Текст книги "Стеклобой. Киноповесть"

Стеклобой
Киноповесть
Сергей Платон

Ивану Евдокименко посвящается

© Сергей Платон, 2020

ISBN 978-5-0051-5166-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Стеклобой

Синопсис

Ах, какая же неимоверная красота зависает над поселком городского типа по имени Будылино! Живопись!

Однако настоящей живописью в поселке занимается лишь один юный человек, зовут которого Кирилл, с фамилией, естественно, Будылин. Удивительный год этого, едва только родившегося прекрасного художника, практически сразу после первой большой картины резко прекратившего не только писать на холсте маслом, но даже рисовать карандашом, может стать основой очень живописного и внятного киноповествования…

– Ох, какое небушко пригожее! Глаза просмотришь! – сиплым придыханием спела мама из-за киркиной спины, будто колоколом, звякнув полым бидоном. – Вот что, сынка, надо рисовать!

Алюминиевый звон щекотнул уши.

– Я его и рисую, – мирно отозвался сын, прислушиваясь к исчезающему звуку.

– Рисуй, рисуй. Какая красотища! Да?

– Красиво.

В тот вечер все события и начались, а накануне случается серьезная причина, по которой Кирюша Будылин решает не доучиваться после девятого класса в городе, как планировал. Дело в том, что мама тогда серьезно заплакала. Сволочь он, что ли?

Как ни убеждает школьный учитель Юра Гаврилыч поступать в художественное училище, Кирилл, конечно же, остается дома и устраивается работать на стекольный завод в бригаду Кирющенко, куда берут всех молодых. Однако продолжает писать и даже начинает самый большой свой холст с «космическим лебедем».

У каждого хорошего художника есть неясная для всех, только ему понятная чокнутость, за которую сначала очень критикуют, а потом именно за нее и любят. Во всех его работах живет небо, а в нем – парящие или взлетающие лебеди. В разнообразных техниках: карандашом, пером, пастелью, гуашью, акрилом, маслом он стремится писать только их. Персональная лебединая выставка уже кое-как умещается на стенах фойе поселкового клуба.

При этом парень честно старается жить так, как надо, как живут все вокруг, однако жизнь кругом совсем не живописна.

Он, практически сразу, выдумывает делать из отбракованного изумрудного стекла вазы в форме лебедей. Никому, кроме Кирилла, их мордочки и крылья почти не удаются. Как ни напрягаются опытные мужики, сикось-накось у них выходит, не могут освоить киркины затейливые щипки и поддувки.

Скоро из бутылочных лебедей налаживается крутая подработка для всего поселка. Старшие дети и почти все жены заводчан каждую ночь, как на работу, ходят на станцию продавать вазы заспанным пассажирам четырех проходящих поездов. У некоторых, особенно прытких, получается заработать за ночь больше, чем на заводе за месяц. Полпоселка за полгода всерьез занялось этим заработком, кое-кто умудряется продавать даже «недотыканки», то есть не исправленные Кириллом заготовки с бутылочными горлышками вместо голов. Бойкая торговля вазами, чашками, кружками, рюмками, графинами и прочим стеклом на перроне дополняется «хитом продаж» – конфетницами в виде лебедей.

Кирюха с лучшими друзьями, Ваней и Наташей, сначала тоже часто ходит торговать на станцию, но, в отличие от друзей, это дело у него совершенно не получается.

Директор завода, Арам Ильич по прозвищу Арамыч, устраивает грозный выговор бригаде Кирющенко, мол, «допились уже до зеленых лебедей». После чего быстро смягчается, позволив делать из брака лишь лебедей с бутылочными головами и логотипом «БСЗ» на венчике. Вслед за этим руководящим указанием надобность участия Кирилла в доработке ваз совсем исчезает, простенькую форму-заготовку все умеют делать без него.

Учитель Юра, изначально похваливший всю затею, новые бутылочные морды жарко и брезгливо критикует, говоря, что это – китч, долго и путано объясняя значение странного слова. Друзья, вдоволь похихикав вечером, уже ночью резво впаривают новый товар на станции, бутылочные лебеди хорошо продаются, пассажиры много смеются и много покупают.

