Текст книги "Тонкие повести. Стеклобой/Театральные каверзы/Инглубагла"

В театральном гардеробе служил ровесник и полная противоположность экспрессивного водилы. Чопорно интеллигентный, аккуратно нарядный, до синевы выбритый мужчина средних лет никуда не торопился. Брал курточку, внимательно высматривал наличие петельки, нес ее к вешалке, долго изучал ряд крючков, как будто определяя, какого номера достойна эта одежда, снимал номерок, скрупулезно сличал его с числами над крючками, подвешивал куртку и, лирично вздыхая, шествовал с номерком в сторону зрителей. Совершенно закономерно в его сегменте гардероба скапливалась большая зрительская очередь.

Кажется, именно тогда, в гардеробе, Егор впервые попробовал примерить на себя чужие ритмы, пластику, манеры. Быстро вошел во вкус этих увлекательных упражнений, не понимая еще, что намертво отравился театром. Однажды чуть не получил по шее от пожилого горбуна, когда попробовал пройти за ним по улице изогнувшись и сгорбившись. Горбуна такое поведение долговязого парня привело в бешенство, и он полквартала бежал за Егором, пытаясь ударить в прыжке.

О своих пластических экзерсисах Гейше не рассказывал, стеснялся. Почему-то было неловко сознаваться в мечтах о сцене, аплодисментах и популярности.

«Три минуты театрального поклона стоят месяцев сложной работы. Ради этого стоит жить! – говорил себе Егор, – Вон какие у них счастливые лица в эти моменты. Люди, нашедшие призвание. Люди, делающие прекрасное дело. Люди, живущие осознанно. Не то, что миллионы остальных, существующих без сознания. А ты? Сможешь ведь, сможешь!» – продолжал размышления Егор, понимая, что еще никогда по-настоящему не выбирал путь. Жил как положено, функционировал как все, не жил полноценно, а банально обитал в этом мире, как принято у большинства. Разбуженная театром буйная головушка не хотела мириться с таким выводом и требовала выбора другого, пускай трудного, но обязательно благородного, достойного, даже священного пути.

13

Студенческий театр, куда поначалу завел его избранный путь, к подлинному актерству имел мало касательства. Играли там много, с упоением и жаром, но если уж быть объективным, в основном лишь играли в театр, имитируя общее дело ради общения.

Радующий сердце прелестной атмосферой братского единения, милый клуб одиноких, закомплексованных молодых людей и созревших к замужеству девушек использовал колоритный театральный флер для развития коммуникативности, постижения межполовых основ мироздания и постоянных упражнений в человеческих отношениях. Он служил превосходным поводом к налаживанию новых знакомств, дружеских контактов, близких связей.

Какие затейливые закатывались капустники! Какие превосходные походы удавалось совершать! Как трогательно и значимо откровенничали! Скольких «молодюсек» наставили юные ветераны студенческой самодеятельности на путь истинный, жестко осуждая царящие в университете развратные непотребства!

Только вот мастерством актера практически не занимались, а если и брались за этюды, сразу начинали скучать. Тренинги и репетиции старались скорей завершить, перенести, отменить, чтоб заняться тем делом, ради которого, собственно говоря, и собирались – песнями, разговорами, прогулками, вечеринками. В общем, наедались качественным общением. В профессию оттуда выкарабкался только Егор.

14

Он ушел из университета, еще не став студентом театралки. Никто из близких и далеких не знал, каким непростым было это решение, но иначе как пробовать поступать, он уже поступить не мог.

Больше всех уговаривал не дурить и досидеть два последних курса знайка-зазнайка Серега, перешедший на свободный режим обучения, как дурак с торбой носящийся со своей заредактированной до дыр книжкой, всеми доступными способами стараясь вернуть заблудшего в стойло. Устраивал, хитрюга, долгие душеспасительные беседы в деканате, клял на чем свет стоит театральную самоделку, упрашивал ее руководителя не давать Ланову ролей, собирал консилиумы собутыльничков, на которых красноречиво расписывал мрачные перспективы безрадостной егоркиной судьбы.

