Текст книги "Маруся"

Маруся
Рассказы о Великой Отечественной войне
Сергей Матвеев

© Сергей Матвеев, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Маруся

Фронтовым шоферам и всем ветеранам посвящается

Дорогу за ночь размыло, и моя несчастная полуторка, нещадно скрипя рессорами и трясясь всем своим механическим естеством, с трудом преодолевала лужи и колдобины. На счастье проливной дождь уже закончился, неспешно встающее солнце светило ярко, по-весеннему, и на небе проступила та белесая голубизна, по которой так соскучилось за бесконечную зиму сердце. Хотелось высунуться по пояс в окошко, простереть ввысь руки и закричать какое-нибудь «эге-ге-гей» шустрым утренним птахам.

Однако, вместо этого я продолжал крутить баранку, которую держу в своих руках еще с 42-го года. Повидала моя машинка и степи, и поля, и луга и реки. От Сталинграда едем. Слава Богу, на запад. Теперь вот белорусские леса кругом. А через некоторое время, глядишь, и на Берлин полюбуемся.

– Правда, Маруся? – громко спросил я.

В ответ мне донеслось позвякивание какой-то склянки в кузове. Маруся – это полуторка моя. Не спешите смеяться, вы просто не знакомы с водительским братством. Когда вокруг все меняется, как калейдоскоп, а неизменно только одно – машина твоя, которую ты сто раз смазывал-разбирал-протирал-простукивал и как облупленную ее знаешь, а она тебя. И деться вам друг от друга некуда, да и не хочется уже – родные вы с ней стали, куда ж друг без друга. И новую тебе предложат, а ты не возьмешь! Ведь выручала не раз, жизнь спасала, из-под бомб вывозила. А какое счастье на новой, необстрелянной, сразу большой воронкой стать? Нет уж, правильно говорят: тише едешь – дальше будешь.

Сегодня ехал я на передовую, раненых в госпиталь забрать. Ребята ночью в атаку ходили несколько раз, потери, говорят, большие. Фашисты-то окопались, даже каски не видны, и оборона у них эта, эше-лоннированная, тьфу ты, язык сломаешь, пока выговоришь. Но нам уже это все равно, нас не остановишь, мы их на всех фронтах! А особенно здесь, на Втором белорусском!

Под сиденьем бряцает автомат, я баранку кручу, рытвины объезжая, а в голове мысли далеко-далеко витают. Все чаще задумываться стал, что делать после Победы стану. Вернусь в город свой, отпразднуем все как положено. Даже удивляешься порой, как сможем мы с этим переполняющим, разрывающим грудь счастливым чувством жить – Победа! И никакой войны! И только радость и смех кругом! Девушки расцветут, мужики все вернутся, все как прежде заработает, только лучше, сильнее, мощнее! Мы многому научились! Я, наверное, буду и дальше баранку крутить. А что, нравится мне, привык. Или слесарем пойду. А хотя, видно будет. Главное – поскорее бы война закончилась.

* * *

В батальоне ко мне сразу подскочил лейтенантик молодой, безусый, планшетку достал, сверять что-то начал. Поодаль бойцы уже носилки с ранеными составляют, кто ходячий – в покрасневших от крови бинтах сами к машине подходят.

Спрыгнул я с приступки, потянулся смачно.

– Давай, ребята, загружай шибчее! – скомандовал, помогая откинуть борт.

– Младший сержант Скворцов! – доложился я лейтенанту.

– Молодец, Скворцов, – одобрительно кивнул офицер. – Не заставил ждать.

– А как же! – улыбнулся я. – Мы свое дело знаем!

Лейтенант подставил плечо, помог задвинуть носилки с раненым бойцом в кузов.

– Вот что, сержант, кузов у тебя под завязку будет, воевать там сейчас никто не сможет. Давай-ка я тебе сопровождающего дам, проводит до больнички, а потом вернется со следующей машиной.

– Сопровождающего конечно можно, только вам тут солдаты на передовой нужнее, товарищ лейтенант, а мы потихоньку, по тылам, доедем, – с благодарностью в голосе отказался я.

– И все же пускай, мне спокойнее будет и комбат наш доволен будет, он о них как родной отец печется.

– Вам виднее, конечно. А то может пусть в кабину кто-то из ходячих сядет, автомат дайте ему, тоже дело!

