Текст книги "Рыба говорит"

Сергей Михайлов
Рыба говорит

© С. Михайлов, текст, 2020

© Е. Лямина, фото, 2020

© «Русский Гулливер», издание, 2020

© Центр современной литературы, 2020

О книге

Это очень горькие стихи, и очень «про сейчас», и очень русские… В них много страха (нашего общего) и даже отчаяния, и всё-таки, уж не знаю почему, благодаря ли стилистическому разнообразию, технической находчивости или просто-напросто нетривиальности авторской поэтической мысли, – книга дарит чувство непокоренности, вдыхает надежду.

Дмитрий Веденяпин

Лучшие люди нашего падшего мира рождаются на окраинах бывших империй. Они могут существовать где угодно, они говорят голосами деревьев и домов заброшенных окраин, той странной, отчаянной местности, с которой, несомненно, связывает себя автор этой книги. Сергей Михайлов – денди пространства, где вместо вертикали власти движутся разные векторы переживания: общего человеческого и нездешнего метафизического. Это уникальный, утончённый автор заката России.

Елена Фанайлова

Поэзия постоянно меняется, и вменяемый автор пытается следовать той же тактике: не фиксироваться, а «скользить» по стилям. Стилем становится само это скольжение: его направление, его скорость. Вот и у Сергея Михайлова стиховой темп входит в само содержание высказывания. На мелодию романса или блатной песни ложится прерывистое личное дыхание. И это соединение легкого мотива с тяжелыми словами заявляет себя как тревожная новость.

Михаил Айзенберг

Локус Калининграда-Кёнигсберга обладает двойственной, по сути, антагонистической природой: с одной стороны, это место пересечения и взаимодействия, как правило насильственного, разных культур и цивилизаций, с другой – образцовая «ничейная земля», место, из которого когда-то изъяты его автохтоны и наделяемое то и дело чужими смыслами («…То были наши дети / На краденой планете…»). Поэзия Сергея Михайлова в каком-то смысле конгениальна этому пространству: насыщенность разнородными и разноприродными реалиями и отсылками, она репрезентирует в то же время некое тотальное отсутствие, неизбывную тоску по той наполненности мироздания смыслом, который бы не светил отраженным светом («Хочешь знать как ржавеет нож / В доме в котором ты не живёшь…»). Мир полон обманок, выморочных предметов и явлений («Зуммер лампочки больной / Ноет надо мной / Чей то голос не к добру / Я не разберу…»). Подобный неизбывный трагизм маскируется блеском и филигранным письмом Михайлова, и в то же время – легкостью и лихостью его просодической манеры, не побоюсь этого – слова – напевностью (при всей насыщенности анаколуфами, эллипсисами и плеоназмами), но не обманет внимательного читателя.

Данила Давыдов

В формальном плане, если понимать «форму» в узком смысле, стихи Сергея Михайлова довольно традиционны (не случайно эпиграфом к одному из стихотворений взята фраза из «Архивного дела» Бунина).

Автор словно бы застегивается на все пуговицы униформы с высоким стоячим воротником, это помогает держать выправку и не бросать слов на ветер. Мусорный, сбивающий с ног ветер истории, на котором не расслышать сказанное за десять шагов. Тем важнее, если все же эти десять шагов проделать, интонация, мгновенно цепляющая своей подлинностью, настоянная на горечи и стоическом принятии неизбежной дистанции. Здесь все произносится сквозь зубы, стиснутые опытом боли, которую не унять никакой близостью, никаким искусством. Но и безыскусными эти стихи не хотят притворяться. «Архивное дело» – не стихотворение, а рассказ Бунина, однако фраза, взятая эпиграфом, – «…всё пришивал да присургучивал…» – вполне способна заставить читателя обмануться. Рассказ датирован 1914-м, годом катастрофы, и повествует о нелепой смерти старичка-переписчика, этакой реинкарнации Акакия Акакиевича. И это лишь один, но характерный пример того, как не самые очевидные нюансы и подтексты образуют подкожную ткань, нерв этой поэзии, пропущенной, по завету другого «архаиста», сквозь прозу, подчас самую низкую. В самодисциплине, скрытности, нежелании притворяться – ее особое достоинство, столь редкое в наши дни.

