружив их немыслимым количеством гранат и усилив их только двумя взводами своих бойцов. Теперь из-за тумана доносился шум завязавшегося боя. Было отчётливо слышно, как защищённые бронёй машины из шести своих пулемётов безостановочно поливают свинцом польскую оборону. И там, за туманом, штурмовой отряд прорубал проходы в колючей проволоке ограждения. Две-три минуты боя – и многочисленные разрывы матросских гранат оповестили, что проволочные заграждения преодолены.

– Однако погода на нас робит, хлопцы, – ободрял своих бойцов комполка Гриценко, прислушиваясь к разрывам и пулемётной стрельбе впереди. – Тачанки, мать вашу! Марш! Марш! Марш!

Сорвавшись с места, на шум боя рванулись тачанки – неясно, чей тактический шедевр в боевом применении конницы. Очевидным был только тот факт, что придумали тачанку не белые. Если уж быть совсем точным, то и не красные, и не махновцы. Первыми применили в бою повозку древние ассирийцы. А может быть, изобретатели колеса – древние шумеры.

– До предела идем на рысях, – продолжил Гриценко. – В галоп по команде… За мной рысью… Марш!

Дружно и слаженно конница рысью тронулась навстречу скрытому за туманом неприятелю.

Суровцев скакал недалеко от Гриценко. Как ни странно это было Сергею Георгиевичу, но обычного волнения перед боем он не испытывал. Он, как могло показаться, с видимым облегчением вернулся ко времени, когда не был обременён трагическим опытом шести лет войны. Точно сбросил с плеч вместе с генеральскими погонами огромный груз ответственности. Он как бы вернулся в свою боевую юность. Будто опять оказался в 1914 году в Восточной Пруссии, а не на левобережной Украине 1920 года.

Почему-то не было и страха смерти. «Как будет, так и будет. На всё воля Божья. Не покалечило бы только», – лишь подумал он. А сознание помимо его воли почему-то отмечало совсем не ко времени не нужные, ничего не значащие сейчас детали. Он вдруг подумал о лошадях. Какие только кони не скакали рядом!

Каких только пород и мастей тут не было: и вышколенные кавалерийские, и рысистые, и тяжёлые ардены, и добрые обозные, чистокровные и полукровные жеребцы! А седоки и того один разномастнее другого… Времени не хватит перечислять… Да и не до того сейчас… Главное, что доставшийся ему конь по кличке Брат оказался конём боевым, и первый к нему подход с солёной горбушкой хлеба он оценил и принял. Съел хлеб. Словно собака, не только обнюхал Суровцева, но и лизнул его в щёку. Сергей Георгиевич второй раз за тот день поймал на себе одобрительный взгляд Гриценко.

Первое молчаливое одобрение последовало, когда из груды холодного оружия, предложенного пополнению, он уверенно вытащил офицерскую казачью шашку образца 1881 года.

Впереди стучали свои и польские пулемёты. Гулко бухали взрывы гранат. Протяжно и разливисто, на казачий манер, Гриценко громко засвистел. Получилась немыслимая музыкальная фраза, означавшая сразу две команды: «К бою!» и «Шашки наголо!». А рядом уже свистели вражеские пули. Ржали и падали сражённые кони. Застонал и упал с коня первый убитый, а справа от Гриценко, грязно ругаясь, сползал с неостанавливающейся лошади раненый.

С жестяным, металлическим звуком, похожим на шелест, в течение нескольких секунд вылетали из ножен шашки. И снова свист. На этот раз со всех сторон. Какой-то залихватский и разбойничий свист. Словно пытаясь догнать тачанки, другие кони перешли в галоп, и теперь земля в сотнях метрах вокруг ритмично вздрагивала. Будто не сотни коней, а один невидимый гигантский конь, вызывая ужас, скакал в тумане. Ориентируясь на пулемётную трескотню и гром артиллерийских орудий, эскадроны мчались к польским окопам.

– Да-а-ёшь! – протяжно летело над головами всадников.

И залихватский, наводящий жуть свист. Затем «даёшь» растянулось, слилось в однообразное, протяжное, тяжёлое и непрерываемое «да-а-а». От огня польских пулемётов падали убитые люди и лошади. Вражеские артиллерийские снаряды беспорядочно рвались в рядах конников где-то позади передовых эскадронов. Первая волна, в которой находился командир полка Гриценко и сам Суровцев, поредела от вражеского огня. Лошади без седоков неслись рядом.