– Нет, раненые пусть остаются там. Их дело – поправляться скорее, и опять в строй. – Лейтенант уже принял решение. – Гриценко!

– Шо, товарищ лейтенат? – Обернулся один из помогавших грузить бойцов. Внушительный, крупный усач в чине старшины и с ППШ за спиной.

– Поедешь – проводишь! Вернешься с первой попуткой.

– То можна! – согласно кивнул усач. – А як же ж воны тут бэз мэнэ, салагы?

Солдаты вокруг рассмеялись.

– Поезжай, Мыкола, мы тут без тебя сразу в наступление перейдем!

– До Берлина сразу!

– В марш-бросок!

– Во якых хлопцив оставляю! – хлопнул себя по колену Гриценко. – Ладно, скоро вэрнуся. Кашу оставтэ!

Я заглянул в кузов, там было человек пять лежачих и еще человек десять устроились вдоль бортов, кто на корточках, кто по-турецки, скрестив ноги.

– Вы уж поаккуратнее, товарищ сержант, не трясите их, – попросил лейтенант.

– Понимаем, поедем, как по маслу, – понимающе кивнул я, залезая в кабину. С другой стороны, кряхтя, забирался внутрь Гриценко.

– Ну, давай знаёмытысь, служивый! – протянул он мне свою руку, размером с добрую саперную лопату.

– Андрей! – представился я.

– Мыкола, можешь просто дядьком або ж батьком называты. Я ж тоби в батькы годюся. – усач добродушно улыбнулся.

– Договорились! – улыбнулся в ответ я и завел мотор. Маруся заскрежетала, чихнула пару раз и тронулась с места.

– Смотри, Микола, не наклоняйся, машину не переверни! – доносились нам вослед веселые крики бойцов.

* * *

– А мисця у нас, Андрюха, яки! А поля! Сино! А народ якый, дивчата! – легко перекрикивая мотор, хвалился Гриценко. – Прыйижяй до нас на Полтавщину писля вийны, мы тоби таку жинку найдэмо! Увэсь вик щаслывым будэшь. Чи ты жонатый?

– Нет!

– Шо?

– Нет пока!

– А ждэ тэбэ хто? Дивчина?

– Да нет! Не ждет.

– Ну я ж и кажу! Прыйижяй до нас!

За какие-то полчаса Микола рассказал мне о своей родной Полтавщине столько, что мне уже начинало представляться, как и вправду я приезжаю туда с войны, с медалями, с чубом, и навстречу выбегают красивые украинские девушки, и будет у меня своя хата на хуторе, жена с детишками, хозяйство. Дядька будет, Микола. Кручу баранку, улыбаюсь себе потихоньку, и мечтаю. И потому не сразу замечаю впереди лежащее поперек дороги бревно.

Когда я ехал вперед, его там не было. Эта мысль пронеслась у меня в мозгу за какое-то мгновение, а в следующее я уже тащил одной рукой автомат из-под сиденья, другой держал руль изо всех сил, а ногой до упора вдавил тормоз.

Дядька Микола от неожиданности стукнулся головой в лобовое стекло, в кузове послышались крики и матерок, и тут же застучали по железу кабины пули.

– Из машины, дядька, ложись! – крикнул я, передергивая затвор и давая слепую очередь веером по далеким кустам.

Уговаривать и учить Гриценко не пришлось – кулем упав на землю, он перекатился сразу под днище Маруси и спрятался за передним колесом. Прищурился, и стал стрелять одиночными, но зато прицельно, на звук. Я открыл борт и скомандовал переполошенным бойцам:

– На землю, рассредоточиться, быстро, помогай другим! – и тут же нырнул к дядьке Миколе, под защиту соседнего колеса.

– Андрюха, тут йих нэ багато, алэ засада гарна, злива и справа. Я бэру правых, а ты бый по ливым.

Вместо ответа я выпустил очередь в кусты слева от дороги, прикрывая раненых.

– Як на долони мы в ных, Андрюха! – с досадой крикнул Гриценко. – Трэба в лис и до ных у тыл! Прыкрый!

Ловко перекатываясь и ускользая от вездесущих пуль, он буквально вкатился в заросли с правой стороны дороги. Я поочередно давал очереди то влево, то вправо поверх его головы.

