Текст книги "Страница номер шесть (сборник)"

3

Окулист – оккультист. Уролог – уфолог. Диагностик – агностик.

Мне нужен был невропатолог. У него была необычная фамилия – Подоплек.

Я опоздал, невропатолог уже закончил прием. Сестра, худощавая старушка с заячьей губой, не пускала меня в кабинет.

– В среду, в среду, доктор устал.

– Я не могу в среду.

– Тогда в понедельник, – и скрылась за дверью.

Я человек исполнительный, я пришел, потому что мне сказали в больнице: через месяц-другой покажись невропатологу. А надо ли? Может, и не надо. Я опять постучал. Заглянул.

– Извините. Один вопрос. Меня после больницы направили, сотрясение мозга, я не жалуюсь, у меня все хорошо, надо ли мне приходить или вы меня совсем отпускаете?..

Невропатолог сидел за столом, перед ним лежала картонка, он лепил из пластилина фигурки.

– В понедельник! – не поднимая головы, отрезал невропатолог, бликуя лысиной.

Я подивился на невропатолога: зверюшки – медведь, корова, жираф...

– Вы не поняли? В понедельник! Закройте дверь! – закричала сестра.

Закрыл дверь и пошел прочь. Ну их. Уже был на лестнице, когда услышал: «Стойте!» – невропатолог, тот самый, лысенький, приземистый, догонял меня, едва не выскакивая из халата.

– Сотрясение мозга – когда?

– 19 августа.

– Секундочку, – он взял у меня медицинскую карту, взглянул на фамилию, крякнул. И уже другим, ласковым тоном: – Идемте, Олег Николаевич, прошу вас.

Я последовал за ним. Сестра в кабинете застегивала сапожки. Пластилин со стола она уже убрала вместе с картонкой. Собиралась домой.

– Лидия Владиславовна, я поговорю с молодым человеком, вы можете идти, только вот что, пока не ушли, попрошу-ка я вас, голубушка, выпишите-ка мне... ему то есть... парочку направлений... ну, на кровь само собой клинический... и на, хорошо бы, мочу, нет? – спросил он меня, – не возражаете?..

– На кровь... и мочу? – переспросил я невольно. – А зачем?

– Хочу все знать, – сказал невропатолог, моя руки под краном. – Кровь да моча – слабость врача. – Хихикнул. – Утречком до половины одиннадцатого, в любой день... первый этаж, двенадцатый кабинет...

Долго и задумчиво вытирал руки вафельным полотенцем.

Я удовлетворил все его просьбы: следил глазами за молоточком, предоставлял коленку для ловкого тюка, стоял с вытянутыми руками и закрытыми глазами – все как положено.

Лидия Владиславовна ушла. Она уходила как будто на цыпочках, без «до свиданья», почти по-английски, не обнаружив ничем ни присутствия, ни, тем паче, отсутствия, словно ее и не было. Ее и не было, когда ушла.

– Головокружения?.. Как спите?.. Хорошо спите?.. Хорошо, это хорошо... А что плохо?

Я сказал, что сны вижу чересчур выразительные. Но не жалуюсь.

– Кошмары?

– Нет, как раз нет. Я не жалуюсь. Но уж очень рельефные. Раньше такого не было.

– Расскажите последний.

– Сон?

– Да, будьте любезны.

Невропатолог приготовился слушать, он удобно, насколько это позволяла форма стула, развалился, раскинулся, правая рука повисла на спинке, обмяк.

– Только с подробностями, не халтурить!

С подробностями так с подробностями...

Про Юлию я ему не стал рассказывать, рассказал предпоследний. Про Африку. Моя поездка на Мадагаскар в компании четырех китайцев.

Доктор слушал внимательно, можно сказать увлеченно, почему-то с закрытыми глазами. Он то улыбался, то хмурился, то тяжело вздыхал; казалось, он сам видит мой сон и пуще меня самого переживает мои похождения.

– В жизни не так интересно, – сказал я в конце.

– Жизнь скучна, – согласился невропатолог. – Спасибо. Еще парочку не расскажите?

Я рассказал, мне не жалко.

– Просто заслушаешься, – произнес мечтательно доктор. – А мне ничего не снится. Или такое говно... – он поморщился. – Представьте, столб телеграфный, утюг... к чему бы это?

Откуда ж мне знать, к чему ему снится утюг? Я не Фрейд.

