Текст книги "Восточное влияние на средневековую повествовательную литературу Запада"

Сведем в немногих словах все сказанное нами. Во время от XII до XIV в. во Франции вместе с ростом городских классов, распространением странствующего и проповедующего монашества, с развитием особого типа проповедей, «примерами» [которых] является новый литературный род, предшественник более поздней новеллы, которую особенно разовьет затем Италия, [появляются] так называемые фабло; из них одна группа останавливает на себе наше внимание большей сложностью сюжетов, более искусной комбинацией мотивов. Вместе с тем мы видим появление моды на восточные сборники рассказов, которые становятся для нас в связь с усиленным общением с Востоком во время крестовых походов. Из всего этого мы делаем вывод, что и та группа фабло, на особенность которой мы указали, тоже восточного происхождения.

Чтобы доказать правильность этого общего предположения, его надо проверить на отдельных фабло и указать как их непосредственные, так и более отдаленные источники. Мы начнем с наиболее известного фабло, которое вдохновило впоследствии многих поэтов и писателей, украсило собой фасады многих соборов, с фабло Lai d'Aristote клерка XIII в.

Вот как читается это фабло.

«Александр, славный царь Греции и Египта, завоевал Индию и зажил в ней. Что же приковало его к этой стране? Любовь, любовь к прекрасной индийской женщине; дела в государстве, конечно, в небрежении, о страсти царя все говорят, но потихоньку; громко говорить об этом никто не смеет. Но про дело это услышал царский учитель Аристотель; он сурово выговаривает царю, который защищается и обещает исправиться. Трудно дается исполнение обещания; грусть царя замечает возлюбленная, и он рассказывает ей все, что произошло. Красавица тотчас обещает ему отомстить строгому учителю, она покажет, что станет его «диалектикою и грамматикою». Пусть царь на следующее утро взглянет в окошко – он увидит.

Утром рано красавица босиком, с распущенными волосами спустилась в сад и весело бродит, напевая песенку, а Аристотель афинский сидит за книгами. Прошла мимо него красавица, он увидел – закрыл книгу.

 
Oil, dist il, «ma douce dame
Por vous meiroi et cors et ame
Vie et honor en aventure»[1]1
  Цитата восстановлена в том виде, как она дана в Журнале Министерства народного просвещения. Ч. 346, 1903, N 4, отд. 2, с. 220; в рукописи она приведена неточно.


[Закрыть].
 

Философу стыдно своего увлечения, он борется с собой, но веселая песенка опять раздается за окном, красавица рвет цветы и поет, поет и плетет венок, положила его себе на голову и гуляет по саду как ни в чем не бывало. Вдруг перед ней появился сам строгий учитель. «Учитель, – спрашивает она, – вас ли я здесь вижу?» – «Да, это я, прекрасная дама, и за вас положу и тело, и душу, и жизнь, и честь». Прекрасная дама как будто очень рада, но удивлена. Объяснения в любви старого философа становятся все более пылкими; красавица, по-видимому, начинает сдаваться, но ей хочется проехаться верхом на философе, и, чтобы это было лучше, она хочет, чтобы он дал себя оседлать. Ослепленный страстью Аристотель согласен на все – вот он стал на четвереньки, на спине у него седло, на седле красавица, и философ скачет по саду.

Засмеялся Александр, который на все это смотрел из окна, и спрашивает: «Как? Это вы, учитель?» «Вы видите теперь, государь, – отвечает Аристотель, – что я был прав, беспокоясь за вас; вот меня, старика, так одолела любовь, как же опасна она должна быть для вас»».

Таково фабло – несомненно, жемчужина своего рода, и мы могли бы согласиться со словами (Бедье), что перед нами lai [форма рассказа самодовлеющая], если бы все ранее сказанное не побуждало нас к осторожности относительно предположения самостоятельности нашего фабло и не требовало от нас тщательного расследования вопроса, не заимствован ли его сюжет и если заимствован, то откуда. Этому рассмотрению будет посвящено наше следующее чтение, и я надеюсь показать, что Lai d'Aristote самостоятелен лишь в своей превосходной форме, а по сюжету заимствован с Востока.