Кира со случившимися коррективами лебединых форм примиряется просто. Ну и пускай бутылочные головы, силуэт-то прежний. А вместе – необычно как-то получается и даже авангардно. Впрочем, ничего хорошего.

Мама тоже высказывает недовольство, но совсем иное:

– Цыпка, цыпка ты, Кирюшка, у меня. Ты все придумал, а зарабатывают теперь другие. Раньше хоть они тебе какую-никакую копеечку за головы платили, а теперь все сами делают. Сами ляпают и сами продают.

– У меня просто времени нет, я же пишу.

– Что пишешь?

– Ну, рисую.

– Ой, молчу-молчу. Рисуй пока, конечно. Вроде, рановато бабьё себе заводить, только поздно бы не стало. Нелюдимому по жизни тяжко жить, сынок. А рисование уводит от людей. Не накормит рисование досыта и девку не приманит, так и знай. Взрослеть тебе пора, а ты рисуешь, как мальчишка.

Кирюша упирается и думать не хочет о маминых нотациях, но постоянно о них размышляет.

«Потом подумаю, звездного лебедя закончу и подумаю нормально, – планирует Кирилл, – а то, когда пишу, не получается соображать, когда соображаю – рисовать. Ни там, ни здесь не получается. Не буду новых лебедей начинать, закончу этого, обязательно остановлюсь, подумаю и всё решу…»

В первый день отпуска он устраивает себе мощную баню с шикарной парилкой и купанием в широком корыте, в саду, поскольку писать необходимо в чистом теле и свежем белье. А потом несколько часов тихо сидит у холста в мансарде-мастерской, бездумно глядя на свое полотно, лишь иногда меняя ракурсы просмотра или дистанцию. Прикасаться к кистям, мастихину, палитре и краскам совсем не хочется, тем более, что-то дописывать-править.

«Неужели закончил? – улыбается в мысли робкое удовольствие. – Не буду трогать. Отнесу сегодня в клуб, пускай Юра посмотрит. Надо же… Закончил… А еще вчера настраивался писать и переписывать весь отпуск.»

Юра задумчиво хвалит, тут же вывешивает полотно на выставку в фойе рядом с другими работами, обещает найти подходящий багет и название. Весь остаток дня довольный автор шатается по пустынному поселку, идет к своей любимой плотинке, где и встречает Наташу.

В субботу неожиданности продолжаются. Прямо с выставки кто-то крадет его единственный большой холст. Оглушительные поиски картины, бурную деятельность по опросу клубных вахтеров, трескучую ругань случайных людей и бестолковую беготню друзей он слушает вполуха и наблюдает вполглаза, отчетливо понимая, что космического лебедя уже не будет, не увидятся они с ним больше. Что-то поменялось на свете.

В обед следующего дня его будят Наталья и Ваня, бесцеремонно вломившись в акварельный полусон реальными новостями. С самого утра они, оказывается, организовали кипучее расследование хищения картины. Преступление раскрыто! Во всяком случае, оба детектива орут о том в один голос. Основной подозреваемый – директор «БСЗ», гражданин Арам Ильич Сарьян, вывезший вчера из клуба несколько листов фанеры, между которыми вполне могла уместиться картина.

Кирилл радуется даже не туманной перспективе возвращения произведения, а ярко проявившимся друзьям. И как он мог так долго с ними не встречаться? Весь день они развлекаются гонками на мотоцикле с перерывом на «поесть и искупаться». На закате великолепно, по-взрослому, напиваются в гараже. Кира не пил ни разу в жизни, не пьет и в этот раз, он просто упивается хмельными разговорами, дурашливыми шуточками, ясной радостью, соскучившись по четкой прелести элементарного общения.

Той же ночью Ивану удается тайком продать картину на станции.

В Будылино приезжает театр со спектаклем «Скотный двор». Кира впервые в жизни видит театр. Со сцены хлещет водопад из модной музыкалки с барабанами, живописного света, колоритных фраз и хорошо проработанной графической картинки, превосходно соединяющей статику декораций с динамичными фигурами артистов. Внезапно парень осознает, что бешеный табун вопящих актеров пытается играть нечто именно из его, кирюшиной, жизни.

«Как же они нас не любят! Какое-то вранье, а не театр. Что они о нас вообще могут знать? Бессовестные. Зачем намордники-то нацепили?» – думает Кирилл, вместе со всеми хлопая в ладоши.