– А как ваша печень? – спросил невропатолог и принял рабочую позу врача, когда тот сидит по обычаю за столом и смотрит на пациента.

– По-моему, ничего.

– А селезенка?

– Вроде нормально.

– Разденьтесь по пояс и лягте.

Я подчинился. Он пальпировал мой живот, щупал печень, искал селезенку. Нашел.

– Не худеете?

– Нет, не худею.

– Но полнеете?

– Да нет, не полнею.

– Как так, не полнеете? Почему не полнеете?

– А зачем мне полнеть?

– Должны полнеть. Идите на весы, – сказал невропатолог.

Взошел на весы.

– Э-э-э-э, дружище, так никуда не годится!.. – рассердился Подоплек, перемещая движки. – Как это прикажете понимать? Недобор минимум килограммов семь!.. Да куда ж они смотрят, господа-товарищи?

Я застегивался.

– Какие господа?..

Невропатолог сел за стол и стал энергично что-то писать, но не в моей медицинской карте, а в своем журнальчике.

– Какие товарищи?..

– Ладно, давайте начистоту, – сказал Подоплек, отложив ручку. – Я про вас, Олег Николаевич, вы даже предположить не можете, сколько знаю. Мне Скворлыгин про вас часами рассказывал...

– Вы знакомы с профессором Скворлыгиным?

– А мир тесен, голубчик. А мир медицины – совсем с гулькин нос...

– Он ведь палеопатолог... Болезни древних людей...

– «Болезни древних людей»! – передразнил меня доктор. – Да что вы знаете о болезнях?.. От палеопатологии, голубчик, и до невропатологии всего полтора шага. Но не будем об этом. Хотите кофе?

Я отказался.

– И что же вам про меня рассказывал Скворлыгин?

– Только хорошее. Он ценит вас. Молодец, что кофе не пьете, один только вред. Особенно от растворимого... Я и с Долматом знаком, и с Мукомоловым...

– А кто такой Мукомолов?

– Не всех знаете даже. А я всех знаю, всех. Во всяком случае библиофилов.

– Так вы библиофил? Член Общества?

Невропатолог повел головой неопределенно, ни да, ни нет – не кивнул, но и не мотнул отрицательно, а как-то наискось так:

– Не совсем... Впрочем, да... Разумеется, да.

Застонал водопроводный кран, что-то с прокладкой.

– Вам бы отдохнуть, голубчик, вам бы на море... Солнечные ванны, морской воздух... Чайки кричат, а вы плывете себе на корабле... аргонавтом себе, понимаете ли, Ясоном... Ась?.. Там – берег Тавриды, там – берег Эллады... скалистые острова!.. Кипр... Родос... Пиренеи!.. что там еще?.. Колыбель цивилизации, голубчик!.. А корабль белый-белый, палуба чистая-чистая, кухня... кухня, скажу вам, одно объеденье... Женщины... Какие женщины!.. Музыка!.. Вы про музыку мне не рассказали... я имею в виду ваши сны бесподобные... ведь снится же музыка, снится?..

– Да, мне часто музыка снится.

– Не только, наверное, снится? Вам и наяву мерещится музыка, не так ли?

– Я бы не сказал «мерещится». Это не галлюцинации. Просто звучит во мне музыка, вот и все.

– При том, что у вас начисто отсутствует музыкальный слух, и вы не способны напеть даже самую простую мелодию?..

– Откуда вы знаете?

– Я же врач.

– Да, это так. Я как Бетховен, только Бетховен был глух, а у меня отсутствует слух.

– Отлично сказано! Отлично!.. Послушайте, голубчик, я буду с вами предельно откровенен. У меня хронический простатит, ужасно запущенный. Не удивляйтесь, если врач, то и не болеет? Болеет, болеет... Я что хочу сказать? У меня постоянный зуд в промежности, непрекращаемый. И когда чай пью – зуд, и когда оперу слушаю – зуд, и когда с вами беседую, вот сейчас – зудит, зудит, зудит... Скажите мне, пожалуйста, с вашей музыкой не так ли происходит?.. Что-то ведь есть общее, а?

– Да как же можно сравнивать музыку с зудом?

– А я и не сравниваю. Я не про эстетику говорю, я про природу восприятия... Ведь есть аналогия, нет?

– По-моему, нет.

– А по-моему, есть, – убеждая себя самого, сказал Подоплек. – Кстати, как у вас насчет мочеполовых органов, все ли в норме?

Я ответил:

– Не жалуюсь.