Лекция II

Прошлый раз мы пытались установить, что во время между XII и XIV вв. в Западной Европе, и особенно в наиболее типичной представительнице западной культуры того времени Франции, были все данные для восприятия восточных влияний в повествовательной литературе и что вкус того времени склонялся к восточным повестям и рассказам. Все это давало право предполагать, что ряд французских литературных произведений – фабло, отличавшихся искусным соединением разнообразных мотивов и хорошо скомпонованных сюжетов, носят признаки восточного происхождения. Мы закончили наше чтение пересказом одного из этих фабло (об Александре), имея в виду сегодня указать, какими путями можно установить, что сюжет этот перешел во Францию с Востока.

Прежде чем перейти к фактической стороне дела, я считаю необходимым оказать несколько слов о тех приемах, которыми я намерен пользоваться, чтобы дать возможность следить за тем, как я веду свое исследование и нет ли в нем недочетов или пропусков. Чем менее научный работник может быть догматичен, чем более он может раскрывать ход своей работы и своей научной мысли, тем более, мне кажется, убедительны его рассуждения, если они правильны, и тем легче, мне кажется, с другой стороны, обнаружить неправильности его доказательства. Необходимо, в пределах доступного, вводить слушающего в лабораторию работы, не лишать его возможности непрерывной критики тех доказательств и утверждений, которые представляет ему излагающий исследование.

Когда приходится сравнивать литературные произведения, чтобы выяснить их взаимоотношения, то мы видим большую разницу между памятниками письменными и устными. Два родственных по сюжету письменных памятника обыкновенно гораздо ближе между собой, нам гораздо легче установить зависимость одного из них от другого, ибо на помощь нам являются определенные выражения, определенные слова, которые мы находим в обоих памятниках, причем трудно предположить в таких случаях, что одна из сторон не является заимствующей; ведь маловероятно, чтобы переработка литературного памятника производилась на память, пока есть возможность проверки себя по подлиннику. При этом условии маловероятно, чтобы одинаковые слова и выражения заимствующей стороною создавались вновь и чтобы, таким образом, мы фактически имели перед собой не заимствование, а независимое повторение.

Не то совершенно при передаче устной: здесь мы почти никогда, а особенно когда дело касается давних времен, не можем установить непосредственный источник заимствования, и нам приходится допускать мысль о целой цепи, более или менее длинной, передатчиков. Обстоятельство это чрезвычайно осложняет дело, так как рассказ преломляется, таким образом, через целый ряд индивидуальных призм рассказчиков, из которых каждая дает свое преломление. Не говоря о том, что рассказчик обыкновенно чрезвычайно индивидуален вообще, ибо он в значительной мере творец, ему приходится еще полагаться на свою память, и при этом, конечно, очень часто выражения подлинника исчезают, поэтому при устной передаче нам приходится допустить в несравненно большей степени, чем по отношению к письменной передаче, возможность самостоятельного повторения тех же слов и выражений несколькими рассказчиками, особенно если они принадлежат одному времени и одной среде, обладают в значительной мере общими привычками и общими вкусами.

Необходимо тут же заметить, что часто, особенно для давнего времени, необыкновенно трудно установить, является ли путь передачи письменным или устным, причем здесь обыкновенно царит чрезвычайная неопределенность. Это имеет, конечно, особенное место то отношению к отдельным рассказам, так как большие сборники трудно, разумеется, заимствовать или передавать путем пересказа. Мы видели прошлый раз, что восточные большие сборники были заимствованы Западом путем письменных переводов-переделок.

