Текст книги "Путь Грифона"

Сергей Максимов
Путь Грифона

© С. Максимов

© ООО «Издательство АСТ»

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Часть первая

Глава 1
Обмен любезностями

1942 год. Ноябрь. Москва

Через непроглядную завесу снегопада его служебный автомобиль двигался медленно, точно на ощупь, преодолевая ямы и колдобины Марьиной рощи. В центре Москвы снег теперь убирался и вычищался почти так же, как до войны. Окраины столицы утопали в сугробах.

Случилось то, чего он больше всего опасался в своей нынешней жизни. Арестовали Ангелину. Ему было некогда раздумывать над сложившейся ситуацией. Нужно было действовать. Не было в Москве Берии, не было и Судоплатова, к которым он мог бы обратиться за помощью. Ни маршал Шапошников, ни тем более генерал-полковник Василевский помочь в этом деле не могли. А если бы и могли, то время безвозвратно и трагически оказалось бы потерянным. Нужно было предпринимать что-то срочное и не ординарное. Была дорога каждая минута. С ужасом думал о том, что сейчас может происходить с женой.

Одно неосторожное слово на допросе или, не дай бог, подписанная бумага может погубить Ангелину. А если к ней уже применили методы физического воздействия? О себе он даже и не беспокоился. Только проклинал себя последними словами. «Чем думал, идиот, когда просто приблизился к ней! Чем думал?» – повторял и повторял он. Решение им было принято быстро, и оказалось оно действительно неожиданным даже для него. Нельзя было позволить состряпать даже какую-нибудь заготовку уголовного дела. А значит, нужно было поступать так, чтобы растерялись даже видавшие виды чекисты. Так он и поступил…

Следователь Ольга Викторовна Каблукова была привязана к стулу, ножки которого оказались привинченными к доскам пола. Такого специфичного элемента мебели, предназначенного для допросов с пристрастием, просто не должно быть нигде, кроме учреждений НКВД. Каблучиха, как уважительно называли её за глаза сослуживцы, была женщиной не из робкого десятка. Но люди, в руках которых она сейчас находилась, кажется, и не пытались её запугать.

Пугало именно то, что они обращались с ней, как с трупом. Равнодушно и без какого-нибудь видимого интереса. Не били, ни о чём не спрашивали. Даже не забили в рот кляп.

Тонкий шёлковый шнур пропустили через полураскрытый рот и сильно его затянули у основания черепа на шее сзади. Отчего дышать можно было без затруднений, но распухли и уже полностью онемели шея, язык и щёки. Даже мычать сейчас оказалось бы больно. От кого-то она слышала, что так поступают в гестапо, пользуясь не кляпом, а именно шнуром.

Но эти крепкие мужики явно не немцы. Трудно вообще понять, кто они такие. Одно понятно – они не чекисты. У двоих на руках она заметила наколки тюремного происхождения. Но считать этих людей простыми уголовниками она тоже не могла. Тем более что среди них выделялся один, который не имел характерной для уголовников сутулости. Напротив, подтянутый и прямой, он походил скорее на бывшего офицера белой армии. И это окончательно сбивало её с толку.

А когда в комнату в сопровождении этого «подтянутого» вошёл генерал с тремя звёздами на алых общевойсковых петлицах – она совсем не знала, что и думать. Точнее сказать, она поняла, что в её положении думать будет очень не просто. То, что это генерал настоящий, она поняла сразу. И от этого в голове у неё окончательно спутались все мысли.

Суровцев встряхнул папаху от тающего снега. Некоторое время молча смотрел на Каблукову. Он уже достаточно много видел подобных ей женщин. «Ничего оригинального. В молодости привлекательная. Сейчас обрюзгшая и стремительно стареющая. Наверное, когда-то из хорошей семьи. Нарочито грубоватая в юности и действительно омужичившаяся с годами. Попавшая на чекистскую работу во время Гражданской войны или сразу после неё. Надо полагать, не мало пострелявшая на своём веку по живым людям. По большому счёту – опасная гадина, востребованная когда-то революционным и смутным временем. Этим же временем и воспитанная. Что ещё? Курит. Выпивает. Не замужем. Детей скорее всего нет», – закончил он свои размышления.