– Но... скажите мне, доктору, я никому не скажу, я знаю, у вас в семье не все хорошо, дело житейское, давно ли вы имели последний контакт?

Я сказал:

– Как посмотреть.

– То есть после травмы ни-ни?

– После травмы ни-ни.

– А почему?

– Знаете, я об этом не задумывался...

– Хорошо, хорошо... Еще вопрос. Гепатитом болели?

– Нет.

– Слава Богу, – сказал невропатолог. – Не пейте, не курите, проветривайте каждый день помещение, возьмите себе за правило каждый вечер выходить на прогулку, ешьте больше овощей, больше витаминов, клюкву купите, сейчас она есть, помните, что за вами кровь и моча, приходите ко мне, когда захотите, я приму вас в любое время. И еще. Никому не рассказывайте о нашем разговоре.

Глава шестая
БЕЗ ГАЛСТУКА

1

Что надо пружина. Хлоп!

Входная хлопнула. У меня за спиной. И я в темноте очутился. В кромешной.

Рука искала перила, нога – ступеньку. Не нашли: ни та ни другая – ни того ни другого. Пришлось назад попятиться и приоткрыть дверь ногой для пущей видимости, светлее не стало, но хотя бы теперь было во что всматриваться, – радуясь, что не угодил в подвал, я выбирал направление шага.

Хлоп! – и с подхлопом.

У меня не было спичек. Уважающие себя люди тогда ходили с фонариками.

Я был на втором, когда дверь отворилась на третьем.

– Олег, это ты? – голос Юлии.

– Я, – ответил я по-немецки.

Поднимался, встречаемый.

– Лампочки гады воруют... Я слышала, ты внизу грохотал... Осторожно...

В светлом прямоугольнике – в светлом платье. Почти светящаяся.

– Пришел все-таки.

Стоит, светлая.

– Здравствуй, – говорю, входя.

Я пришел последним, как оказалось. Из-за нее.

Не последним – из-за нее, а пришел из-за нее – вообще. Если бы ее здесь не было, я бы вообще не пришел. Боялся, не будет.

Вешаясь на вешалку в прихожей:

– У нас тоже света на лестнице нет никогда. Ввернешь – сразу выкрутят. (Честно говоря, я никогда не ввертывал. (И не выкручивал.))

– У вас понятно, у вас барахолка рядом.

– А где все?

– Там. – Небрежный взмах рукой в сторону комнаты.

Узнаю голос Долмата Фомича, он что-то читает. Его слушают.

– Слушай, Юлия, ты умеешь завязывать галстук? Я не помню как. Разучился.

Достал галстук из кармана. В самом деле, забыл. Никакой задней мысли.

– Пойдем к зеркалу, – сказала Юлия.

Однако не все в комнате, двое на кухне. Готовят. Оба в передниках, оба на меня уставились, любопытствуют, кто такой.

– Это Олег Николаевич, – говорит Юлия, проводя меня мимо кухни по узкому коридору.

Успеваем раскланяться.

Кроме них и Юлии, о моем появлении никому не известно.

– А кто такие? – спрашиваю.

– А черт их знает. Всех не упомнишь.

Вошли. Юлия свет зажгла. Трельяж. А вошли, стало быть, в спальню.

На стене – ню. Мясисто-розовотелое.

– Идеал женской красоты Долмата Фомича?

– Не думаю, – сказала Юлия.

Занавески не задернуты. Дерево за окном. Кусок Загородного проспекта. Обрезан двумя домами. Первый план – темный двор, второй – движение, пешеходы, машины, люминесцирующие витрины.

– Как в кино, правда?

– Только, – уточняю, – экран узкий.

И вот открытие:

– Смотри-ка, – показал я на форточку. – Московская. Наружу открывается.

– А как надо? – спросила Юлия.

– В Москве наружу, а у нас внутрь. Я в Питере ни у кого наружу не видел.

– Никогда не задумывалась. Начнем?

Начнем. Обдаваемый запахом ее духов, я послушно вытянул шею и выставил вперед подбородок, пальцы Юлии закопошились у меня на горле. Ее пальцы пахли кинзой. Резала, наверное.

– Сейчас на Сенной, – продолжал я тему лампочки, – даже перегоревшие продаются.

– А кому они нужны? (Узел у нее не получался.)

– Тем, кто ворует. Очень удобно на службе... Будто сама перегорела... На место хорошей вкручивают перегоревшую... А ту – себе.

