Текст книги "Трагедия адмирала Колчака"

Представила свой протест против «кучки заговорщиков» и местная Городская Дума, мало осведомленная в действительности о том, что происходило. Это видно из речи председателя Думы Н.З. Чембулова, отмечавшего, что «весь Дипломатический корпус союзников высказался за непризнание переворота» [Зензинов. С. 99].

«Чехи уверяли, – говорит Святицкий, – что они сами покончат с Колчаком, и сильнейшим образом противились снятию с фронта некоторых воинских частей, которые Совет предполагал выслать против Колчака. “Все что угодно, только не разрушение фронта”, – настойчиво говорили чехи. “В этом нет надобности, – уверял Войцеховский, – Челябинск сумеет ликвидировать омский мятеж и без нас. Эшелоны для посылки против Колчака уже заготовлены”» [с. 116][97]97
  Сведения эти до некоторой степени совпадают с тем, что говорит Кратохвиль в своей книге о решенной вначале чехами военной демонстрации против Омска [с. 226]. Я очень только сомневаюсь в том, что роль Войцеховского соответствовала тому, как она изображена у Святицкого.


[Закрыть].

Когда члены Совета узнали об екатеринбургском разгроме, то они решили покинуть Уфу и отправиться на фронт под защиту батальона имени Учр. Собрания. Опираясь на него и на другие демократические части, они думали оттуда повести борьбу с Колчаком.

Лишь только Войцеховский узнал о предположенном отъезде Совета на фронт, как сейчас же явился к председателю Совета В.Н. Филипповскому и стал упрашивать последнего отказаться от отъезда:

«Ваш отъезд произведет сильнейшее впечатление на армию, отвратит ее внимание от фронта и бросит ее в политику… Оставайтесь здесь, в Уфе, и я заверяю вас честным словом солдата, что никакие колчаковские банды не посягнут на Совет»…

Получив такие заверения, Совет управляющих ведомствами решил остаться в Уфе, тем более что он только что узнал, что в Уфу направляется и весь Съезд членов Учр. Собрания» [с. 117]…

23 ноября вечером Съезд прибыл в Уфу…

«Члены Совета сообщили, что поведение чешских командующих все более и более становится двусмысленным. Уговорив Совет остаться в Уфе, Войцеховский, вопреки данной гарантии, стал вторгаться в область непосредственного гражданского управления. При этом все эти вторжения носили характер препятствий, расставляемых борьбе с Колчаком. Например, когда Совет решил выпустить воззвание к войскам и населению, в котором подробно рассказывалось об омском перевороте и содержался призыв к борьбе с Колчаком, – Войцеховский запретил распространение этих воззваний. В Уфе производилось формирование нового батальона русско-чешского полка – Войцеховский распорядился приостановить это формирование…»

«Но у нас, – добавляет Святицкий, – оставалась возможность апеллировать к самому чехословацкому войску, избранником коего был чехословацкий Национальный Совет. Нам известно было, со слов самих членов чехосовета, что настроение чешских войск было ярко левое, что на новых выборах прежний состав чехосовета, состоявший в своем большинстве из умеренных социалистов, пожалуй, и не пройдет. Момент же новых выборов как раз наступал. Чехосовет избирался на войсковом съезде, а последний должен был состояться в Екатеринбурге 12 декабря. Таким образом, мы имели возможность обратиться непосредственно к самому съезду, послав на него своих представителей и представив съезду особый memorandum с изложением образа действий чешского командования в отношении Съезда.

Memorandum было поручено написать В.М. Чернову, но мы не могли ждать 12 декабря[98]98
  Показания Святицкого изображают нам восприятие фактов эсерами. Я не думаю, чтобы со стороны ген. Войцеховского было бы какое-нибудь двурушничество, как то вытекает из повествования Святицкого. Очевидно, основным побуждением Войцеховского было сохранение так или иначе фронта неприкосновенным и лояльность в отношении чехов, на службе которых он был. Противоречие, несомненно, получилось, и ген. Войцеховский отказался от службы у чехов [Пишон. «М. Sl.», 1925, II, р. 269].


[Закрыть] [с. 118–119].

Собрание решило поэтому сейчас же послать в Челябинск делегацию от Съезда, которой было поручено представить чешскому командованию ультиматум примерно следующего содержания: либо чехи принимают участие в немедленной ликвидации колчаковщины и соглашаются признать полноту власти Совета управляющих ведомствами как Правительства Европейской России, либо мы решительно порываем с ними, объявляем их изменниками и предателями российской демократии, а рядовых чешских солдат призываем покинуть ряды своих войск. Со слов чешских руководителей, мы знали, что объявление членами Всер. Учр. Собрания чехословацкого войска изменниками и предателями в отношении демократии сделает дальнейшие операции этого войска на русской территории совершенно невозможными и вообще приведет к распаду войск…

Вообще полнота власти нового Правительства[99]99
  Совет упр. вед. должен был сделаться правительством для Европейской России.