Александр Скидан

«Двое уже пропали на этой койке…»

 
двое уже пропали на этой койке
только приляжет и всё нет человека
вы гражданин прекращайте свои попойки
я полночи ворочаюсь как моральный калека
ах душа моя девочка что же ты так поблекла
выйдешь в общество каждый второй покойник
 

«Калинин ад приветствует тебя…»

 
Калинин ад приветствует тебя
Широкоскулой девичьей улыбкой
Что видел ты у матери над зыбкой
Ей грудь ненасытимо теребя
В окне висела розоватой скибкой
Луна ещё безмолвна и груба
Тобой не просвещённая раба
Монаршей ночи без того уж зыбкой
К рассвету всенародная труба
Когда заныла похоронной скрипкой
И заплутала в бородёнке хлипкой
К тебе не проходимая тропа
 
 
Калинин ад приветствует тебя
Промозглым парком и скамейкой липкой
Оборванной как жизнь трамвайной ниткой
Столь нищенским исходом октября
Что кажется неиспросимой пыткой
Сияние советского рубля
Со дна морского нивами репья
Луной всё так же и немой и брыдкой
Над «сковородкой» да потешной дыбкой
Тебе по чину колья затупя
Тебе к надгробью брошенной гвоздикой
Калининград приветствует тебя
 

«С Девау подымается туман…»

 
С Девау[1]1
  Девау – бывший немецкий аэродром, ныне находящийся в черте Калининграда и бездействующий.


[Закрыть] подымается туман.
Не цеппелин, не, господи, биплан —
Туман, что твёрже стали.
Он занимает город. Взят взаймы,
Тот зябнет в приближении зимы
Между кострами.
 
 
Между кострами бродит человек,
Вместилище души, как чебурек —
Прокрученного мяса.
Не разбирая ни дорог, ни косм,
Он в город вышел, как в закрытый косм.
Посланник Марса.
 
 
Посланник Марса хочет сдаться в плен
Туману и, туманом ослеплен,
Роняет гнева гроздья.
А город с помороченной судьбой,
Удара не дождавшись, сам собой
Летит на воздух.
 

«Как кёнигсбергская брусчатка…»

 
Как кёнигсбергская брусчатка
Лежат икринки в банке Chatka
Лежит широкая страна
Как скомканная простыня
Одним концом впадая в море
Другим промакивая горе
Там только ставят brut на лёд
А здесь народ уже блюёт
 

«Человек, который похож…»

 
Человек, который похож,
Вылезает из хрустких кож
И ползёт на разведку.
Звать никак того подлеца,
Ибо нету на нём лица:
Проявляет он сметку,
 
 
Оставляя токсичный след, —
Он и сам от него ослеп
На невидимом фронте,
Где ползёт, не щадя живота,
И вслепую бьёт не шутя.
Вот такая вот шутка, Монти[2]2
  См. Monty Python’s Flying Circus, 1 эпизод, 1969 год.


[Закрыть]!
 

«Маленькая Джульетта…»

 
Маленькая Джульетта
Сухонькая старушка
Спасала семью
От шакалов Джевдета
 
 
Сестру звали Дорой
Поздний ребёнок
Бросили как суку
Подыхать под забором
 
 
Муж поднял всех в ауле
А те на своих джипах
Семерых схватили
Тело не вернули
 
 
За ним пошёл старший
Как не удержала
Зигфрид мой милый
Вспомнить страшно
 
 
Если б не трое младших
Так выпила бы уксус
Горе горькое горе
А послушать ваших
 
 
Там все ваххабиты
Чума на их лица
Мы здесь по пятницам
Вы к нам приходите
 

«Уходя не скупись отоваривай…»

«…всё подшивал да присургучивал…»