Наши раненые были у фашистов на виду, и они их просто расстреливали. Чудо, что некоторые из них смогли спрятаться под днище моей Маруси, а еще несколько – нырнуть в придорожные кусты. Если машина им не нужна – то швырнут гранату, понимал я. Но если нужна – тогда постараются ее не повредить. Значит, самое безопасное место сейчас – здесь, под днищем.

– Оставайтесь тут! – крикнул я бойцам и, подражая Гриценко, начал перекатываться к кустам по левую сторону от дороги. Пуля чиркнула у щеки, вторая задела плечо – по касательной.

«Близко кладут, гады!» – подумал я и, пригибаясь, по широкому полукругу стал уходить в тыл тем, кто устроил нам засаду. Стрельба стала стихать. И вдруг возобновилась с новой силой. «Микола дошел» – понял я. Лучшего момента не придумаешь – пора было и мне делать рывок. Я побежал на звук стрельбы, не разбирая дороги, огибая стволы сосен и расталкивая широкие ветки папоротника. Наконец впереди блеснул на солнце металл. Вот и засада. Я снова присел на корточки, и быстро-быстро перебирая ногами, вприсядку стал приближаться к фашистам. Их было не так много, и смотрели они на дорогу – считать их не стал, просто полоснул очередью слева направо. Нескольких сразу перечеркнуло, остальные заорали что-то на немецком, попадали на землю, открыли сумасшедший беспорядочный огонь. Я прижался к рыжей прожухлой хвое на земле щекой и слышал, как визжат надо мной пули, как раздирают они кору деревьев за мной, сшибают кусты. «Жаль, нет гранаты» – подумалось мне, и в этот момент что-то тяжелое бухнулось буквально рядом со мной. «Граната» – молнией пронеслось у меня в голове, я в какие-то доли секунды вскочил, схватил ее, как в замедленной съемке в кино, замахнулся что было сил и с выдохом послал им гранату обратно. В этот момент два раскаленных кусочка металла упруго ткнулись одновременно в руку и в ногу, заставляя упасть на спину. Голубое небо в прорехах между верхушками деревьев вдруг рванулось ввысь, потемнело и начало пульсировать. Раздался взрыв, потом на меня посыпались комья земли, а потом все стихло.

В ушах гудело. Я начал осторожно приподниматься, потом сел на земле. Правая штанина ниже колена пропиталась кровью, левая рука была, как онемевшая. Я медленно перебросил ремень автомата через голову, встал сперва на четвереньки, потом поднялся. С той стороны дороги тоже было тихо. Я взял с земли какую-то корягу и, опираясь на нее, побрел к Марусе.

* * *

Прислонившись к колесу спиной, весь в крови, побледневший и сразу осунувшийся Гриценко еще пытался шутить:

– Це добрэ, шо мэнэ з вамы послалы. З кым-нэбудь другым загынулы б.

Голос его был слабым, временами он начинал кашлять и долго не мог остановиться.

Рядом с ним было несколько уцелевших бойцов, а поодаль, со связанными за спиной руками, лицом вниз лежал немец.

– Срам якый, дытына ж зовсим. Рука нэ пиднялася застрэлыты. Кого ж воны воюваты посылають… – Гриценко снова закашлялся.

Я сел рядом с ним. Осмотрел его раны.

– Шо, Андрийку, нэ выйдэ в нас з тобою разом на Полтавщину пойихаты.

Я даже не знал, что сказать. Глупо было уверять, что, мол, съездим обязательно. Видно было, как дядька Микола на глазах слабел.

– Алэ ты йидь, сынку. Йидь. Хутор Марьянивка. Пэрэдай…

– Я обязательно съезжу, дядька Микола! – я знал, что нельзя сказать «нет». И знал также, что теперь я обязан съездить. И на душе было легко – я понял, что буду рад это сделать.

– А сам ты откуда будэшь?

– Я из России, с Волги, город Камышин.

– Камышин… Добра назва… Дай мэни, сынок, водычкы. Жалко, горилкы нэмае.

Я поднялся, заглянул в кабину – под сиденьем лежала фляга. Опустился на колени перед ним, прижал аккуратно к его губам. Он сделал несколько медленных глотков.

– Войне конец скоро, сынку. – Гриценко закрыл глаза. – Це вже нэ ти фашисты, шо у сорок пэршому. Надламани воны вже. А мы йих скоро и зовсим зламаемо. А ци… У лиси… До свойих хотилы пробытыся, обирвани якись, нэщасни.