[Закрыть] находилась в зависимости от признания его чехами. Это признание необходимо было получить, в противном случае власть Совета управляющих министерствами грозила стать призрачной. Военный аппарат – и русский и чешский – должен был также находиться в ведении Совета управляющих ведомствами. В качестве уступки чехам и во избежание могущих быть недоразумений решено было предложить чехосовету отпустить чеха Медека (секретаря чехосовета) на пост военного министра. В этом случае на посту товарища министра должен был находиться русский полковник Махин. Предложения эти должна была сделать отправляемая в Челябинск делегация Съезда» [с. 117–121].

Совет управляющих ведомствами поспешил рассказать по всему миру о «контрреволюционном перевороте», происшедшем в Омске. Вместе с тем он обратился 28 ноября к чехословацкому Нац. Совету с предложением принять весь эвакуированный из Самары в Сибирь золотой фонд «для охраны» и затем передачи У.С. или общепризнанному Правительству [Зензинов. С. 43–45].

Однако кажущееся единство на Съезде быстро рассыпалось, как только собрался «пленум» Съезда. Открытая борьба многим представлялась «компрометирующей Съезд авантюрой». Впервые, наконец, 8 депутатов правого крыла заявили, что они не считают более возможным оставаться в составе Съезда. Со стороны «более лево настроенных» было высказано устами Буревого другое предложение – ликвидировать Съезд и весь антибольшевистский фронт и уехать в Советскую Россию [с. 123]. «Финальный аккорд» показывал, что обстановка складывается «из рук вон негодная». Чешские военные вожди явно настраивались на колчаковский лад[100]100
  Ср. работу Přikryl «Sibirska drama». Автор склонен утверждать, что с Колчаком легко примирилась та часть командования легий, которая отрицательно относилась к «делегатчине» в чехословацких войсках.


[Закрыть]. «Наши части находились на фронте в 200 верстах от Уфы. Под давлением чехов мы согласились не уводить их с фронта, дабы не обнажать его. В городе, как уже сказано, находилось полтора батальона еще не обученных и не сорганизованных солдат. Нашей работе над ними и нашему сближению с ними явно ставились препятствия. Что было делать? Послать курьеров, чтобы вызвать части с фронта? Многие уже склонялись именно к этому решению» [с. 126–127][101]101
  Войцеховский, узнав это, экстренно пригласил Вольского и предложил перевести Съезд из Уфы, слишком близко расположенной к фронтовой полосе, в какое-нибудь другое место.


[Закрыть].

«Между тем в Уфе появились сибирские солдаты». Развязка приближалась. 3 декабря Колчаком был издан приказ: «Бывшие члены самарского Комитета членов Учред. Собр., уполномоченные ведомствами бывшего Самарского правительства, не сложившие своих полномочий до сего времени и примкнувшие к ним некоторые антигосударственные элементы в Уфимском районе, в ближайшем тылу сражающихся с большевиками войск, пытаются поднять восстание против государственной власти: ведут разрушительную агитацию среди войск; задерживают телеграммы верховного командования; прерывают сообщения Западного фронта и Сибири и с оренбургскими и уральскими казаками; присвоили громадные суммы денег, направленные атаману Дутову для организации борьбы казаков с большевиками, пытаются распространить свою преступную работу по всей территории, освобожденной от большевиков.

Приказываю: 1. Всем русским военным начальникам самым решительным образом пресекать преступную работу вышеуказанных лиц, не стесняясь применять оружие.

Всем русским военным начальникам, начиная с командиров полков (включительно) и выше, всем начальникам гарнизонов арестовывать вышеуказанных лиц для предания их военно-полевому суду, донося об этом по команде и непосредственно – начальнику штаба Верховного главнокомандующего.

Все начальники и офицеры, помогающие преступной работе вышеуказанных лиц, будут преданы мною военно-полевому суду.

Такой же участи подвергнуть начальников, проявляющих слабость и бездействие власти» [ «Xp.». Прил. 150].

Не знаю, согласится ли русский читатель, что у Колчака не было никакого повода для ареста. Это утверждает Пишон. По его словам, ген. Дитерихс, в целях спокойствия на фронте, принял на себя миссию выполнения приказа Колчака, вопреки своему желанию и желанию Сырового, как главнокомандующего. Одновременно Дитерихс послал письмо с отказом сотрудничества с Верховным правителем [ «M. Sl.», 1925, II, р. 269].