(Что-что, а нравы Сенной я изучил основательно.)

– Не крути головой, – сказала Юлия.

Очень сосредотачивалась.

Две вертикальные складки выступили на переносице, губы шевельнулись, как если бы захотела дунуть в свисток, но обуяло сомнение.

Я в зеркало посмотрел. В зеркала. Их было три (трельяж). В одном никого не было, в другом она завязывала галстук (для чего зеркало, кстати, не обязательно было), а в третьем (вид со спины, с ее спины) изображалось ущербное что-то – недообъятие, – она на грудь ложится ему, а он, как истукан, руки по швам и голову задирает. Что-то вроде. И все вертикально.

– Не вертись.

Вот именно. Я положил ей руки на талию – для устойчивости. Зеркальная композиция запретендовала на смысл. Юлия, голову назад откинув и не переводя взгляда, словно обращаясь к неполучающемуся узлу и как бы в задумчивость погружаясь, тихо спросила:

– Так?

Риторический гибрид насмешливости и заинтересованности.

– А давай, – сказал я, – дернем отсюда.

– Это невозможно, – сказала Юлия.

– Почему? – спросил я, сочетая пальцы в замок у нее за спиной и в кольцо ее замыкая.

– Потому что есть обстоятельства, – нараспев проговорила Юлия, ровно настолько сопротивляясь моему замыканию, насколько требовалось это для продолжения манипуляций с галстуком. Впрочем, к последнему интерес у нее явно падал. Все равно не получалось.

– Тебе не нужен галстук, – сказала Юлия с грустью в голосе. – Выброси его к чертовой матери.

– Куда? – спросил я, слыша, как бьется сердце.

– В окно.

Тут она выпрямила руки и освободилась.

Я подошел к окну и выкинул галстук в форточку. К чертовой матери, в псевдомосковскую форточку Долмата Фомича.

Галстук издевательски повис на дереве.

– Легко берется на слабо, – сказала Юлия в пустоту с таким видом, словно кому-то сообщала, подобно тайне, важнейший пункт моей характеристики.

Я молчал.

– У жены хозяина дома будут проблемы, – сказала Юлия, глядя на галстук, повисший на дереве.

Я спросил:

– Жена здесь?

– Чья? – спросила Юлия.

– Фомича, хозяина дома.

– Здесь, – ответила Юлия.

– Юлия! Юлия! – послышался женский голос. – Где Юлия?

– Вот. Спохватились.

– Если так, – сказал я, – надо его скинуть чем-нибудь.

– Не надо, – сказала Юлия. – Сам упадет. Идем.

Мы вышли из комнаты.

По прихожей бродили библиофилы.

Коллоквиум окончился. Время кулуарных бесед.

2

Зоя Константиновна – нос к носу. Это ей принадлежал возглас: «Юлия! Юлия!»

– Юлия!.. – начала было библиофилка, но, увидев меня, осеклась и ошарашенно вымолвила: – Олег Николаевич, вы здесь?

– Да вот, – сказал я, – зашел.

– Мы вас ждем, ждем, а вы... а вы... – приходила в себя Зоя Константиновна. – А вы тут, оказывается. В этой комнате...

Не надо было оправдываться, да уж теперь что жалеть.

– Мне Юлия помогала... – сказал я, сократив кое-как фразу (потому что «галстук завязать» за отсутствием такового было бы очень странно договаривать. Да и вообще, почему я должен отчитываться?).

– Юлия, где горчица?

– Надо спросить у Мукомолова... Он в портфеле принес.

– Олег Николаевич! Здравствуйте! – подошел малознакомый библиофил.

– О, кто пришел к нам, Олег Николаевич! – воскликнул другой.

– Олег Николаевич!.. Олег Николаевич!.. – приветствовали меня со всех сторон.

Выбежал Долмат Фомич на имя мое и на отчество – и, не скрыв радости, обнял меня.

– Что же вы тут в прихожей стоите? Сюда, сюда, – повел он меня в комнату с библиофилами. (Книги, книги, книги на полках...) – Я боялся вы не придете... Господа, узнаете?

– Олег Николаевич! Олег Николаевич!

Стол.

– Как хорошо, что вы пришли, Олег Николаевич.

Знакомые, полузнакомые и незнакомые лица.

Не прошло и минуты, а я участвую в разговоре. В чем трагедия Джойса... (А в чем трагедия Джойса?) Сколько стоит бумага... (А сколько стоит бумага?) Солженицын в Россию вот-вот... (И точно: скоро приехал!)

