Текст книги "Штрафной взвод на Безымянной высоте. «Есть кто живой?»"

Глава восьмая

А восьмая рота тем временем лежала в первой траншее и в воронках и не могла поднять головы под сильным огнем противника. Взводы, распиравшие фланги, окопаться и закрепиться не успели, были контратакованы и отброшены назад. Однако разрозненные группы бойцов уйти не успели и теперь продолжали отчаянно драться в окружении. Было слышно, как захлебывался «максим» и часто, вразнобой ухали винтовки.

Вместе с восьмой атаковали седьмая и девятая роты.

Командир батальона капитан Софейков вытащил из кобуры табельный «ТТ» и повел в бой один из взводов, в котором только что тяжело ранило лейтенанта. И это имело некоторый успех. Восьмая почувствовала поддержку и снова кинулась к траншее. Потеряв часть людей, Юдаков снова занял участок окопов первой линии и начал расчищать фланги. Немцы почти непрерывно контратаковали. То за одним поворотом хода сообщения, то за другим возникали рукопашные схватки. Рвались гранаты. Крики. Стоны раненых. Проклятия на русском и немецком языках. Никто не хотел уступать.

Некоторое время спустя один из взводов восьмой роты добрался до второй траншеи. Но группу Порошина прорвавшиеся там уже не застали. Они обнаружили несколько трупов немцев, взорванный блиндаж, пустую металлическую ленту от «МГ» и кровавые бинты. Бруствер был истоптан и усыпан стреляными гильзами от «ППШ» и немецких карабинов. Группа Порошина ушла к третьей траншее.

Второй батальон 718-го полка тоже атаковал. По проделанным саперами проходам взводы шестой роты подползли к первой траншее. Именно отсюда противник непрерывно контратаковал левый фланг третьего батальона.

Вначале все шло хорошо. Занятые действиями на фланге, немцы не заметили бойцов, подкравшихся снизу. Те бросились на пулеметные гнезда, забросали их гранатами и начали очищать траншею. Следом за шестой подошли четвертая и пятая роты и начали увеличивать вклинение.

Группой прорыва на этом участке командовал начальник штаба второго батальона капитан Винокуров. Группа действовала дерзко и успешно. Ей удалось очистить от немцев участок траншеи, пересекавшей дорогу, и оседлать ее. Рядом с капитаном Винокуровым неотлучно находился радист с радиостанцией. Бывший артиллерист, Винокуров взял на себя и еще одну задачу: по ходу развития событий определять огневые точки противника, сдерживающие наступление батальона, и корректировать огонь наших батарей. Когда в атаку пошли основные силы батальона, слева, из укрытия, начала бить окопанная самоходка. Осколочные снаряды рвались вдоль дороги и траншеи как раз в том квадрате, где залегла группа капитана Винокурова. Огонь самоходки буквально смел с дороги прорвавшихся. Затем «фердинанд» перенес огонь на линии наступающих рот второго батальона. Бойцы, ошеломленные внезапным артиллерийским огнем, при виде гибели своих товарищей, шедших впереди, залегли и начали окапываться. Напрасно командиры рот и взводов пытались поднять их, чтобы как можно быстрее миновать линию огня и спасти батальон и атаку, которая так хорошо начиналась.

Почти все из группы Винокурова, в том числе и сам капитан, погибли. Живые вскоре выползли к своим. Все они были ранены по нескольку раз, некоторые тяжело. Тело капитана Винокурова санитары отыскали только под утро.

Резкие удары 88-мм пушки «фердинанда» были хорошо слышны и в третьей траншее, куда только что ворвалась группа Порошина. Очистив от немцев небольшой ее участок и заняв круговую оборону, порошинцы отдыхали, перевязывали раненых, дозаряжали автоматные диски, ввинчивали в гранаты взрыватели и прислушивались к звукам боя. Они слушали рокочущую ночь, как слушают голос своей судьбы. Те, кто занимал левый фланг, с ужасом наблюдали, как внизу, в стороне березняка, вспыхивал очередной ком огня, сопровождавшийся резким ударом выстрела, и яркая настильная трасса уходила вдоль второй траншеи и вспарывала землю внизу, за горбом. Обычно так стреляют по танкам. Но танков на нейтральной полосе не было. Самоходка вела огонь по нашей пехоте.