Он замолчал, лишь шевелились его губы, словно он читал что-то про себя. Может, вспоминал что-то, а может, молился. И вдруг спросил:

– Як твою машину хоч зваты?

– Маруся… – растерялся я.

Он улыбнулся.

– Я вас шофэрив знаю… Ну ось Марусю ты и зустринэшь, може… А твойий Маруси… Дякуемо… Спасла вона нас…

* * *

Надрывая жилы, погрузили мы в кузов наших убитых. Я подошел к немцу. Ярости не было, и злости тоже – только усталость и печаль, горечь на сердце. В ушах стоял голос дядьки Миколы. Я перевернул немца на спину и вгляделся в его бледное, перепуганное и перепачканное лицо. Совсем молодой. Крепко сжатые губы мелко дрожали, так же, как и веки. Голубые глаза смотрели без ожесточения или ненависти, лишь сильный испуг и еще надежда, на милосердие и на жизнь, читались в них. Откуда приехал он к нам, из Берлина или Лейпцига, а может быть, Мюнхена-Дрездена, какие еще там в Германии города. И я понял, что хотел сказать дядька Микола, почему не поднялась у него рука. Вот только словами я объяснить это не смогу никогда. А может, и не надо слов вовсе.

Весна сорок пятого. Воспоминания Элизабет Кох

Я была совсем маленькой, когда подходила к концу эта ужасная война. Весной сорок пятого мне исполнилось семь лет. Хорошо помню вкус буханки хлеба, которую где-то достала мама, устроив настоящий праздник. Если детство приходится на военную пору, постепенно привыкаешь к гулу самолетов, к постоянным тревожным сиренам и даже к бомбежкам. Это становится неотъемлимой частью жизни, и чувствуешь досаду, когда приходится прерывать игру в классики и бежать в бомбоубежище. Но ведь игру можно продолжить и там. Нас было много, маленьких детей войны, в кварталах восточного Берлина последней военной весны.

Этот день начался совсем не так, как обычно. Всю ночь в городе рвались снаряды, мы с братиком Густавом спали в мрачном бомбоубежище, накрытые несколькими одеялами и прижавшись к теплой маминой кофте. Электричества в городе давно не было, в темноте и смраде подвала можно было лишь по звукам угадывать количество набившихся в него людей.

Внезапно неподелеку застрочил пулемет, разбудив и переполошив всех. Защелкали автоматы, на улице раздались громкие крики. Мама крепче прижала нас к себе, быстро бормоча слова молитвы и поочередно целуя то меня, то брата. Из разных углов подвала раздался плач, причем не только детский.

Внезапно пол и стены сотряс мощный взрыв, и там, где еще секунду назад была дверь, зазиял яркий, задымленный проем. Прошло еще пару секунд, и в нем показался мужской силуэт. Яркий луч света в его руках зашарил по подвалу, выхватывая отдельные лица. Вот тетя Грета из соседнего дома, мама говорит, – она раньше была портной, шила людям платья. Только сейчас на ней было какое-то бесформенное тряпье, глаза безумно и загнанно горели на бледном, осунувшемся лице. А вот бабушка Хильда с тремя внуками, все ее сыновья погибли, а невестку накрыло при бомбежке еще два года назад. И Гельмут, мой ровесник, мы часто играем вместе в развалинах домов, иногда находим что-нибудь интересное и перепрятываем, это наш с ним секрет. Он вжался в сырую холодную стену, и в глазах его сверкнули слезы страха. Я почувствовала, как и мои глаза увлажнились и захотелось громко закричать, но пересохшее горло не позволило.

В проеме появился еще один мужчина. Громко крикнул что-то на незнакомом языке. Первый ответил, как бы успокаивая. Луч света исчез, и мужчины тоже. Звуки боя удалялись. Время от времени кто-нибудь заглядывал к нам, и дети снова начинали реветь, а мама читать молитву. Ноги закоченели, хотелось подвигаться, и я осторожно высвободилась из маминых объятий.

– Куда ты? Стой здесь! – слишком громко крикнула она.

– Я здесь, мамочка, я не ухожу!