В ночь на 3 декабря в Уфе были арестованы 30 депутатов У.С. По свидетельству Святицкого, арест производил самарский военный министр Галкин[102]102
  Согласно показаниям с.-р. Сперанского, сводным отрядом командовал полк. Врублевский. У Девятова отобрано было «много секретных документов» [ «Кр. Apx.». VIII, c. 180–181].


[Закрыть]. Чехи держали строгий нейтралитет[103]103
  По поводу обращения эсеров «к чехам», в котором чехам бросалось, как мы знаем, обвинение в измене русской демократии, «Чехослов. Дн.» [№ 287] 9 декабря отвечал «близоруким, слепым, наивным романтикам»: «Когда мы образовали русско-чешские полки под знаменем “За У.С.”, где были в это время русские демократы и социалисты? Сформирован был лишь один полк в 1500 человек. Теперь мы вам “надоели”»… Официоз чешских легионеров напрасно только обвинял всех в том, что они хотят делать политику при помощи чешских штыков. Это относится лишь к эсерам. Напр., Гинс приводит из челябинской газеты «Сибирский Стрелок» – армейский орган – такие слова по поводу чешского меморандума: …«Мы очень благодарны за помощь на фронте, но просим не мешать нам строить жизнь, как мы хотим» [II, c. 7].


[Закрыть]. Арестованные были препровождены в Омск[104]104
  Колчак на допросе показывает: «Если у меня и были некоторые сомнения… в отношении частей, которые были непосредственно подчинены Комитету У.С., то они рассеялись, т. к. Фортунатов (командир полка У.С.) признал совершившийся переворот совершенно легко и даже не оказал сопротивления при аресте членов У. С. [с. 183]… Скорее, было оказано даже содействие» [с. 192].


[Закрыть]. Этим закончился второй акт трагедии. Начался третий – эпилог.

* * *

Оставшиеся на свободе депутаты – их было около 40 – не сдались. Десять из них тотчас же собрались в Уфе, в «подполье», и решили, что партия с.-р. «вынуждена перейти теперь к нелегальной работе». «Борьба с Колчаком должна выразиться в повсеместной подготовке восстания против власти и ее клевретов»… – передает суждения новых подпольщиков Святицкий.

«В связи с вопросом об уводе с большевистского фронта демократических воинских частей, в целях их использования для восстаний, не мог, конечно, не возникнуть вопрос о возможности продолжения борьбы “на два фронта”: и против Колчака, и против Красной армии. Борьба на два фронта, очевидно, становилась неосуществимой…

Совещание постановило поэтому вооруженную войну с российской советской властью прекратить и принять все меры, чтобы все вооруженные силы обратить против буржуазной реакции.

Военные части было решено с фронта увести, т. е. товарищи решались на обнажение фронта. Но вместе с тем решение о прекращении войны с советской властью было постановлено пока не разглашать. Делалось это как по соображениям конспирации, в связи с планами военного восстания, так и по особого рода соображениям. Прекращение войны с советской властью затрагивало вопрос о возможности достижения известного политического соглашения с ней. Была тенденция, таким образом, состоявшееся уже одностороннее решение о прекращении войны сделать двусторонним, поставив его в содержание соглашения с партией большевиков.

Товарищи конкретно склонялись к следующему плану: красные войска подходят уже к Уфе. Взятие с фронта наших войск сделает занятие города Уфы красными совершенно неизбежным. Но мы должны постараться еще до взятия Уфы большевиками произвести в ней противоколчаковский переворот. Тогда мы станем хозяевами Уфимского района и уже как существующая власть попытаемся вступить в переговоры с приближающимися войсками советской власти.

Центральный Комитет партии также склонялся к тому, чтобы завязать переговоры с руководящими центральными органами советской власти при первой же к тому возможности. По его мнению, однако, возможность эта наступила бы только в том случае, если советская власть согласится на признание Всер. Учр. Собрания. Последнее должно быть созвано в Москве вместе с ушедшими из собрания 5 января большевиками и левыми эсерами…

…К такой постановке вопроса склонялся и В.М. Чернов. Последний был, однако, против того, чтобы мы, эсеры, первыми и в официальном порядке обращались к советской власти с предложением открыть переговоры. В.М. Чернов настаивал на том, чтобы предварительно было совершено “нащупывание почвы” и переговоры состоялись бы только в том случае, если бы заранее могла явиться уверенность в их успешном окончании» [с. 136–137][105]105
  Следовательно, управляющий Мин. ин. дел после переворота Ключников в телеграмме 23 ноября в Париж с полным правом мог говорить, что Комитет У.С. стал проявлять склонность к ориентировке в сторону большевиков.


[Закрыть].