Убедить не понимающую серьезности момента легкомысленную Гейшу стать союзником в его благородном деле Сергей не сумел, как впрочем, и всех остальных несговорчивых собутыльничков. Егору выдали великодушное соизволение испытывать Фортуну и выбирать свой путь самостоятельно.

На вступительных испытаниях первого тура статный Егор чудовищно прочитал нетвердо заученный кусок из «Онегина», две скучных басни Крылова, первую строку обидно прерванного вспотевшей комиссией любимого андреевского «Ангелочка» и был тут же триумфально допущен к конкурсу. Штаны на театре ценны, особенно дефицитны брюки больших размеров. Фактура – дура. Две трети ролей мировой драматургии писаны на высоких мужчин, как раз на таких, которые редко захаживают в театры, а еще реже идут в артисты.

Тем летом Егор отнес свой неожиданно легкий успех на сложном конкурсе к врожденной одаренности, искренне поблагодарил папку, порадовался верному направлению избранной стези, сделал комплимент собственному характеру, в последний раз пошлялся по клубам, и тщательно доучил «Онегина».

15

Стартовое собрание первокурсников принесло несколько судьбоносных впечатлений.

В лоснящемся от удовольствия и поблескивающем золотыми очечками декане актерского факультета Егор не сразу, но опознал (как все-таки молодит сцена!) мерзкого юношу-пупса из омерзительного театрального шоу. Молодцеватый, прилично питающийся, исполненный собственной значимости мужичок с высоким голосом и бабьим телом преподавал классический танец. Звали его Петр Васильевич, и фамилия соответствующая образу – Мешалкин. В отличие от зрительской, студенческую аудиторию, тут же перекрещенный курсом, Петрушка не боялся. Он был в своем репертуаре. Конферировал собрание споро, уверенно рекомендовал педагогов, радостно перебивал выступающих, сбивая с мысли тупыми остротами.

– Добро пожаловать в новое поколение артистов театра драмы и кино! – остро выкрикивал каждое слово пританцовывающий ведущий. – Наш ВУЗ предоставляет к вашим потребностям просторные классы для занятий, светлые аудитории для лекций, большой спортивный зал для физического развития, а также долго не работавшие мужские и женские души! Мы эти души за лето отремонтировали, и вы этими душами можете воспользоваться!

Поток идиотского красноречия остановило появление запланировано опоздавшей профессора Рябушинской. Это была первая классическая театральная старуха из трех, повстречавшихся на его пути.

Заметил Евдокию Ивановну сначала только Егор. Она вошла тихо, встала за спинами хихикающих студентов, некоторое время лукаво понаблюдала за фонтанирующим фигляром, усмехнулась в ответ на улыбку, пожала плечами, методично размяла от фильтра до краешка дешевую сигарету, раскрыла серебряную карманную пепельницу и закурила, кутаясь в клетчатую шаль.

Егор смотрел сверху на легкое сутулое тельце, чем-то напоминающее Гейшу. В кино и в спектаклях оно не казалось таким маленьким, почти подростковым. Лицо же, напротив, не выглядело таким морщинистым, прямо яблочко моченое. Никакой краски, только немного алой помады на узких губах. Никаких парикмахерских изысков, жиденькие седые волосы были гладко зачесаны назад и собраны в пучок; с экрана они не казались такими белыми.

– Смотри-смотри! Внимательно запоминай! Так на театре не работают, так только фокусы в балагане показывают. Понимаешь, о чем говорю?

– Да, – склонившись, шепнул ошарашенный Егор, польщенный таким доверительным вниманием к своей особе со стороны знаменитой актрисы.