И. Бунин, «Архивное дело»

 
Уходя не скупись отоваривай
Чем богат в сюртучке отпускном
Присургучит червяк-архивариус
Штемпелёчки присыплет песком
Подошьёт постранично кореньями
Не боись говоря возвернём
Не тебе так другим поколениям
Долговые расписки времён
Общаков и крымов покорения
 

«Таперича не то что давеча…»

 
Таперича не то что давеча
Что было давеча то возверни поди
Кому не нравится нехай задавится
А самолучшее напереди
 
 
А смертушка да и она пускай
Обымет матушка не оторвёшь
Оденет в новое посюду с напуском
Грешно закапывать ядрёна вошь
 
 
С таким-то напуском я б лучше к девицам
Могила скучная не то любовь
Под горку скатеркой дорожка стелется
Не встрену ласковой пойду к любой
 
 
А коли муж у ей да коли в ём она
Не чует глупая своей души
Тады Семёновна да ты Семёновна
Со мной детинушкой давай спляши
 

Казацкая

 
Ой темна вода за окном
Что несёт она и о ком
Кто гуляет кто в ней поёт
Кто по эту сторону пьёт
 
 
Кто прижат её каблуком
 
 
Я пою и горькую пью
Каблуком топчу жизнь мою
Нету моей жизни хоть плачь
Сам себе я хач и палач
 
 
Подышать окно отворю
 
 
Выйду я на улицу зря
За другой такой говоря
А всё с той же с этой вернусь
Пей меня разлей моя Русь
 
 
Вся-то грусть моя в газырях
 
 
Не стыди меня моя мать
Мне с тобой отца не видать
Что ли я не твой не казак
Положи себя в мой рюкзак
 
 
Хватит спать айда воевать
 
 
Мы с тобой по полю пойдём
Горем опоён чернозём
Полегли невинные сплошь
А ты меня спасёшь унесёшь
 
 
Проторчу остаток гвоздём
 
 
Ой темна повсюду река
Ночь безвидна и глубока
Где ты есть возникни Господь
Выверни меня на испод
 
 
Пожалей свово казака
 

Конвой

 
Колыхалась в стаканах водочка,
Дым стоял телеграфным столбом,
И горела гранёная звёздочка
На погоне моём голубом.
 
 
Поезд нёсся в туман сиреневый
И гудел на степь свысока.
Мы на вечное поселение
Конвоировали зэка.
 
 
Наши родные поднадзорные —
Вор в законе, столичный мент
И по мелочи псы позорные,
Политических только нет.
 
 
Их народный суд не помиловал,
Им срока́ никто не скостил.
А я давно простил тебя, милая,
Всю, как есть, навсегда простил.
 
 
Я припомнил твою походочку
И разбил пузырь, ё ж моё!
И после этого первоходочкой
Звал меня товарищ майор.
 
 
Он расписывал, будто карту брал,
За Расею салагам нам —
Как захватчиков не пускал Урал,
И как он строил какой-то БАМ.
 
 
А опричь того из сизо в сизо
Он доставил весь сэсэсэр…
Так слезу одну за другой слезой
Лил потомственный офицер.
 
 
Он бы мог хоть где править ротами,
Но судьба решила сама,
И уже за двумя поворотами
Ожидала нас Колыма.
 
 
Эх, судьба моя, девка шалая,
Конвоируй меня туда,
Где сияет кроваво-алая
Путеводная наша звезда.
 
 
В окна тамбура билось крошево.
Вышел я сюда подышать…
Ты не жди ничего хорошего,
Моя радость, моя душа.
 