На следующий же день после заседания 5 декабря депутаты стали разъезжаться в назначенные для них места… «Товарищи являлись на специально устроенную явку, получали указания, директивы и деньги и уезжали». Уфа опустела, в ней остался только штаб противоколчаковского движения. План «военной комиссии», в изображении Святицкого, сводился к следующему:

«Восстание должно было произойти в Уфе и под Уфой. Его должны были произвести, с одной стороны, некоторые воинские части, стоявшие в самой Уфе, а с другой – воинские части, находившиеся на фронте. К последним принадлежали: русско-чешский полк, батальон имени Учр. Собр., конный отряд депутата Фортунатова, так называемая “ижевская бригада”. Затем предполагалось, что окажут сильную поддержку восстанию и различные мусульманские части, там и сям вкрапленные на фронте.

Все эти части должны были самостоятельно уйти с фронта, подойти к Уфе и здесь объявить власть Колчака низложенной. В случае преждевременной сдачи Уфы красным – центром восстания должен был явиться рабочий Златоуст, куда должны были в этом случае направляться и войска…

Предполагалось, что план восстания будет осуществлен в течение 1½—2 недель. Однако прошли две недели, три недели, а никакого восстания не происходило. Мы сидели в Уфе, нервничали и томились. Между тем Красная армия подходила к Уфе все ближе и ближе. В двадцатых числах декабря было уже ясно, что Уфа со дня на день будет отдана красным. Происходила лихорадочная дезорганизованная эвакуация города. Становилось очевидным, что в Уфе никакое восстание уже невозможно, да и ни к чему. Еще через неделю было уже видно, что план военного противоколчаковского восстания в данный момент вообще потерпел крах. Почему?..» «Следует признать… – отвечает автор, – что мы вообще переоценили свои силы. Так, если на “ижевскую бригаду”, по утверждению товарищей, можно было серьезно рассчитывать, то вряд ли такие расчеты оправдались бы в отношении русско-чешского полка, батальона и конного отряда. Командный состав этих частей мало расположен был бунтовать. То же следует сказать и относительно мусульманских частей, бывших на фронте. И тут приходилось начинать с заговоров среди самого командного состава» [с. 138–140].

31‑го под звуки «Интернационала» в Уфу входила Красная армия.

«Нужно представить себе, что пережили и перечувствовали мы, оставшиеся в Уфе, за последние два месяца, чтобы понять охватившее нас в это торжественное утро настроение… после стольких мучительных дней, проведенных в чужой и враждебной, смертельно враждебной колчаковщине, мы как-то забыли о том, что разъединяло нас с большевиками, и красные звезды на белых папахах солдат Советской России показались нам родными, своими звездами. Как-то вдруг, совершенно объективно, со стороны, мы почувствовали в пришедшей армии революционную и социалистическую армию, которая… увы, немедленно, тут же на месте расстреляла бы нас, если бы узнала, кто мы такие»[106]106
  Невольно вспоминается воззвание Комуча 16 июля за подписью Вольского, где болльшевистские войска назывались «бандами гнусных разбойников».


[Закрыть] [с. 142].

Девять эсеров, членов президиума Съезда и ЦК, Вольский, Святицкий, Шмелев, Ракитников, Буревой немедленно повели переговоры с большевиками «от имени президиума Съезда У. С». Эти переговоры с уфимским ревкомом о создании «единого революционно-социалистического фронта против поднимающей голову реакции» нас в данном случае интересовать не могут. Пошедшие в союз с большевиками формально разошлись в окончательном итоге с остальными эсерами, оставшимися в Сибири. Мы еще встретимся с ними и увидим, как в жизни, при принципиальном отрицании союза с большевиками, они вместе с последними, иногда даже в общих организациях, участвуют в противоколчаковской «революционной» акции.

Акт, совершенный председателем Съезда У.С. Вольским и его единомышленниками, произвел в Сибири «большое впечатление», и «на эсеров обрушилась вся цензовая печать». «Началась незабываемая травля», – говорит Колосов. – Но для цензовиков было мало… им хотелось припутать сюда непременно В.М. Чернова. И вот неожиданно, и к великой радости их, получается радио, что 19 января Чернов… приехал в Москву для переговоров о соглашении с Лениным и Троцким… Я знал, что вся эта информация ложна, так как перед тем получил точное сообщение, где именно находится Чернов» [ «Былое». XXI, c. 290]. «Радио» действительно спутало Чернова с Черненковым. Но Черненков и был тем лицом, которое избрано было 5 декабря для зондирования почвы в Москве. Негодование Колосова впустую. Чернов отличался от Вольского и других лишь тактикой. Это были полные единомышленники еще в Самаре, как нетрудно увидеть хотя бы при просмотре партийного органа «Дело Народа». Чернов первый задумался о ликвидации фронта – утверждает и Буревой [Распад. С. 57]; он искал только «повод» к разговору с большевиками и не пошел на полную, безоговорочную капитуляцию перед уфимским ревкомом. Это было неуместно для председателя У.С. и лидера партии[107]107
  Совершенно основательно «Чехосл. Д.» [9 декабря 1919, № 552] обвинял Чернова и К-о в том, что их стараниями часть демократии русской была вогнана в коалицию с большевиками.