И опять не к месту и не ко времени он смотрел на коней. Точнее, на пустые теперь сёдла. Сёдла на конях тоже все были разными: офицерского образца, казачьи, драгунские, неудобные английские и канадские. Все с самыми различными украшениями…

– Да-а-ёшь! – закричал уже сам Суровцев.

– Да-а-ёшь! – кричали справа и слева.

Круто развернувшиеся, вырвавшиеся вперёд тачанки, застыв перед вражескими проволочными ограждениями, с близкого расстояния, не жалея патронов, поливали раскалённым, убийственным огнём брустверы польских окопов, не давая поднять головы и разя каждого, кто не пригнулся или осмелился выглянуть.

Бронемашины валили оставшиеся столбы ограждений. Медленно двигаясь, стреляли на ходу. Расширяли и расширяли проход. Суровцев впервые наблюдал боевое применение тачанок и броневиков. Как и всю новую для него тактику конного соединения нового образца.

Полк Гриценко буквально прорубил проход во вражеской обороне. Поляки дрогнули и побежали. Пленных будённовцы не брали, беспощадно рубя раненых и поднявших руки. Тех, кого с наскока пропускали передовые конники, настигали шашки следующей волны наступавших. Кавалерийская атака вступила в самую страшную свою фазу, называемую «преследованием пешего противника». Когда во все стороны отлетают руки и головы бегущих прочь людей. Когда обезглавленное сабельным ударом тело человека продолжает бежать. Когда с выкатившимися от ужаса глазами ещё не остывшие головы без туловищ, валяясь на земле, тщетно пытаются кричать, беззвучно раскрывая и закрывая окровавленные рты.

Позже, обтирая шашки о трупы, ещё и приговаривали: «Корми их ищо…» Бросалось в глаза почти полное отсутствие пик. Им предпочитали шашки. В ближнем бою будённовцы не только рубили, но и расстреливали неприятеля из револьверов. В этом случае в несомненном выигрыше оказывались левши и те, кто, как Суровцев, одинаково владели обеими руками. Стрельба с коня была здесь до обыденности привычным навыком и делом.

Сергей Георгиевич при первой возможности спрыгнул с лошади и тоже обзавёлся револьвером Кольта. Винтовку из-за спины за весь день он даже не снял. К вечеру просто выкинул её, перевооружившись коротким, более лёгким кавалерийским карабином.

Весь день только и делал, что стрелял, рубил. Рубил и стрелял. Из кольта. Направо и налево. Налево и направо. Не давая себе даже труда оглянуться назад, чтобы посмотреть на результаты, не забивая себе голову тем, чтобы производить подсчёты. Только несколько раз ловил на себе одобрительные, а то и восхищённые взгляды будённовцев.

И кто бы знал, и кто бы догадался, что за этой несвойственной ему прежде жестокостью стояла личная драма несчастного молодого человека. Точно так же и для других бойцов поляки оказались ответчиками за все беды и несчастья последних лет. Вся накопившаяся злоба и ненависть обрушилась на головы подвернувшихся под руку врагов.

Возницы тачанок и пулемётчики часто останавливались, спешно грузили в тачанки трофейные пулемёты, груды патронных цинков. Обматывались пулемётными лентами. Загрузившись до предела, сразу же бросались догонять своих. А следом в образовавшееся узкое горло прорыва, расширяя и углубляя его, уже втянулся следующий полк. За ним другой. И вот уже целая кавалерийская дивизия, не останавливаясь ни на секунду, уходила в прорыв.

Конники Гриценко к тому времени изрубили артиллерийскую прислугу на польской батарее. Польская артиллерия умолкла. Оставшиеся батареи противника не знали, куда теперь бить. Где свои, где чужие? А в образовавшийся во фронте проход уже втягивалась следующая дивизия Конармии. Под лучами утреннего солнца недавний туман рассеивался. И вместе с туманом исчезала неизвестно куда и в каком направлении 1-я Конная армия товарища Будённого. Чтобы снова и снова возникать там и тут. Не страшась окружения, бесстрашно ввязываться в бой везде, где позволяет обстановка. Не страшась отстать от обозов, которые особо были и не нужны, когда провиант добывался у противника.

Снабжение в армии строилось на революционных реквизиционных принципах. Точно нож через масло, Конармия прошла через порядки 2-й польской армии. Управление и снабжение этой армии было дезорганизовано в первые часы красного наступления. Сметая на своём пути мелкие польские гарнизоны, захватывая обозы, сея вокруг себя и без того немалую панику, к исходу дня армия углубилась на двадцать пять километров в тыл польской группировки.