Выдал ее табачный кашель. Петрушка моментально потускнел и при этом нервно разрумянился. Он весь как будто одеревенел. Путаясь в званиях и должностях, скомкано представил собравшимся хозяйку школы и, оправдавшись неимоверной занятостью, запинаясь о собственные ноги, выскользнул за дверь. Рябушинская погасила окурок первой сигареты, закурила вторую, откашлялась, сотрясая стены голосовыми низами, присела на край стула и таким знакомым бархатным голосом произнесла:

– Опять понабрали бабья! Ну, да ладно. Про души вам уже все подробно рассказали. Советую пользоваться ими аккуратно, особенно женскими. Сейчас уже пойдете напиваться-знакомиться, не волнуйтесь, еще совсем чуть-чуть. Постарайтесь запомнить. Каждый год к нам в институт поступают, как минимум, один вор, один идиот и один хам. Некоторые доживают до выпуска. Мы их, естественно, пытаемся вычислить и выжать, но возможно это только при вашей помощи. Берегите свои ценности! Кстати говоря, и души тоже. Не потакайте этим троим, они ведь до театра доучиться могут. Постарайтесь сделать так, чтобы в театре их стало меньше. Понимаете, о чем говорю? И еще. Все вы из разных театров. Кто из традиционного, кто из авангардного, некоторые из столичного, многие из провинциального, большинство из хорошего, ну а кто-то из плохого. Дай вам бог научиться истинно вашему театру, слушайте себя и не доверяйте даже самым примелькавшимся рожам, типа моей, когда они станут навязывать ремесло вместо искусства, откровенное вранье вместо откровений, и наглость вместо смелости. Врать меньше надо! Понимаете, о чем?

16

События первых курсов промелькнули окошками встречного поезда. Егор не ожидал такой бешеной интенсивности учебного процесса, из которого свободное время исключалось напрочь. Он едва успевал приготовить этюды, выбрать отрывки, прочесть хоть часть необходимой литературы, заучить стихи для занятий по речи, вызубрить сложносочиненный ритмический рисунок в ногах для танца и движения, даже просто вовремя прибежать к началу обозначенного в расписании очередного семинара, лекции или урока по мастерству. И это притом, что большая часть общеобразовательных дисциплин была у него зачтена.

Университетская занятость показалась курортом. Здорово помогли старые наблюдения. Тратить время на долгое вдумчивое изучение поведенческих проявлений людей в реальной среде он уже не мог, пользовался воспоминаниями. Единственный выходной день был не менее насыщен разнообразными необходимостями. К жаркому неудовольствию Гейши, он почти всегда проводил воскресенье в институте. Виделись крайне редко, отчего каждая встреча превращалась в событие. Он привык к ним готовиться так же обстоятельно, как и к урокам Рябушинской. Рассказывал теперь только о школе, слова «институт» в определении места, где учится, старался не употреблять.

– Что сегодня? – вкрадчиво спрашивала Гейша, обвивая собой его тело.

– С Бабой Дусей животных к показу готовили. Корова у меня хорошо удается, а вот варан не прет абсолютно. Пока народная артистка, лауреат всех премий, завкафедрой, профессор-перепрофессор, юбку не подвернула и почти час со мной, бестолковым, по площадке в газетах не проползала, ничего путного не вышло. Надо ведь не только схватить все повадки и характер зверюги, надо еще сделать так, чтобы что-то с ней произошло. Мой варан просто газеты жевал, а у нее он жрать хотел безумно, вот и пробовал на вкус все, что в клетке лежит, давился, отплевывался, кашлял. Покормить его забыли, понимаешь? Вот и налупасился грязных газет, бедолага, да поперхнулся вовремя. Так бы, наверное, помер от заворота кишок. В пьесе у драматурга обычно всего три-четыре события, а у нас, в актерском деле, они – на каждой секунде. Разные поворотики, бесконечное количество случайностей, препятствий, неожиданностей. На сцене от любого фактика нарушается нормальное течение жизни. Происходит факт – и все меняется, действие становится другим, самочувствие преображается. Возникает новое осознание, новые задачи и новые оценки. Действовать надо, а не переживать. Наталкиваться на факты, правдиво реагировать, а не наигрывать «как лошадь Преживальского». Теперь варан у нас получается! – подробно докладывал Егор.

– А потом?