– Прямой наводкой кроет, – откашливаясь, прохрипел Олейников. Он торопливо, трясущимися руками заправлял в приемник «МГ» новую ленту и оглядывался по сторонам. – Окапывается наша подмога. Или отошли?

– Если бы отошли, самоходка так не лупила бы, – сказал раненый боец, все это время тихо стонавший в углу окопа.

– Это точно, Иваныч, – подтвердил другой, на коленях стоявший поодаль.

Это был рослый пожилой сержант, которого Ратников запомнил по атаке на вторую траншею. Вначале он бежал рядом. Но потом, перед самой траншеей, опередил его и первым кинулся через бруствер, где метнулась чья-то тень.

– А погляди-ка, Агеич, не видно ль, кто вторую траншею занял? Наши? Или кто? – простонал раненый.

– Шут их разберет, Иваныч. Наших-то вроде не слыхать. Не матерятся. Одни «шмайсера» трещат.

– Значит, отдали траншею, – снова прошелестел сухими губами раненый. – Не удержали добытое.

Последнее «не удержали» раненый произнес шепотом и с такой болью, что все сидевшие рядом долго молчали.

Рослый сержант, которого раненый называл Иванычем, бережно, будто настораживал мышеловки, ввинчивал запалы в гранаты «Ф-1». Ребристые продолговатые кругляки сержант вынимал из горловины вещмешка, а из бумажного пакета, лежавшего на коленях, брал серебристые взрыватели-замедлители. Снаряженные «феньки» он так же аккуратно, в рядок, складывал в подбрустверную нишу напротив.

– Агеич, – снова позвал раненый, – дай-ка, землячок, и мне одну.

– Лежи, Иваныч, лежи, брат. Ты свое уже отвоевал. Теперь в госпиталь отправят. Девки молодые за тобой ухаживать будут. С ложки кормить. На чистые простыня́ спать уложат. Поживешь там, брат, барином. Покуда мы Рославль обступать будем.

– Молчи, Агеич. Не загадывай. Вот немец пойдет, он простыню нам застелит…

– Отобьемся, Иваныч. Вон с нами народ какой! А там, глядишь, и рота пробьется. Хрен они нас удержат.

– Думаешь, и пробьется? – с надеждой вздохнул раненый.

– Не век же на «тягуне» сибирячки лежать будут. Небось уже ползут, гранаты готовят. Не сомневайся. А тебя, Иваныч, сразу в госпиталь, к медсестрам, на белые простыня. Я сам за этим прослежу. – И сержант засмеялся.

– Молчат. Немцы, говорю, что-то затихли. К чему бы это? Агеич?

– Молчат. Наши молчат. А вторую траншею самоходка вон как распахивает. Как твоя нога?

– А что нога. Чужая. Онемела, проклятая. Не чую. Отбегала моя нога.

– Может, по-другому как сядешь? Давай, помогу.

– Да нет, ничего. Так потерплю. А гранату ты мне все же дай. Рука у меня еще крепкая. Не уроню. Если в траншею попрут, то я еще одного-другого свалю. Глядишь, и подсоблю вам.

– Попрут, – согласился сержант, закладывая в нишу очередную гранату, – обязательно попрут. Куда ж им деваться? Им теперь деваться некуда. У них ведь тоже начальство строгое.

– Во садит, падлюга. – Олейников высунулся из траншеи и некоторое время пристально вглядывался в освещенное заревом пожара пространство. – Не хотел бы я оказаться под таким огнем. Эта из любой ямки выкопает и обратно закопает.

Самоходка била часто. Очередная ее трасса стремительно, как разряд молнии, рассекала ночь, уходила ниже склона, за взгорок, где проходила вторая траншея, врезалась там в землю со вспышкой и грохотом. И залегшие в третьей траншее наблюдали, как в багровое небо взбрасывало то комья земли, то нечто более легкое, похожее на рваное тряпье.

– И что наша артиллерия бездействует? Снарядов у них, что ль, нет?

– В нашей артиллерии все может быть.

Подошел Порошин. Наклонился к раненому:

– Ну что, Галенкин? Как себя чувствуешь?

– Держусь, товарищ младший лейтенант. Сержант вон говорит, что я уже отвоевался. Гранату мне не дает. Так что теперь вся надежа на вас. Да вон на Агеичеву артиллерию. Другой-то, видать, ждать нечего.