[Закрыть].

Ошибается Колосов, утверждая, что переход Вольского вызвал негодование только в цензовой печати. «Заря» писала в статье «Вниманию честных людей», что действия Вольского и К-о обязывают партию протестовать против их предательской деятельности [№ 45]. В Сибири этого протеста не последовало. Кажется, только уральский областной Комитет партии опубликовал воззвание против «позорного преступления уфимских предателей» [ «Сиб. Ж.»][108]108
  В Москве инцидент с Вольским вызвал только разговоры о необходимости для партии отгородиться от этого акта.


[Закрыть]; отгородилась от «изменников» еще фракция Екатеринбургской Думы [ «Заря», № 2].

Много сказано в литературе по поводу насилий в эти дни со стороны омской власти в отношении членов У.С. Всю инициативу репрессий приписывали лично Колчаку. А между тем его поведение было достаточно мягко и благородно. «В подполье» он партию не загонял и не отдавал распоряжений в смысле репрессий в отношении активных членов партии с.-р.: «Я только послал телеграмму Дитерихсу и Ханжину, чтобы они приняли все меры для борьбы с пропагандой на фронте» [ «Допрос». С. 193].

«Членов Учредительного Собрания было арестовано около двадцати, – показывал Колчак, – и среди них лиц, которые подписали телеграмму, не было, за исключением, кажется, Девятова. Просмотревши список, я вызвал офицера, конвоировавшего их, Кругловского, и сказал, что совершенно не знаю этих лиц и что в телеграмме они, по-видимому, никакого участия не принимали, и даже были, кажется, лица, не принадлежащие к составу Комитета членов Учредительного Собрания, как, например, Фомин. Я спросил, почему их арестовали, мне ответили, что это было приказание местного командования, ввиду того, что они действовали против командования и против Верховного правителя, что местным командованием было приказано арестовать их и отправить в Омск.

Таким образом, от этого ареста получилось впечатление весьма неопределенное: тех лиц, которых имелось в виду арестовать, не оказалось. Я вызвал вслед за этим Старынкевича и спросил его, что же делать с этими лицами. Определенных обвинений к этим лицам нет никаких – как же следует в этом случае поступить? Старынкевич говорит: «Надо произвести следствие по этому делу. Затем, помимо вызова, который был брошен членами Учр. Собр., есть еще одно очень серьезное обвинение, которое ложится на этот Комитет членов Учр. Собр., – в том, что они выпустили огромное количество уфимских денег, причем эти деньги расходовались главным образом на партийную работу. Надо выяснить, какое количество денег они напечатали и куда эти деньги шли». Я сказал: «Хорошо, – в таком случае возьмите этот вопрос на себя, так как мне лично эти лица не нужны». Когда я сказал Кругловскому, что он привез мне совершенно неизвестных лиц, то он ответил, что остальные были предупреждены чехами и скрылись» [с. 191–192].

Для меня как-то дико звучат слова проф. Легра, утверждавшего, что диктатор преследовал за отсутствием большевиков соц. – революционеров «мечом, огнем и потоплением» («Рго domo». «М. Sl.», 1926, VII, р. 119][109]109
  Ответ на мою статью в «Голосе минувшего», № 4.


[Закрыть]. Таких фактов не было. Непосредственные очевидцы и наблюдатели не всегда являются достоверными свидетелями…

Я представляю себе, что в ноябрьские дни в Сибири мало кто разбирался в той закулисной стороне, которая лишь постепенно выясняется. Сами члены Директории недостаточно учитывали тот удар в спину, который готовили ей «Черновцы» в стремлении предупредить возможность захвата власти реакционными кругами. Большинство «левых» воспринимало только голый факт крушения Директории и появления «диктатора». Само слово уже, по традиции, вызывало внутреннее отталкивание. Этот факт расценивался вне зависимости от сопровождавших его обстоятельств, которые делали омские события «естественным развитием создавшегося положения». Выражение, принадлежащее министру ин. дел Ключникову в телеграмме 23 ноября русским дипломатическим представителям за границей, неудачно. Нельзя назвать естественным противоестественное. Но 18 ноября действительно было почти неизбежным трагическим последствием сибирской «неразберихи».