В беседе с сотрудником «Укрроста», опубликованной в газете «Коммунист» 24 июня 1920 года, Сталин таким словами охарактеризовал происходившие события: «Вторая польская армия, через которую прошла наша Конная армия, оказалась выведенной из строя; она потеряла свыше одной тысячи человек пленными и около восьми тысяч человек зарубленными.

Последняя цифра мною проверялась из нескольких источников и близка к истине, тем более что первое время поляки решительно отказывались сдаваться, и нашей коннице приходилось буквально пробивать себе дорогу». Пройдёт четыре месяца, и Сталину придётся пожалеть об этой своей откровенности.

Начальник Польши Юзеф Пилсудский самонадеянно обозвал Конармию «стратегической нелепостью». Конечно, чего уж тут красивого – лепого! Но в том-то всё и дело, что красота на войне – дело десятое. А значение слова «нелепость» очень близко по смыслу смыкалось теперь с другими словами. С такими словами, как «непредсказуемость», «алогичность» и «каверзность». Что никогда в вооружённой борьбе лишним не было.

Многотысячная «стратегическая нелепость» изломала, казалось бы изящные, но умозрительные выкладки стратегов европейской выучки. Сама скифская Азия напомнила миру, что она жива и только ждала своего часа, чтобы заявить о себе. И характеристика Пилсудского всё же уступала куда более хлёсткому определению действий казачьих частей, данному самим Наполеоном: «La honte de l’espese humaine» («посрамление рода человеческого»).

Во вражеском тылу бурлила, куражилась, уничтожала всё, что только можно уничтожить, гигантская, злая и необузданная, враждебная полякам сила. «Польская армия питает абсолютное пренебрежение к нашей коннице; мы считаем своей обязанностью доказать полякам, что конницу надо уважать», – не без злорадства писали Будённый и Ворошилов в донесении штабу Юго-Западного фронта. А через несколько дней добавляли: «Паны научились уважать конницу; бегут, очищая перед нами дорогу, опрокидывая друг друга».

Разведка здесь строилась тоже особым образом. Велась она силами не меньшими, чем эскадрон, чаще всего двумя-тремя эскадронами. Расходясь по разным направлениям вокруг главных сил, эти конные подразделения в сопровождении тачанок сбивали не только неприятельские разъезды, но и крупные части противника. Не говоря уже о штабах и обозах.

Но главное то, что командиры основных частей всегда владели обстановкой вокруг себя и к полю боя выходили с четким пониманием этой обстановки. Строки из знаменитой в последующие годы песни написал человек знающий: «Сотня юных бойцов из будённовских войск на разведку в поля поскакала…»

Утром следующего дня 4-я кавдивизия Конармии хозяйничала уже на станции Попельня, от которой на запад на всех парах удирал от конницы польский бронепоезд «Генерал Довбор-Мусницкий». Не удрал. Сотня разведчиков одного из полков дивизии предусмотрительно разобрала железнодорожный путь перед бронированным составом. Полюбоваться на богатую добычу приехали Ворошилов и Будённый.

Многие годы потом красные части представляли какими-то бедными родственниками. Мол, разутые, плохо одетые, кое-как вооружённые. А командиры так непременно на горячем коне и впереди, чтоб легче было их убить.

Лучшие красные командиры были новаторами. Тот же Василий Иванович Чапаев предпочитал коню автомобиль. Так же и Будённый с Ворошиловым устремились в прорыв на трофейном автомобиле марки «фиат». А в лучшие времена в рядах Конармии пылил по дорогам юга России бронеотряд из двадцати броневиков.

И это ещё не всё. Добавьте отличную артиллерию. А то и двенадцать аэропланов авиаотряда этой армии. Когда, конечно, находилось топливо для крылатых машин. В этот раз и боевые трофеи были гигантскими. Семьдесят артиллерийских орудий. Двести пятьдесят пулемётов. Одних только автомобилей не менее четырёх тысяч. Очевидец вспоминал, что всё житомирское шоссе было забито брошенными машинами.

За две недели напряжённых боёв Суровцев проделал путь от рядового бойца до начальника штаба полка. Почти после каждого боя меняя предыдущую должность на вышестоящую.

Послужные списки в Красной армии в то время уже были. В его послужном списке последовательно значились должности: конармеец, помощник командира взвода, командир взвода, заместитель командира эскадрона, и наконец, резкий взлёт на должность начальника штаба полка. При всеобщих признаках «партизанщины», даже строевой, подтянутый вид Суровцева бросался в глаза. Надо полагать, не всем это могло нравиться.