Стараюсь не смотреть на стол. Но явственны яства. Фрукты особенно. И ананас.

Где Юлия?

– Простите, я вам не показал еще своих сокровищ, – спохватывается Долмат Фомич. – Посмотрите.

Альбом. В цельнокожаном переплете. Титульные листы редких книг.

– Редчайших! Редчайших!

На каждом – печать.

– Родники. Мои родники. Вскармливаете реку маргинальной сфрагистики.

Вот круглая: Усть-Ижорского фанерного завода «Большевик» на титульном листе «Острова Сахалина», отдельное прижизненное издание. А вот эллипсовидная печать – подарок профессора Скворлыгина – Института хирургического туберкулеза и костносуставных заболеваний, украшает титульный лист первого издания романа «Бруски». А вот квадратная – «Труд-ассириец», это печать одноименной артели производства гуталина, в 35-м году размещалась на Лиговке, что и отмечено карандашом слева от печати, а попала она неизвестно как на книгу Н.Н.Страхова «Бедность нашей литературы», С.-Петербург, 1868 (титульный лист поврежден). Треугольная – «Красный картузник», на «Холодных блюдах и закусках», тем замечательная, что к моменту выхода книги фабрика бумажных картузов прекратила свое существование.

Долмат Фомич любовно перелистывал страницы.

– Вот, – похвастался он.

Титул сказок Бианки, печать общеобразовательной школы № 186.

– Вы знаете, кто там учился? Лауреат Нобелевской премии. Отгадайте, который?

У меня нет желания что-либо отгадывать. По правде говоря, меня сфрагистика не интересует. Хотя:

– А сами-то книги, без титулов – где?

– Ну чего захотели, – усмехнулся Долмат Фомич. – Всего не приобретешь.

– Олег Николаевич, можно вас на минутку?

Надо на кухню. Зоя Константиновна зачем-то зовет. Попросил извинения.

Те двое на кухне (один с бородкой, не он ли Мукомолов?) сварганили селедку под шубой, любуются блюдом. Юлия, стоя у раковины, моет большую кастрюлю, недовольная чем-то. Она даже не посмотрела на меня. Наоборот: отвернулась. Зато ко мне внимательна Зоя Константиновна. Взяв за руку, подводит к столу.

– Для салата. Последний аккорд.

Диковинное приспособление стоит на столе, гильотиноподобное и, если я правильно понял, многоножевое. Соленый огурец жертвенно лежит на керамическом подогуречнике. Крепыш. Я правильно понял.

– Нажмите, – последовала просьба Зои Константиновны. – Нажмите на рычажок. Последний аккорд.

Я нажал. Огуречные звездочки попрыгали в тарелку.

– Браво!

За спиной аплодировали Долмат Фомич и его соратники.

Я шутливо раскланялся.

Долмат Фомич улыбнулся приветливо – мне, но слова, не столь приветливые (под шумок – уверенный, что я не услышу), обратил к Юлии:

– Ты бы все-таки надела парадный передник.

Злой взгляд в его сторону. Обнаружив, что он всеми услышан, Долмат Фомич попытался смягчить неловкость веселой шуткой:

– Юлия, Юлия, как хорошо тобою вымыта, я вижу, кастрюлия.

– Слушай, не надо... – неожиданно громко произнесла Юлия. Скинула непарадный передник и вышла из кухни. Библиофилы во главе с Долматом Фомичем поспешили за ней. Я, пораженный, остался. «Своенравна, строптива», – сортируя огуречные звездочки, обескураженно вымолвила Зоя Константиновна. И тут я понял: они же родственники! Ну конечно: отец и дочь! Как же я раньше не разглядел этого? Юлия – дочь Фомича, это же так очевидно! Все объяснилось. Все стало понятным. Одно непонятно: я-то о чем столько времени думал? Куда смотрел? Вот где загадка.

Хорошее открытие. Я даже развеселился немного. Вздохнул с облегчением.

Слава Богу!

Членство в Обществе, надо же глупость какая!.. Не ему я обязан тем, что Юлия здесь, не так все абсурдно. Все лучше, все проще, все объяснимее!.. И с Долматом нелепое Фомичем знакомство мое, озаренное вдруг вспышкой смысла, – не нелепое вдруг, не случайное вдруг – без библиофилов – сочеталось вдруг у меня в голове с тем, что Юлия здесь, с тем, что Юлия здесь! Петь душа захотела. Вот и говори, что хочешь, о предопределении. Нет, не случайно мы с ним тогда познакомились, не зря я дал ему книгу. Все одно к одному.