Точка зрения на переворот часто в то время определялась территориальным пребыванием тех или иных лиц. В Уфе, Челябинске, Екатеринбурге иногда не слишком хорошо знали, что происходит в Омске, и не проникали в глубь царивших отношений. В значительной степени этой местной обстановкой склонен я объяснять различия, которые появлялись в оценке переворота. Не какой-либо специфической предвзятостью, а только местной психологией можно объяснить, напр., то, что челябинский «Союз Возрождения» разошелся в конечном итоге с омской группой народных социалистов, принявших большинством голосов 21 ноября резолюцию о необходимости признать новую государственную власть[110]110
  Впрочем, здесь имел значение и состав лиц, входивших в эти группы.


[Закрыть]. Когда непосредственно знакомишься с фактами, невольно проникаешь и в психологию действующих лиц – по крайней мере так кажется. Психология «учредиловцев» несла с собой все пережитки прошлого. Это своего рода сектантская психология, весьма легко воспринимающая односторонне внушение со стороны. Партийная масса была загипнотизирована страхом перед реакцией – тем страхом, который обесцвечивал с первых дней захвата власти большевиками и борьбу с ними партии. Был силен еще гипноз от первых месяцев революции, создавший представление, что именно партия с.-р. является истинной выразительницей демократических чаяний, а ее органы – подлинным проявлением народовластия. Гипнозом становилась и дилемма сохранения «завоеваний революции», перед которой как бы стушевывались более жизненные в данный момент национальные вопросы. Все это мешало занимать подлинно государственную позицию и хотя бы с элементарной объективностью относиться к политическим противникам. Человек бесспорно очень правых убеждений, ген. Сахаров, конечно, до известной степени был прав, когда утверждал в докладе Болдыреву, что эсеры завоевания революции ставят выше родины [Болдырев. С. 81]. Вернее, родина как абстрактное начало, воплощающееся, однако, в сознании в весьма реальных формах, в их представлении не существовала. Нужны доказательства? Их слишком много было на протяжении революции и гражданской войны. Может быть, представление о родине как о самоцели и примитивно. Но это примитивное сознание было главенствующим в рядовой военной среде. Отсюда взаимное отталкивание, переходящее даже в непримиримую ненависть. Конечно, не всегда источником ее являлись какие-то реставрационные вожделения. Патриотический примитив связан был здесь с таким же, быть может, примитивным демократизмом.

Это сочетание, скорее, сулило возможность прочного общественного движения, направленного на освобождение России. При столкновении с партийной психологией примитив резко отбрасывался в противоположную сторону. И приходится ли удивиться, что в развращающей атмосфере гражданской войны все это выливалось в уродливые формы насилия над противником? Это отвратительно. Но таковы люди, и не их перевоспитанием можно было заниматься уже на поле брани. Насилия с моральной стороны никогда не могут быть оправданы, но объективно жизнь их объясняла. Восстание, подготовляемое «учредиловцами» в Екатеринбурге и Уфе, не удалось, потому что Съезд У.С. был разгромлен уже 20 ноября – так утверждает один из активных эсеровских деятелей, пошедший на союз с большевиками против Колчака [Буревой. Распад. С. 38]. Следовательно, не выступи самочинно в Екатеринбурге военная группа, все дело было бы проиграно – с точки зрения тех, которые «томились», по выражению Ауслендера, от существующего безвластия. Я знаю, что на это рассуждение можно ответить другой аргументацией. Но дело не в признании того или иного положения, а в объективной по возможности оценке существовавшего.

Общественная психология не опирается только на формальные политические признаки демократии и монархии. Это, скорее, догма. Под скальпелем политического анализа кажется только наивным утверждение беллетриста Ауслендера, что члены Директории думали соединить Колчака с Черновым [статья, напечатанная в «Отеч. Вед.», № 28, 26 ноября]. Это звучит абсурдом для человека, испытанного в тонкостях партийной игры. Но это не звучит парадоксально для политического слуха массового обывателя[111]111
  Читатели моей брошюры «Гражданская война в освещении П.Н. Милюкова» легко могли усмотреть, что даже такие активные политики, как исконный лидер партии к.-д., не очень разбираются в оттенках социалистических партий.


[Закрыть].