В фойе к нему подскакивает взвинченный Юра Петрович:

– Смотри-ка ты, всем нравится! Это же неумехи, шарлатаны, настоящему театру не научились, вот и корчат авангард.

Едва начавшийся разговор прерывает Арам Ильич, ухвативши Кирилла за пуговицу рубашки:

– Слушай, мальчик, беги скорей на производство и бери там восемь ваших ваз на подарки артистам. Видел их автобус? Туда и неси!

В составном цехе Кирющенко убеждает «нахлобучить стакашку для настроения» и Кира выпивает первую в жизни водку.

Группа актеров и еще каких-то театральных людей курит у автобуса, маскируя дымку перегара сигаретным дымом. Они обидно шутят над неуклюжим парнем с пакетом нелепых ваз, обзывают лебедей пепельницами и уезжают, не забрав подарки.

К горлу Кирилла подкатывает то ли водочная муть, то ли отчаянная досада. Широко размахнувшись, он шмякает идиотские вазы-пепельницы об асфальт. Под ногами, широким веером разлетаются стекольные брызги. Стыдные слезы отступают.

Дальше он уже не особенно соображает, что делает. Просто знает, что сделать это нужно. Возвращается в клубное фойе, неторопливо вынимает из багетов все свои лебединые листы и картоны, аккуратно развесив пустые рамы по местам. Пересчитывает. Семьдесят одна картинка!

Над озером висит беспросветная летняя ночь, в темной поверхности медленно текущей воды плещутся звезды. До самого рассвета Кира неспешно отпускает лебедей, сминает очередной листок, бросает его как можно дальше, чтобы попасть в течение. Смотрит, как белый силуэт плывет корабликом до верхней кромки водопада и ныряет вниз. Красиво.

Хмель уходит, выветривается, медленно тонет в тиши простого дела и простого пейзажа. За сопкой начинает разгораться робкая заря, по воде плывет рассветный розовый туман, листы заканчиваются.

А совсем уже под утро Кирилл ощущает на себе чей-то пристальный взгляд и оглядывается. По тропинке тихо спускается Наташа. Не говоря ни слова, она спокойно садится рядом, уютно прильнув к его плечу. Он не удивляется, осознав, что ждал ее все это время, вот она и пришла.

Теперь Кира прекрасно понимает, как и что нужно будет сделать сейчас, зачем все это, и как ему жить дальше.

Стеклобой

Киноповесть

Я купил эту картину спонтанно и странно, за какие-то гроши у очень юного и столь же беспардонного торговца на безымянном полустанке ночью. Купил затем, чтоб только отвязаться от навязчивых предложений традиционного в наших железнодорожных широтах сувенирного барахла. Купил, чтобы скорее заткнуть нависший на ушах отвратительный гусиный гогот разнузданного торгаша и уже покурить спокойно. Даже не увидел толком, что беру.

Когда удрал со станционного базара в тихое купе, холст на подрамнике запихнул в пустую полку. Был свято убежден, что покупка там и останется на веки вечные. Вот был бы я хорош, не погляди на картинку утром!

Всю ночь со мною рядом, прямо надо мной, на пыльной верхней полке ехало высокое искусство. Мастерская, пронзительная, ясная и драматичная живопись. Пожалуй, самая грандиозная работа моей небольшой коллекции. Могу часами на нее смотреть, с разных дистанций отживая новые и новые детали. Гениально!

Где он, тот неведомый автор? Что с ним?

Коллеги-коллекционеры и напористые галеристы как с цепей посрывались, наперебой скандируют: найди, мол, предъяви нам этого мастера! Я бы и предъявил, да как его теперь отыщешь? Сам он много лет не проявляется, а ехать в поисковую экспедицию по сотням мелких населенных пунктов от Ярославля до Казани – авантюра. Название искомой станции не помню. Даже приблизительное время той ночи безнадежно не запомнилось; ночью это было, ночью. Попробуй, очерти круг поисков. И ведь не факт, что он именно там живет. Да и вообще, жив ли? Нет, однозначно авантюра, тут и думать нечего.