– Потерпи, братец. Придет рота, сразу же отправим в тыл. При первой же возможности. Перевязку сделали хорошо?

– Хорошо. Туго. Держит. Только все одно кровит…

Порошин встал и некоторое время смотрел на вспышки внизу. Наклонился к Ратникову:

– Похоже, мы отрезаны.

– Я уже понял. Притихли.

– Решают, что с нами делать.

– Разведку надо выслать.

– Ушла разведка. Жду.

– Эх, самоходка… Если Юдаков не отведет людей на исходные, через полчаса от роты останутся одни воронки.

– Рота вон где. Юдаков со своей задачей справится. Соседи поднажмут, помогут. У них возможностей для маневра много. А нам отходить некуда. Приказ – держаться на высоте до подхода основных сил. Мы уже на высоте. Значит, держаться будем здесь.

– Основные силы лежат. И вряд ли поднимутся.

– Что предлагаешь? – В самом вопросе и в той интонации, с которой он был задан, Ратников почувствовал настороженность Порошина и даже недоверие.

– Ты, Порошин, в нас не сомневайся, – сказал Ратников. – Я такой же взводный, как и ты. Я в твоем подчинении. Можешь относиться ко мне, как к рядовому бойцу. Только Олейникова от меня никуда не отсылай. Мы с ним за эти два дня и со святыми належались, и по «тягуну» туда-сюда набегались.

– Главное, удержаться.

– Будем держаться.

– Спасибо тебе, Ратников. – Порошин обнял Ратникова. – По правде сказать, я рад, что мы пошли не одни. С проводниками – это как с талисманом. И пулеметчик у тебя парень лихой. Так здорово поддержал нас!

– Ты вот что скажи, Порошин, раненых у нас сколько?

– Пятеро. Двое тяжело.

– Да… Много. Значит, мой вариант отпадает.

– Какой вариант? – Порошин с надеждой оглянулся на Ратникова.

– Можно было бы еще туда продвинуться – вперед. Пока не очухались. А потом, навстречу нашим, ударить с тыла. Но раненых не бросишь.

– Мысль хорошая. Но не для наших обстоятельств. Мы обречены драться здесь. Хотя позицию придется сменить. Иначе забросают минами. Вот вернется разведка, и решим, куда сместиться.

Стрельба внизу то немного утихала, то возобновлялась с прежней яростью. И только орудие самоходки методично, через равные промежутки времени, долбило и долбило склон, выбивая залегшую восьмую роту.

В стороне Десны горела деревня. Иногда ветер доносил оттуда сухой треск пожара и крики. Деревню жгут намеренно. Только вот для чего? Не похоже, чтобы собирались уходить, дерутся упорно. Зарево пожара играло бликами на стволах берез, на изрубленной пулями и осколками бересте, на касках и лицах бойцов, на бровке бруствера, словно посыпанного белой пылью. Внизу часто вспыхивали осветительные ракеты и надолго зависали в неподвижной и глубокой черноте неба, озаряя окрестность напряженным мертвенно-бледным светом. Ракеты висели над второй траншеей сплошной гирляндой и, казалось, не опадали.

– Хреновые дела, Порошин. – Ратников толкнул в бок взводного. – Похоже, выбили наших из траншеи.

– Похоже, что так. Вот почему они молчали. Теперь очередь за нами.

– А позиция-то наша – дрянь. Отовсюду простреливается.

– Теперь менять некогда. Придется держаться здесь.

Теперь окончательно стало ясно и без разведки, что восьмая не поднимется и что батальоны вряд ли прорвутся к ним. Немцы прочно удерживали плацдарм. Зачем-то он им был нужен. Зачем? Чтобы угрожать фланговым ударом нашим дивизиям в случае, если они попытаются обойти высоту и форсировать Десну на соседних участках? Или замышляли что-то другое, более масштабное?

Ратников с беспокойством смотрел в сторону Рубеженки. Иногда там, на фоне пожара, появлялись, пробегали по краю поля и исчезали на опушке черные сгорбленные фигурки. Они передвигались в одну сторону, единым порядком. Видимо, там уже началась перегруппировка. Значит, через несколько минут надо ждать атаки. Порошин тем временем смотрел в другую сторону. Надежда не покидала его. Он прислушивался к характеру стрельбы. Все реже там слышались короткие очереди «ППШ». А «максим», все это время хлеставший длинными очередями с фланга, умолк и не подавал никакой надежды.