– Потом на движение пошли. Петруша Мешалкин опять пенку прикольную отмочил. Помнишь, у нас на параллельном курсе Кондрат, не помню фамилии, учится? Ну, это тот, который телеграммы в ректорат посылал из каждого большого города, пока ехал к нам поступать с Дальнего Востока из армии. Петр Васильевич еще лично его на вокзале встречал, думал, что статусного человека принимает, а к нему из вагона дембель похмельный вывалился. Ха! Так вот, Кондрашка с курсом проквасил всю ночь, и к третьей паре, вместе с такими же забулдыгами, нарядился в лосинки, в белые балетки и чистенькую футболочку. Ай, какие молодцы! Танчиком решили позаниматься ребятушки. Стоят, покачиваются, мордуленции опухшие, запашок на весь зал соответственный. Петя взялся его отчитывать. «Вы пьете, Кондратий! Вы пьете! Я не допущу Вас до занятий в таком состоянии!» – верещал так, что в ушах чесалось. Кондрашка медленно поднял понурую голову, веки набухшие как Вий приоткрыл, и тихо, но очень убедительно говорит: «Я тебе сейчас, сука, как дам понять. А потом еще разок дам понять…» А кулачок у него с петькину голову. Мешалкин пулей метнулся к аккомпаниатору, хлопнул в ладоши и заорал истерично: «Так. Все. Идем по кругу. Начали. И, раз-два-три! И, раз-два-три! И, раз-два-три!» Акт воспитания не состоялся.

– Мешалкин ваш – трус, а Кондрат у вас – хам. Оба противные.

– Согласен. Только Кондратий скоро доучится и свалит. По движению, речи, танцу и мастерству у него, между прочим, сплошные пятерки. А придурок Петруша продолжит студентов увечить. На том же уроке две девочки опять повредились. Не видит он, хоть и зрение у него прекрасное, очки-то только для солидности носит. Не умеет он видеть. Вон сколько по школе ходит изломанного им народа, – кривые шеи, сломанные ноги, растянутые мышцы, выбитые пальцы. Цирк уродов! Баба Дуся давно на него зуб точит, выгнать пытается, но главный этого мерзавца прикрывает постоянно. Так я и не разобрался в этой их иерархии влияний в ректорате.

– Главный, это кто?

– Чирский, главный режиссер театра драмы. На кафедре всего-то доцентом служит, третий курс ведет, на котором, кроме как на показы, не появляется. А все к нему с диким пиететом относятся. Иногда к нам приходит отрывки разбирать. Хорошо разбирает. Но он диагностик. Воспитывать и учить не умеет, а, может быть, не хочет. Дульсинея, как она выражается, основные секретики профессии нам выдает, метод втолковывает, навык выращивает, а этот определит проблему и отправляет лечиться самостоятельно. На его курсе Мешалкин всем заправляет, и видим мы на каждом экзамене пятнадцать микромешалкиных. Повезло мне с учителем. Она хоть и крута на расправу, но справедлива и до самозабвения любит нас, дилетантиков слабоумных, это видно. Уничтожит, размажет, расплющит за какую-нибудь провинность, до слез доведет взрослого парня, а потом и говорит: «Что же это ты пробиваешься? Тебе ж на театре работать, там у единомышленников зубки гораздо острее моих будут. Не пробивайся! Моя задача – разболтать вам нервы и укрепить психику». Как она заражает своей увлеченностью! Прекрасная актриса, педагог, мастер! Потрясающая старуха!

– А ты ведь влюбился, гадина!

– Да. Влюбился по уши. Но основа этой любви абсолютно бесполая, я и маму так люблю, и друга бы так любил. Надо бы хорошенько продумать тему о неполовых основах настоящей любви на базе асексуальности. Или, может быть, на базе надсексуальности, или асексуальности? Хм. Досоображаю – расскажу.

– Мыслитель.

– Так что тебе, Отелла, ничего не грозит.

– Я подумаю, Дездимон, – смеялась Гейша, ласково приглаживая подушечками пальцев пушистые егоровы запястья.

– А у тебя что происходит?

– Ничего интересного, ночами танцую, днем учусь.

Егор так и не простил себе слепоты тех трех лет. Как же так получилось, что он, такой мудрый, внимательный, глазастый, ничего не знал о Гейше? Даже настоящего имени, даже элементарных координат. Коллекционировал тысячи повадок, характеров и судеб совершенно чужих людей, а близкого человека не разглядел. Куриная слепота куриных мозгов.

