Текст книги "Путь Грифона"

– Знаете, мне кажется, вы скоро умрёте.

– Вы мне угрожаете? – почему-то не особенно удивившись, даже как-то обречённо, спросил особист.

– Поверьте, нет. Честь имею, – козырнул он Зведерису и прошёл мимо.

Первая конная армия выходила из Крыма и вывозила в своих рядах не только бесчисленные трофеи, но и бесценный циничный опыт военных и политических противостояний Гражданской войны. Каким-то чутьём здесь теперь безошибочно угадывали и своих союзников, и своих недругов. После разгрома основных белогвардейских сил армия была сплочённой и боеспособной, как никогда до этого. Будённовцы не испытывали симпатий к повсеместно расстреливаемым пленным белогвардейцам, махновцам и буржуазным элементам. Но они чувствовали родство крымских палачей со своими особистами. С теми, кто недавно расстрелял более двухсот бойцов из шестой, «замаранной», дивизии. А зло здесь помнили.

– В меня опять стреляли, – заметно волнуясь, делая главным каждое слово во фразе, с порога штаба объявил Зведерис.

– А ты ждал, что тебя по головке гладить начнут? – также не здороваясь, спросил Ворошилов.

– В меня стреляли, – повторил особист.

– Так не попали же, – добродушно заметил Будённый.

Про себя между тем додумал: «Плохо целились».

– Подозреваешь кого-то? – в свой черёд вкрадчиво спросил Ворошилов.

Хлопнув дверью, чекист вышел. Ему теперь можно было подозревать всех. Не таясь и не стесняясь, отцы-командиры дружно рассмеялись вслед ушедшему чекисту. Но краткое веселье быстро вытеснила озабоченность насущными проблемами и делами армии.

– Клим, а в трудовых армиях особые отделы тоже есть?

– Чёрт его знает, – ответил Ворошилов, – должны быть. Как без них? А ты чего спросил?

– Не идут у меня из башки эти трудовые армии. А что как Троцкий и нас в трудовую армию захочет переделать?

– Побоится. Да и Махно кому-то надо кончать.

– А как укорот Махно устроим, тогда как?..

– Там видно будет. Что мне у нас нравится, так это то, что народ у нас подобрался всё больше не хлебопашный. Большинство, смотрю, не шибко по домам рвётся. Да и чего там делать? Сопли в станицах да в деревнях на кулак мотать? Служить оно как-то веселее. Вот и пусть служат. А кто учиться желает – пусть учатся. Надо опять подготовительные курсы открывать – вот что я думаю. Надо учебные армии делать, а не трудовые.

– Значит, говоришь, там видно будет, – во всём доверявший Ворошилову, произнёс Будённый.

Там и стало видно. Вдобавок к существующим на тот период времени Первой Уральской, Украинской, Кавказской, Трудовой железнодорожной армии Кавказского фронта, Петроградской, Второй революционной трудовой армии в Туркестане в декабре двадцатого года была создана Донецкая трудовая армия, а через месяц ещё и Сибирская. Личный состав этих армий первоначально не особенно возражал их переводу в разряд трудовых. Оно и понятно. Во время войны работать было куда лучше, чем воевать. Но война заканчивалась. В мирное время работать за паёк и скудное жалованье, в отрыве от дома и семьи, неизвестно какое время? Желающих находиться в трудовых армиях становилось всё меньше и меньше. Мало ли что там придумали себе товарищи Ленин и Троцкий, по-настоящему не работавшие и не служившие в своей жизни ни единого дня! «С какой стати они вообще оказались в числе первых руководителей и страны, и армии?» Такие вопросы уже не витали в воздухе. Они прямо задавались на политзанятиях.

