Текст книги "Инглубагла"

7

«Дверь в доме дверью никогда не называли, только – двери. Сиятельные, основательные двери с биографией! Вот так примерно я о вас и напишу. Как же вы, родные, красивы! Двери, да. Высокие, тяжелые, вечные двери, – думал Парамошка, записывая фразу шариковой ручкой в маленький блокнот».

Его толстые пальцы, не выпуская авторучку, чесали голый затылок со следами неоднократных подобных росчерков, и выводили на бумаге еще одну гладкую строчку: «Резные замковые ворота, а не дверь».

Прищурившийся наблюдатель сидел на лестничных ступенях, снаружи оглядывая двустворчатую прелесть. На самом деле все эти многозначительные красоты были видны только ему.

И впрямь затейливые, по всей вероятности когда-то очень живописные, рельефы створок, фигурные планки, филёнки, резные наличники и широкое обрамление лепниной, начисто сглаживались слоями несчетных побелок и масляной краски. На разных уровнях в тяжелом полотне были просверлены отверстия для глазков. Что удивительно, глазки-то были, но они были густо закрашены краской. Похоже, за ненадобностью. То здесь, то там торчало несколько явно не родных ручек, и точно так же, на различных уровнях, были врезаны разнообразные замки. Обе створки поблескивали десятком замочных скважин и уключин в хромовых накладках. Справа, на месте сколотой лепнины, топорщился нестройный рядок из кнопок электрических звонков. Единственная деталь сохранилась у двери от рождения – медный механический звонок «барашком», с полукруглой надписью истертым конгревом на корпусе – «прошу повернуть». Очевидно, что им до сих пор продолжали пользоваться по изначальному назначению. Хорошо отполированный от частых прикосновений, наружный бантик звонка сиял как золотой.

«Эти двери, посреди гладкой стены, торчали триумфальной аркой в чистом поле», – записал Парамошка.

Отошел, постоял-посмотрел, склонив голову набок, как художник у полотна. Опять почесал авторучкой затылок. Повздыхал, раздумывая о совсем невидимой, или же мало кому видной, красоте. Встряхнулся, подошел ближе, погладил едва заметные завитки, ковырнул облупившуюся краску, спрятал блокнотик в нагрудном кармане и надавил ладонью на створку. Дверь неожиданно распахнулась – Саня, оказывается, так и не сумел ее закрыть.

8

В центре гостиной за белым столом, хорошо освещенные кухонным солнцем, сидели соседи.

– Привет родимой коммунальной трясине и всем ее почтенным обитателям! Как же вы красивы! Чаевничаете? – восхищенно проорал Парамошка.

– Добрый день, Александр Ильич. Присоединяйтесь.

– Ох, люблю я вас, Евгения Петровна. Только вы меня Ильичем-то и величаете, – ответил тот с церемонным поклоном, – А вообще-то, люблю-то, не за это. И присоединюсь с удовольствием, только вот двери наши гуттаперчевые закрою. Вот.

Чуть повозившись с замком, он оглушительно продолжил:

– Тем более, что повод к торжественному обеду есть преизряднейший. Взяли статью, взяли! Редактор, конечно, фуфло, но правок наковырял минимум. И аванс выписал. А значит – публикуемся. А значит, не зря всё, не зря!

– Поздравляем, – громко обрадовалась Тетьшура.

– Спасибо, Шура, дорогая, спасибо! Доставай свои снасти! Ой, нет. Сласти, или как там, страсти-мордасти. В общем, всю снедь давай на стол мечи. Во! – оживленно тараторил неуклюжий великан, вынимая из кармана и ставя на стол, конечно же, большую бутылку коньяка, ноль-семь, как минимум.

При этом всё же несколько неловко он себя чувствовал даже в этой просторной гостиной, поскольку был крупнее всех присутствующих чуть ли не вдвое. Впрочем, у него по жизни было очень мало мест, где бы он не был скован или чуточку зажат. Со своей неповоротливой несуразностью он давно свыкся, с самого детства научившись ее перекрикивать.