«Пробирается шёпотом…»

 
Пробирается шёпотом
В подпростуженный мозг
Кто безмолвно ушёл потом
Как стремнина под мост
И повыпал внахлёст
К непредвиденным хлопотам
 
 
За плечами стоят
Перехвачены в талии
Мой отряд октябрят
Октябристов и далее
И молитвой кандальники
Пёсьи головы злят
 
 
Нагулявшись наверное
По голодным лесам
Между ними я сам
Встал у ямы на вербное
Прикрывая свой срам
Как родство непотребное
 
 
И гадая о том
Что за время проклятое
В мои поры влито
Из руки соглядатая
На столешницу падаю
Узколицым вальтом
 
 
Брошен смазанной карточкой
Мимоходом в расход
Недомолвками траченный
Мой застенчивый род
Добирающий вскладчину
Что в глуши разберёт
 

«Зуммер лампочки больной…»

 
Зуммер лампочки больной
Ноет надо мной
Чей то голос не к добру
Я не разберу
 
 
Веет-веет белый свет
Сеется теплом
Заливает сбитый след
Плавленым стеклом
 
 
Тени пляшут на горбу
Лампочка во лбу
Плещет вдоль и поперёк
Шахтный мотылёк
 
 
В штольне дальней недопит
Воздуха глоток
Штоль я дельный следопыт
К встрече не готов
 
 
Кто на чём дитятю съел
Кто не в люльку сел
Из кого там наповал
Светится отвал
 
 
Кто разверзнул штольню ту
И ушёл в забой
Не остался на свету
Перестал собой
 
 
Стой-ка я с тобой
 
 
Вьётся тёплая труха
Счастье дурака
Блещут чёрные слои
Все кругом свои
 
 
Он возьмёт под локоток
Мол пойдём пройдём
И стахановский гудок
Вострубит подъём
 

«Хочешь знать как ржавеет нож…»

 
Хочешь знать как ржавеет нож
В доме в котором ты не живёшь
Только чур прекрати скулёж
Мне его за глаза хватило
 
 
Дай-ка спустимся в тот подвал
Что тебя на хлястики разорвал
У тебя на нём по сей день провал
Видишь как тебе подфартило
 
 
Кто там летний в сенях стоит
Воду льёт пироги слоит
Не попросишь а подсобит
До сих пор на губах повидло
 
 
Помнишь как под ногой стекло
Билось в пене и кость секло
Что из этого проистекло
То уж ленточкой перевито
 
 
Или можем на самый верх
Мглой разделанный под орех
Оставался один за всех
Да и тот давно повалился
 
 
Что осталось ещё сказать
Думал походишь и сдашь назад
Что ты правда за детский сад
Ты зачем вообще появился
 

«Как любит он всё что любил отец…»

 
Как любит он всё что любил отец
Битые сливы подтаявший холодец
Эхо в брошенном доме спать у воды
Креплёные вина бубнить «лады»
Не в лад невпопад и на него похож
Как на ножны всаженный в ножны нож
Как из матки вынутый компромат
Не отец тебе мать и отец не мать
Он возьмёт меня и ослепнет весь
До последней кровинки теряя спесь
Золотого поскрёбыша оторви
Да брось что б ни выросло на крови
Я нарву ему слив и сцежу вина
Слаще будь мой грех тяжелей вина
Расплывусь у ног его холодцом
Отзовусь отцом обовьюсь венцом
Лишь бы не смолкал твой его бубнёж
Лишь бы знать что ты его не убьёшь
Но себе как я тебе изменя
Растерзаешь меня выйдешь из меня
 

«Рыба говорит голосом отца…»

 
Рыба говорит голосом отца
Я голодным ртом хватанул живца
 
 
Но пусти меня мимо всех обид
Я твоим стыдом как слюдой облит
 
 
Памяти моей омут не горит
 
 
На глуби тверда мать сыра вода
Не твоя беда не смотри сюда
 
 
На прокорм твоих умыслов смешных
Я тоску свою раскрошил как жмых
 
 
Ты среди живых я среди своих
 
 
Брось меня шаля как бросал карбид
Мне из тьмы отец рыбой говорит
 
 
Я уйду на дно данником блесны
Кровь твою стеречь караулить сны
 
 
Да и не отец я теперь а сын
 

«В темнейший час воспламенись…»