– Вы, вероятно, догадались, что вопросов у меня к вам не будет. Нужны вы мне только затем, чтобы вырвать из лап ваших сослуживцев свою жену. А вы сами вольны додумать, что с вами дальше произойдёт. Вы в туалет её выводите? – вдруг спросил генерал «подтянутого».

– Приходится, – обыденно ответил Новотроицын.

– Развяжи ей голову.

– Как прикажете, – сказал Новотроицын и лёгким движением пальцев левой руки развязал сложный узел у самого уха Каблуковой. – Получите. Во всей красе и в непорочном состоянии…

Кричать Ольга Викторовна действительно не собиралась. Но всё же фыркнула в сторону Новотроицына. Подумав про себя: «Ты бы, тварь, в моих руках свою непорочность на первых минутах допроса потерял».

– Находиться здесь вы будете ровно столько, сколько ваше руководство будет думать и решать, как выкрутиться из создавшегося положения. Не скрою, если моя жена уже подписала хотя бы один протокол или заявление – ваше положение несказанно усложняется. Арестованная вами Ангелина Брянцева является носителем совершенно секретной информации и объектом контрразведывательной защиты. Впрочем, вы человек неглупый, знающий и опытный – сами всё, если ещё не поняли, поймёте.

Каблукова действительно теперь начинала понимать. Она, как выяснялось, поняла всё ещё позавчера, с первой минуты, когда увидела перед собой арестованную. Чутьём, сформировавшимся за многие годы работы в ЧК-ОГПУ-НКВД, она сразу же почувствовала страшную опасность там, где другие не увидели бы даже намёка на какие-нибудь сложности.

Это в тридцать седьмом году было принято работать с предварительными заготовками дел и по шаблону готового протокола. Так тогда и работали. Когда дело касалось простых смертных, то и подпись арестованного под протоколами своей рукой, бывало, ставили. А через год, в тридцать восьмом, за такие подписи ставили к стенке самих следователей и оперуполномоченных. «Социалистическая законность – баба страшная и двуликая. И если сегодня она тебе улыбается и приветливо кивает, то уже завтра может повернуться спиной, и там, где у других затылок, у неё вдруг окажется ещё одно лицо. И это лицо будет лицом твоей смерти», – по чужому горькому опыту знала Каблукова.

Вчерашний допрос она проводила в своей привычной шутливо-издевательской манере:

– Да кто ж тебя, такую лапушку, раскрасавицу, слепил-нарисовал? – заученно распаляла она себя. – Это откуда же мы такие черноглазенькие да белокоженькие взялись-образовались? А титечки-то, титечки-то… как у молодой козы. Поди, сосочками в разные стороны глядят – кого выбрать не знают…

При этих словах начальник отдела Литвинчук, производивший арест и ставивший до этого ей задачу, встал, едва кивнул и вышел из кабинета. И это тоже насторожило Каблукову. Не могло не насторожить. На её допросы арестованных женщин обычно набивались в кабинет все свободные от дел коллеги-мужчины и дружным смехом сопровождали её преамбулы перед допросом.

Задача, казалось бы, не стоила и выеденного яйца. Нужно было взять у жены показания на мужа. Но тут-то и выяснилось, что эта жена – работник 2-го, диверсионно-разведывательного, отдела Судоплатова, а её муж – штабной генерал. Дела такого уровня делались в тридцать седьмом через два дня на третий. Но сейчас на дворе сорок второй год. Сейчас генералов и их жён так просто не трогают. Всё было бы просто, попади тот генерал в окружение или немецкий плен. Но он здесь. И вот этот генерал сам и нарисовался.

– Она ничего не подписала, – с трудом выговаривая слова, хрипловатым голосом произнесла Каблукова. – Дайте закурить, – без всякой паузы продолжила она.