– Ух ты, – выкрикнула Шура от такой приятной неожиданности.

– А вы как думали? Праздник, так уж праздник!

Тетьшура, как говорится, мигом метнулась на кухню.

– Какой прекрасный день! Какой прекрасный пень! Какой прекрасный я! И песенка моя! – по дороге спела она, и уже с кухни спросила, – Так чо, нести уже?

– Неси, Шура, неси. Да только слушай меня внимательно. Я вам щас такую рассказку расскажу, Гоголю и не снилось, – смеялся Парамошка, садясь к столу, – Только что лично пронаблюдал. Представляете, вываливаюсь из троллейбуса, а слева – дядька. Ну, выперся уже. И что он делает? Сморкнуть собирается. Ноздрю большим пальцем зажал, воздуха побольше набрал, да как дунет. И все, что выдул, у него на пальце и повисло. Он, не долго думая – вах! – это дело за спину себе широким жестом. А там полковник солидный идет, краснорожий. И ему эта сопля прям на китель – бац!

Рассказчик сам уже задыхался от хохота. Смех его перемешивался со смехом соседей. Хорошо они смеялись, дружно. Увидев благодарную реакцию сраженной наповал аудитории, он уже не мог спокойно усидеть на месте, выскочил из-за стола и принялся показывать всё то, о чем рассказывал.

– Полковник, естественно, бу-бу-бу. Чо, мол, такое? Чо, мол, за фигня? Дядька, естественно, извиняться. И представляете, чо делает? Достает из кармана чистейший носовой платок! И начинает китель этот оттирать. Вот так-то, блин. Культура у нас всегда есть, всегда при себе, полные карманы, только мы ей нифига не пользуемся! Чо бы этому идиоту в платок-то сразу? А? Обязательно напишу, обязательно! Может, даже пьесу какую сподоблю. И назову ее «Сопля», комедия в двух действиях. А?

– Действительно, смешно и очень символично, – еле перевела дух Евгения Петровна.

– Да. Я – символист.

– Ой, ладно сочинять-то. Никто тебе спектакль «соплей» назвать не даст, – приветливо возразила Тетьшура.

– А я ни у кого и не спрошу. Я – автор. Буду я каждую соплю спрашивать. Я, может быть, сатирик гениальный. Назову ее «Сопля в петлице». Это очень даже на Салтыкова-Щедрина смахивает. Во. А я – великий продолжатель сатирической традиции.

– Болтун ты великий, Парамоша, – крикнула Шура, убегая на кухню.

– Понял, щас налью, – таким же острым криком попытался ее остановить Парамошка, потрясая в пространстве открытой бутылкой.

– Да я не в этом смысле, – кротко мурлыкнула Шура, вынося из кухни рюмки.

– Долой все смыслы! Великий драматург современности и классик живой, Александр Ильич Парамонов, гулять изволят! Давай-ка, Саня, подставляй бокал!

– Нельзя ему сегодня. Учится, – сообщила Шура, успевшая опять убежать на кухню, и выносящая оттуда тарелки с закусками.

– Зачет у меня, – подтвердил Саня.

– Понимаю. Настаивать не стану. Тебе еще в пьесах моих играть, а там мастерство понадобится. Ладно. Евгения Петровна?

– Да что вы? – пугливо замахала руками бабушка.

– Ладно. Понимаю. Настаивать не стану, а предложить даме коньяку, как воспитанный человек, был обязан. Мы же все культурные люди. А, Шур? Давай-ка за культуру и за нас. Хорошие мы все-таки, добрые. Правда? Вот и аминь.

Шура и Парамошка хлопнули по полной рюмке «с горкой». Выпили они с каким-то истинно счастливым, просто невообразимым удовольствием, способным вызвать зависть даже у самых неистовых борцов с алкоголизмом.

– Люблю я вас, добрые мои соседи! Слышите? Люблю!!!