Ивану Михайлову

«Rage, rage against the dying of the light»

Dylan Thomas

 
В темнейший час воспламенись
Не жди обещанного утра
Вернись к нам солнышко вернись
 
 
Верни нам неба аметист
Когда глаза разъела умбра
В темнейший час воспламенись
 
 
В уставе старом усомнись
Теперь лишь ты сумеешь мудро
Вернись к нам солнышко вернись
 
 
Не даром норов твой кремнист
Искра одна разгонит смуту
В темнейший час воспламенись
 
 
Явись откуда ни возьмись
По-над распадком из-под спуда
Вернись к нам солнышко вернись
 
 
Пусть над тобой зияет высь
Когда осталось только чудо
В темнейший час воспламенись
Явись нам солнышко явись
 

«Кто там барражирует…»

 
Кто там барражирует,
Мною дирижирует?
Я хочу другого —
Лёгкого да певчего,
С оперённым плечиком
Птаха дорогого.
 
 
Пусть летит параболой
И меня порадует
Этакой свободой,
Но, почти не узнанный,
Притворится узником
В клетке небосвода —
 
 
Мол, куда ж я выпорхну:
Щёлки тоньше выдоха,
Все замки на ключик.
Воля – только видимость.
Мы не даром свиделись
В мире не из лучших.
 
 
Что ты, я скажу ему,
Всё непредсказуемо
Даже в этом мире!
Я и сам, когда не ждал,
Чистой волею дышал
Раза три-четыре.
 
 
Я не из таких притвор —
Был в груди моей простор,
Да потом повышел.
Так что хвост держи струной!
Только дирижируй мной —
Я возьму повыше.
 

«Свечусь ли я, темнею ликом…»

Павлу Фокину

 
Свечусь ли я, темнею ликом,
Тревожа сердце иль скрепя,
В зерцале я равновеликом
Не сразу нахожу себя.
 
 
Бывает, что-то в этом роде
Мелькнёт, подобием маня, —
То равнодушная природа
Глядит и смотрит сквозь меня.
 
 
Она деревьев очень любит,
А человек не нужен ей.
Она стремится сквозь аллювий
Из человеческих костей,
 
 
Холодной плоскостью сверкая,
Куда-то вдаль, упрямо вниз
И вдруг у гробового края
Шумит, откуда ни возьмись,
 
 
Как будто водянистый гомон,
Из общей бездны донесён,
Мне о покое незнакомом
Сурдинкой наливает сон.
 
 
И жизнь моя, уснувших раньше
Выкликивая имена,
Ко мне летит победным маршем,
Прочь вылетая из меня.
 

«Синица с наскоком и сойка с упрёком…»

Марии Кохановской

 
Синица с наскоком и сойка с упрёком
ко мне прилетели в молчанье глубоком.
Из облака, будто бы взгляд человечий,
упали, беспечные, скрасить мой вечер,
пылающий, словно ума воспаленье.
Уселись и чистят себе оперенье.
Им всё про меня исключительно ясно.
И я принимаю их дар ненапрасный,
крошу им последнее, внемлю как чуду
и шёпотом плачу: я больше не буду,
но всё-таки, всё-таки, есть я покамест,
найдётся немало, в чём я вам покаюсь.
Вы будете рядом у самого края?
Глядят, не моргая, одна и другая.
И ночь не страшит меня больше, поскольку
И там я увижу синицу да сойку.
 

«– Нет, климат этих мест несносен…»

 
– Нет, климат этих мест несносен.
Что день, что ночь – всё мгла одна.
Подайте болдинскую осень!
– Да на.
 
 
– Ну что всю жизнь её вязанье
И яйца поутру пашот?
А где очей очарованье?
– Прошло.
 
 
– Мне скучно, бес! – А с – не скучно?
– Хоть с, хоть без. Всё утро пить
Возьмись с тоскою неразлучно…
– «Всё утопить»?
 