При устной передаче большим затруднением является еще выяснение путей передачи, и тут особенно важно обращаться к помощи истории, которая одна может в этом случае дать нам надежное руководство. Конечно, когда речь идет о таком сложном явлении, как умственная деятельность человека, возможны всякие случайности, даже в высшей степени необыкновенные, но, как правило, следует все-таки держаться лишь наиболее вероятных, наиболее естественных возможностей, иначе наши предположения потеряют в значительной мере свою убедительность.

Как мы говорили в прошлый раз, именно в области литературы особенно нужны благоприятные обстоятельства, чтобы явилась потребность и возможность заимствования. Здесь особенно надо иметь в виду совокупность известных жизненных условий, создающих подходящую почву.

Рассмотрев возможные способы передачи, почву, время, в которых могла совершаться передача, мы переходим к подлежащим сравнению произведениям. Здесь мы прежде всего должны вдуматься в каждое произведение, в психологию и литературную технику его автора, для того чтобы представить себе, в чем могут заключаться элементы заимствования. При устной передаче эта часть нашей задачи особенно трудна, так как обыкновенно мы имеем дело с анонимами, т. е. с неизвестными авторами, и еще более обыкновенно – с автором, от которого мы имеем только данное произведение, вследствие чего наше понимание этого автора является чрезвычайно ограниченным, а потому и весьма субъективным, значит, и не очень для других убедительным: слишком уж в этом случае условны и непосредственны наши утверждения, раз мы соблюдаем необходимую научную осторожность.

Обстоятельство это, однако, не должно парализовать нашей работы, относительно которой мы с самого начала знали, что выводы ее в известной степени условны и что только с увеличением числа сравниваемых произведений мы становимся на более твердую почву. По отношению к разбираемому нами фабло мы находимся в довольно выгодном положении, так как знаем его автора, о котором к тому же можем судить и по другим его произведениям. Правда, сведения эти довольно скудны и отчасти противоречивы, но все же они достаточны, чтобы поставить его в определенное время и место: время – середина XIII в., место – центральные провинции Франции. Среда, к которой он принадлежит, – выражаясь нашим языком, культурные круги духовенства. Ему приписывается несколько небольших стихотворных произведений, которые, как и Lai d'Aristote, свидетельствуют о его литературном вкусе, а также и о любви порассуждать; несомненно, кроме lai ему, по-видимому, принадлежат «Битва семи искусств» и «Битва вин» (подвержено сомнению его авторство «Сказки о канцлере Филиппе»). Принадлежность его к духовенству может до известной степени послужить указанием на причину выбора сюжета из exempla, интерес к Аристотелю находит себе тоже косвенное объяснение в «Битве семи искусств», где псевдоаристотелевская философия того времени играет видную роль.

Предполагаемый нами источник фабло Жака де Витри гласит так:

«Аристотель убеждал Александра не быть так много со своею прекрасною женою. Александр его послушался. Тогда царица решила завлечь Аристотеля и стала ему показываться с распущенными волосами и обнаженными ногами. Он начал тогда приставать к ней. Царица потребовала, чтобы Аристотель сперва прокатил ее на своей спине, идя на четвереньках, как лошадь. Он согласился. Царица предупредила Александра. Тот увидел Аристотеля, везущего царицу, и хотел его убить. Аристотель, извиняясь, указал Александру, что царь может теперь убедиться в правоте его слов об опасности со стороны женщин для него, молодого человека, если так был проведен мудрейший старец Аристотель. Александр простил своему учителю». Ясно, что мы имеем перед собой только конспект рассказа, но конспект, весьма умело и полно составленный.