Последний их вечер начинался как обычно. Дожидаясь ее из клуба, он готовил самые отборные рассказки прошедшей недели. Щедрый урожай впечатлений никак не укладывался в короткий остаток ночи. Основной рассказ решил придержать, многое надо было еще осознать.

17

Он впервые мощно опоздал на урок к Дульсинее. Что-то там напутала в расписании учебная часть, потом исправилась, оповестила курс, но до Егора эту информацию однокурсники не донесли. Видимо, сознательно. Вся школа почитала его любимчиком Рябушинской. Кислая вонь примитивной интриги впервые наполнила пространство его чистенькой судьбы.

Баба Дуся с утра репетировала отрывки, а когда в дверь аудитории после обеда заглянул удивленный Егор, остановила урок, собрала ухмыляющихся студентов, затянулась свежей «Явкой» и начала экзекуцию:

– Вот и Ланов пришел. Весь изъёбся! В смысле, уработался, наверное. Коллега! Посмотрите, как независим и горд. Звезда курса! Говно ты еще пионерское, молодой человек, а не коллега. Во все твои отрывки вводим других исполнителей! От моих уроков теперь свободен. Можешь дальше гулять!

Ноги Егора подломились, он не нашелся, что ответить, плюхнулся в углу, и до вечера мучительно смотрел, как его роли начинают репетировать другие. Жуть. Налаживая независимый стиль отношений с профессией, выражавшийся в диалогах на равных с хорошими мастерами как с коллегами, безумно гордясь этой своей выдумкой, постоянно ее выпячивая, он совершенно забыл не то что бы о дружеских, но даже о приятельских связях с однокашниками. Благородную независимость сочли высокомерием. Вот и поплатился.

Разобрав последний отрывок, за все время ни разу не поглядевшая в его сторону, Баба Дуся отпустила курс, развернулась, и резко скомандовала:

– Ладно уж, иди сюда, мягкий рельс!

Егор несмело двинулся в ее сторону, готовый к чему угодно, даже к оплеухе. Тихо сел рядом и долго дожидался окончания напряженного размышления великого мастера, бабушки русской сцены, профессора и лауреата, Евдокии Рябушинской, о нем, ничтожном и глупом студентике.

– Хорошо, что не ушел. Завтра вернешься в свои отрывки. Все я поняла, – неторопливо озвучивала мысли Дульсинея, помаргивая слезящимися глазками. – Прости ты меня, идиотку престарелую! За тебя не боюсь, выживешь в театре, скорей всего в режиссера вырастешь. Только головными ходами не увлекайся, пока актером работаешь. Мягкий увещеватель – редкий режиссерский тип, но очень продуктивный. Актер-соглашатель, гуманный дипломат, примиряющий воюющих лидеров, – такая вот она пока, твоя дорога. О преподавании подумай, тебе пойдет. Театральный мастер и театральный учитель – независимые профессии. Об этом тоже подумай, если в театре не сложится. За курсик наш беспокоюсь. Кого же это я навоспитывала? Заметил, с каким ликованием они тебя топтали? Ни один не отказался. Гаденыши.

Утром он с блеском отработал отрывки, а вместо того, чтоб рвануть домой в обеденное время, и как всегда записать все это хозяйство, остался в институте заново знакомиться с курсом.

Зря беспокоилась Евдокия Ивановна, гаденыши оказались симпатичными наивными детьми, разве что иногда немного жестокими, как все дети. Ему тут же поведали страшную тайну учебного корпуса, в котором до революции располагался публичный дом. Гуляла эта легенда по впечатлительным студенческим головам с самого первого курса. Дом терпимости содержал отвратительный горбатый карлик, методично избивающий и отнимающий деньги у несчастных честных проституток. И вот однажды все они собрались и зарезали карлика. Двести лет назад это было, но по-прежнему каждую ночь жуткий карлик обходит все закоулки особняка, перестроенного в учебный театр с десятком аудиторий, разыскивая своих убийц, а из горба у него торчит нож. Почти все девчонки его видели, а одной он даже на грудь уселся, душить пытался, пока она спала.