На финальный Парамошин крик резко среагировала Нинкина дверь. Чуть не слетев с петель, она распахнулась и с грохотом ударилась ручкой о стену, вызвав небольшой обвал всякой ерунды с коридорных полок. По полу покатилась совершенно парчовая от ржавчины рыжая кружка с обломанной ручкой. Жестяная в девичестве, бархатная в старости, кружечка рассыпалась на глазах. Из нее вывалились заспанные тараканы. Юные рыжие прусаки тут же затырились по паркетным щелям, задержался один, явно пожилой тараканище. Этот не спешил. Укоризненно покачав головой, он спокойно уполз, запинаясь, куда-то к часам. На пороге стояла разгневанная хозяйка двери.

– Можно потише? – прошипела Нина.

– Можно, – испуганно проблеял съежившийся Парамошка.

Неприятная, даже противная, то есть – абсолютно противоположная предыдущей симфонии смеха, пауза продолжалась недолго. С тем же резким грохотом, Нинкина дверь захлопнулась.

– И тебя люблю! – зачем-то прошептал Парамошка ей вслед.

9

Тем временем Александр бежал по Арбату мимо театра из института домой.

Фалды фрака за ним развевались от встречного ветра и пружинисто хлопали друг о дружку, как флажки на корабельной мачте. Не было времени снять театральный костюм, не было времени слушать рассказы седой костюмерши про то, что манишка и фрачные брюки хранятся в костюмерке со времен Вахтангова, а в этом истинно щегольском галстуке «пластрон» с настоящей булавкой, возможно, сам Михаил Чехов играл.

Сорвался в чем был. Надо было срочно набить морду подлецу!

Фалды развевались флагами, да. Но только он относился к своему облику настолько возвышенно и поэтично. Не выглядел парень романтическим флагштоком на башне средневекового замка или на рее пиратского парусника, а смотрелся заурядным опереточным артистом в историческом костюме, бегущим по Арбату – только то.

Вокруг, как обычно, пестрил ярмарочный карнавал сотен других костюмов, не менее необычных. Косматые музыканты и торговцы советской атрибутикой стояли практически на всех углах. Проклепанные байкеры, вертлявые брейкеры, нахальные анекдотчики кучковались у Калошина переулка, унылые хипари, заплатанные бродяги, разудалые матрешечники – рядом с Николопесковским, а сосредоточенные нумизматы, назойливые фотографы и вялые клоуны – в районе Малого Староконюшенного. Арбатский балаган шумел на всю округу. Ближе к Серебряному переулку, прямо под окнами дома, тасовались хмельные художники, сопливые рокеры, закоченевшие акробаты. А рядышком со всеми ними – сидящие на корточках бритоголовые группы подозрительных личностей в спортивных костюмах и кожаных куртках. Их всех колоритно разбавляла нарядная толпа зарубежных туристов и наших приезжих. Их всех оглушала плотная какофония сотен популярных песен.

День двигался к обеду, и на знаменитой улице опять бурлил безостановочно крутящийся калейдоскоп красок и звуков. Да хоть ты намотай на голову дамские панталоны в кружевах или водрузи корону Российской Империи, здесь этому никто не удивлялся. Есть в Москве такие специальные места, где можно многое, чего в других местах нельзя.

Мгновенно проскочив несколько лестничных клеток, импозантный артист остановился у двери, уперся в нее лбом, прислушался. Там хохотали, и этот гад тоже смеялся!

Сбитое дыхание не восстанавливалось, сердце тикало глухим секундомером, пылали подмороженные уши, оттаивающие пальцы ног в летних штиблетах больно ломило. Элементарные болезненные ощущения отвлекали от высокого гнева, совсем еще недавно сильного, ясного, и в чем-то даже приятного. Драться расхотелось. Теперь надо было придумать, как бы сказать что-то обидное, хлесткое, уничтожительное.

– Пошел вон! – вполголоса репетировал запыхавшийся Александр, – Ступай вон! Убирайся вон! Иди ты к черту! Убирайся! Пошел вон!