По отношению к этому возможному, а может быть, и вероятному источнику нашего фабло, «примеру» из проповедей Жака де Вихри, мы тоже располагаем некоторым критическим материалом, который позволяет нам весьма ограничить степень гадательности наших предположений. «Пример», о котором идет речь, правда, не находится в известных нам рукописных сборниках, приписываемых Жаку де Витри, а не подлежит сомнению, что много «примеров» приписывалось и приписывается последнему не основательно, но по самому характеру сборников, составлявшихся для практической цели – быть материалом проповедей, нельзя ожидать, чтобы их составители очень точно проверяли свои источники: понятия литературной собственности и плагиата в понимании наших дней в те времена не существовали, и у знаменитого автора так же легко брали его добро, как и ему давали чужое. Поэтому в каждом отдельном случае надо делать проверку по соображениям, так сказать, внутреннего характера.

Ссылку на принадлежность нашего примера Жаку де Витри мы находим в известном и чрезвычайно популярном сборнике (…) базельского доминиканца Херольта, составленном в первой половине XV в. Херольт, по-видимому, действительно, как он это сам говорит, ограничился ролью ученика, добросовестно передавая слова учителей, и потому, может быть, мы вправе придавать некоторое значение его ссылке на Жака де Витри. Но большую вероятность авторства последнего мы считаем себя вправе почерпнуть из характера его как писателя. Читая его историю, письма и многочисленные «примеры», убеждаешься, что для него был особенно интересен жизненный рассказ, анекдот. Чрезвычайно ярко выступает эта черта в его истории, когда он дает биографию Магомета: из материала, которым он располагал, Жак де Витри, видимо, выбирает все анекдотическое – характер проповедника сказывается здесь, – он мыслит и общается с читателем не рассуждениями, а главным образом конкретными фактами, картинами из действительной жизни, как он ее себе представляет. Эта жалоба к жизни и ее проявлениям обоснована для него как христианина глубоким проникновением сознания, облеченного в слова: «Тайну цареву прилично хранить, а о делах божиих объявлять похвально» (Тов. XII. 7).

Читая его историю и его письма, гораздо лучше понимаешь, почему он имел такой успех как проповедник, чем перебирая многочисленные конспекты его «примеров»; благодаря именно истории и письмам мы можем позволить себе облечь в плоть и кровь эти скелеты рассказов и поверить тому, что очаровательное фабло получило вдохновение от сухого «примера», который, конечно, не был таким в устах Жака де Витри или в устах даже других проповедников этого золотого века средневековой народной проповеди.

Мне кажется поэтому, что мы вправе сковать первое звено той цепи, которая должна привести нас с Запада на Восток: Анри д'Андели взял сюжет Lai d'Aristote y Жака де Витри или у другого проповедника, взявшего его из того же источника, или же, наконец, у одного из слышавших проповедь, в которой для примера того, как женская хитрость может обмануть мудрейшего мужчину, вставлен был рассказ об Аристотеле.

Клерк, талантливый литератор, внес, конечно, некоторые изменения в рассказ епископа; тонкими, чуть заметными чертами он внес в него солнце и цветы, и нравоучительный рассказ проповедника, тоже живой даже в своем виде конспекта, получил иное значение, сохраняя до мелочей отдельные моменты, мотивы рассказа, делающие несомненным связь фабло и lai.

Каким рассудочным холодом веет от слов, когда они говорят, что Александр был увлечен своею женою, ибо «она была прекрасна», а клерк, творец фабло, поет гимн любви, всеобъемлющей, всеобнимающей [Amors qui tout prent et embrace etc.]. Мы не можем, к сожалению, за недостатком времени провести полную параллель между обоими рассказами, которая бы показала, как велика между ними разница при несомненности их связи, посредственной или непосредственной. Но мы считаем все же необходимым указать на некоторые черты фабло чисто художественные, которые мы вновь найдем, когда обратимся к источникам Жака де Витри.