Зоя Константиновна улыбалась многозначительно, словно догадывалась, о чем я думаю. Ба! Да ведь она и есть жена, она и есть жена хозяина дома! Других женщин нет. Все становится на свои места. Жена Фомича. Мать Юлии. Хотя лицом не похожа, и нос – другой. Не мать – мачеха!

Зазвонил колокольчик, приглашая за стол.

Мачеха Зоя Константиновна сказала мне доверительно:

– Не ладят, случается. А ведь как подходят друг другу... Такие разные и так подходят...

Я насторожился:

– Кто?

– Луночаровы. Юлия Михайловна и... – она глаза округлила. – Как? Вы ничего не знали?

Не знал.

– Юлия Михайловна и Долмат Фомич уже год как находятся в законном браке.

Я не поверил.

– Этого не может быть...

– Уверяю вас, они муж и жена.

Все мои построения мигом разрушились. Я побледнел, наверное, потому что Зоя Константиновна поинтересовалась:

– Вы, наверное, голодны?

– А кто же тогда вы? – спросил я не в силах смириться с известием.

– Ха-ха-ха, – Зоя Константиновна кокетливо засмеялась. – Молодой человек, а вы шалун. Мы друзья с Долматом Фомичем. Меня связывает с ним многолетняя дружба.

Тоска мое сердце объяла.

3

– Шутка, конечно, непритязательная, – начала свою речь Зоя Константиновна, – лежащая на поверхности шутка, так что прошу простить меня за каламбур, но тот, к чьему имени он относится, сам виноват в игре слов, этому имени сопутствующей, и вы уже знаете, о ком я сейчас говорю, – о Демьяне Бедном, о нем, потому что Ефим Алексеич Придворов, он же Бедный Демьян, живя при дворе, бедным не был как раз, вот в чем юмор, коллеги. Ведь не был бедным Придворов?

Зоя Константиновна сверкнула глазами. Библиофилы весело закивали.

– Не будем касаться поэтической продукции этого плодовитого автора, ныне почти позабытой, справедливо или нет, другой вопрос, – нам Демьян Бедный дорог не этим, он близок и дорог нам своей исступленной любовью к старой книге, любовью, нашедшей счастливое воплощение в уникальном собрании раритетов, и кто же из нас, пусть сознается, если найдется такой, кто же из нас не завидовал этому неистовому библиофилу?

– Все, – ответил Долмат Фомич за всех, – все завидовали!

Одобрительный гул сопутствовал его высказыванию.

– Потому я и упомянула о том, – произнесла Зоя Константиновна, поправляя салфетку. – Если бы не они, не те два фактора, разве увлеклась бы я библиотрассографией?

– Разумеется, нет, – подал голос профессор Скворлыгин, наверняка уже знавший эту историю.

Они все ее знали. Один только я ничего не знал.

– Факторы? Какие факторы, поясните, пожалуйста.

Не я спрашивал, а кто-то другой, с другой стороны стола, но так, словно не ему пояснять следовало, а выходит, что мне, потому что, повернувшись именно ко мне вполоборота, Зоя Константиновна отчетливо пояснила:

– Придворность и небедность. Ставшие притчей во языцех благодаря роковому несоответствию реальной фамилии стихотворца его литературному псевдониму. Олег Николаевич, ясна ли вам идея моего выступления?

Черт. Она заставляла меня сосредоточиваться.

– Не совсем, – был мой ответ.

– Господа, под придворностью я разумею местожительство Демьяна Бедного – в московском Кремле – и близость к Сталину. Под небедностью – ту степень достатка, которая позволяла ему покупать редчайшие издания, письма и документы. По свидетельству современников, библиотека Демьяна Бедного была исполинской – несколько десятков тысяч книг, заметьте, речь идет о частной библиотеке!.. по слухам, все сто, и уж, во всяком случае, не менее тридцати!.. Значительная доля собрания хранилась в кремлевских апартаментах, другая – на подмосковной даче в поселке Мамонтовка с окнами в яблоневый сад, взращенный поэтом из мичуринских саженцев и раскинувшийся на бывшей футбольной площадке. Кроме того, небольшая библиотека Демьяна Бедного помещалась в принадлежащем ему вагоне, со ступенек которого он не однажды читал стихи во время своих агитационных поездок. Пожалуй, нет необходимости называть легендарные раритеты... И все же хочется вспомнить... «Мечты и звуки», Николай Некрасов! Автор, как вам известно, самолично уничтожил тираж, осталось лишь несколько экземпляров... Первое издание «Слова о полку Игореве» неизвестного автора, величайшая редкость!.. «Иллюстрированный альманах» за 1848 год, не поступавший в продажу!..