Теперь трассы пошли и над их головами.

– Пристреливаются. Недолго мы ночевали. – И Олейников снял с бруствера «МГ».

Порошин подал команду:

– Огня не открывать! Себя не обнаруживать!

Сразу несколько пулеметов повели огонь с обоих флангов. Трассы перехлестывались. Некоторые улетали в сторону Рубеженки.

– Что-то непонятно, – провожая трассирующую стайку, заметил Олейников. – По своим лупят.

– То-то, у них, брат, тоже руки трясутся, – рассудил сержант; он закончил свою работу, стянул лямки вещмешка и засунул его в глубину ниши. – Немец в темноте воевать не любит.

Однако следующая очередь заставила всех спрятать головы в окопы.

– Не успела кошка умыться, а гости наехали, – и Олейников хакнул, прижимаясь к стенке хода сообщения.

– Только бы минами не закидали, – простонал раненый.

Если начнется минометный обстрел, то это будет означать, что их засекли. А значит, надо срочно менять позицию. При смене позиции хуже всего раненым. Если даже возьмут с собой, поволокут на плащ-палатке по пашне, по горкам… Растрясут. Нет, лучше умереть здесь.

– Приготовиться! – крикнул Порошин.

В траншее сразу завозились, забрякали оружием и затихли.

Олейников, как сжатая пружина, сидел на четвереньках на дне окопа и держал «МГ» на коленях. Он следил за движениями Ратникова, зная, что тот подаст команду, когда будет пора.

– Вот что, Ратников, держи тут с ребятами центр, – сказал Порошин; он тоже слез с бруствера и сидел на дне хода сообщения, решая, что делать дальше. – А я пойду на левое крыло. С правым старшина справится. Огонь открывать только по моему приказу. После того как начнем, действовать по обстоятельствам. Пулемет берегите.

Порошин ушел. Через минуту в траншею, увлекая за собой комья земли, спрыгнул Власов.

– Лапин вернулся? – спросил он и, не дожидаясь ответа, принялся пить из фляжки тягучими жадными глотками.

Ратников понял, что разведчик спрашивает о своем напарнике.

– Лапин, что, не вернулся? – снова спросил разведчик.

– Никто еще не возвращался. Ты – первый, – ответил Ратников.

– А где взводный?

– На левый фланг ушел. Туда. – И Ратников указал рукой в сторону зарева, которое, казалось, стало еще выше, теперь оно раскачивало ночное небо, раздвигало пространство окрестностей. – Что там? Где наши? Наших не встретил?

– Мне надо взводному доложить. – И разведчик снова приложился к фляжке.

– Успеешь, сибирячок, к своему взводному. Ты нам скажи, что там?

– А что там… Немцы везде, куда ни сунься. Пулеметы перетаскивают, боеприпасы подносят. Укрепляются. Наших не нашел ни во второй траншее, ни в первой. Тут, недалеко, лежат человек шесть. Видать, под пулемет попали. К нам шли. Вот и все наши…

– Хреновые дела, лейтенант, – отозвался Олейников, все еще раскачиваясь пружиной на дне окопа.

– Да уж куда хреновей. – Рассеянно поглядел на раненого. – Отрезаны. Восьмую на «тягуне» прижали.

– Ладно. Хватит паниковать, – сказал Ратников. – Положение ясное. Теперь надо действовать.

Раненый снова застонал. Все это время он, похоже, пребывал в забытье. Очнувшись, стал звать Агеича.

– Нету Агеича, – сказал Олейников, сидевший ближе всех к раненому. – Ушел с младшим лейтенантом на левый фланг. Где твоя фляжка?

– Потерял, видать, – простонал тот. – Такая беда. Потерял где-то. Должно быть, в первой траншее.

Разведчик прибрал в карман шинели свою фляжку, подхватил автомат и исчез за поворотом траншеи.

Олейников напоил раненого из своей фляжки и сказал Ратникову:

– Пропали мы с вами, товарищ лейтенант. Хуже, чем давеча на нейтралке. Там хоть было куда убегать.

Ратников молчал.