Так и запомнится он в каталогах редких выставок частных собраний под именем «Неизвестный художник, холст, масло, Россия, нулевые годы, XXI век». Название холсту придумал я. Теперь произведение зовется «Созвездие Лебедь». Есть у него и домашнее прозвище – Cygnus.

Пришлось слегка помучить мозг, допытываясь, что за звезды сконцентрированы в центре композиции. Это же лебедь из «Уранографии» 1690 года! С почти такой же изломанной и странной пластикой, как в атласе Гевелия. Но только графика моей картины вся соткана из света, в ней нет линий, лишь отблески, блики и потрясающее звездное сияние. Чудесно. На небе – лебедь, а вот в отражении – крест из обрывков лебедя, растаскиваемый бурной рябью морщинистых волн. Вот вам и Северный крест! Драматично это всё, но живописно очень!

– Ох, какое небушко пригожее! Глаза просмотришь! – сиплым придыханием спела мама из-за киркиной спины, будто колоколом, звякнув полым бидоном. – Вот что, сынка, надо рисовать!

Алюминиевый звон щекотнул уши.

– Я его и рисую, – мирно отозвался сын, прислушиваясь к исчезающему звуку.

– Рисуй, рисуй. Какая красотища! Да?

– Красиво.

Это потому, что в поселке небо заметно всегда и постоянно высокое везде. Не бывает в Будылино низкого неба, как в городе. На пяти холмах вокруг затопленного карьера, то есть, по берегам зеркального озера построен их большой поселок городского типа, и в каждом окне – не кривой сарай с огородом, а стройная панорама стеклянных облаков или звезд.

И зачем от такой красоты уезжать?

Была еще одна серьезная причина, по которой Кирюша Будылин не стал доучиваться после девятого класса. Дело в том, что мама один раз серьезно заплакала. Сволочь он, что ли? Конечно же, остался дома и как все пошел себе работать на стекольный завод в бригаду Кирющенко, куда брали всех молодых.

А ведь сначала обстоятельно собирался поступать в училище, в город.

Птичий характер. Готовился-готовился, и никуда не поехал. Долго исправлял годовые оценки, через силу читал учебники и книги по программе на два класса вперед. И не поехал. Вечерами торчал или у Юры Петровича в клубе на занятиях изостудии, или в собственной, как бы, студии – в мансарде, оборудованной на чердаке. Не поехал. Ну и ладно, не поехал и не поехал. Дома тоже хорошо.

Здесь во всех его студиях жили-были сказочные лебеди. В разнообразных техниках: карандашом, пером, пастелью, гуашью, акрилом, маслом он всегда писал только их. Ну, не исключительно, а в основном.

Восторженный Юра громко нахваливал не только лебедей, но и все пейзажи, редкие портреты, предметы, даже шрифты, которые рисовал Кирилл. Схватывал еще непросохший лист и носился, как курица, по поселку, восхищенно показывая картинку равнодушным встречным. Какой-то барагоз, а не учитель.

На мокрую курицу в эти моменты он походил. Неряшливый, худой, взъерошенный, остроголосый, остроносый, кудахтал добрые слова, размахивая длинными гибкими пальцами, и то снимал, то надевал очки. Потом летел обратно в клуб оформлять свежий киркин шедевр в паспарту и багет. Персональная лебединая выставка уже кое-как умещалась на стенке клубного фойе.

Продолжать учебу настоятельно посоветовал вечно суматошный Петрович, однажды притормозив бегущего домой мальчишку в сенцах одноэтажной школы. Он был у них учителем всего на свете: истории, литературы, биологии, рисования.

– Ну-ка, ну-ка, шантрапа, постой! Куда летишь?

– Купаться, дядя Юра.

– На изостудию придешь?

– Приду.

– Будет разговор, готовься! Ты мне скажи, учиться дальше собираешься?

– Где?

– В городе, конечно! Где еще? У нас тут нет старших классов для тебя. А ты у нас один такой ученичок, которому они нужны. Догадываешься? Вечером поговорим.

И ведь не поленился, скатался уже до города, разыскал там своих старых однокурсников, у которых, кажись, были знакомые в художественном училище. Показал им несколько работ, те похвалили. Рассказал еще, что в городском зоопарке есть настоящие лебеди. Их же можно смотреть каждый день! Кирочка и размечтался по-серьёзке.