– «Двенадцать спящих бутошников, – подхватил Долмат Фомич. – Поучительная баллада Елистрата Фитюлькина», изъятая в 1832 году за насмехательство над полицией!..

– «Карманная книжка для в** к**...»!..

– Кто такие вэ ка? (Это не я спросил.)

Но – мне:

– Вольных каменщиков...

– Вольных каменщиков «...и для тех, которые не принадлежат к числу оных»...

– Запрещенная Екатериной II... – донеслось откуда-то справа.

– И, соответственно, уничтоженная!.. – откуда-то слева.

Я не успевал поворачиваться. Библиофилы входили в раж.

– А знаменитое «Житие Федора Васильевича Ушакова», которое он умыкнул у Смирнова-Сокольского?!

– А экземпляр не поступившего в продажу «Искусства брать взятки»?!

– А «Очерки развития прогрессивных идей в нашем обществе»?!

– В нашем обществе? – эхом отозвалось в моей голове.

– Скабичевского!

– Конфискованные по суду!

– «Описание вши»...

– «Пестрые сказки с красным словцом»...

– «Ганс Кюхельгартен»...

– «Сорок три способа завязывать галстух»...

– Галстук? – вырвалось у меня.

– Галстух, Олег Николаевич, галстух! – Зоя Константиновна закатила глаза, вспоминая. – Галстух математический, по-итальянски, по-ирландски, по-турецки...

– По-вальтер-скоттовски, – добавил профессор Скворлыгин.

– Бальный! Военный! – выкрикивали другие. – Троном любви!

– Меланхолический...

– Неглиже...

– Галстух спахалом...

И прочее. И прочее. И прочее.

Я искал Юлию глазами. Юлии за столом не было. Что-то со мной неладное происходило. Не мог же я опьянеть от одного фужера...

Я хотел встать, остановил Долмат Фомич пристальным взглядом. Он обращался ко мне, втолковывая:

– ...Необходимое для человека хорошего общества... Искусство составлять банты... Описание сорока трех фасонов завязывать галстух... Олег Николаевич, вы возражаете?

– Нет.

Его лицо подобрело.

– О том он написал поэму. Сатиру на старинный быт. Впрочем, коллеги, мы отвлеклись. Извините, Зоя Константиновна, мы вас внимательно слушаем.

Зоя Константиновна предложила выпить. Мы выпили за библиотеку Демьяна Бедного. Закусывали. Я резал ножом. Сосредоточенно. Очень сосредоточенно, сам чувствовал: чересчур, не в меру выпитого, так быть не должно. Так не бывает. Бывает не так. Я сосредотачивался на своей сосредоточенности: нож ускользал. Я мог сосредоточиться только на чем-то одном: или на ноже, или на своей сосредоточенности. Или на том, что говорили. Демьян Бедный был библиотаф. Библиотаф – это тот, кто не дает читать книги.

– А вы, Олег Николаевич, нет. Вы не библиотаф от слова «могила». Олег Николаевич даст.

– Долмату Фомичу дал Олег Николаевич. Нужную. Когда попросил.

– Спасибо, Олег Николаевич.

Пожалуйста. Дал. Дал. Дал.

Зачем я слушаю это?

Сталин брал книги читать. А Демьян давал неохотно. Демьян Бедный не давал никому, лишь Сталину. Сталин брал и читал. У него были жирные пальцы. Однажды ревнивый Демьян сказал про Сталина: «Он возвращает с пятнами на страницах». Могли б расстрелять. Уцелел. Но в опалу попал. Выгнали из Кремля. Исключили из партии. Отлучили от «Правды». Собрание книг досталось музею. Государственному. Литературному. Государственному литературному. Государственному литературному досталось музею.

Значит, все-таки они что-то подсыпали в вино. Значит, что-то подмешано.