«Левая» печать того времени – печать социалистическая (эсеровского и эсдековского направления) – не могла понять психологии момента. В своем большинстве она была узко трафаретна: Авксентьев и другие поплатились за свое легкомыслие попытаться добиться соглашения с цензовым элементом. Так, напр., рассуждала «Новая Сибирь» [№ 18] – орган, скорее, умеренный и не строго партийный. Зато почти драматически звучит голос тех, кто с самого начала отдал свое перо в защиту идей, положенных в основу Уфимского Соглашения. К числу их принадлежит талантливый публицист, соц. – дем. (потресовского направления) Евг. Маевский (Гутковский), редактировавший в Челябинске газету «Власть Народа». Он заканчивает свою статью 22 ноября по поводу переворота словами: «Ужас охватывает за несчастную Россию, за ее судьбу. Израненная, полуживая, она пробует приподняться, и вдруг злая рука сбивает ее снова наземь и в кровь. И злорадствуют, торжествуют большевики – кто-то протягивает им руку помощи, отсрочивая их неминуемую гибель. И злорадствуют и торжествуют все враги России, которые только ждут, чтобы воспользоваться ее беспорядком, ее безвластием и наложить на нее свою тяжелую руку…

Нет имени, нет оправдания тому, что произошло в Омске. Покушение на верховную власть, покушение в ответственные и трагические минуты жизни нашей Родины – есть великое преступление. Ничто не может оправдать этого покушения, ничто в богатой переворотами русской истории не может сравниться с тем, что произошло теперь в Омске.

Народ никогда не признает этого переворота, он никогда его не простит…

И мы скажем, как вместе с нами скажет вся демократия и все просто честные люди: Да здравствует единственно законная Власть – Всерос. Врем. правительство, организованное и установленное Всенародным соглашением в Уфе».

Надо сказать, что уже в октябре сам Маевский в довольно безнадежных тонах рисовал обстановку. По поводу октябрьской забастовки на железных дорогах в Омске и Томске он писал: «…краска стыда и глубокого отчаяния охватывает каждого старого революционера» [цитирую по «Ур. Кр.», № 74]. В другой статье [ «Вл. Нар.», № 91] этот радикальный публицист в таких словах очерчивает положение вещей, созданное войной, большевиками и междоусобием: «Страна разложилась не только экономически, она надорвана и морально; исчезло чувство гражданского долга, появилась “узкая, эгоистическая разнузданность”, глубоко внедрился “анархический индивидуализм”». Можно ли было при таких условиях исходить только из принципа? Тот же Маевский в дни Уф. Совещания отмечал бесплодность лозунга старого У.С., а теперь, после переворота, только к нему и звал.

И в других номерах газета столь же резко выступает против нового Омского правительства:

«Оправдать омскую авантюру – это значит оправдать другую авантюру, происшедшую совершенно так же, хотя и в менее голом виде, чем омская, это значит оправдать октябрьский большевицкий переворот. Тот, кто утверждает омский переворот, тот не может отрицать октябрьского большевистского переворота. Тот, кто соглашается на омский переворот, тот выбивает сам у себя всякую почву, всякое оправдание для борьбы с большевистской авантюрой. Тот, кто становится на почву омского переворота, тот ставит себя на одну доску с большевиками…

Сибирский кабинет министров, поставивший (мы еще не знали, добровольно или недобровольно) свои имена под этим правобольшевистским переворотом, очевидно, в своем целом неясно понимал, что это значит поставить крест и над самим собой. Утвердить такой переворот – значит утвердить и узаконить ту силу, которая совершила беззаконие, значит поставить и себя, и всякое иное правительство в зависимость от этой силы».

Полемизировать с покойным Маевским и его сотрудниками, конечно, не имеет смысла. Сама постановка вопроса, сделанная газетой проведением параллели между омским переворотом и большевистским, едва ли законна – я бы сказал, что здесь нет ничего общего. Я хочу обратить внимание на другое. Статья Маевского – вплоть до заявления: «Народу пора сказать адм. Колчаку: твое место на о-ве Св. Елены» (в статье «Все о том же») – появилась в легальной печати. Возможно, что челябинские условия, в силу пребывания там чехов, были несколько иными, чем в других местах. Но обзор, который можно сделать на основании газетного материала, приведенного хотя бы Зензиновым, свидетельствует, что печать в общем, несмотря на все цензурные препоны, могла высказаться о перевороте достаточно откровенно. Появлялись в эти тревожные дни газеты с белыми полосами, как появлялись они раньше[112]112
  Напр., в сентябрьские дни. См. «Голос Сибири» – орган всесибирского Комитета партии с.-р. – от 24 сентября.


[Закрыть]. Появлялись статьи с цензурными выкидками или только с протестом против цензурных насилий[113]113
  Напр., «Урал» в Екатеринбурге.