Забегая вперёд можно сказать, что после кронштадского и тамбовского восстаний в грядущем двадцать первом году власть взяла курс на ликвидацию трудовых армий. Роты, батальоны и полки даже с лопатами в руках – это не цеха, не артели и не трудовые товарищества. Того и гляди, не в ту сторону замаршируют да ещё и в боевые цепи развернутся…

А в адрес Всероссийской чрезвычайной комиссии шли и шли рапорты начальника особого отдела Первой конной армии товарища Зведериса… «В Армии бандитизм не изживётся до тех пор, пока существует такая личность, как Ворошилов». «Ворошилов, самодур по натуре, решил, что дальнейшее усиление Особотдела может иметь скверные последствия персонально для многих высоких “барахольщиков”».

Были и более конкретные обвинения… В «повальном пьянстве и полном развале работы штаба и учреждений, дошедшего до того, что когда Махно был в двадцати верстах от Екатеринослава и только случайно не завернул пограбить, в городе не только не было никакой фактической силы, но не было принято положительно никаких мер предохранения».

«В то же время в Реввоенсовете и членами (Минин держался осторожнее и не был замечен), и секретарями распивалось вино, привезённое из Крыма и с Кавказа Дижбитом. Дела доходили до такой циничности, что публика, напившись, отправлялась по разным благотворительным вечерам, прокучивая там сотни тысяч, и требовала обязательства присутствия для подачи на столик молоденькой коммунистки… Установлено, что среди пьянствующей братии, из приближённых рыцарей, есть и довольно тёмные в политическом отношении лица, как секретарь Ворошилова – Хмельницкий, бывший офицер, бывший коммунист, из Красной Армии перешедший к Деникину, бывшему там на командной должности… В Красной Армии сделался любимым фаворитом Ворошилова. Довольно подозрительными оказались и некоторые шоферы Ворошилова и Будённого, привезённые из Крыма, с офицерскими физиономиями».

Слово «terror» переводится с латыни как «ужас». И не хватит никаких выразительных и художественных средств, чтобы передать истинную картину происходившего в Крыму кровавого ужаса. Стрелять в безоружных арестантов – дело не трудоёмкое. В растерянных, подавленных, до конца не понимающих, что их ожидает… Да вот беда, убивать проще, чем хоронить. А хоронить было уже и негде.

Ущелья и овраги вокруг крымских городов были завалены трупами. Но можно и не хоронить, и даже не сбрасывать куда придётся. Можно без всяких похорон топить в море. Не то что патронов жалко, – еженощно, однообразно расстреливать, кажется, уже и надоело. А так – всё какое-то разнообразие и какое-никакое развлечение. УСТАЛИ.

«Убить надо было очень много, – писал очевидец писатель Иван Шмелёв. – Больше ста двадцати тысяч. И убить на бойнях. Не знаю, сколько убивают на чикагских бойнях. Тут дело было проще: убивали и зарывали. А то и просто: заваливали овраги. А то и совсем просто-просто: выкидывали в море. По воле людей, которые открыли тайну: сделать человечество счастливым. Для этого надо начать с человеческих боен. И вот – убивали, ночью. Днём… спали. Они спали, а другие, в подвалах, ждали… Целые армии в подвалах ждали… Юных, зрелых и старых – с горячей кровью».

Но незримая печать обречённости уже ложилась на личности палачей. Греховность творимого дела было невозможно залить никаким вином. Невозможно было заговорить никакими разговорами о необходимости жертв. Подобно кровавым жрецам майя, ублюдки через кровь убитых нагоняли страх на окружающих и укрепляли, как им казалось, новую религию. Пока не оказались сами перед расстрельной стенкой тюремного подвала. Но дело их продолжало жить. Пример их судеб ничему, казалось, не научил и не учит до сих пор. Да и чему удивляться, если их наследники, как могли, в очередной раз увековечили позорные имена. И замелькали во времена «оттепели» на улицах советских городов таблички с именем Белы Куна. Так и существуют они до нынешнего времени. Улицы имени сукина сына…

И ещё об одном мерзком персонаже нужно бы написать. О Землячке… Но не хочется вспоминать даже полное имя этой твари, возвращавшейся под утро с расстрелов и не забывавшей по пути «снять с поста часового». Для любовных утех увядающему телу… Противно. Пусть это будет робкой попыткой возродить традицию табу – запрета на упоминание, карающееся высшими силами. Но как не вспоминать о ней, если слишком часто её стали теперь называть «революционной фурией». Никакая она не фурия. Лобковая вошь на окровавленном, истерзанном революцией, теле России.