Отменили продолжение мечтаний первые за всю кирюшину жизнь безысходные мамины слезы. Вообще-то, она у него никогда на невзгоды не плакала, только коротко шумела, обзывалась, ругалась. Но не на кого-то конкретно, не с кем-то реальным, а, наоборот, с кем-то нездешним, вообще на кого-то, кто во всем и виноват.

Не очень злобно, но часто мама отчитывала этого кого-то:

– Вот что ты себе позволяешь? Как так-то? Не стыдно тебе? Что творишь-то?

Классу к седьмому Кирилл стал понимать, что именно в эти моменты матери или больно, или скверно, или трудно. Знал, что мама опять заругается, проводив отца, скучного и тусклого старика, похожего на застиранный носовой платок, давно переселившегося в город, и появляющегося лишь в праздники потрескать водки. И чего он ездит? Будто он тут нужен!

Знал, что будет эта ругань, если порежется или обожжется; причем, не важно кто из них, он ли, она ли. Знал, что зашумит, если не так, как положено, походить за скотиной. Знал, что кому-то опять прилетит похохотать, когда допоздна засидишься в мансарде, а наутро нужно в школу к первому уроку, или вдруг обнаглеешь и в магазине прикупишь чего-нибудь лишнего, не по списку.

Но всё это – привычные ругачки, почти сразу сменяемые хохотом на ту же тему. И почему тогда заплакала? Непонятно. Он же еще не уехал, только собирался, думал. А она уже заплакала. Не запрещала, не удерживала. Просто тихо разревелась, поговорив о чем-то с Юрой во дворе после дискотеки на школьном выпускном вечере. Вернулась домой, не глядя на сына, присела к столу, положила руки на коленки и надолго застонала-завыла, невнятно приговаривая:

– Как так-то? Как же мой Кирюшка там-то? Он же как цыпленок. А там же люди хуже воронья. Заклюют они его. Как он там один-то? Там бешенство и пакость. Угарно там у них. Не накормит его рисование. Это не работа. Смутят они его, смутят.

Маслянистые капли маминых слез изредка шлепались с подбородка на клеенку, стекая в бликующую лужицу.

Вот он и не поехал.

Год без малого, не особенно сморкаясь, трудился себе на заводе у балагуристого балабола дядьки Назара Кирющенко и скоро собирался в первый отпуск.

«Прикольно, – часто думал Кира, – ты месяц не работаешь, а тебе всё платят и платят. Баско! Космического лебедя закончу!»

Этот лебедь получался трудно, долго. То есть, не получался уже несколько месяцев. Вроде бы и выдумался быстро, а на холст почему-то не торопился. Если задуманное не получается сразу, очень долго потом вырисовывается. А хочется, чтобы быстро. Ему ведь и самому уже хочется, он же уже есть. Хочет, но не спешит. И хорошо, что долго. Хорошим он выходил.

Таких «пейзажей из окна» Кирилл понаписал к тому времени целую папку. Чего уж далеко ходить за красотой? Открыл окно мансарды и пиши себе на здоровьице! Только вот этот сюжет оказался непростым. Край озера, облачное небо и заросшая лесом, будто мхом, пирамида самого высокого холма, прозванная в поселке сопкой – вот и весь сюжет, все начиналось как обычно. Потом облака отчего-то потемнели и сквозь них проступили точечные звезды. Потом облака вообще растворились в бархатной черноте. Звезды появились, словно россыпи дробленого риса, разбросанные по черному стеклу. Разных звезд и звездных бликов становилось всё больше и больше, пока они не сложились в лебединый силуэт. Удивительно. Сам собою проявился космический лебедь. Красавец!

Мама увидела, ахнула:

– Цыпка ты моя! Какую красоту наделал! Баско! – и, ласково улыбаясь, принялась старательно стряхивать несуществующие пылинки со стерильно чистой футболки.

Значит, получился.

А вот на его отражении всё забуксовало. Небо же должно отражаться в воде, правильно? Кира тут же старательно отразил по всем законам композиции и перспективы. Получилась какая-то пошлейшая игральная карта. Дрянь картинка. Замазал воду и расстроился. Ну, не хватает неба в озере, хоть тресни! Вот же упрямый какой!