«Сошлись как-то звёзды, и одна другой говорит…»

 
Сошлись как-то звёзды, и одна другой говорит:
– Как ты, подруга? Цела? Ничего не болит?
Какой-то ты нездоровый имеешь вид.
 
 
Та отвечает: – Милочка, будь добра,
Посмотри вот здесь – точно ли у меня дыра
Чёрная, как говорят доктора?
 
 
Первая: – Ты вралей этих не больно-то привечай.
Сколько раз тебе говорила, уж ты не серчай:
От всего помогает только липовый чай.
 
 
Та: – Я только чай и пью. А они прописали шнапс.
Говорят, не шутите с этим, не то – коллапс.
И хотя бы толком сказали, что за такой коллапс?
 
 
– Да не слушай ты их, они не то ещё наговорят!
В уши тебе надует, а поможет – навряд.
Зато вот ещё полезен тутовый шелкопряд.
 
 
Третья не утерпела: – Не морочьте мне головы!
Самое лучшее – мой компресс из толчёной ботвы.
Да и вообще мы с вами тысячи лет как мертвы.
 
 
Я не знаю за ваш коллапс, но знаю такой парсек —
Так вон уже где наш последний несётся свет.
И говорят, он тоже скоро сойдёт на нет.
 

«Дождь зарядил не на шутку…»

Андрею Тозику

 
Дождь зарядил не на шутку
И выстрелил в небо пустое.
Я не хотел вас расстроить,
Я заглянул на минутку.
 
 
В мире какая-то дрёма,
Выдохлась будто бы прана.
Ох же у вас панорама —
До самого аэродрома!
 
 
Шёл – всюду трава сырая,
Вдогонку скворцы скрипели…
Я слышал у вас Граппелли —
Пускай он опять сыграет.
 
 
Распахнута пропасть света,
Здесь, в двух шагах от дома.
Я с вами – совсем ненадолго:
Ждёт меня пропасть эта.
 

«Запомню ли я эту осень…»

 
запомню ли я эту осень
узнаю ли её среди других
на неё не похожих
когда я был ослеплён
но не этим светом
согрет не этим теплом
обманут другим обещанием
 
 
поставлю-ка лучше крестик
на мёртвой землеройке
зарубку на вспыхнувшей иве
точку на вялой руке
 
 
тугим узелком завяжу
дней этих долгие нити
на верную память
 

Сочельник

 
Отец сморкается
И сын глотает сопли
Дневное отгорело сопло
Смеркается
 
 
Старается
И тем наволховать и этим
Томленьем двухтысячелетним
Труба-страдалица
 
 
Гребёт пихается
Народец духом нищий
Товар насущный и бумажно-писчий
По акции
 
 
Звезда-наместница
Сводя и разлучая
Казёнными лучами
Отменно светится
 
 
Не вместится
За бледными во тьме плечами
Меньшая из печалей
И чуда вестница
 
 
Не верится
Что полон тяжкой злобой
Картонный этот глобус
Исправно вертится
 
 
И с ним вселенная
 
 
Так много вдруг свободы
У тела бренного
И невесомые отходят воды
От берега
 

«И те мукачевские лыжи…»

 
И те мукачевские лыжи
И копоть допотопных ламп
Чем далее от нас тем ближе
В определённом смысле нам
 
 
Увы и мы не молодеем
Назад уходим головой
Тихо умучены злодеем
Вертящим гирькой часовой
 
 
И если нас в новьё обряжет
Добротной выделки печаль
О смерти рядом с распродажей
Даст знать высокая печать
 

«Вот и Гершбург умер-шмумер…»

 
Вот и Гершбург[3]3
  Израил Гершбург (1933–2018), калининградский художник.


[Закрыть] умер-шмумер,
Неподдельный человек.
Ладно вам! Зачем не в шуме
Не уходит человек!
Пусть ему подушкой тихой
Всё на свете пропоёт.
Пусть он сам себе на ушко
Слово первое шепнёт.
 