Раненый отпил еще глоток и протянул фляжку Олейникову.

– Оставь себе.

– Спасибо. Горло спеклось. Жжет. Скорее бы наши пришли. А что Власов сказал? Где наши? – Раненый дышал все тяжелее и чаще, говорил с трудом, слова растягивал, как во сне.

Никто ему не ответил. И тогда, отдышавшись, он снова заговорил:

– Вы, братцы… что же, из штрафной?

– Из штрафной, из штрафной, – покачал головой Олейников.

Раненый откинулся к стенке окопа, освещенной заревом пожара, вытянул здоровую ногу и заговорил тихим, западающим голосом. Голос его слабел с каждым словом. Но слова выходили из него легко, словно только ими он и жил:

– Вот судьба наша солдатская… Как тут рассудить, кто ею правит? Командиры… Война… Смотрели мы сегодня… из траншеи, внизу, утром… как вас убивали… И каждый из нас думал так: и добро, что не я в штрафной… а то бы и мне на проволоке висеть… вниз головой… а теперь вот и сами… не слаще… одна доля…

Погодя раненый умолк. Но вскоре, будто отдохнув, заговорил опять. Теперь он бредил, звал какую-то Ларису. Слушать его стоны в ожидании контратаки немцев было особенно невыносимо.

Глава девятая

Немцы высыпали из березняка и нестройной цепью пошли на их траншею. Вначале был слышен лишь топот их сапог, потом голоса. Вооружены в основном карабинами. По одежде и скудному вооружению, по тому, что в атаку пошли без предварительного обстрела, Ратников понял – перед ними сводная команда. Собрали, кого смогли. Значит, резервы еще не подошли.

Уже стали различимы их лица и пряжки ремней.

– Что-то они сегодня не по правилам, даже из минометов не постреляли, – заметил Олейников. Он сдернул с пулемета плащ-палатку, установил сошки на заранее подготовленную площадку, вдавил их в землю, опустил ленту вниз, чтобы она, не касаясь земли, свободно шла в приемник, и отвел затвор. – Все, лейтенант, я готов.

– Рано. Пусть поближе…

Ратников тоже положил свой автомат на бруствер. Рядом воткнул саперную лопатку. Один запасной диск сунул за пазуху. Другой лежал в подбрустверной нише.

Немцы шли смело, без единого выстрела. Оставалось шагов пятьдесят. Порошин сигнала не подавал. Ратникова начало колотить, и, чтобы удержать нервы, он передвинул шишечку предохранителя и начал ловить на мушку крайнего, шедшего немного впереди остальных. Офицер или унтер. В обеих руках у немца были гранаты с длинными ручками. Автомат болтался под мышкой.

И в это время слева загремели очереди. Пошло! Пора!

Первый диск Ратников опустошил так быстро, что в первое мгновение подумал, что автомат заклинило. А потом подумал: надо держать себя в руках и следить за расходом боеприпасов. Привычным движением он защелкнул новый диск, передернул затвор – патрон пошел в патронник.

Немцы залегли. Залегли они неохотно и не сразу. Несколько раз пытались подняться. И вот залегли основательно и сразу открыли плотный огонь.

Олейников вел огонь по флангам. Он ловко перебрасывал пулемет с одной площадки на другую, стрелял короткими прицельными очередями, выстригая ночное пространство там, где вспыхивал очередной выстрел или мелькала тень.

На левом фланге, где немцы подошли к траншее особенно близко и где отбивалась группа Порошина, в ход пошли гранаты. Гранаты бросали обе стороны. Взводный подпустил наступавших слишком близко.

Одна из «толкушек» шлепнулась возле пулемета Олейникова, подпрыгнула, как живая, кувыркнулась и откатилась под насыпь. Ратников схватил Олейникова за плечи, рванул на себя. Они опрокинулись в окоп. Горячая едкая волна взрыва прошла выше. Часть стенки обрушилась.

В ход пошли гранаты. Взрывы вспыхивали справа и слева. Автоматная стрельба на мгновение прекратилась. Одну за другой они швыряли через бруствер приготовленные «Ф-1». Наконец, израсходовав часть боеприпасов, они выглянули из траншеи. Немцы поднимались и перебегали назад, к березняку, откуда несколько минут назад развертывали свою цепь.

– Лейтенант! – позвал Олейников, не оглядываясь. – Ты живой?