[Закрыть]. Обычное явление всего мира! Житейский закон, которому следуют, к сожалению, и демократич. правительства. На примере Самары, Владивостока мы видели, как считающие себя хранителями чистоты демократических принципов, став у власти, воздействовали на враждебную им печать – это называлось необходимой самозащитой. Когда то же делают другие, то это считается разнузданным проявлением реакционной власти. В период гражданской войны все бывает обострено. В период переворотов усиливается и эта обостренность. Надо признать, что период возникновения омской «диктатуры» не отличался, по сравнению с другими, каким-либо излишеством репрессивных мер против печати. 19 ноября была введена для повременной печати предварительная цензура в целях правильной информации населения о происшедших государственной важности событиях. По-видимому, распоряжение это было отдано штабом Верховного главнокомандующего[114]114
  На фронте цензура была установлена распоряжением главнокомандующего Зап. фронтом ген. Сырового [ «Отеч. Вед.», № 23].


[Закрыть].

Было бы чудом, если бы с момента установления в Омске «диктатуры» (впрочем, своеобразной, ограниченной Советом министров) сразу же сибирские военные и гражданские власти стали бы действовать по методу правовых государств и между этими властями установились бы те нормальные взаимоотношения, которых не могли добиться ни Самарское, ни Сибирское правительства. Было бы таким же чудом, если бы по мановению какого-то волшебного жезла, по приказу адм. Колчака, 20 ноября армия оказалась вне политики и военные стали бы только профессионалами-борцами за спасение России[115]115
  «Я требую, чтобы с начавшейся тяжелой боевой и созидательной работой на фронте и в тылу офицеры и солдаты изъяли бы из своей среды всякую политику и взаимную партийную борьбу, подрывающую устои русского государства и разлагающую нашу молодую армию.
  Все офицеры, все солдаты, все военнослужащие должны быть вне всякой политики. Только тогда мы сумеем создать могущественную армию и спасти Россию. Теперь у всех в мыслях, на устах, в сердцах и на деле должно быть только одно стремление – отдать все свои силы армии и родине» [ «Xp.». Прил. 143].
  Еще строже это было декларировано Сибирским правительством 23 августа – запрещалось даже присутствие на политических собраниях.


[Закрыть]. Было бы чудом, если бы навыки гражданской войны, связанные с обычным проявлением самовластия, приобрели строго законный характер.

Конечно, практика цензуры должна была дать те примеры личного произвола, которые нельзя было объяснить никакой целесообразностью в деле защиты общественного спокойствия в дни повышенного настроения, обостренных протестов и даже заговоров. Недаром орган Белоруссова «Отеч. Вед.» считал цензуру «абсурдной»[116]116
  «Цензура – зло, – говорил Колчак в своем втором интервью с представителями печати, – но мы живем при особых условиях» [ «Нов. Сибирь», № 19]. Насколько терпим лично был Верховный правитель, свидетельствует факт, рассказанный Кролем. Когда в Екатеринбурге к нему обратился городской голова «с просьбой освободить из тюрьмы редактора газеты, писавшей назавтра после переворота, что Колчаку и министрам – место в тюрьме, то Колчак ответил: “Что же? По-своему он тогда был прав: если бы переворот окончился неудачно, мы были бы преступниками”. И он тут же распорядился об освобождении заключенного» [с. 197].


[Закрыть]. Нельзя только колчаковское Правительство, а тем более лично Колчака, делать как-то особливо ответственным за все цензурные абсурды, как это несколько позже делал в Иркутском «Деле» некий «старый журналист» [№ 38]. Он под цензурой писал: «С момента переворота 18 ноября Правительство Колчака наложило железные тиски военной цензуры на газеты. Ничего, что бы хотя отчасти рисовало преступления Правительства, в печать не пропускалось». «Старый журналист» склонен всю печать, которая не занимает позиции сибирских эсеров, считать «пресмыкающейся прессой», своих же собратьев по перу – «наемными перьями»[117]117
  Косная черта плохой публицистики. Позже, в эмиграции, эсеровский «Голос России» назвал «рептилией» лондонский орган П.Н. Милюкова «The New Russia» (напр., 14 сент. 1920 г.).


[Закрыть]. А между тем можно ли «пресмыкающейся печатью» назвать, напр., кадетский орган в Иркутске «Свободный Край», писавший 22 ноября: «Общественное мнение, а с ним и широкие слои населения не примирятся и не окажут доверия власти, твердый курс которой будет проявляться лишь в отношении большевицких проявлений слева». И дальше: «Изменения в составе и характере власти, происшедшие в Омске, не означают и не должны означать, что власть становится на путь реставрации». «Новая Сибирь» назвала эти замечания лишь «легким хныканием»[118]118
  Колосов склонен даже полагать, что «цензовая» печать, сочувствовавшая якобы Хорвату, сделала «легкую гримасу» при известии о «воцарении» Колчака [XXI, с. 255].


[Закрыть].