– Когда я впервые прочла об этом, а я об этом прочла в «Огоньке»... в начале, помните, гласности (и перестройки), я так распереживалась, я так распереживалась, что спать не могла две ночи подряд. Сталин пятна оставил на них! Представляете, пятна! Я решила найти эти книги! Уникальные книги с уникальными пятнами... Это времени пятна. Пятна истории! Пятна истории, вам говорю!.. В те бессонные ночи в моем мозгу возникла новая дисциплина...

– Библиотрассография, – послышалось отовсюду, – библиотрассография...

– Да! – заставила вздрогнуть меня возбужденная Зоя. – Да! Но теперь я скажу, библиотрассография – вот название страсти моей к указанному предмету!

Я ел. За едой терял нить разговора. Помню, был помидор и что-то о том, как листала, листала, листала... Он не оставил реестра. Приходилось искать. Устанавливать – те ли, Бедного ли Демьяна? Тысячи книг. Капитальнейший труд.

– Достоверно могу назвать три книги.

– Какие?

– Первая. Рассказы Олега Орлова «За линией фронта». Отпечаток указательного пальца левой руки на тридцать первой странице.

Она опять овладела моим вниманием.

– Вторая. Сборник «Французские лирики XVIII века», Москва, шестнадцатый год, с предисловием Валерия Брюсова. Характерное пятно напротив эпиграммы Вольтера.

– Вы бы не могли прочесть эпиграмму?

– Могу.

 
Вот почему Иеремия
Лил много слез во дни былые?
Предвидел он, что день придет —
Его Лефрант переведет.
 

Третья...

Я встал.

Не извиняясь, вышел. Я пошел.

Я пошел искать Юлию. Ее нигде не было. В прихожей не было. В кухне не было. В комнате, в которой мы были с ней, тоже не было. Было окно, открытая форточка, бамбуковая палка в углу, которой задергивают занавески. Я подумал о галстуке. Теперь я был обязан это сделать. Я не мог поставить ее под удар. Я взял бамбуковую палку и просунул в форточку. Галстук висел на дереве. Скинуть галстук было непросто. Напротив окна. Я не мог дотянуться. Дотягивался. Палка была тяжелая. Чуть-чуть не хватало. А мог уронить. Но все ж дотянулся. Дотянулся до галстука. Скинул. Галстук по-вальтер-скоттовски, или как там его, упал в темноту ночи.

За моей спиной – теперь уже перед глазами – потому что я повернулся, – кресло стояло. В кресле могла бы сидеть Юлия. Если бы она сидела в кресле, она бы могла быть не замечена мною, когда я входил. Но в кресле она не сидела.

Когда я вошел.

Если бы Юлия сидела в кресле, она бы, незамеченная мною, за мною могла наблюдать. Как я это делаю – с галстуком.

Но ее не было в кресле.

Если б Юлия сидела в кресле, я б спросил: «Юлия, зачем ты не сказала мне, что он твой муж, Юлия». – «Ты разве не знал, я думала, знал», – она бы ответила. Мне.

Я не знал.

Я возвращался.

Я не думал, когда возвращался. Но если бы думал, я бы, наверное, думал, что мое отсутствие за столом останется незамеченным. Это не так. Меня ждали. Встреченный тишиной, сел я на место.

– Все хорошо? – спросила негромко Зоя Константиновна.

Я ответил ей:

– Да.

– Третье. Пятно, предположительно винное, на шестнадцатой странице Законов вавилонского царя Хаммурапи под общей редакцией профессора Тураева, восемь рисунков и карта, на карте след подстаканника.

– А не было ли там следов крови? – спросил профессор Скворлыгин.

– Не было, – ответила Зоя Константиновна.

Я увидел Юлию. Она сидела как ни в чем не бывало. Я не мог понять, откуда она появилась.

– Книжные пятна – это памятники материальной культуры эпохи. Книжное пятно как объект исследования есть след. След, нуждающийся в идентификации. Каждый исследователь должен знать: подсознание через него находит проекцию. Через пятно. Надо понять и усвоить: книжное пятно – визитная карточка индивидуальности. Но и ключ к пониманию менталитета, свойственного поколению или группе людей тоже. Книжное пятно – то место, где соприкасаются материальное и идеальное, в частности, пища питательная, продуктовая, гастрономическая, с пищей духовной, или, можно сказать, пища с не-пищей.

Юлия глядела на меня. «Не пей», – читал я в ее взоре.

– Я бы могла вам рассказывать долго. Но я вижу, это не всем интересно.