Глава 5
Прикидки и поиски

1943 год. Май. Москва

Трёхступенчатая система принятия решений по каждой крупной военной операции стала обязательной и, что самое главное, результативной. Сложилась она к лету 1942 года. В полной мере оправдала себя во время Сталинградской битвы, спланированной и осуществленной Г.К. Жуковым и А.М. Василевским. Получала продолжение и теперь.

На первом этапе маршалы отправлялись на фронт для ознакомления с обстановкой. Детально изучали противника и направление предполагаемой операции. Уточняли замысел.

На втором этапе возвращались в Москву, где принимали окончательное решение по планируемым действиям и постановке задач Генеральному штабу. Штаб приступал к разработке плана.

На третьем этапе, после утверждения Ставкой директив, снова летели на фронт для оказания помощи в проведении военных действий. Авторитет заместителя Верховного главнокомандующего Жукова и начальника Генерального штаба Василевского позволял координировать работу фронтов и достигать чёткости и слаженности в выполнении директив верховного командования.

Целый штат представителей Ставки и Генерального штаба на фронте работал в этом же направлении. Эти представители не могли менять задачи фронтам. Они не имели права распоряжаться перегруппировкой войск, не могли менять разграничительные линии между фронтами. Но имели право и обязанность требовать от командующих неукоснительного выполнения утверждённых директив.

– Работайте, – сказал Сталин, прощаясь, – к вечеру соберём расширенное заседание Государственного комитета обороны. Пригласим членов Политбюро. Обсудим положение под Курском. Прибудете в Генштаб, ознакомьтесь с последними данными разведки и сведениями штаба партизанского движения. Всё говорит о том, что вы правильно оцениваете обстановку в районе курского выступа.

Неожиданное и непривычное многословие Верховного главнокомандующего выдавало его хорошее настроение.

Маршалы тоже вернулись из Кремля в хорошем расположении духа. Ещё в апреле они доложили свои соображения по проведению весенне-летней кампании 1943 года. На основании этого доклада было принято решение о переходе к преднамеренной обороне. Так складывалось впервые за всю войну. Из-за непрекращающейся активности немецких войск до сих пор советская оборона была всегда вынужденной, но никак не преднамеренной. И означало это одно – произошёл фактический отказ от неизменяемости понятия «жёсткая оборона». Оборонительные мероприятия на курском направлении являлись подготовкой к собственному наступлению. По приезде в Генеральный штаб решили попить чаю. Беседовали.

– Ты, смотрю, к погонам уже привык, – непринуждённо заметил Жуков Василевскому.

– Да, получается, как-то особо и не отвыкал. К товарищу Сталину в погонах никак не могу привыкнуть, – ответил тот улыбаясь. – А ты?

– Я как молоденького лейтенанта при погонах вижу – рука к кобуре тянется, – рассмеялся Жуков.

– Белые прорвались?

– Точно. Вылитые их благородия…

На приёме в Кремле, на котором накануне введения погон устроили показ образцов новой формы, Жуков чуть ли не единственный из присутствующих маршалов и генералов высказался против погон. Что это было с его стороны? Возможно, демонстрация своего особого мнения. А может быть, и искренняя ненависть к старой армии, воплощённой для него в личности его первого командира – унтер-офицера Бородавко. Которому когда-то вместе с Соткиным они устроили «тёмную».

– Суровцев говорит, Паулюс, когда его в генеральской форме увидел, в меланхолию впал.

– Чует сучий сын, что наша берёт. Ну, где твой Суровцев?

– В Красногорске. Уже едет.

– А без него никак нельзя на документы взглянуть?