Самого выстрела он не слышал. Вернее, не отличил его от многих других. Слышал свист пули у головы. За годы войны он безошибочно научился различать направление стрельбы по звуку выстрелов и свисту пуль. Стреляли сзади и стреляли из винтовки. Он обернулся, но что можно было заметить в царившей вокруг неразберихе рубки польской пехоты? В конце этого же дня ещё один выстрел. Сомнений не осталось. Кто-то начал на него охоту.

Это было что-то новое в его военной карьере. Среди многих неприятных впечатлений последних недель – это было самое неприятное и, вероятно, самое опасное. Он справедливо связал происшествие с издержками и спецификой гражданской войны. Даже вообразить подобное в прежней русской армии было невозможно. Но чему было удивляться здесь? Если после нескольких дней боёв нельзя было найти никого из комиссарского пополнения. Включая погибшего при наступлении комиссара Ивлева…

Случись подобное во время войны германской, он должен был доложить по команде рапортом. Командир, получивший его рапорт, должен был провести расследование, найти виновного и предать его суду. В новых условиях следовало обратиться в военный отдел ВЧК или в особый отдел армии. Но, был уверен Суровцев, это вряд ли устранит опасность. Да и будут ли особисты искать стрелка? Кто он, Суровцев, для них? Чуждый классовый элемент. Таких, как он, теперь так и называли – «попутчик».

Он и был попутчиком. Какой-то инстинкт военного человека толкнул его в ряды Красной армии. Он точно обрадовался, что ему представилась возможность воевать не со своими соотечественниками, а с внешним противником, с агрессором, посягнувшим на целостность и суверенитет родины. Но он был и оставался белогвардейцем. И, как белогвардеец, собирал разведывательную информацию. И ничего поделать с собой не мог. И вот выстрел в спину. От кого? Кто стрелял? Гадать было бессмысленно. И рассказать об этом всё же было нужно.

– А может быть, случайно кто пальнул? В бою всяко бывает, – заметил ему комполка Гриценко. – Хотя вояка ты бывалый, – тут же задумчиво признал он.

– Вот и я о том же, – продолжил Суровцев. – Как какая пуля свистит, и ты и я знаем. Сзади стреляли. Били из винтовки или карабина.

Гриценко некоторое время помолчал.

– Ординарцем пора обзаводиться, – наконец произнёс он. – Что я тебе ещё скажу? Война гражданская, ни в ком нельзя быть уверенным. Бывшие белые есть. Свои могут завидовать. Ты военспец, и некоторые краскомы на тебя очень даже запросто косо смотреть могут. Да слово кому обидное сказал, в конце концов, – вот тебе и пуля в спину.

Краскомы… Командный состав Красной армии был далеко не однороден. Легенда о командирах-самородках из простых солдат и унтер-офицеров отжила свой век вместе с руководящей ролью коммунистической партии. Теперь достаточно точно известно, какое место занимали в новой армии бывшие офицеры.

Нижние офицерские чины: прапорщики, штабс-капитаны и даже капитаны становились красными командирами (краскомами). Тогда как капитанов, подполковников, полковников и генералов старой армии относили к категории военных специалистов (военспецы). Уже как выпускник Академии Генерального штаба, Суровцев в Красной армии являлся военспецом.

Учёт бывших офицеров, причисленных к Генеральному штабу, вели в Красной армии, как выясняется, весьма тщательно. Другое дело, что данные эти были почти секретными. Можно даже сравнить исследования современного историка Сергея Волкова и данные преемника Тухачевского на посту командующего 5-й армии Генриха Эйхе. Тоже, кстати, бывшего офицера (прапорщика). «Всего, – сообщает Эйхе, – было 1600 офицеров Генштаба». По его словам, «на учёте в Красной армии находилось 400 таких офицеров». Фактически работали 323 человека. Из них непосредственно принимали участие в боевых действиях 133 человека. «Все остальные, – сообщает Генрих Христофорович, – оказались на стороне наших противников».

Нельзя не поразиться точности Волкова: «1528 офицеров Генштаба на 8 февраля 1917 года (без учёта находящихся в плену)». «До октября 1917 года, – уточняет учёный, – произведено в Генштаб – 81. Погибло – 25 и уволено 90 офицеров». Ещё 133 человека были переведены в Генштаб уже при большевиках (имеются в виду ускоренные курсы академии, 158 офицеров). 305 человек окончили академию в армиях Колчака. Таким образом, получается цифра – 1594 офицера. Расхождение с Эйхе в шесть человек. Такое же незначительное расхождение и по советским спискам. 400 у командарма. 418 называет историк и добавляет, что отдельные списки были по Украине (70 на 1 сентября 1919 года). Остаётся только повторить за Сергеем Владимировичем Волковым, что «90 офицеров, уволенных до октября 1917 года за реакционность взглядов, никуда не делись. Они составили цвет белых армий».