Еще несколько месяцев писал его отражение и записывал, писал и записывал, пока не додумался, что между небом и водой всегда есть ветер. Значит, не может озеро быть спокойным и зеркально ровным. Оно таким и не бывало никогда. Нужна какая-то зыбь, наверное, волны или даже шторм. Тогда и звездное отражение заиграет, оживет. Когда попробовал, всё стало получаться. Не сразу, медленно, но верно получалось.

Иначе в настоящем творчестве, поди, и не бывает.

Да еще и некоторые заводские новые новости крепко отвлекали от высокого искусства, не всякий день удавалось подойти к холсту. Частенько приходилось оставаться после смены, чтобы дотыкать мордочки и крылья для зеленых лебедей.

Сам виноват. Сам же выдумал делать из отбракованного изумрудного стекла вазы в форме лебедей. Никому, кроме Кирилла, их мордочки и крылья пока не удавались. Как ни напрягались опытные мужики, сикось-накось у них выходило, не могли освоить кирины затейливые щипки и поддувки. Приходилось дорабатывать, куда деваться?

Из бутылочных лебедей уже наладилась крутая подработка для всего поселка. Старшие дети и почти все жены заводчан каждую ночь, как на работу, ходили на станцию продавать вазы заспанным пассажирам четырех проходящих поездов. У некоторых, особенно прытких, получалось заработать за ночь больше, чем давали в получку за месяц. Полпоселка за полгода всерьез занялось этим заработком. Кое-кто умудрялся продавать даже недотыканки, то есть не исправленные Кириллом заготовки.

– Стекло, стекло! Вазы, кружки, стекло! – пронзительным гусиным кряком верещал Иван, носясь вдоль железнодорожного состава. Увешанный пакетами, коробками и сумками, Кирилл еле поспевал за ходким другом.

Из двадцати вагонов на плохо освещенную платформу лениво вываливалась темная масса разминающихся проезжающих. Молодые закуривали, тетки и старухи закупались едой, мужики брали пиво в киоске.

Крики про стекло и вазы неслись со всех сторон. Пассажиры сначала шарахались, пробуя увернуться от навязчивых торговцев, потом приглядывались к необычному товару, вертели в руках, о чем-то спрашивали, хихикали и покупали стеклянных лебедей-мутантов. И зачем они им?

– Так. Давай-ка пару ваз еще. Щас по вагонам пробежим, – оглушил подскочивший сзади Ваня. Я восемь уже сдал! На каждом его пальце висело по кружке, на шее – пакет с вазами, в ладонях – тоже вазы.

– Я по вагонам не пойду, – испугался Кирилл, – билета нет, и как я там с коробками?

– Болван ты, Кира, я пойду! А ты иди снаружи и за мной смотри. Всосал?

– Чего всосал?

– Да ничего! – ругался Ванька. – Ты, блин, художник, не тупи уже, прорюхивай скорее! Ты – снаружи, я – внутри. Так и пойдем. Понял? Лучше бы Натаху взяли. Всё, понеслись!

«Какой он возбужденный, нахальный, незнакомый, – впопыхах соображал Кирилл, – я так не умею, ничего бы здесь я не продал никогда, и нечего сюда ходить. Лучше буду делать, а не продавать. Действительно, пускай Наталья ходит, она веселая и тоже наглая.»

В хвосте состава посмотрели по пустым коробкам. Круто! Оставался один недоделанный лебедь. Ванечка схватил его за шею и нырнул в толпу. Какой-то прощелыга, а не друг.

Дожидаясь его возвращения, Кира медленно слонялся по бурлящему перрону и прислушивался к себе. Бизнес на сегодня получился, надо бы порадоваться, а его всерьез мутило. Странно. Глядел на динамичную торговлю, слушал гомон сотни резких голосов, гудки локомотива, звяканье стекла и мрачно супился.

– Бери, мужик, чего раздумывать? – противно крякнул рядом ванькин голос.

Иван обрабатывал стеснительного парня в очках.

– Не, мне не надо, – боязливо упирался очкарик.

– Как, не надо-то? Бери! Глянь, какой лебедь!

– Куда он мне?

– В подарок. Или дома на столе поставишь.

– Да нет, спасибо.

– Не спасибо, а бери!