Проповедник, желающий, с одной стороны, по возможности остаться в пределах «закона», с другой, – как мы далее увидим, помнящий о своем оригинале, говорит о жене Александра, чем создает неловкость положения. Трудно представить себе царицу, которая взяла бы на себя роль одурачить столь легкомысленным приемом царского учителя. Правда, это почувствовал отчасти уже и проповедник, и потому он вынужден, чтобы спасти положение, внести трагическую ноту – Александр хочет убить Аристотеля за его дерзновенное отношение к царице. Автор фабло художественным чутьем понял невольную ошибку проповедника и сразу перенес рассказ в другую обстановку: у него речь идет не о царице, жене Александра, а о прекрасной девице, его подруге, и весь рассказ ведется уже в тонах легкой иронии, добродушного смеха, женского каприза; более глубокие ноты затронуты, только когда автор высказывает общие мысли о великой силе любви, причем он кончает словами: […]. Мораль рассказа Анри д'Андели именно в том, что «любовь побеждает все и будет все побеждать, пока будут стоять века»; его совершенно не занимает, как мы это видели у Жака де Витри, женская хитрость, против которой надо предостерегать даже самых умных людей, – нравоучительный пример из проповеди сделался жизненною повестью.

Откуда же Жак де Витри мог взять сюжет своего фабло? Для ответа на этот вопрос нам нужно вернуться к писаниям знаменитого проповедника, которых мы уже коснулись раньше. В предисловии к своей Lai d'Aristote он говорит: «…воодушевленный желанием узнать новое и мне неизвестное я нашел разные книги в шкафах латинян, греков и арабов; случайно в мои руки попали истории царей Востока, их битв и деяний. Эти интересные авторы, горделиво возвеличивая в своих пышных хвалах людей, о которых я говорил, и заботливо вверяя своим писаниям рассказы об их битвах, победах, богатствах, могуществе и прошлом величии, оставили потомству замечательные памятники». Мы нарочно сделали несколько более подробную выписку из предисловия Жака де Витри, потому что она как бы указывает на характер тех арабских сочинений, которые могли ему доставить материал для его трудов, особенно если мы вспомним указанную раньше любовь его к анекдоту, к конкретному описанию. Указание это тем ценнее для нас, что оно вполне приложимо к двум арабским сочинениям, в которых находятся рассказы, необыкновенно близкие как по своему сюжету, так и по отдельным мотивам к Lai d'Aristote. Это книги о хороших и дурных качествах, где имеется обилие рассказов, и, естественно, специально рассказов о царях, относятся они к IX, X, отчасти даже к XI в.; к этой же категории могут быть отнесены и арабские антологии. Такие сочинения должны были особенно привлекать Жака де Витри и подобных ему искателей описаний подвигов и деяний.

Арабские сочинения, которые мы имеем в виду,– «Книга добрых качеств и их противоположностей», приписываемая арабскому писателю IX в. Джахизу, и «Предел желаний относительно рассказов о персах и арабах», которая, по-видимому, может быть отнесена ко времени между серединою X и началом XI в.

Сочинения эти, особенно труды Джахиза, пользовались широкою популярностью и распространенностью, и несомненно, что они легко могли попасть в руки Жаку де Витри. Припомним, например, существование таких крупных библиотек даже у частных более знатных людей, как Усама, сирийский эмир, близко ко времени которого жил Жак де Витри; знание чужеземцем языка страны обыкновенно дает ему доступ к ее духовным сокровищам, и туземцы чтут того, кто не пожалел трудов, чтобы овладеть их языком; мы замечаем это теперь и на Западе, и на Востоке, и мы не имеем оснований полагать, что это было иначе в то время живейшего общения Европы и Азии, каким мы имеем право считать время крестовых походов. Чтобы не могло быть сомнений в чрезвычайной близости обоих арабских текстов к Lai d'Aristote Жака де Витри и к фабло, я прочту их переводы, в свое время любезно для меня сделанные моим учителем бароном В. Р. Розеном.

Мобедан[2]2
  Mобедан, мобед – главный жрец, старшее духовное лицо в сасакидском государстве.


[Закрыть] имел обыкновение, когда являлся к Кисре[3]3
  Сасанидский государь Хозрой Парвиз.