Но что совершенно очевидно, так это то, что большевики использовали генштабистов более рачительно. Тогда как в офицерских полках в первые месяцы Гражданской войны им приходилось занимать должности ротных командиров. А то и вовсе ходить в атаки простыми солдатами.

И ещё одна важная деталь из практики работы с бывшими офицерами: высокую должность такой офицер мог занять только в том случае, если его семья находилась на территории, занятой Красной армией. Семьи были в заложниках. Одна из придумок Льва Троцкого.

– Значит – стреляли, – задумчиво повторил Гриценко. – Хоть что ты мне ни говори, товарищ Суровцев, а ведь и я не могу тебе до конца поверить. Я вот на тебя в бою не раз посмотрел… Ты кому другому рассказывай, что с семнадцатого года на печи сидел и не воевал. Да и по характеру, смотрю, такие, как ты, во время войны без дела не сидят, – опять коснулся опасной для Суровцева темы комполка.

– Алексей Петрович, я, ей-богу, на своём месте.

– Речи нет. Должности соответствуешь, – продолжал Гриценко. – Да сдаётся мне, что с белыми ты так не воевал бы.

– Так и все воюем иначе. Поляки – захватчики.

– Вот-вот. А белые, выходит, – свои, – нараспев произнёс комполка.

– Не знаю, что и сказать.

– Да и правда. Лучше молчи. А вообще, что тебе, что мне, надо меньше шашкой махать. Командиров своих ругаем, а сами, как дураки, под пули лезем. А в спину мне тоже стреляли. В прошлом году. Сенька мой выследил гада. Шлёпнул без всякого особого отдела и революционного трибунала. Вон он, – указал Гриценко в окно на сидящего на подводе во дворе ординарца – рыжего Сеньку. – Сидит себе на солнышке. Пузо греет. Маленько ребенько телятко, – добавил он по-украински.

С отменой крепостного права денщиков в русской армии уже не было. Появились вестовые. Говоря языком современным – посыльные. Не раз и не два высшие офицерские чины и генералы получали нарекания за то, что уподобляли вестовых денщикам, которые и хозяйство вели, и за командиром ухаживали. Теперь появились ординарцы. Он же и денщик, и вестовой. Он же и телохранитель.

– Скажу Сеньке, чтобы пока приглядел за тобой в бою. Но ты ординарца себе присматривай. Тебе как начальнику штаба он уже положен. А ещё скажи мне уже как мой начальник штаба и военспец. Что ты думаешь об обстановке. И не на уровне полка, бригады или дивизии, а на уровне всей нашей армии. А если можешь, то и фронта.

– Обстановка более чем сложная, – уверенно отвечал Суровцев. – Да ты и сам всё знаешь. Давай просто будем рассуждать, глядя на карту?

– Валяй, – согласился Гриценко.

– Перед нами как были, так и остались три польские армии. Я правильно понимаю?

– Правильно, – кивнул Гриценко.

– В результате наших совместных действий с двенадцатой и четырнадцатой красными армиями, – продолжал Суровцев, – основательно потрёпана лишь одна армия противника – вторая польская. Правда, тыл третьей польской армии дезорганизован и почти разрушен. Шестая польская армия, потеряв основу на своём левом фланге, пятится. Нарушено взаимодействие всёх польских армий, но ни одна из них не разгромлена. При назначенном для нас направлении на Брест-Литовский за нами должны следовать не две красные армии, как сейчас, а как минимум четыре. Должны следовать общевойсковые армии, желательно свежие, и закреплять намеченный успех. Ни одной стратегической задачи большей, чем недавнее освобождение Киева, с такими силами, как нынешние, мы решить не сумеем. Сил Конармии пока хватает для малой войны, но не более того. Наши преимущества при захвате даже небольших населённых пунктов быстро улетучиваются. Удержание и оборона лишают нас манёвренности и распыляют наши силы. Ставится под сомнение и поставленная нам в начале наступления задача. Командование должно сменить нам задачу или усилить наше направление дополнительными силами. Если рассматривать действия нашего Юго-Западного фронта в свете взаимодействия с соседним фронтом, Западным, то в связи с нашим отклонением в южном направлении можно говорить об эксцентрическом расхождении оперативных линий.

– Это как? Бить растопыренными пальцами? – спросил комполка.

– Теперь и так принято говорить, – поморщившись, согласился Суровцев, – но должен заметить, что мы бьём уже выбитыми пальцами.