Для Егора стало открытием то, что ребята часто ночуют в аудиториях. Оказывается, перед сессиями ректор даже издает официальный приказ о позволении ночных репетиций, в остальное время помогают великодушные вахтерши. Вечером он решил заночевать в школе.

Нарепетировались в ту ночь до изжоги, нарассказывали друг другу массу занимательных историй, по-щенячьи набесились и напились всем коллективом из одной бутылки водки. «Лабораторные ночи надо вводить в постоянную практику» – решил Егор.

Ему взахлеб и в красках рассказали, откуда у Бабы Рябы взялся синий фингал под глазом, который она и не пыталась маскировать, а только смешила собеседников булгаковской фразой «Вот до чего эти трамваи доводят!» и комично грозила пальчиком небу. В трамвае она отважно подралась с толстой молодой цыганкой, отбивая у той подсевшую на гадание юную дурочку.

Глубоко за полночь народ начал разбредаться. Причем, не парочками по укромным углам, а по домам и в общагу. Парни, сговорившись, каким маршрутом проводят девочек, чмокнули остающихся, пожали руку Егору и тихой ватагой отправились будить вахтершу. Вопреки расхожему мнению о чрезвычайно свободных нравах как естественном элементе творческого ВУЗа, родная театральная школа оказалась вдруг неожиданно целомудренна. Высокая нравственность раскрепощенных натур.

«Университетские девахи давно бы уже растащили самцов по койкам, а может быть и легкую оргию нам устроили» – удивлялся Егор, похрустывая в кармане целлулоидной упаковочкой презервативов.

Аудитория, в которой проходят уроки по актерскому мастерству, недостатка в оригинальных постельных принадлежностях не испытывает. Егор соорудил себе царское ложе на реквизиторском диване с высоченной резной спинкой, выдвинув его в центр репетиционной площадки, развернув тылом к входной двери и накинув сверху черной бархатной кулисой. Угостил перед сном сигаретами устроившихся ночевать в соседней маленькой комнате, служившей костюмерной, трех зевающих однокурсниц, пообещал им хорошо запереться, и с наслаждением нырнул в диван.

Разбудил его непонятный звук. Поначалу предположил, что это вахтерские шаги так гулко разносятся по пустым коридорам. «Нашла время для обхода, три часа всего! – внутренне ворчал Егор и ворочал не успевшими разместиться на полочках мозга недавними впечатлениями, – Спала бы себе у своих обогревателей под лестницей и не будила приличных людей. Ходит она, шаги Командора наигрывает…»

Выглянув из-под импровизированного балдахина, он повел ухом в сторону коридора, оглядел подкрашенный бликами лунного ультрафиолета, красиво разбросанный по классу реквизит, улыбнулся кусочку луны за окошком и с хрустом потянулся, окончательно проснувшись.

Шаги приближались. Они замедлились у двери, некоторое время стояла гробовая тишина, а потом продолжились (кошмар!) уже внутри аудитории. Егор прекрасно помнил, как запер дверь и оставил ключ в замочной скважине. По спине поползла холодная змейка ужаса. Карлик!

Кто-то осторожно подошел к съежившемуся Егору и, нарушая физические законы, склонился над ним сквозь диванную спинку, как будто ее и не было. Карлик! Стены класса отражали явный звук надсадного хрипловатого дыхания, в воздухе потянуло смрадом. Егора бесцеремонно разглядывали и никакие кулисы этому неприятному рассматриванию не мешали. Он почувствовал себя беспомощным, нелепым и голым, как на медосмотре в военкомате. Сразу припомнилось хорошо испытанное в детском саду средство от ночных страхов. Свернулся как кошка в клубок и сунул голову под подушку, крепко ухватившись кулаками за края лежащих на нем тряпок. Спрятался, мальчик. Через минуту мистический наблюдатель двинулся обратно к двери, также беспрепятственно ее миновал, постоял чуток в коридоре и медленно утопал куда-то вглубь особняка.