– Живой. Автомат потерял. Видать, засыпало.

Ратников разгреб стреляные гильзы, еще горячие, нащупал ремень автомата и потянул на себя. Автомат оказался исправным. Он начал продувать его, протирать носовым платком. Патронов оставалось совсем немного. В патронной сумке лежал последний диск. Правда, в карманах еще было несколько горстей россыпью. На один короткий бой. Разгреб землю под нишей и отыскал еще несколько «Ф-1» и две немецкие «толкушки» с длинными ручками.

– Отбились. – Олейников, довольный, хакнул. – Как мы им дали! А, лейтенант? Мне бесконечно жаль моих несбывшихся страданий. И только боль воспоминаний… Как мы им!..

– С патронами беда, – сдержанно ответил Ратников.

– За патронами придется к немцам сходить, – снова хакнул Олейников. – А то что-то жрать захотелось, а кухня, как всегда, запаздывает…

– Эти шли без ранцев. Ты что, не заметил? Видимо, знали, что здесь их поджидает голодный красноармеец Олейников. Из взвода лейтенанта Ратникова.

– Так точно! – И Олейников вздохнул. – Хоть бы завалящий сухарик. У вас, товарищ лейтенант, не завалялось где из доппайка?

– Из доппайка… Во-первых, я уже и забыл, что это такое – доппаек. А во-вторых, я никогда ни крошки из своего офицерского пайка от взвода не утаивал. Но сухарь у меня есть. Даже два.

– Давай, лейтенант, махнем не глядя. А? Твой – сухарь. Мой – «сидор». Что в нем найдешь – все твое.

И Олейников бросил к ногам Ратникова свой вещмешок. В нем лежало что-то тяжелое. Сухари, два, завернутые в бумагу, лежали у Ратникова за пазухой. Он на ощупь разорвал пропотелую и ослабевшую бумагу, вытащил один и протянул пулеметчику. Потянул к себе мешок, распустил лямки: там лежал полный автоматный диск и две гранаты без запалов.

– У меня еще два и третий в автомате, – сказал Олейников и с наслаждением обнюхал сухарь. – Один где-то потерял. Жаль, в трофее последняя лента осталась.

Из-за поворота траншеи показался Порошин. Шинель его была расстегнута. На ремне висели три гранаты. Глаза возбужденно сияли.

– Ну что, Ратников, отбились?!

– Да вроде отбились. Уползли. Но утащили не всех. Вон, лежат десятка полтора. Считай.

– Как мы их умыли! А, Ратников?

– Боюсь, что это только начало.

Но Порошин будто не слышал его слов.

– А пулеметчик твой молодец! Пулемет-то цел? А то, я гляжу, вам тут тоже досталось. – И Порошин кивнул автоматом на обрушенную стенку траншеи.

– Да это я, товарищ младший лейтенант, неловко облокотился. А пулемет в полном порядке и готов к стрельбе, – хакнул Олейников.

– Ну, Олейников! Да ты, братец, один целого взвода стоишь! В рапорте о вас двоих непременно отмечу особо.

Последние слова взводного покоробили Ратникова. Но вдруг его осенило: да, да, рапорт Порошина, именно рапорт младшего лейтенанта Порошина должен решить их судьбу. Снятие судимости, возвращение в роту и прочее…

– Подожди радоваться, – сказал он Порошину. – Разогнали обозников. Вот если маршевая подойдет. А патронов с гулькин нос.

Пулеметчик понял настроение Ратникова. Он понюхал свой сухарь и сказал:

– А мы за взвод и воюем. За роту отвоевали. Теперь – за взвод.

– Понимаю. Все я понимаю, ребята. Вот выйдем из боя, и я сделаю все от меня зависящее, чтобы окончательно восстановить вас в правах. Всей восьмой ротой ходатайствовать будем.

– Значит, мы вам приданы как штрафные? А шинели и автоматы выдали, как людям. – Олейников отбросил в сторону пустую пулеметную ленту. – Говорил мне в госпитале один старшина про такие дела: погоди дуть, как-то еще дадуть…

– Ладно, Олейников, сейчас не это главное, – прервал пулеметчика Ратников. – Порошин, надо менять позицию. Сейчас они атаковали нас без подготовки. Можно сказать, по-русски. Больше такой ошибки не допустят. Махнут из «скрипача» или перенесут огонь батарей.