– Угостите даму табаком, – приказал Суровцев Новотроицыну.

– Вы теперь папиросы с собой не носите? – ехидно поинтересовался Новотроицын, чем породил новые вопросы у Каблуковой.

Ольга Викторовна Каблукова с интересом слушала и наблюдала за этими странными во всех отношениях людьми. «Подтянутый» вставил ей в рот папиросу, чиркнул спичкой. Она жадно затянулась табачным дымом.

– Это хорошо, что ничего не подписано, кроме справки об аресте, – точно думал вслух Суровцев. – Кто, кстати, утверждал арест?

Каблукова кашлянула. Внимательный Новотроицын забрал из её опухших губ папиросу. Свободной рукой аккуратно, почти дружески, постучал ей по спине. Снова вставил папиросу в рот женщине.

– Можете не отвечать, – продолжал Сергей Георгиевич. – Я вам сам всё расскажу. Справку об аресте моей жены подписал ваш непосредственный начальник – лейтенант госбезопасности Литвинчук. Его подпись чуть ниже той строчки, которая гласит: «Арест согласовать с прокурором». А вот в левом верхнем углу этого документа, там, где написано «Утверждаю», соответственно должность и подпись другая: «Начальник Управления особых отделов НКВД СССР Виктор Семёнович Абакумов». Я правильно говорю?

Каблукова молчала и напряжённо думала. Сам принцип составления справки об аресте составлял служебную тайну. Знать это может только человек, знакомый с делопроизводством в системе НКВД. Этого не может знать ни армейский, ни даже штабной генерал. Даже если он когда-то арестовывался. Справку при аресте в то время предъявлять было не принято. А по тому, как спокойно, без всякого трепета этот человек произнёс фамилию и должность самого Абакумова, было ясно, что он уверен и в себе, и в том, что за ним могут стоять очень большие люди. Недобрые предчувствия Ольги Викторовны находили своё реальное подтверждение. А кардинально поменявшееся положение, превратившее её из следователя в допрашиваемую, уже выводило её из равновесия. Этот факт начинал терзать и крушить её личность.

– Таким образом, моей жене вы желали предъявить «пятьдесят восемь – двенадцать»? – продолжал спрашивать Суровцев.

– И «пятьдесят восемь – один». Подпункты «в» и «г», – ответила на вопрос генерала Каблукова.

– Понятно. Таким образом, мне предполагается шить «пятьдесят восемь – один»… «А» и «б»…

Каблучиха молча кивнула. Ничего не понявший из этого диалога Новотроицын вопросительно, поочерёдно смотрел на Суровцева и на женщину-чекиста. Что было не удивительно. Разобраться в хитросплетениях самой зловещей статьи советского Уголовного кодекса было очень и очень не просто. Зато хорошо понимали друг друга люди знающие. И если перевести их диалог на доступный язык, то это выглядело достаточно угрожающе. Даже чудовищно. Суровцев, таким образом, предположил, что Ангелине пытаются предъявить двенадцатый пункт страшной пятьдесят восьмой статьи – единственный пункт, который не предполагал высшей меры наказания. «Недонесение о достоверно известном готовящемся или совершённом контрреволюционном преступлении» – таково его неполное содержание. И точно подтверждая следственную практику тех лет, Каблукова перечислила ещё две части всеобъемлющей статьи, которые тоже касались «недонесения», но меняли «лёгкость» лишения свободы на высшую меру – расстрел. Пункты «1б» и «1в» относились исключительно к военнослужащим и карались «расстрелом с конфискацией всего имущества». Из этого набора пунктов следовало, что и самому Суровцеву, дай Лина показания, угрожала всё эта же пятьдесят восьмая статья, имеющая в пункте «1а» страшное определение – «Измена Родине».