Кириллу на секунду показалось, что Иван сейчас с размаху треснет нерешительного покупателя по шее.

– Ну, я не знаю, у меня в вагоне деньги, – сдался тщедушный покупатель.

– И чо стоишь? Беги! Мы подождем. Хотя, постой, пойдем-ка лучше вместе. Сейчас же отправление дадут. Тебе коробку дать к нему?

– Давайте, – оторопело согласился побежденный пассажир.

Оба поднялись в вагон. По дороге из рук Киры шустрый и какой-то уж совсем похабно оборзевший Ванька грубо выдернул первую попавшуюся упаковку.

– Фу. Еле уломал козлину, – чуть позже счастливо кричал Иван, в последний момент оттолкнув проводницу и спрыгнув с уже перекрытых вагонных ступенек. Он с удовольствием показывал откровенные факи вслед уходящему поезду.

– Тебе не противно? – поинтересовался Кирилл.

– Противно конечно, я же таких ботанов ненавижу, но они, в основном, и берут, сдать же надо твоих лебедей, не домой же уносить, – по-своему понял вопрос начинающий успокаиваться дерзкий железнодорожный торговец.

– Здорово у тебя получается, – кисло похвалил Кирилл, на самом деле думая о том, что сам-то он и есть такой же вот ботаник, только без очков. И при случае, такие, как Иван легко впарят ему какую-нибудь ненужную ерунду, а он ее возьмет, испугавшись наезда, избегая мерзкого конфликта. Птичий характер.

Больше в станционной торговле он участия не принимал. Друзья уже не приглашали, чему он был только рад. Да там и без него продажи расцветали пышным цветом.

Киру за это дело на заводе очень зауважали, иначе, как художником, теперь уже не звали. А сам художник недоумевал. Чушь бессмысленная, по-сердцу сказать, какая-то плевая ерундистика, чепуха принесла ему настоящую славу и быстрое признание среди людей. Не сложные, многослойные лебединые картинки и холсты, а вульгарные, совсем простейшие бутылочные лебеди.

Пошленькая глупость неизменно популярнее умного искусства. Ничего удивительного. Картину маслом или кропотливую гравюру в поезде никто бы не купил, а вот десяток или даже сотня плоских ваз, конфетниц и кружек разлетались махом.

– Вы совсем чиканэ, что ли? А? – орал в лицо Кирющенко редко приезжающий на производство, в основном затем, чтобы выпить с инженерами и бригадирами, совершенно не стесняющийся присутствия рядом бригады в полном составе, бешеный директор Арамыч. Как только он отворачивался, дядька Назар ловко пародировал крикуна, корчил уморительные рожи, выпучивал глаза, повторял угрожающие жесты. Артист!

Ничего не замечая, коротконогий обрусевший армянин громко негодовал. Но никто его не боялся. Он, как странный волосатый мячик из дурацкого заграничного мультфильма, подпрыгивал на месте, грозил маленьким кулачком, кривил пухлые губы и брызгал в сторону собеседника кипящей слюной. Кира слышал о нем ежедневно, но увидел тогда впервые. Какой-то мультик, а не директор.

– Допились уже, блин, до зеленых лебедей! Кто у вас это делает?

– Арам Ильич! Да это ученик… в перерывах… из брака… Нельзя что ли? – примирительно объяснял Назар.

Директор тут же проиллюстрировал молву о своем крикливом, но добродушном и отходчивом характере. Рассеянно улыбнувшись в ответ лукавым ухмылкам работников, спокойно взял с лотка готовую вазу и принялся рассматривать ее на свет.

– Из брака можно! Хоть чертей. Но, зачем?

– Красивянски… Баско…

– Баско, баско… Красиво, не спорю, – улыбнулся во всё круглое лицо Арам Ильич и сразу нахмурился, – а головы у них неправильные. Эмблемы нашей нет. Где «Бэ-Сэ-Зэ»? Нет «Бэ-Сэ-Зэ»! Делайте, ладно, но эмблемку оставляйте. Поняли?

– Так она же на венчике.

– Вот вместе с венчиком и оставляйте. Красиво будет. Еще и винтовой попробуйте поделать. Хорошая реклама нашему заводу будет, может быть.

– Бутылочное горлышко на вазе как-то странно будет смотреться, – возразил Назар.