– Нет. Так уж сложилось. Он мне по наследству от Шапошникова достался. Под него и создали в оперативном управлении целый отдел. Но оно и правильно. Кому-то надо сводить воедино данные всех разведок. Дезинформацию вообще нужно готовить централизованно. Чтобы у немцев в этом вопросе расхождения в восприятии не возникало.

– Что Паулюс рассказывает?

– Вот сам Суровцева и спросишь.

– Спрошу. Ты можешь себе представить, я его с шестнадцатого года знаю.

– Кого? Паулюса?

– Суровцева.

– Это как так?

– А вот. Он меня к солдатскому Георгию представлял. Сам и вручил.

– Ты смотри. Чего только в жизни не бывает! И в каком же он тогда был звании?

– Помнится, в капитанах ходил.

– А то что у Колчака он уже генералом был, ты знаешь?

– Шутишь, – в свой черёд удивился Георгий Константинович.

– Какие шутки! А потом ещё и у Будённого воевал.

– Удивил ты меня, Александр Михайлович. Очень удивил.

– Так и сам в своё время удивился.

– А что за история у него с Мехлисом приключилась?

– История забавная, – с улыбкой ответил Василевский. – Лев Захарович решил по обыкновению «подровнять генерала». А тот даже и не понял, кто перед ним. Комиссар да комиссар… Хоть и корпусной. Да ещё и хамит генерал-лейтенанту, представителю Ставки. А с Суровцевым автоматчики из НКВД. Ну и закончилось дело «стой, стрелять будем!». Ещё и очередь из автомата дали поверх головы. Мерецков рассказывает, товарищ Мехлис чуть в штаны не наложил.

– Хорошо, – рассмеялся Жуков. – Хоть кто-то нашёлся, кто ему, псу, место указал…

В ожидании генерала маршалы разговорились. Вспоминали Гражданскую войну. В который раз, не без радости, удивляясь, что оказались именно в Красной армии. Их личный опыт в изобилии давал примеры столкновений и стычек с подобными себе офицерами и унтерами, воевавшими по другую сторону фронта.

– И ты представляешь что, – продолжал свой рассказ Жуков, – я его нагоняю, чтобы рубануть, и не замечаю, что он шашку левой рукой перехватил. Я уже и замахнулся. А он чуть приостановил коня и с левой переписал мне поперёк груди – я из седла колодой и вылетел. На простой казачий приём, как мальчишка, попался. Полушубок, сука такая, аж до нательной рубахи рассёк. Если бы не мой ординарец, дорубил бы, нечего делать… Грудь потом месяца три ныла…

– Разрешите? – спросил, входя в кабинет, Суровцев.

Двадцать километров из Красногорска до Москвы генерал преодолевал ровно час. Может быть, в другой раз начальник Генерального штаба и отчитал бы подчинённого за нерасторопность, но сейчас не стал этого делать. Лишь заметил:

– Ждать себя заставляете, товарищ генерал.

– Виноват, – без пререканий и разъяснений повинился Суровцев.

Жуков предпочёл не вмешиваться. Он с интересом наблюдал за своим бывшим начальником по царской армии и нынешним сотрудником оперативного управления советского Генштаба. В последний раз он видел его в приёмной Сталина летом 1941 года.

Был Суровцев тогда без знаков различия и только что вышел из кабинета Сталина, где, так получалось, беседовал с вождём наедине. Узнали они тогда друг друга сразу, но у обоих хватило ума не выдавать своё давнее знакомство. Тем более в присутствии начальника разведки НКВД Фитина и секретаря Сталина – Поскрёбышева. Теперь Суровцев был иным. Не знай Жуков его биографии, мог бы поразиться и выправке и внешности генерала. Как ни странно, погоны, почти старорежимного образца, не вступали в его внешности в противоречие с советским орденом Красного Знамени и совсем уже современным орденом Александра Невского на груди. И даже юбилейная медаль «Двадцать лет РККА» не казалась несуразной на генеральском кителе с погонами, с первоначальными обладателями которых и сражалась рабоче-крестьянская Красная армия.