Порошин достал из полевой сумки карту, поднес к глазам. Ткнул пальцем:

– Вот тут, смотри, за полем, какое-то строение должно быть. То ли усадьба, то ли рига. Мой разведчик туда ходил. Не занята. Полуразрушенное деревянное строение. Власов говорит, там вполне можно закрепиться. Зацепимся, окопаемся.

– Строение… Репер для артиллеристов и минометчиков… Но другого выхода у нас нет.

– Тогда так, – распорядился Порошин. – Раненого забрать с собой. Я поведу другую группу. – Порошин кивнул на пулемет. – Чуть не забыл. Там наши ребята блиндаж взяли. Кое-что захватили. Два сменных ствола к вашему трофею и коробку с лентами. Сходите, заберите.

Как только взвод покинул траншею, на нее упали вначале несколько пристрелочных мин – недолет-перелет – и обрушилась первая серия. Затем вторая, третья. Мины ложились так часто и так плотно, что, казалось, все там, в траншее, поднялось дыбом.

– А вовремя мы, лейтенант, полозья смазали.

– Была траншея – нет траншеи.

– А наши куда-то в ихний тыл лупят. По площади. Вон, в деревне еще одну хату подожгли.

– Непонятно. Вроде это не наши, а сами они жгут дворы.

– Батальоны что-то молчат, затихли.

– Правее пыхает. Там, видать, вся дивизия полезла.

– Может, там уже Десну форсируют. А мы тут копошимся. Без артиллерии его не возьмешь, это точно.

– Разведчики говорят, что до Десны еще километра четыре.

«Фердинанд» за березняком затих. Несколько раз мощно взревел мотор.

– Позицию меняет, – прислушивались к рокоту и лязганью гусениц бойцы.

– Что, как на нас пойдет? С ней горя натерпимся.

– Гранатой ее не возьмешь.

– Роту на «тягуне», считай, всю положила.

– Мы хоть проскочить успели.

– Проскочили… к черту в пасть.

– Эй, сибирячки, кончай пораженческие разговорчики!

– Ты, парторг, нам рот не затыкай. Не та политинформация сейчас.

Минуту назад они залегли возле развалин какой-то усадьбы. Что здесь было до войны, понять было трудно. Постройка наполовину была разобрана. Соломенная крыша провалилась внутрь. Видимо, сруб разбирали немцы – на блиндажи.

Правее, в стороне деревни, поблескивала пашня. Отвалы свежей земли в бликах дальнего пожара казались облитыми кровью. На ней и правда кое-где виднелись холмики убитых. Кто там лежал, немцы или наши, прорывавшиеся в обход высоты, понять было невозможно.

От бревен и рассыпанной там и тут льняной костры, от кип слежалой полусгнившей соломы пахло брошенным, сиротским.

Осмотрев усадьбу, Порошин принялся расставлять людей. Тут же определял позицию и говорил: «Ты – сюда. Ты – туда».

– Ратников! Вы с пулеметом давайте на угол! Куликов, Кигель, Касабиев, на ту сторону! Вы трое здесь!

Младший лейтенант Порошин стоял среди сгрудившихся бойцов, прямой, стройный в своей узкой шинели, туго затянутой ремнями. Всем своим видом он внушал уверенность. Бойцы ловили каждое его слово, каждый жест и тут же кидались выполнять порученное.

Внешне он чем-то напоминал Субботина, но голос его звучал тверже и жесты были резкими и уверенными.

Спустя минуту вокруг усадьбы уже вовсю стучали саперные лопатки. Копать ячейку, пусть даже под обстрелом, для солдата не труд, а спасение. Отбросить землю, сунуть в раскоп свое тело и продолжать работу дальше, выбрасывая песчаный грунт и камни уже из-под себя. Проворна пуля, а солдат на фронте должен быть проворнее пули.

Ратников торопливо, срывая ногти, срубал лопатой землю и выгребал ее горстями. А мысли опять переносили его под Урядниково. Там тоже, под пулями, так же лихорадочно и обреченно окапывался его взвод.

Рядом орудовал лопатой пулеметчик Олейников. Немного погодя они срыли перемычку и начали расширять пространство, чтобы в нем можно было двигаться и вести огонь двоим.