4 декабря 2018

«…или положение плачевно…»

 
…или положение плачевно
Мы девятерым из десяти
Назначаем принимать плацебо
Только это может их спасти
 
 
Семена великого посева
Житник перекатывал в горсти
Намечая урожай сгрести
Крайний срок на эту Параскеву
 

«Больничная утка…»

 
Больничная утка
Волшебная птица
Четвёртые сутки
Больному не спится
Диагноза верного
Он не признаёт
И время от времени
Утку зовёт
 
 
Сколько в тебе
Чистого золота
Жизни что сволота
Хочет себе
Зреет яйцо
С тонкою смертию
Горла отверстию
Заподлицо
Лягу под нож
Трубочку жамкая
Вылети жалкая
Врёшь не возьмёшь
 
 
В вестибюле дуб стоит
На дубу ланцет блестит
Блики на ланцете тают
С ними утка вылетает
Вылетает из груди
Лейся песня пруд пруди
 

Кротов

 
«Пойдём на игры патриотов
Посмотрим хоть одним глазком», —
Манил меня в подсобку Кротов,
Посудин треснутых главком.
 
 
Салага, я, как под копирку,
С него судьбу свою снимал.
А он тугую бескозырку
Ещё с андроповки снимал!
 
 
Он вёл меня в свою обитель —
Хранитель верного ключа
И пассатижами любитель
Каналы попереключать,
 
 
К чему он прибегал, ссутулясь,
Пока не обретала речь
Его переносная «Юность»,
Как микроволновая печь,
 
 
Чтобы затем, расправив тело,
Курить, превозмогая муть
И мне доверивши всецело
Бутылке голову свернуть.
 
 
«Ну что, жилец, стояк запитан?» —
Он разливал и сам кивал,
А я из блюда с «Общепитом»
Сырую будущность клевал.
 

«Серп и молот…»

 
Серп и молот
Глуп и молод
Спелый колос
На древке
Первый волос
На лобке
Детство детство
Людоедство
Блуд лягушек
В камышах
Брань войнушки
В гаражах
Чёрный мессер
Красный ил
Вышел месяц
Всех убил
С кем отчаешься дружить
Любо браться поздно жить
 

«Мальчик в темнеющем поле…»

 
Мальчик в темнеющем поле
Память мою распаролил
 
 
Издали будто безлицый
Он не спешил удалиться
 
 
Смутного точками круга
Мы созерцали друг друга
 
 
Круг проступал и краями
Слабо светился за нами
 
 
Чтобы осколком зерцала
Лужа у кромки мерцала
 
 
Чтобы тушёвкой умелой
Прочее поле темнело
 
 
Тело моё онемело
 
 
Так беспризорная шалость
Сызнова мне сообщалась
 
 
Стоя на плоскости склизкой
Жёсткого в общем-то диска
 
 
Тёплой волной у предплечья
Памяти плыло наречье
 
 
Тоже удвоившись в луже
Мне непонятное вчуже
 
 
Тон обретало и силу
И через круг уносило
 
 
Мне адресованный месседж
Ясный как на небе месяц
 

«По-за тьмутараканскими горками…»

 
По-за тьмутараканскими горками,
Чьи поела короста витки,
Распивают осеннюю горькую
Молчаливые отставники.
 
 
Парк на выселках – штаб им вроде как
В три наката, чин чинарём.
И колдуют они над колодой карт,
Будто маршалы, вчетвером.
 
 
Шквальным утром, свинцовой полночью
Исконтужен, разбит, разъят,
Как ни выйду сюда опомниться —
Те же четверо всё сидят,
 
 
Бьются пиками, крестятся до зари,
И ни слова – никто никому…
Что за карты у них, что за козыри?
Не моя ль судьба на кону?
 
 
Вот партейка блистательно сложится —
И распишут меня, дурака,
На выбытье. И вновь приложатся.
Ни одна не дрогнет рука.
 
 
Да и что в том такого уж страшного,
Если парком я прорасту,
Брошен пьяной рукой фельдмаршала
Брать никчёмную высоту?