– Докладывайте, – приказал Василевский.

– Товарищ Маршал Советского Союза, во время вашего отсутствия по линии агентурной разведки получены сведения чрезвычайной важности. Учитывая секретность и абсолютную конфиденциальность информации, работали с ней только Верховный главнокомандующий, начальник оперативного управления генерал Антонов и я. Вот документ. Прошу ознакомиться.

Суровцев достал из папки несколько листов машинописного текста и аккуратно разложил их на столе. Чуть больше часа тому назад из этой же папки он доставал другие бумаги, чтобы показать их Паулюсу.

– Слева – немецкий оригинал. Справа – перевод. Перед вами часть стенограммы и сам оперативный приказ номер шесть, – пояснил он и отошёл в сторону.

– Кто переводил? – склоняясь над бумагами, спросил Василевский.

Бросил взгляд на Суровцева, потом на протирающего очки Жукова.

– Ну да, – сам себе ответил маршал.

Документ с первых строк захватил внимание полководцев сильнее, чем захватывает сюжет авантюрного романа. Чего только стоило указание места и времени действия: «Ставка фюрера. 15 апреля 1943 г. Совершенно секретно. Только для командования», – бесстрастно сообщал гриф. Далее следовала стенограмма исторической речи-приказа Гитлера:

«Я решил, как только позволят условия погоды, провести наступление “Цитадель” – первое наступление в этом году.

Этому наступлению придаётся решающее значение. Оно должно завершиться быстрым и решающим успехом. Наступление должно дать в наши руки инициативу на всю весну и лето текущего года.

В связи с этим все подготовительные мероприятия необходимо провести с величайшей тщательностью и энергией. На направлении главных ударов должны быть использованы лучшие соединения, наилучшее оружие, лучшие командиры и большое количество боеприпасов. Каждый рядовой солдат обязан проникнуться сознанием решающего значения этого наступления. Победа под Курском должна явиться факелом для всего мира.

Я приказываю:

1. Целью наступления является сосредоточенным ударом, проведённым решительно и быстро силами одной ударной армии из района Белгорода и другой – из района южнее Орла, путём концентрического наступления окружить находящиеся в районе Курска войска и уничтожить их».

Заместитель Верховного главнокомандующего и начальник Генерального штаба непроизвольно переглянулись. Продолжили чтение. Далее в документе говорилось о «моменте внезапности», об «обеспечении максимально массированных ударных сил на узком участке», об окружении русских войск, о соблюдении «радиомолчания» в армиях, прибывающих в состав групп армий. И так до седьмого пункта приказа, который сообщал: «В целях соблюдения тайны в замысел операции должны быть посвящены только те лица, привлечение которых абсолютно необходимо».

Если после прочтения первого пункта приказа Василевский и Жуков обменялись взглядами между собой, то после пункта последнего подняли глаза на Суровцева.

– Что скажешь, Георгий Константинович? – обратился Василевский к Жукову, не отрывая, впрочем, взгляда от генерала.

– Одно из двух, – сняв очки, отвечал маршал, – или мы воевать научились, или немец хочет создать у нас такую иллюзию. Ваше мнение, – обратился он к Суровцеву.

– Налицо практическое исполнение директив немецкой ставки. Достоверно установлено, что главные потоки войск и военных грузов противник направляет в районы Орла, Кром, Брянска, Харькова, Краснограда и Полтавы. Идёт усиленная концентрация войск противника в районе Орла и Белгорода. В дополнение могу сообщить, что в Германии объявлена тотальная мобилизация. Призывают пятидесятилетних. По самым скромным подсчётам, численность немецких войск только на главном направлении равна не менее девятистам тысячам солдат и офицеров. Партизаны сообщают об эвакуации местного населения из районов расположения немецких частей.

– Ну вот. А помните, как нас первоначально смущало название немецкого плана? – улыбаясь, спросил Василевский. – Или я что-то путаю?