Взвод еще не закончил окопы, когда со стороны леса послышались голоса команд на немецком языке.

– Затаиться и без приказа огня не открывать, – передал по цепи Порошин.

Все сразу побросали лопаты и взялись за автоматы.

Олейников какое-то время возился возле пулемета. Потом клоком травы вытер лезвие лопатки и зачехлил ее. Но ремешок на чехле не застегнул. Один раз сегодня саперная лопатка его уже выручила.

Взвод затих, приготовился. Слышно было, как на опушке немецкие офицеры и фельдфебели готовили к атаке своих солдат и как возле стены полуразобранного сруба тихо стонал раненый Галенкин. Силы покидали его. Он знал, что его спасение целиком зависит от его товарищей и от тех двоих с трофейным пулеметом, которых судьба прибила к ним из штрафной роты. До первой схватки они казались во взводе чужими. Теперь же именно они стали ему роднее родных: не бросили в траншее, приволокли сюда, поправили перевязку, дали напиться. Он лежал и молился за них.

Немцы вскоре пошли в атаку. Как и в первый раз, их нестройная цепь появилась на опушке леса и двинулась в сторону траншеи, разрытой минами.

– Слышь, лейтенант? А они нас, похоже, ни хрена не видят, – прохрипел над ухом Олейников, расправляя пулеметную ленту.

Он сцепил две ленты в одну, чтобы во время боя не отвлекаться на перезаряжание пулемета. Так делали немцы, и он, опытный пулеметчик, знал это.

Немецкая цепь полукольцом охватывала участок траншеи, где еще дымились воронки. Ратников и лежавшие в соседних ячейках бойцы уже отчетливо видели, как прыгали в их руках автоматы, и разноцветные струи трасс, сливаясь в единый поток огненной метели, уносятся в поле, туда, где несколько минут назад оборонялся их взвод. Как только первое крыло цепи приблизилось к усадьбе на бросок гранаты, Порошин привстал на локте и коротко скомандовал:

– Огонь!

Ратников, напряженно ожидая команды, вел на мушке рослого немца в расстегнутой шинели. Пожар в Рубеженке помогал и тем и другим. Стрелять можно было прицельно.

Почти одновременно вспыхнуло клочковатое пламя на раструбе «МГ». Олейников, утопив в плечо короткий приклад пулемета, вел огонь длинными повальными очередями, почти в упор срезая трассами атакующих немцев.

В немецких атаках напролом, без предварительной разведки и без поддержки артиллерии и минометов, был какой-то надлом. Или сил у них уже не хватало быть одновременно везде и затыкать прорывы на всех участках, или они действительно уходили с плацдарма и атаковали сводными подразделениями, которых было не жалко послать на пулеметы.

Первые ряды атакующих были буквально сметены пулеметно-автоматным огнем взвода. Немцы вначале с криками и воплями залегли, а потом, почти не открывая огня, стали отползать.

«Если их сейчас не контратаковать, отползут, окопаются и будут нас держать под огнем до прихода подмоги. Или забросают минами, а потом обойдут усадьбу и забросают гранатами уцелевших». Так думал Ратников, оглядывая пашню и копошащихся на ней раненых. Некоторые из них яростно отстреливались из автоматов и винтовок. Пули так и резали по сухим будыльям бурьяна, щелкали по бревнам постройки.

– Взво-од! – Порошин перекинулся на спину, ударом ладони вогнал в приемник новый диск и передернул затвор. – Приготовиться к атаке!

Они кинулись на отходящих, смяли их разорванные цепи, погнали к лесу. Раненых добивали прикладами.

Как только последние из уцелевших скрылись в лесу, с опушки ударили два пулемета. Взвод залег. Трассы проносились над головами залегших. Одни уносились в бескрайнюю ночь, другие впивались в землю, третьи – в живые и мертвые тела людей, оказавшихся в этот неурочный час посреди чужого поля.

Ратников упал рядом с Порошиным. Крикнул:

– Уводи людей!

И Порошин, напрягая жилистую шею, закричал:

– Назад! Закомолдин! Даниленко! Остаетесь с лейтенантом!

Возвращаясь назад, к усадьбе, бойцы собирали оружие убитых, снимали подсумки и ранцы. Боезапас иссякал. А до утра было еще долго.