Но не это сейчас занимало мысли Суровцева. Он теперь наконец-то понял и осознал причинно-следственную связь всех трагических событий, развернувшихся вокруг него и жены. И как это уже бывало не раз в его жизни, полное понимание ситуации пришло через малозначительную деталь…

– Ну и что с ней делать-то? – нарушил вопросом затянувшееся молчание Новотроицын и кивнул на Каблукову.

– Что с ней делать, к счастью или к сожалению, решать не нам, – ответил Суровцев.

– Не понимаю, – покачал головой Новотроицын и вынул изо рта Каблуковой окурок. – Ещё покуришь? – обыденно спросил он у женщины, точно она была его старой приятельницей.

Не дожидаясь ответа, вставил ей в губы новую папиросу. Снова чиркнул спичкой, давая прикурить.

Изначально Сталин приказал явиться в Кремль первому заместителю Берии комиссару государственной безопасности 1-го ранга Меркулову. Но в телефонном разговоре приказал разыскать и Суровцева. А когда узнал, что тот находится в кабинете Меркулова, приказал явиться обоим. И вот теперь два автомобиля, точно и по пунктам выполняя инструкции охраны, ехали в Кремль. Переезжать в одной машине вдвоём и более человек с началом войны генералам и высоким должностным лицам было категорически запрещено.

В отличие от Меркулова, Суровцев мало думал о причине такого странного и срочного вызова. В последние дни и часы все его мысли не выходили из круга обеспокоенности судьбой жены. По этой причине он и оказался в кабинете замнаркома. В отсутствие Берии и Судоплатова ему больше не к кому было обратиться. Так случилось, что в Москву они вернулись почти одновременно. Суровцев с Волховского фронта два дня тому назад. Меркулов прилетел с Кавказа сегодня утром. Обсудить с ним свои личные дела он не успел. А обсуждать было что. Начиная с ареста Ангелины до его, Суровцева, самоуправства с использованием сверхсекретной и строжайше законспирированной группы московского подполья, созданной из бывших уголовников, под названием «Лихие». Не успел узнать Меркулов и о том, что в Управлении особых отделов наркомата, руководимом Абакумовым, произошло чрезвычайное происшествие – пропала следователь Каблукова. А в подъезде своего дома был жестоко избит неизвестными начальник отдела контрразведки СМЕРШ Литвинчук. Оружие и документы нападавшие у чекиста не похитили.

– Это у вас теперь такая практика работы? – не поздоровавшись и даже не дав доложить о прибытии, почти без акцента спросил Сталин.

И Меркулов, и Суровцев могли только гадать, что конкретно подразумевает вождь. Каждый успел подумать о своём. И как часто это бывало при встрече с верховным, никто из них не угадал причину вызова.

– Вы, я вижу, себя великими полководцами возомнили! – распаляясь всё больше, продолжал Сталин. – Или в Гражданскую не повоевали как надо? Так напишите рапорты – мы обсудим и найдём вам место на фронте, – жёстко, опять почти без акцента продолжал он. – Или вы в плен к немцам захотели? Они немало наших генералов наловили. Им теперь как раз замнаркомов и руководителей отделов НКВД не хватает. Где Судоплатов?

– Остался в Тбилиси, – ответил Меркулов.

Всеволод Николаевич понял, что кто-то уже доложил Сталину об их недавних неприятных фронтовых приключениях. При уничтожении одной из насосных станций на нефтепромыслах в районе Моздока они вместе с Судоплатовым чуть было не угодили в немецкий плен. А что было делать? Нужно было лично проследить за исполнением приказа. Вот и получилось, что пришлось отстреливаться от прорвавшихся немецких мотоциклистов и уходить в горы вместе с альпинистами-диверсантами.

– Вы как там, на Кавказе, работали? – обращаясь к заместителю наркома, продолжал Сталин. – Погиб видный грузинский чекист Саджая. Адмирал Исаков ранен. Член Политбюро Каганович ранен. Мы не говорим о том, что во время вражеских налётов погибло несколько представителей Ставки.