С этими словами я подбежала к дверному проему и осторожно выглянула наружу. По обоим сторонам улицы привычно торчали остовы когда-то высоких и красивых домов. Многие снова дымились после ночной бомбежки. Довольно далеко, в начале улицы догорала какая-то машина, нестерпимо воняло порохом и жженой резиной. На мостовой щедро рассыпались стрелянные гильзы, валялись брошенные каски и даже автомат. Тут и там в неестественных позах лежали солдаты и в зеленой, и в серой форме, вокруг была кровь.

Внезапно кто-то тронул меня за плечо, и я вскрикнула. Это был Густав. Ему тоже не терпелось выглянуть из бомбоубежища.

– Что там, Лизи? Они ушли?

– Да, ушли, говори шепотом.

Брат недоуменно пожал плечами:

– Почему шепотом?

Я не знала, что сказать. Как объяснить. Эти люди на мостовой… Нельзя громко говорить, это неуважительно.

«Ить… Ииить…» – внезапно послышалось мне.

– Ты слышал? – быстро спросила я.

– Что слышал? – брат собирал разбросанные возле входа гильзы.

«Иить..» – снова донеслось до меня.

Я быстро оглядывалась по сторонам, стараясь понять, откуда идет этот странный звук.

Вдруг один из солдат пошевелился, повернул ко мне лицо, не поднимая головы.

– Ить!.. – внятно произнес он.

Страх пробирал меня до самой души, когда я осторожно подползла к раненому солдату. На животе у него расплылось огромное красное пятно, выглядело это просто ужасно. В лице солдата не было ни кровиночки, голубые глаза смотрели пугающе из глубоких глазниц. Он почмокал губами и снова затянул свое «Иить».

– Не трогай его, Лизи, отойди оттуда! – крикнул Густав.

Как я могла уйти? И как я могла помочь?

– Это русский, Лизи, не трожь его! – снова окрикнул меня брат.

Русский… На груди какие-то железки, звездочки. На лице щетина. Я плохо помнила своего отца, но глаза у него были точно такого же цвета.

Я вскочила и понеслась назад, в подвал. Подбежала к матери, начала трясти ее за плечи:

– Там дядя на улице, хочет чего-то, помоги ему!

– Какой дядя! – испугалась мама. – Никакого дяди! Ты никуда не пойдешь!

– Иди со мной! Ему надо помочь! – заревела я.

– Ты останешься здесь! – Мама крепко сжала мои руки и усадила рядом.

– Отпусти! Отпусти меня! – я вырывалась, кричала и пиналась. Мама не смогла меня удержать, только закричала «Стой, Лизи!» мне вслед.

Я опять была рядом с ним. Нашла какую-то тряпку, свернула и положила ему под голову. Густав подошел ко мне.

– Смотри, сколько гильз! – показал мне одну руку. – А это – целые! – продемонстировал он вторую.

Я только мотнула головой.

– Пить хочеть твой русский, видишь, губами чмокает.

Только раненый уже ничего не просил – глаза его закрылись, губы не шевелились. Но он жил – веки подрагивали.

Не помня себя, я схватила какую-то каску и побежала к перекрестку, там была колонка. Набрала воды до краев, стараясь не расплескать, побежала обратно. Люди осторожно выходили из подвалов, прислушивались к удаляющейся канонаде. Все это проносилось перед моими глазами, как декорации в кино. Я смотрела только вперед.

– Помоги мне, – попросила я брата, когда вернулась. – приподними ему голову. Только осторожно!

Вокруг уже столпились дети, все внимательно смотрели на раненого.

Густав положил ладошки солдату под затылок и медленно приподнял его голову. Я же поднесла к его губам каску с водой, мягко повторяя «пожалуйста, пожалуйста».

Солдат открыл глаза, они смотрели странно, взгляд был, как затуманенный. Он обвел им нашу небольшую детскую стайку, посмотрел на чумазые, осунувшиеся лица. И глаза его вдруг увлажнились, секунду назад были сухими – и вот уже слезы собираются в уголках, и срываются вниз, оставляя ровные светлые полоски на лице.

– Пожалуйста, вода, пожалуйста! – повторяла я, поднося тяжелую каску к его губам.

Он сделал несколько крупных глотков, потом снова закрыл глаза.

– Он устал, убери воду, – сказал мне Густав.

Я поставила каску на землю, а брат опустил голову раненого на собранное мною тряпье. Маленький Гельмут придвинулся вплотную и потрогал красивую красную звездочку на груди солдата. Погладил ее и снова отошел.