– Засмущаешься тут, – вполголоса сказал Жуков, – то у них «план Барбаросса», то операция «Тайфун», а тут вдруг «Цитадель». Вроде как обороняться немец собирался…

– А вы что скажете? – спросил Василевский.

– Современное «цитадель» от итальянского «citadelle», – точно вспоминал Суровцев. – Буквально означает – наиболее укреплённая центральная часть крепости. Или крепостное укрепление внутри города. Противник собирается наступать и, не без иронии, подразумевает под цитаделью наш Курск. А весь курский выступ – это и есть для них город.

– Огород, – вдруг оживился Жуков.

– Что? – не понял Василевский.

– Огород, говорю. Они опять собрались к нам, как козлы по капусту. Пора им рога отшибать. Ох, что-то руки у меня зачесались, Александр Михайлович! – вставая, произнёс Жуков. – А ведь насуём мы им. Так насуём, что до самого Берлина сопли утирать будут. Главное – первый удар выдержать. Главное, чтобы им не удалось в первые часы нашу оборону смять.

Суровцев молча сложил в папку документы со стола.

– Интересные у вас бумаги, товарищ генерал. Очень интересные… Прочитал, как самого Гитлера послушал, – убирая в футляр очки, прокомментировал эту беседу Жуков. – А что Паулюс у нас говорит?

Сергей Георгиевич ответил не сразу. Вопрос был не столь простым, как могло показаться. Пересказывать содержание своих бесед с немецким фельдмаршалом он не имел права. Поэтому сейчас мысленно вычленял именно то, что имело практическую пользу для заместителя Верховного главнокомандующего. Потом, этот вопрос был задан не из праздного любопытства. Не спросил же Жуков его об источнике, от которого была получена стенограмма совещания у Гитлера! А спроси, и пришлось бы рассказывать о нашем агенте в немецком Генштабе – Вальтере. Не спросил. Понял, что несколько раз эта информация проверена-перепроверена. И сам источник так засекречен, что и упоминать о нём даже нельзя.

– Товарищ Маршал Советского Союза. Георгий Константинович, – перешёл он на более доверительный тон, – общий вывод из общения следующий… Немецкий генералитет по-своему, как говорили в Гражданскую войну, «политически сознателен», «идеологически устойчив». Говоря языком более позднего времени, «плохо поддаётся перековке».

– Даром, что комиссаров у Гитлера нет, – рассмеялся Василевский.

– Ну-ну, – не разделил легкомысленного тона начальника Генштаба Жуков.

– Если серьёзно, то никакой ценной для нас информацией военного характера Паулюс сейчас не располагает. Как, впрочем, и другие пленные генералы. Это первое, но не главное. У нас, что греха таить, правая рука часто не знала, что делает левая. Но, даже не ведая, что творим, мы в итоге что-нибудь, да сотворяли. А потом уже соображали, что получилось так, а что нет… Во всяком случае нам теперь всегда понятно, что делать дальше. У немцев сейчас обычно слаженные руки не знают, за что им хвататься. Получается, что и голова отдельно от рук, и ноги чёрт-те куда занесли. Как в царской армии во время начавшейся революции. Даже хуже. Немецкие военные изначально знали, что воевать с нами – себе дороже. А теперь они ещё начинают понимать, что мы настолько стали другими, что наша логика вне их восприятия. Я вот, честно говоря, не припомню из военной истории ни одного примера преднамеренной обороны, которая сейчас выстраивается под Курском. До сих пор любая оборона была мероприятием вынужденным, но никак не преднамеренным одиумом наступления. Потом, вы полководцы с опытом Гражданской войны. Это, наверное, главное. Когда почти заново создавалась картотека немецкого генералитета, мы и предположить не могли, что она станет самым востребованным архивом не только для командующих фронтами, но и для командующих армиями и дивизиями. Сейчас наши военачальники воюют с немцами точно так, как с белыми генералами. Да, с опытными. Да, с образованными. Но самонадеянными. Чаще всего это ещё и штабные офицеры, не имеющие кровавого, фронтового опыта. Противник никак не может понять и смириться с тем, что ему в подавляющем большинстве противостоят маршалы и генералы из рядовых и унтер-офицеров, отличающиеся подтвержденной боем личной смелостью и отвагой. И которые, в свою очередь, очень хорошо представляют себе своего противника. И уже бьют его.