Не успел Суровцев подумать о причине своего присутствия при этом разносе, как сам Сталин разъяснил и этот вопрос:

– А вас, товарищ генерал, с каких таких пор тянет к авиации? Тоже прежние войны вспомнили? Так теперь надёжная связь между фронтами установлена. Откуда такая любовь к воздушным полётам?

Суровцева впервые за многие годы отчитывали на столь высоком уровне. Чувствовал он себя от этого не лучшим образом. Но уже по своему военному воспитанию он не привык возражать старшему начальнику. А боевой, военный опыт сформировал и другое стойкое убеждение: оправдания и разъяснения бесполезны, когда начальству нужно выговориться. А уж хамить старшему он просто не мог себе позволить, как и абсолютное большинство офицеров прежней армии. Не мог даже возразить в самой невинной форме. Хотя, конечно, мог заметить Сталину, что так называемая «любовь к полётам» у него сформировалась осенью прошлого года при перелёте через линию фронта в Финляндию. Но промолчал. Вместо этого второй раз за день вспомнил строки из пятьдесят восьмой статьи, пункт 1а. «Измена Родине». «Действия, совершённые гражданами СССР в ущерб военной мощи СССР, его государственной независимости или неприкосновенности его территории, как то: шпионаж, выдача военной или государственной тайны, переход на сторону врага, бегство или перелёт за границу». «Или перелёт за границу», – ещё один раз повторил он про себя. Теперь он уже больше не сомневался в том, кто виноват в его нынешней беде.

Сталин точно догадался о его мыслях. Не желая больше продолжать разговор, вернулся на своё рабочее место за столом. Присел. Взял в руку курительную трубку.

– Идите! Отчёт о проделанной работе мне в письменном виде. Выговоры получите в установленном порядке.

Нестройно повернувшись кругом, Меркулов и Суровцев направились к выходу из кабинета.

Вождь закурил. Выждал некоторое время. Затем поднял одну из телефонных трубок.

– Слушаю, товарищ Сталин, – ответила телефонная трубка голосом Поскрёбышева.

– Верни генерала, – перешёл на кавказский акцент Сталин.

– А Меркулова? – уточнил секретарь.

– Не надо.

Он максимально использовал своё рабочее время. Сталинский тип руководства, о котором много писали и говорили и будут ещё много писать и говорить, имел и такую особенность: только что привычно произведённый разнос подчинённым избавил его от необходимости выражать благодарность за хорошо исполненную работу. Благодарить он не любил. «Излишние благодарности и почести ещё никому пользы не принесли», – считал Иосиф Виссарионович. Себя, впрочем, причисляя к тем, кто всегда будет вынужден принимать и то, и другое. В целом же он был доволен этими своими подчинёнными. Трусов он не терпел и не выносил. Зная, что и Меркулов, и Судоплатов, и Суровцев ещё и умные люди, был уверен, что если они и рисковали жизнью, то делали это не из глупой бравады, а из необходимости.

– Присаживайтесь, – опять вставая из-за стола, не дав Суровцеву доложить, заговорил Сталин. – У нас с вами есть ещё одно важное дело, которое нужно завершить.

Суровцев присел на указанное ему место за столом для заседаний. Вождь неспешно обошёл длинный стол. Сел напротив.

– У нас сложились взаимопонимание и добрые отношения с вашим бывшим начальником – генералом Степановым, – продолжил разговор вождь. – Не так часто можно встретить политика из числа царских генералов. Генерал Степанов именно такой случай, – сделав ударение на слове «такой», проговорил он. – Советское правительство с благодарностью принимает дар Русского клуба. Продумайте конкретные действия и обратите внимание на саму процедуру передачи ценностей. Должны быть соблюдены все формальности. Вы меня понимаете?

– Так точно, товарищ Сталин!

– Вот и хорошо. По этому вопросу можете всегда обращаться ко мне лично. По другим тоже, если они возникают.