Последний вариант показался самым приемлемым и по интонации, и по силе голоса.

«Пусть убирается. Так и скажу ему с порога сразу, – решительно настраивался Александр, вслушиваясь в паузы и новые всплески смеха за дверью». При этом неосознанно отколупывал пальцами слоистую краску со стены.

– Чо, плохо тебе слышно, да? – заставил вздрогнуть сиплый баритон, многократно отраженный подъездным эхом. – А стенку тебе ковырять не надо нам тут. Стенка, может быть, до ремонта не дожить может.

Рядом вдруг материализовался вездесущий Саша Гаврилыч. Он всегда появлялся внезапно – во дворе, в магазине, на улице, у мусорки, на участке. И всегда так же неожиданно исчезал. И всегда то ли посмеивался, то ли морщился, мелко дергая клочковатыми усиками. Плешивый, приземистый, постоянно причесывающийся, пегий лицом и одеждой, очень подвижный «мужичок с ноготок» с важным видом и крупным портфелем постоянно кружил по району в рабочие дни, раздавая задания дворникам, поучая их или оценивая работу. День-то был рабочим.

– Добрый день, – смущенно откашлялся Александр.

– Добрый, – равнодушно согласился Гаврилыч.

– Мы убирали сегодня.

– Видел. Мне не гони. Шурка же за вас убирает. Хорошо поубиралась, молодец. Но мы по договоренности показываем о том, что будто бы это вы работаете. Хочу у тебя срочно одну проблему узнать. На той неделе уже надо было за квартиру оплачиваться. Проживание на коммунальной площади имеют право только рассчитавшиеся. Понял?

– Простите. Просто Саня поехал домой за деньгами, на той неделе должен был вернуться. Скоро приедет, наверное. Завтра уже отдадим, – спокойно соврал Александр.

– Не рассчитаетесь когда, тогда вас выселю послезавтра, будете знать, – рассеянно ответил Гаврилыч, вынимая из кармашка портфеля массажную щетку. – Согласные с таким моим решением судом? А?

Было абсолютно непонятно, шутил он так или серьезно угрожал выселением. Руководитель дворников был увлечен не разговором, а совсем другим процессом.

Продолжая что-то говорить, он не глядел на собеседника, выискивая на стене свою тень. Чтобы попасть затылком в солнечный луч пришлось ему спуститься на две ступени ниже и уже там привстать на цыпочки. Тень его теперь была обрамлена косой проекцией оконных рам на стенке – лучше всякого зеркала. Гаврилыч тщательно причесывал круглую тень – идеальный силуэт своей широколобой головы. Прямо по-кошачьи он прилизывался, почти в прямом смысле этого слова: сочно слюнявил запястье, несколько раз плотно приглаживал непослушные клочья тщедушных волос, торчащие из висков, и методично зачесывал за уши влажные пряди. Вылитый дворовый кот! Его привычку причесываться всегда, везде и при любых обстоятельствах коммуналы знали, и не особенно ей удивлялись.

– Согласны. Мы вам обязательно заплатим, – серьезно пообещал Александр, отвлекшись на секунду на новый взрыв дружного хохота.

– Заплотите, заплотите. В обязательном порядке! – уже откуда-то снизу ответил Гаврилыч, и пропал, словно бы и не было его.

10

Пора было достать ключи и заходить, но драться и ругаться совсем не хотелось: в Саше безнадежно скис отчаянный дуэлянт и саркастичный скандалист, остался просто оскорбленный человек. Открыв входную дверь, он застопорился на пороге, мельком осмотрев соседей, а потом в упор, долго и спокойно разглядывал вскочившего и замершего Саню.

– Чо это? – нарушила затянутую паузу Тетьшура.

Словно очнувшись, Александр сделал несколько резких шагов в сторону стола, потом развернулся, пошел назад, встряхнулся, будто пес после купания, и с грохотом выволок из шкафа скребок, метлу, лопату.