– И будем бить, – без всякого пафоса заявил Георгий Константинович.

Сомнений в этом волевом и неотвратимом для неприятеля действии у советского командования действительно уже не было. Василевский, лишь взглянув на Жукова, видел прямое подтверждение слов своего подчинённого. Глядя на мускулистую, коренастую фигуру маршала, можно было не сомневаться, что, случись тому нужда, он и теперешний, в рукопашной схватке хоть в конном, хоть в пешем строю оказался бы на высоте. Как, наверное, абсолютное большинство нынешних советских маршалов и генералов.

В личном деле маршала Жукова была и есть любопытная запись времён подавления Тамбовского восстания… «Награждён орденом Красного Знамени командир 2-го эскадрона 1-го кавалерийского полка отдельной кавалерийской бригады за то, что в бою под селом Вязовая Почта Тамбовской губернии 5 марта 1921 г., несмотря на атаки противника силой 1500–2000 сабель, он с эскадроном в течение семи часов сдерживал натиск врага и, перейдя затем в контратаку, после шести рукопашных схваток разбил банду». Шесть рукопашных за семь часов – это даже просто физически трудно вынести. А ещё за строками из личного дела остались потери эскадрона. В том числе гибель от ран друга будущего маршала комвзвода Ухач-Огоровича – сына бывшего царского полковника и преподавателя на курсах красных командиров в городе Рязань. Умалчивало личное дело и о том, что несколько раз за день в бою буквально спасал своего командира эскадрона политрук с примечательной фамилией Ночевка. В последний раз это случилось, когда Жуков отстреливался из нагана от антоновцев, пытавшихся взять его живым.

– Остаётся только жалеть, что троцкистская тенденция гнать людей в атаку, как скот на бойню, в войсках продолжается, – не удержался от ещё одного комментария Суровцев.

Маршалам очень не понравились последние слова сотрудника оперативного управления. Но ни один ни другой не сказали ничего в ответ. Удивительное дело. К исходу второго года войны все, включая Сталина, стали неожиданно терпимыми к мнению подчинённых. Однажды Василевский спросил Ворошилова, почему их предложения теперь Сталиным «не только не отвергаются, но и охотно обсуждаются; и если предложение разумно, оно принимается». Климент Ефремович, подумав, ответил: «Раньше Сталин был не таким. Наверное, война научила его многому. Он, видимо, понял, что может ошибаться и его решения не всегда могут быть самыми лучшими и что знания и опыт других могут быть также полезными. Сказались на Сталине и годы: до войны он был моложе и самоувереннее…»

– Ну что ж, спасибо, – прощаясь, подал руку Суровцеву Жуков, – и побольше нам таких сведений…

Василевский, неодобрительно глядя на Суровцева, руки не подал. Даже не поблагодарил.

– Можете идти, – сухо произнёс он.

Суровцев не двинулся с места. Молча, поочерёдно, бросал взгляды то на одного, то на другого маршала.

– У вас что-то ещё? – неопределённо, но заинтересованно спросил его Василевский.

– Так точно. У меня дело частного характера, – ответил Сергей Георгиевич, глядя на Жукова.

Молчание длилось достаточно долго. Все трое напряжённо думали. Тишину нарушил Жуков. Глядя в глаза Суровцеву, с грозным вызовом спросил:

– Уж не ко мне ли дело?

– Так точно, товарищ Маршал Советского Союза! – построевому ответил Суровцев.