Суровцев не в шутку заволновался. «Может быть, именно сейчас нужно завести разговор об Ангелине?» – подумал он. За какие-то секунды он успел перебрать в голове длинную цепь из рассуждений, сопоставлений и выводов. «Нет. Этого категорически делать сейчас нельзя», – твёрдо решил он. «Само соотношение непростой государственной тайны с его личной драмой может принести непоправимый вред всему личному», – подумалось ему. И если сознание привело к такому выводу, то подсознание выкинуло стойкое предчувствие того, что свои личные дела он сегодня же решит без помощи вождя.

– Товарищ Сталин, хотел бы лично вам адресовать служебную записку, – неожиданно даже для себя самого сказал Суровцев.

– О чём? Может быть, без канцелярской волокиты разобраться можно? Что за вопрос?

– Вопрос непростой и требует анализа. Дело касается дублирования функций наших разведывательных и контрразведывательных органов. В работе Особой группы мы уже сейчас составляем всю дезинформацию для противника, учитывая и особенности структур, и соперничество между немецкими СС, СД, а также их конкуренцию с абвером. Нужно обезопасить наши органы от подобных манипуляций со стороны противника.

– Это хорошо, что вы обратили на это внимание, – после короткой паузы произнёс Сталин.

Мысли такого рода не раз приходили и к нему. Думал он об этом и сегодня. Но, в отличие от генерала, он знал истинную причину такого дублирования. Это нужно было для того, чтобы всегда быть уверенным, что любая недобросовестность, предательство или даже заговор будут раскрыты путём сравнения информации из разных источников. Но в условиях войны мера подозрительности должна иметь свои пределы. «Если мы учитываем организационную структуру немецкой разведки и контрразведки, то немцы тоже не лыком шиты», – согласился Сталин.

– Работайте, – кивнул он. – Василевский вас хвалит, – неожиданно перешёл он к другой теме. – И ещё… Что произошло между вами и членом военного совета Волховского фронта товарищем Мехлисом?

– Простое недоразумение, – уже не раздумывая, ответил Сергей Георгиевич.

– Мне тоже именно так и показалось. До свидания.

Ничего о предстоящем введении погон, как ожидал Суровцев, Сталин не сказал. «Вероятно, это уже решённый вопрос, о котором и говорить ничего не следует», – решил Сергей Георгиевич. Ничего не было сказано и о других аспектах сотрудничества с Русским клубом. Сталин перестроил работу с ним таким образом, что вся информация от Степанова из Америки и от Вальтера из Германии шла теперь напрямую к нему из разведывательного управления НКВД. Часто минуя даже Берию.

Даже общее дело не сближает и не объединяет сослуживцев так прочно, как несправедливое к ним отношение руководителя. Был ещё один любопытный фактор в отношении Меркулова к Суровцеву. Всеволод Николаевич происходил из военной семьи. Чин прапорщика царской армии не сформировал в нём по-настоящему офицерского мировоззрения, но на всю жизнь определил его принадлежность к офицерскому корпусу России.

– Подождём генерала, – сказал Меркулов своему водителю, усаживаясь в машину.

Некоторое время сидели молча, наблюдая, как на ветровом стекле автомобильные «дворники» борются с крупными хлопьями мокрого снега. Водитель в который раз за последние пятнадцать минут вышел из машины и принялся сметать веником снег с капота и крыши. Увидел идущего к автомобильной стоянке Суровцева. Предупредительно открыл перед ним заднюю дверцу. Сергей Георгиевич понял, что его ожидают.

– Садитесь ко мне, – приказал Меркулов.

– Настучит кто-нибудь, что приказ нарушаем, – располагаясь на заднем сиденье, не без иронии заметил Сергей Георгиевич.

– Ай, – взмахнул рукой Меркулов, – выговор туда, выговор сюда. Поехали, – приказал он водителю. – Слушаю вас.

Всю дорогу от Кремля до Лубянки Суровцев рассказывал о событиях последних дней. Высокопоставленный чекист ни разу его не перебил. Против ожидания, даже не упрекнул за самоуправство по отношению к сотрудникам управления Абакумова и за использование «Лихих».

– Он всё знает, – сделал неожиданный вывод Меркулов.