[Закрыть], говорить ему: «Да живешь ты под благословением судьбы, да даруется тебе победа над врагами и да удержишься ты от подчинения женщинам». Слова эти сердили Сирии[4]4
  Любимая жена Хозроя Парвиза – Ширин.


[Закрыть], которая была прекраснейшей и умнейшей женщиною своего времени. И она сказала поэтому Кисре: «О царь, этот мобедан уже очень стар, и ты все-таки не можешь обойтись без его прозорливости и совета. И я думаю, что, зная, как ты в нем нуждаешься, я ему подарю рабыню мою М-с-дану (Секране)[5]5
  Ленинградский список так, или Шекране и т. п.


[Закрыть], красоту и ум которой ты знаешь. И если ты полагаешь, что можешь просить его принять ее, то сделай это».

Кисра поговорил с мобеданом об этом деле. Тот обрадовался рабыне, ибо хорошо знал ее красоту и превосходство, и сказал: «Принимаю ее, государь, ибо она (т. е. царица) отличает меня своею лучшею рабынею». Затем Сирии сказала Секране: «Желаю, чтобы отправилась ты к этому старцу (по-арабски – шейху). Когда же он станет приставать, то отказывайся, пока не оседлаешь его и не проедешь на нем верхом. Тогда дай мне знать о времени, когда ты сможешь с ним это проделать, дабы он с того времени при приветствовании царя не мог уже говорить: «Да будешь ты охранен от подчинения женщинам». Тогда та ответила: «Я это сделаю, государыня».

Затем она отправилась к старику и переселилась в то помещение в царском дворце, где он жил. И начала она прислуживать ему и оказывать ему всяческое почтение и всяческую честь. Он начал приставать к ней, а она сказала: «О Кеди, не раньше уступлю твоим просьбам, чем оседлаю тебя и проедусь на тебе верхом. Если ты согласишься на это, то я охотно подчинюсь тебе». Он отказывался несколько дней, и она продолжала показываться ему во всей красе своей, пока наконец он не сказал ей: «Делай, что хочешь».

Тогда она заказала для него маленькое седло и маленькую попону, подпругу и подхвостник. Затем она велела ему стать на четвереньки, положила ему на спину попону и седло, протянула подхвостник, встала, села на него верхом, говоря: «Хар, хар»[6]6
  Или «хир, хир», или «хур, хур».


[Закрыть]. Потом послала к госпоже своей Сирии и сообщила ей о происшедшем.

И Сирин сказала затем царю: «Поднимемся на крышу дома мобедана и посмотрим в окошко, что происходит между ним и его рабыней». И поднялись оба и увидели, что рабыня едет на нем, сидя на седле. Тут царь воскликнул: «Горе тебе, что это значит?» Мобедан поднял голову, взглянул на окно, посмотрел на царя и сказал: «Вот это и есть именно то, что я разумел, когда предостерегал тебя от подчинения женщинам». Засмеялся на это Кисра и сказал: «Да поразит тебя Господь, какой же ты шейх! И да поразит Господь того, кто после этого спросит еще у тебя совета». И Бог знает лучше всего».

Ближайшая версия находится во втором арабском сочинении:

«…потом Кисра установил управление государством и правильное течение дел. И выбрал он из рода мобеданов одного из умных и твердых в вере мужей и сделал его своим мобеданом, т. е. верховным судьей и советником. Этот мобедан был человек старый. Он стал управлять мобеданством, и Кисра находил в нем совершенное, основательное понимание дел, поэтому вверил ему управление и преимущественно к нему обращался за советами. Мобедан же советовал ему только правильное и полезное. Он первый стал допускаться к Кисре без доклада и разрешения. Когда он входил к царю, он ему говорил прежде всего: «Да продлится жизнь твоя в блаженстве славы, да будет дарована тебе победа над врагами, да будет дана тебе радость и да будешь ты опасен от послушания женщинам»; затем уже ему приказывали садиться. Это (т. е. слова мобедана) рассердило Ширину, жену Кисры, которая была одной из красивейших, умнейших и рассудительнейших женщин своего времени, и она раз сказала Кисре: «О царь! Этот мобедан стал очень старым и слабым, а ты не можешь обходиться без его мнений и добрых советов. Между тем старцам возвращают юность только женщины своею лаской и своею нежностью. И вот, видя, как ты нуждаешься в мобедане, я решила подарить ему свою рабыню Мушкдану, ибо ты сам знаешь, о царь, как она умна, как красива и как приятна беседа с нею. Если поэтому ты признаешь за благо просить принять ее от меня, то сделай это».

И поговорил Кисра со своим мобеданом об этом, и польстился мобедан на девушку, так как сам знал ее красоту и видел проявления ее ума, и сказал: «О царь! Я принимаю от Ширины ее милость и (ценю) то, что она мне оказывает предпочтение, даря мне наиболее красивую и дорогую ей невольницу». Тогда Ширина сказала Мушкдане: «Я хочу, чтобы ты пошла к этому старцу, обласкала его своими прелестями и услужила ему, как следует. А когда он польстится на тебя, то не поддавайся, пока ты не наденешь на него седло и не сядешь на него верхом. И тогда уж он не станет более прибавлять к своему приветствию царю этих слов: «Да будешь ты охранен от послушания женщинам». Мушкдана сказала ей: «Я сделаю так, государыня, и дам тебе знать время, когда я с ним это сделаю». Затем невольница пошла к старцу-мобедану и осталась с ним в том помещении царского дворца, в котором он жил, и начала беседовать с ним, и ласкать его, и оказывать ему всякое внимание. И любовался ею мобедан, и полюбил ее, и раскрылось сердце его. И когда он стал настойчиво добиваться ее благосклонности, она ему сказала: «О судья, я не соглашусь, пока не возложу на тебя седло. Если ты на это согласен, я буду к твоим услугам». Несколько дней он не соглашался, а она продолжала его ласкать и прихорашивалась для него. Тогда он сказал ей: «Делай, что хочешь, но потом исполни мое желание».

И приготовила она для него маленький потник и маленькое седло, подпругу и подхвостник, приказала ему стать на четвереньки, положила на его спину потник и седло, произнося при этом такие слова, которые говорят ослам. Затем она затянула подпругу и протянула подхвостник. Предварительно же она послала к Ширине извещение. Тогда Ширина сказала Кисре: «О царь, пойдем вместе на крышу помещения мобедана и посмотрим в окно на то, что происходит между ним и невольницею». И поднялись они и посмотрели, и вот невольница сидит на нем верхом на седле! Тогда Кисра крикнул ему: «Что это такое?» А тот ответил: «Это и есть то самое, о чем я говорил, когда предостерегал от послушания женщинам». Этим ответом он рассмешил Кисру, но впредь, когда приветствовал царя, уже не прибавлял к приветствию слов: «И да будешь ты охранен от послушания женщинам»[7]7
  В обеих арабских версиях мы смягчили несколько чересчур грубых выражений, не касаясь, разумеется, смысла.


[Закрыть].