– Это ваза?

– Ваза, ну. Для фруктов, для конфет.

– Я думал – фляжка. Ничего, нормально будет. Делай только с венчиками. Понял?

– Понял.

– Вы лучше из брака фляжки еще придумайте. Вот где будет красота!

После этих руководящих указаний Арамыча надобность участия Кирилла в доработке ваз совсем исчезла, простенькую форму-заготовку все умели делать без него.

Юра, изначально похваливший всю затею, новые бутылочные морды жарко и брезгливо раскритиковал, говорил, что это – китч, долго и путано объясняя значение странного слова. Друзья вдоволь поржали, поязвили, поприкалывались вечером, но уже ночью резво впаривали новый товар на станции. Бутылочные лебеди хорошо продавались, пассажиры много смеялись и много покупали.

Кира со случившимися коррективами лебединых форм примирился просто. Ну и пускай бутылочные головы, силуэт-то прежний. А вместе – необычно как-то получается и даже авангардно.

Мама тоже высказала недовольство, но совсем иное:

– Цыпка, цыпка ты, Кирюшка, у меня. Ты всё придумал, а зарабатывают теперь другие. Раньше они тебе хоть какую-никакую копеечку за головы платили, а теперь всё сами делают. Сами ляпают и сами продают. Арамыч вон про фляжки говорил. Может, поделаешь?

– Мы с дядькою Назаром пробовали. Нет, не получается. У нас же линия бутылочная, как ни изгалялись, выходит стеклобутылка, а не фляжка, сложную полую форму не держит, – отвечал Кирилл.

– А так бы и директору бы угодил, и денег заработал бы.

– Я и так нормально зарабатываю. Меня Кирющенко перевел из составного цеха к агрегату. Стеклобой уже не сортирую, с грохотами не вожусь, кнопки нажимаю, за приборами смотрю.

– Куда перевел?

– От шихты сразу на линию.

– И что?

– На семьсот рублей больше теперь будет.

– А Ивашка где работает?

– Да там же, в составном, на конусе подсобником, на транспортере или на магнитном сепараторе иногда.

– А ваза на вокзале сколько стоит?

– Ванька по пятьсот сдает.

– И часто ходит?

– Каждый день.

– Вот видишь, люди тысячами зарабатывают за день, мотоциклы покупают, а у тебя – только семьсот рублей за месяц плюсом. Немного разживешься.

– Мы вдвоем его купили, на двоих. Ваня же сначала и мои вазы продавал.

– Как это вдвоем? Как на двоих? Он же один ездит.

– У меня просто времени нет, я же пишу.

– Что пишешь?

– Ну, рисую.

– Дурачок ты маленький! Иван теперь и с мотоциклом, и Наталья рядом с ним. Вот кто своего не упустит, еще и чужого подгребет. А раньше-то она всё у тебя на чердаке сидела днями, смотрела, как рисуешь. На мотоцикле ей поинтересней, баще, да? Надоели ей, видать, твои лебеди.

– Мама…

– Ой, молчу-молчу. Рисуй пока, конечно. Вроде, рановато бабьё себе заводить, только поздно бы не стало. Нелюдимому по жизни тяжко жить, сынок. А рисование уводит от людей. Не накормит рисование досыта и девку не приманит, так и знай. Взрослеть тебе пора, а ты рисуешь, как мальчишка.

Кирюша упирался мыслями, думать не хотел о маминых нотациях, и всё же постоянно размышлял. Как же это рисование уводит от людей, когда оно для них? Измучает оно художника, обрадует людей, те поблагодарят, художник и порадуется. Вот оно зачем, искусство. Только для людей.

«Потом подумаю, космического лебедя закончу и подумаю нормально, – планировал Кирилл, – а то, когда пишу, не получается соображать, когда соображаю – рисовать. Ни там, ни здесь не получается. Вот интересно, когда я рисую, я живу? Много часов провожу где-то там, не здесь. Я же там только чувствую, не думаю совсем. Времени там нет. Там и не надо думать, там только линии, пространства, краски, свет и тени. Всё это не здесь. Не буду новых лебедей начинать, закончу этого, обязательно остановлюсь, подумаю и всё решу. Действительно же, раздружился я с друзьями за последний год.»