– Товарищ Сталин знает? – поразился Суровцев.

– Я вам говорю, знает, – холодно заметил Меркулов. – Всегда так. Никогда прямо не скажет. Сейчас сядет и будет наблюдать, кто что делать будет. Кто же у нас стучит? Это несправедливо, – неожиданно весело продолжал заместитель Берии. – Много у нас стало работников, которые пороха не нюхали. Мы за командировки на фронт выговоры получаем, а подчинённые в тылу – звания и ордена. И чёрт-те чем здесь занимаются. Это нужно исправлять.

Очень удивился бы Всеволод Николаевич, если бы узнал, что сразу после ухода Суровцева Сталин вызвал Поскрёбышева и приказал подготовить приказ о награждении Берии, Меркулова, Судоплатова и Суровцева.

– За Кавказ? – уточнил секретарь.

– Чекистов за Кавказ. Генерала за Ленинград.

– К каким орденам, товарищ Сталин?

– Красное Знамя. Нет. Чекистам знамёна… Генералу орден Александра Невского. Первой степени.

Осведомленность Сталина о событиях на фронтах и о действиях командующих фронтами объяснялась достаточно просто. Личный опыт Гражданской войны он всегда помнил. В те годы он сумел поднять авторитет членов военных советов на небывало высокий уровень. В своё время командующий Юго-Западным фронтом Егоров не мог отдать ни одного приказа, не посоветовавшись с ним.

В том же 1920 году командующий Южным фронтом Фрунзе, раздражаясь и злясь, был вынужден принимать решения, учитывая мнения членов военного совета Гусева и Белы Куна. На практике это означало, что на работу Фрунзе через своих ставленников влиял сам Троцкий. Во время новой войны Сталин не позволял политработникам вмешиваться в боевую работу войск. Но через партийный контроль знал всё, что хотел, о своих командующих, включая детали их личной жизни. Члены военных советов приняли такие правила игры. Откровенно отвечали на все вопросы Верховного главнокомандующего и генерального секретаря. И помалкивали, когда их мнением не интересовались. Пожалуй, только Мехлис переоценивал своё значение, находясь в должности члена военного совета. За что и поплатился петлицами комиссара первого ранга.

Другое дело было с НКВД. Он точно официально назначал своих любимчиков в Наркомате внутренних дел. Во-первых, всегда давал понять руководителям, что к их подчинённым он относится лучше, чем лично к ним. Во-вторых, не упускал случая выделить кого-нибудь из заместителей наркома как особенно ценного работника. В этом плане Абакумов обычно ходил у него в фаворитах.

Берия знал об особом отношении вождя к Абакумову и отнюдь не разделял мнение Сталина. Меркулов в этом вопросе был полным союзником Лаврентия Павловича. Разговор с Виктором Семёновичем Абакумовым был как списан с разговора кремлёвского.

– Вы свою лапу зачем в чужое управление запустили? – спросил Меркулов.

– Этого требовала оперативная обстановка.

– Какая такая оперативная обстановка? Мехлис для вас оперативная обстановка? Вы товарищу Сталину докладывали о своих действиях?

– Нет.

– А откуда товарищ Сталин знает?

– Я не знаю.

– Так узнайте! Только не нужно лгать. Вы не в те игры играете, Виктор Семёнович. Совсем не в те… И не на той стороне. Если будет хоть какая-то утечка информации, вас даже Берия не спасёт. «Кто такой Абакумов? – скажет. Не знаю никакого такого Абакумова!» Генерал, которого вы по недомыслию или по беспечности зацепили – генерал не простой. Очень не простой генерал. Агентурный псевдоним ему сам товарищ Сталин дал. Вы не знаете, под каким именем он по оперативным документам проходит?

– Нет.

– Вот и хорошо, что не знаете. Я сам знал и забыл. Приказали забыть. А я вам приказываю забыть об этом генерале. Что за нарушение приказа бывает – это-то вы, надеюсь, ещё помните? Что молчите?