Перед нами два рассказа, почти тождественных, несомненно восходящих к общему оригиналу, причем второй рассказ точнее передает, очевидно, этот оригинал, по крайней мере его рукописное предание лучше, так как некоторые фразы точнее и лучше переданы. Мы имеем перед собой законченное литературное произведение – рассказ на тему о женской хитрости, одной из любимейших восточных тем; таким образом, Жаку де Витри с его предостерегающей против женского коварства проповедью был вполне подготовлен сюжет. Несмотря на то что один из рассказов приписывается хорошо известному автору и вставлен в целый сборник, так же как и другой рассказ вставлен в сборник, мы имеем, по существу, дело с анонимом, общим их оригиналом. Правда, есть возможность предполагать, что этот непосредственный оригинал тоже арабский и принадлежит определенному автору IX в. ал-Кисрави, составившему книгу о персидских царях, но даже если и так, то мы не знаем, принадлежит ли та форма рассказа, которую мы имеем, ал-Кисрави или его оригиналу, который был, несомненно, персидским. Мы знаем определенно, что в первые века ислама, после падения персидской династии Сасанидов, когда еще жив был зороастризм, его литература и наука, персидское литературное предание имели большое влияние на арабскую литературу, что создалась крупная переводная литература с персидского на арабский. К этому кругу относятся и оба наши рассказа; за это говорят и арабское предание и форма их, и действующие лица и имена, так, например, имя рабыни Мушкдана («Мускусное зернышко») – персидское. Кроме того, мы имеем еще указание из арабского библиографического труда X в., что существовала персидская «Книга о философе, испытанном невольницей».

Нам приходится поэтому считаться с анонимным персидским автором, если не считать, что та форма, которую мы имеем, принадлежит ал-Кисрави, литературная манера которого нам несколько известна. Относительно этого автора нам известно, что он обладает склонностью к индийским сюжетам рассказов и передавал их сравнительно точно и близко к подлиннику. Для большей верности будем, однако, считать, что мы имеем дело с анонимным персидским автором.

Нам сразу ясно, в чем состоят главные перемены, произведенные Жаком де Витри и которые истекают из разности литературных манер. Прежде всего, дело коснулось действующих лиц; на место чуждого нам персидского царя и его соратника проповедник поставил хорошо известную по историческому роману фигуру Александра и его не менее известного учителя. Отпала чуждая фигура невольницы, ее место заняла (неудачно, как мы видели) царица. Отпала еще одна небольшая черта, значение которой не сознавали уже арабские передатчики, а именно вступительное восклицание мобедана о женщинах, связанное, как мы потом увидим, с построением рассказа в целом цикле рассказов; в арабском тексте оно скомпоновано независимо, хотя, в сущности, как мы покажем далее, является неосознанным пережитком оригинала.

Если мы, отбросив эти незначительные переделки, попытались бы дать рассказ по конспекту Жака де Витри, то он оказался бы поразительно близким к его арабскому оригиналу. О драматической черте, возникшей вследствие изменения роли царицы, мы сказали раньше.

Мы могли бы теперь перейти к отысканию оригинала персидского рассказа, являющегося оригиналом приведенного нами арабского, если бы нам не надо было, с одной стороны, остановиться еще на одном европейском рассказе, а с другой – показать популярность нашего рассказа в мусульманской среде.

Европейский рассказ (немецкий), тоже XIII в., немногим, по-видимому, более молодой, чем фабло, и который может равно восходить и к фабло, и к Жаку де Витри, хотя в нем есть и некоторые черты, которые как будто ставят его в непосредственную связь с восточным оригиналом. Вот этот рассказ.

«Греческий царь Филипп поручил воспитание сына мудрому Аристотелю и отвел им отдельный дом и сад. Александр отлично учился, как вдруг вмешалась любовь. У царицы была девушка по имени Филлис. Полюбили друг друга Александр и Филлис. Но Аристотель пожаловался царю, и любящих разделили. Филлис решила отомстить старому учителю. Разоделась и босиком пошла в сад. Из окна ее увидел Аристотель и был увлечен ее прелестью. Она подошла к окну, бросила старику цветы и завязала с ним разговор. Старик начал приставать к ней, но она не соглашалась уступить ему. Наконец она потребовала, чтобы он дал себя оседлать и взнуздать. Он согласился, и она поехала на нем в сад. Их увидели царица и все прислужницы. И весь двор скоро узнал об этом. Пристыженный Аристотель покинул двор, удалился на остров и там составил книгу о хитростях и кознях женщин».