Слезы застилали мне глаза. Я дотронулась ладошкой до щеки солдата, провела по колючей щетине. Я и не знала раньше, что мужчины умеют плакать…

Макеевка – крайний рубеж

Расклад был не в нашу пользу. Поредевшая со времен пополнения, отступавшая с боями по среднерусским степям почти все лето, рота едва насчитывала шестьдесят душ. Боекомплект на исходе, люди давно не отдыхали и толком не ели, из матчасти – один пулемет станковый, одно ружьё противотанковое, один миномет пятидесятимиллиметровый, ну и обычное стрелковое оружие – вот и все, что можно было противопоставить врагу. Только наш командир плохих раскладов не признавал и говорил всегда, что любую ситуацию к своей выгоде повернуть можно. Какая уж тут выгода. Быть бы живу, чтобы фашиста дальше бить. Обидно своими глазами Победы не увидеть. Тут уж как повезет, на войне быстро учишься одним днем жить. Солнце встало – Слава Богу. Зашло, звезды высыпали – вот тебе и счастье, еще сутки позади. Короче, дотопали мы до Макеевки, деревня как деревня, одна улица, с каждой стороны дворов по пятнадцать. Присели мы перед хатой, где штаб батальона временно разместился, достали махорку, а ротный Серов внутрь пошел, там уже комбат ждал. Окошко прикрыто, но мы слышали с мужиками, спорил наш ротный, а ему сердито так комбат басом отвечал. В общем, поняли мы, что дело предстоит нелегкое. Так и получилось. Выходит наш капитан, командует построение, а смотрит хмуро так, и глаза отводит. Потом ремни на гимнастерке поправил, и тогда уже взглядом нас обвел, прочистил горло.

– Значицца так, товарищи бойцы. Слушай боевое задание. Занять оборону на окраине деревни. Какая-никакая, а высота, холмик там небольшой. Укрепиться, окопаться. Задача – на сутки удержать Макеевку, пока батальон займет оборону железнодорожного узла Луговая в трёх верстах отсюда. Завтра утром фриц будет здесь. Держаться надо до темноты, после этого отступаем и соединяемся со своими в Луговой. Вопросы есть?

– Разрешите, товарищ капитан? – старшина Ковальчук, исполняющий обязанности командира второго взвода, разгладил усы: – Что в заслон нас оставят, мы поняли. А как с матчастью быть? С патронами?

– Матчасть подбросят, Егорыч. Патронов дадут, сколько смогут, гранат тоже обещали. Плюс еще пулемёт и миномёт. Еще вопросы?

– Может, подсобят нам, пока светло еще, окопчик отрыть? На общую же пользу! – подал голос Емельянов, седой уже сержант из первого взвода, тянущий лямку уже четвертую войну.

– Не подсобят, Емельянов, остальные роты уже ушли, им еще до станции топать и на новой позиции самим окапываться, чтобы и нам было куда отступить. И штаб сейчас снимается.

Бойцы молчали, стояли кто с суровыми, а кто просто с уставшими лицами. Необстрелянных среди нас не было, и понимали все, что при таком раскладе отступать завтра после боя может быть уже некому. Понимал это и капитан Серов. Держать больше не стал, приказал получить сухпаёк и не мешкая двигать на позицию. Предстояло хорошо поработать лопатами.

* * *

– А Михась падыходзить сзаду ды як гаркне ей на вуха «Люблю цябе, дура!» – яна як падпрыгне, да як тазом яго агрэе па цемячку – ён прям на койке у ней у медсанбате и слёг! – громко повествовал сержант Якубович, кряжистый белорус с соломенной копной волос.

Бойцы засмеялись, не переставая дружно копать.

– Брешешь! – не поверил Одинцов, младший сержант из Смоленска, недавно получивший медаль «за отвагу». – Люська не из пугливых. А вот огреть могла, рука у ней тяжелая.

– Та не из пугливых, знаю! Только яна до него неравнадушная, мабыць, думала аб им, а тут ён подлез!

– Ну допустим! И что, она ему перевязку сделала?

– Якая перавязка! Яна яго па щакам лупить пачала, у чувства прыводзить, а потым дыханье искусственнае рабиць, ну як в Осовиахиме вучаць!

– Рот в рот? – Захохотали кругом.

– Ну а як жа! И вот тут заходзиць начштаба, майор Вилочкин, а ён к ней и сам неравнодушный.