– Знаю, – глухо ответил мощный и спортивный Абакумов. И внешне, и внутренне никогда не проявлявший излишней покорности, он вынужденно согласился.

Маховик нареканий и разносов, едва только тронутый в этот день Сталиным, продолжал крутиться.

– Сопли подотри! – спустя десять минут после разговора с замнаркома орал Абакумов на начальника отдела Литвинчука. – Мало того что постоять за себя не можешь, так работу наладить не можешь. Где Каблукова?

– Не знаю, – непроизвольно шмыгая разбитым носом, отвечал Литвинчук.

– А если она сейчас пишет где-нибудь, кто и как ей задачу ставил?

– Ольга – человек опытный. Её не так просто расколоть.

– А те, кто её похитили, – пионеры-тимуровцы? – продолжал кричать Абакумов. – Вон как тебя разделали. Показательно разделали. Ты хоть это-то понял?

Литвинчуку не оставалось ничего, кроме как молчать. Избили его действительно профессионально. Сломали по ребру с каждой стороны груди. Напинали по почкам. А главное, действительно превратили лицо в один сплошной синяк. Было ещё сотрясение мозга, из-за чего нестерпимо кружилась голова и сильно тошнило.

– Ты, помнится, рапорт подавал. На фронт просился, – заканчивал разговор начальник управления. – Считай, что рапорт удовлетворён. Завтра же на фронт, к ядрёной матери! Что делать с Каблучихой, когда объявится, – без тебя решать будем. Работнички…

Суровцев в сопровождении начальника внутренней тюрьмы НКВД быстро шёл по коридору. Охранник встретил их у дверей камеры. Звякнув связкой ключей, молча приставил правую ладонь к козырьку фуражки.

– Открывай, – приказал ему начальник.

– Есть, – коротко ответил охранник и, гремя ключами, принялся открывать дверь камеры.

Сергей Георгиевич отстранил его и сам резко распахнул дверь с окошечком для передачи пищи и глазком для наблюдения, которые зэки именуют «кормушкой» и «волчком».

На топчане с тонким матрасом, закутавшись с ногами в серое одеяло, неотрывно глядя на вход, сидела Ангелина. При его появлении она высвободила руки, молча протянула их к нему. Как завороженный, Суровцев смотрел и не мог оторвать глаз от тонкой седой пряди в её чёрных как смоль волосах. Бросился к жене. Распахнул одеяло. Будто не давая рассмотреть себя, она обняла его. Прижалась. Он подхватил её на руки. Встал. И без того миниатюрная и хрупкая, она показалась ему почти невесомой.

Сел на топчан. Чуть отстранил Ангелину от себя и с ужасом посмотрел на её ноги. Ступни были настолько распухшими, что, казалось, шерстяные серые носки на них сейчас лопнут от напряжения. Он оказался прав – её подвергли «стойке». Бросил взгляд на стол с нетронутой тюремной баландой. С женой на руках встал. Одной рукой сдвинул в сторону алюминиевую тарелку и кусок чёрного хлеба. Посадил её на стол. Снял с себя шинель. Расстелил на топчане. Положил Ангелину обратно на топчан. Запахнул полы шинели. Снова взял её на руки, как ребёнка, и быстро вышел из камеры.

Шёл по тюремному коридору, ничего не видя перед собой. Сзади с сапожками Ангелины в руке шлёпал начальник тюрьмы. Их бегом обогнал охранник, отправленный за личными вещами и шинелью женщины.

Точно налившись недоброй гигантской силой, Суровцев совсем не чувствовал веса тела жены. Возникло ощущение, что взрослая женщина превратилась в маленького ребёнка. А может быть, он сам за какие-то минуты стал другим. Нечто похожее он впервые испытал когда-то во время сабельной рубки под Самгородком. Тогда ему показалось, что только сама смерть и может его остановить. А от его сокрушительных сабельных ударов не было никакого спасения. Сейчас он постарался успокоиться. И это ему, кажется, удалось.