Преодолеть неловкость сложившейся ситуации оказалось не так просто. Даже с точки зрения обычной субординации заместитель Верховного главнокомандующего не мог вот так, запросто, в присутствии начальника Генерального штаба спросить, что за «дело частного характера» имеет в виду сотрудник оперативного управления возглавляемого им штаба… И сам начальник Генерального штаба тоже не та фигура, чтоб обыденно сказать: «Вы тут поболтайте, а я пойду покурю». Для Суровцева же было понятно, что другой возможности встретиться и поговорить с Жуковым в ближайшее время может и не представиться. Сама должность такова, что даже в Москве встретиться с ним было не просто. Но и дело к нему имело не совсем частный характер. Это был тот случай, когда дела личные и частные становились делами государственной важности…

– Никак общих знакомых предлагаете вспомнить? – предположил вслух Жуков.

– Сослуживцы – дело святое, – нашёлся что сказать и Василевский. – Я к Антонову. Минут через пять вернусь.

Взяв со стола курительную трубку и кисет с табаком, Василевский вышел.

После ухода начальника Генштаба Жуков почувствовал себя более уверенно. То ли просто сказал, то ли приказал:

– Садитесь. Слушаю вас.

– Дело касается Александра Александровича Соткина, – продолжая стоять, доложил Суровцев.

– Значит – о Сашке разговор… Ты, никак, его ищешь?

– Так точно, Георгий Константинович.

– И на чёрта он тебе сдался, позволь спросить?

– Есть один долг времён Гражданской войны. Мне с ним вместе надо этот долг вернуть.

– Ну так и возвращай. Я-то тут при чём?

– Я разыскивал Соткина весьма тщательно, – точно не услышал маршала генерал. – Выяснил, что накануне войны он освободился из лагеря. Вступил добровольцем в сто шестьдесят шестую Сибирскую дивизию. Дивизия попала в окружение и полностью полегла на подступах к Смоленску. На том можно было бы и успокоиться. Но я нашёл рапорт начальника особого отдела двадцать четвёртой армии о спасённом знамени погибшей дивизии с указанием фамилии спасителя. Это старшина по фамилии Соткин.

– Может быть, однофамилец…

– Георгий Константинович, в отличие от чекистов, я знаю, что старшина Соткин и представитель Ставки генерал армии Жуков, находившийся в тот период времени в двадцать четвёртой армии генерала Ракутина, знакомы с шестнадцатого года. Ещё по учебной уланской команде в городе Изюм. Особист, писавший рапорт, этого не знал. И уже не узнает. Он геройски погиб в бою.

Жуков хорошо помнил того особиста, почти мальчишку. «Вот как оно бывает, – подумал он, – а казалось, что такой “воин”, как тот чекист, струсит в первом же бою. Но что так крепко связывает Суровцева с Сашкой Соткиным? Наверняка это служба в белой армии, – был уверен маршал. – А сам этот разговор слишком похож на провокацию». Он мог бы накричать на генерала, даже припугнуть так, чтоб тот даже думать забыл подходить к нему с подобными разговорами, но что-то удерживало. И это «что-то» непостижимо крепко было связано с их неожиданной встречей в кремлёвской приёмной Сталина и с особо секретными документами, добытыми из ставки Гитлера, и ещё с чем-то, не менее серьёзным…

– Я и Александр Александрович Соткин имеем прямое отношение к исчезнувшему золоту Колчака, – точно опередил своими словами мысли Жукова Суровцев. – Секретность дела такова, что, не принадлежи вы к высшему руководству страны, я бы просто не сказал вам об этом.

– Вот оно как, – точно выдохнул маршал и с видимым облегчением встал из-за стола.

Помолчали.

– Считай, что нашёл ты Соткина, – окончательно перешёл в обращении на «ты» Жуков.

– Жив? – спросил Сергей Георгиевич.

– Месяц тому назад был жив. Воюет хорошо. Даже карьеру свою, чёрт такой, выправил. Уже подполковник. Но генералом ему с его биографией и с его характером лучше не становиться. Хотя, смотрю, у тебя это лихо получилось. Несмотря на биографию… Помощника моего, Бедова, знаешь?