– Картина маслом! – громко прокомментировал Сенька, разудалый красавец-брюнет из Одессы. – Здрасте вам!

– Так вот почему Михася из полка сплавили! – сказал Одинцов.

– Так не сплавили, он же по ранению! – захохотали кругом.

– Так, бойцы! Разговорчики! – мы не заметили, как подошел Серов.

– Есть разговорчики! – ответил я за всех.

– Лейтенант Авдеев, подойди ко мне. Покумекаем, что и как.

– Есть, товарищ капитан! – я кивнул. Кумекать особо было не о чем, все ясно, однако «сверить часы» с другими комвзводами всегда полезно.

* * *

– Вот что, товарищи командиры. – Серов по очереди посмотрел каждому из нас в глаза. Ковальчук, лейтенант Гонгадзе и я – вот и все командиры. – Нагнетать не буду, все сами понимаете.

– Да уж понимаем, – вздохнул Ковальчук.

– Поговорим сразу о деле, – продолжил капитан, – Авдеев. У тебя самый большой взвод.

– Двадцать шесть бойцов, – подтвердил я.

– Что-то у тебя голос невеселый. Вон у Егорыча тринадцать. Молчишь? В общем, ты занимаешь центр. Тебе гранат подбросим, плюс противотанковое, расчет есть у тебя.

– Так точно, расчет есть, – подтвердил я.

– Вот. А пулемет заберем, нам он на флангах нужнее. Вахтанг, возьмешь пулемет, и к себе на левый фланг. У Егорыча пулемет есть. Он на правом. Дальше. От тебя, Юра, еще требуется расчет для минометов. Разместишь в тылу у себя, сообразишь, где сподручнее.

– Есть, – согласился я.

– Береги их, ну да ты понимаешь, что к чему. Дальше. От деревни завтра ничего не останется, это ясно. Жителям объявлена эвакуация, на Луговой формируется состав в Сталинград. К утру никого быть не должно. Как хотят, с чем хотят – но мы на себя грех не возьмем, никого не оставлять. Пройти по хатам, лично убедиться. Поручаю это Егорычу. Нужны будут люди – возьми у Авдеева.

– Так точно, – Подтвердил Ковальчук.

– И последнее. Нам до вечера завтра продержаться нужно. Нужно, понимаете? Поэтому окоп рыть хоть всю ночь, но чтоб полного профиля! Против нас может быть батальон, усиленный танками. Может, и больше. Но у нас преимущество, мы на высоте, плюс находимся в обороне, да еще в землю успеваем зарыться. Даст Бог – до темноты дотянем. А там отступим к своим. Завтра не геройствовать, подпускать ближе, боекомплект зря не тратить.

– Товарищ капитан, – подал голос Гонгадзе, – Мы все понимаем. Сделаем все, как надо. Только людям выспаться надо, как они завтра воевать будут?

– Знаю, Вахтанг, знаю, дорогой. Но сделать ничего не могу – кроме как лично копать. Только лопатой я у Егорыча махать буду, у тебя людей у самого должно хватить. Вопросы? Вопросов нет. Тогда за работу, товарищи!

* * *

Летом день длинный, но и он когда-нибудь заканчивается. На небе появилась первая звезда, и огромная луна стала подниматься все выше над горизонтом. «Это для нас специально» – шутили совсем уже выбившиеся из сил бойцы, заканчивающие работу. Окоп отрыли, стенки укрепили, на флангах сделали маленькие ДЗОТы из бревен для пулеметов. Для этого разобрали стоявшую неподалеку баньку. Пытавшуюся спорить бабку Авдотью утихомирил лично Ковальчук, объяснив, что завтра не только от баньки, но и от хаты ее ничего не останется, а потому надо узелок собрать и по-быстрому топать до станции. Этот инцидент напомнил о приказе Серова очистить деревню от гражданских. Вздохнув и разгладив усы, Егорыч со своими бойцами пошли по хатам, заглядывая чуть-ли не под лавки, чтобы ненароком кто не спрятался полагаясь на русское «авось, пронесет». Мы же с моими минометчиками в это время устраивали их позицию, вроде, неплохое место нашли. Затишное, за огородами, отсюда хорошо жахать. Ну и для остальных не опасно, когда минометчиков немцы гасить начнут. Не успели закончить, как прибежал боец от Ковальчука, передал, что тот просит подсобить, начать с другого конца деревни и двигаться к нему на соединение. Вздохнув, я подозвал Якубовича, Одинцова и Сеньку-Одессита, объяснил задачу. Остальным приказал немедленно спать. Уговаривать никого не пришлось.

* * *

Ночь выдалась светлая, луна серебрила степь и кровли хат, отражалась от белых мазаных стен. Оказалось неожиданно приятно пройтись по ночной сельской улице, подбрасывая сапогами мелкий песок и вспоминая молодость, собственно, вспоминая предвоенное время. Я сам хотя и городской, но городок наш маленький, улицы не все мощеные, да и домов одноэтажных хватает. Гуляли мы, бывало, по таким вот улицам ночи напролет, и не одни гуляли, с девушками под ручку. И вспомнилась мне Катька Ершова, черноокая, чернобровая, вылитая цыганка, хотя оба родителя чистые русаки. Побаивался я ее, но влюблен был по уши, прям до неприличия влюблен. Каких сил стоило мне сдерживаться, представить трудно. Я ей ничего не говорил, потому что отшивала она всех на раз, а со мной дружила, и мне надежнее было молчать и дружить, чем сказать и поссориться. А вот только сердце из груди выпрыгивало, когда под руку с ней шли. Аж шатало. Может, чувствовала она, может, нет, но когда учиться в область уезжала, обняла меня, и лбом к моему лбу так прижалась, как будто раздавить хотела. А я и тогда ничего не сказал, и всю жизнь жалею теперь. Только бежал за ее вагоном по перрону, пока бетон не кончился, и все ладонями к стеклу ее тянулся. А она за стеклом такая грустная стояла, что мне хотелось под этот же поезд и броситься. Так и не свиделись больше, война началась.

– Товарищ лейтенант! – Якубович вырвал меня из воспоминаний. – Пришли! Заходим в хату?

* * *

Большая часть хат пустовала, народ послушался и ушел еще днем. Но кое-где мы еще находили людей. Где уговорами, а где и строгостью, заставляли собираться и двигаться к станции, откуда была еще надежда эвакуироваться в Сталинград. И только в одной хате встретили мы такой отпор, что даже бывалый Якубович растерялся. Хозяйкой оказалась дородная казачка, повыше и покрепче, чем он сам.

– Не пойду! – сказала она, и я сразу поверил ей: такая не уйдет. – Хошь – стреляй. А только здесь я останусь. Тут мой дом.

– Дома завтра не будет, – хмуро сказал я.

– Что ты знаешь о моем доме! – воскликнула она так страстно, с таким чувством, что я невольно отступил на шаг. – Мой дом это не эта хата. Мой дом – это земля моя! Родители мои! Сын, муж!

– Тише, товарищ! – выручил меня младший сержант Одинцов. – Мы вас понимаем. И согласны. Только и вы поймите, сравняет завтра фашист вашу деревню с землей, раскатает в лепешку. Уходите, ради родителей ваших, ради мужа и сына.

– Не уйду я, – повторила казачка и села на лавку, скрестила руки на груди. – Родители давно в Сталинграде, а муж и сын с фронта не вернутся уже. Один под Москвой остался, другой в Севастополе. А я останусь здесь. Дайте мне ружье – буду стрелять.

Якубович выразительно посмотрел на меня, потом на дверь.

– Одну секундочку! – попросил я, и мы вышли на улицу.

– Яна не уйдзёт! – заявил он.

– Сам вижу, что не уйдет, – мрачно подтвердил я.

– Зови Егорыча, или капитана. Няхай сами разбираются. Што мы можем зрабиць?

– Не буду никого звать. Капитан спит небось. Егорыч занят, потом, что он тут сделает? Ты же видишь, какая она.

– Да! – восхитился Якубович.

– Пошли назад.

Мы вернулись в хату, Одинцов облегченно вздохнул.

– Как вас зовут? – спросил я.

– Ирина.

– Ирина, я вас не буду уговаривать, – я тщательно подбирал слова и нарочно говорил медленно, – это ваша земля и ваш дом. Ситуацию вы уяснили. Вам нужно собрать самое необходимое и идти к станции. Мы верим, что вы там будете, и успеете эвакуироваться. А нам нужно идти дальше, провожать вас, извините, некогда.