– Да убирала я сегодня, Саша. Ты чо? – тараторила Шура, глядя, как тот собирает дворницкий инвентарь, закрывает шкаф, и почти бегом скрывается за дверью. – Вот же дурак. Чо это он?

– Так. Понятно всё с вами, – угрюмо усмехнулся Парамошка. – Разосрались, значит, однокашники? Сань, чо случилось-то?

Но Саня плюхнулся на стул, как тряпичная кукла. Смотрел перед собой остекленевшим взглядом и беззвучно рыдал, время от времени стирая ладонью крупные капельки слез с кончика острого носа.

– Так-так, – протянул Парамошка. – Шура, давай-ка догоним этого дурака. С метлой, да во фраке, он далеко не уйдет. А с Санькой Евгения Петровна побудет. Ладно?

– Конечно-конечно, – глухо ответила бабушка.

– Во дураки. Чего творим? Зачем творим? Эх, парни, парни, – причитала Шура, обуваясь, – мирно-то нам не живется? Все воевать хочется?

– Пойдем, – торопил Парамошка, укладывая бутылку в карман.

В продолжительной тишине поначалу были слышны только их громкие голоса с лестничной площадки, потом с улицы, после – лишь плаксивое хлюпанье санькиного носа.

11

Бабушка и мальчик крайне редко находят поводы к непринужденной беседе о самом важном – разве что в исключительных случаях.

Старый да малый практически никогда не откровенничают без серьезного предлога. Хотя, кому-кому, а им-то сам бог велел поговорить хоть иногда, у них же больше общих тем, чем у большинства ровесников: у мужчин и женщин, у богатых и бедных, у мерзавцев и идеалистов, у рабочих и воров, у мыслителей и дурней. Но нет, этим полагается по жизни скрытничать. Обитателям разных миров остро противопоказано элементарное взаимопонимание.

Это в реальности, а в коммунально-пасторальных грезах они встречаются, и даже слушают, и слышат.

Нескладное безмолвие, зависшее в квартире, не нравилось обоим, но никто из них пока не выдумал, о чем же следует сейчас общаться. Евгения Петровна понимающе ждала, решив, что тема разговора отыщется, как водится, сама собой. Мол, пусть сперва подсохнут слезы у ребенка. Иногда она взглядывала на успокаивающегося мальчишку, но заговаривать не решалась.

Тишину нарушил Саня:

– Действительно, дурак. Только не он, а я.

– Случилось что-то плохое?

– Да, наверное, – шепотом буркнул Саня, и уже громче добавил: – И да, и нет, наверное. Просто я опять ночевал в общаге, а он этого не любит. Да и я тоже не люблю. Но только потом, утром. А вечером вру ему чего-нибудь и бреду туда, как дурак. Тянет меня туда как-то. Там весело, шумно. А утром противно. Особенно стыдно перед ним. Он же брат мне. Как бы сводный, но брат же. Ведь это он меня «поступил», комнату эту нашел, придумал, как платить, ко всем экзаменам готовит. А у меня самого ничего нормально не получается. И никогда в жизни ничего не получалось. Мне страшно жить, потому что я всех боюсь. Я и себя боюсь! Евгения Петровна, я – инфантильный идиот.

– Не нужно так, Саша…

– Да-да-да… Можно я вам что-то расскажу? – совсем уж по-детсадовски спросил Саня и, не дожидаясь согласия, будто испугавшись, что его не станут слушать, продолжил: – Я один раз в первом классе ушел из школы домой один. Понимаете? Медленно топал себе по упругой тропинке мимо свежего забора, и радовался. Наверное, только тогда и был счастлив. Один раз в жизни! Понимаете?

– Понимаю.

Тихо плачущий парень уткнулся влажным взглядом в свое отражение за облупившейся амальгамой старого напольного зеркала. Там, на солнышке, сидел сутулый хлюпик за обеденным столом. По разным сторонам сикось-накось торчали его острые плечи, локти, коленки, челка, уши и нос. Противное зрелище. С носа свисала блистающая солнцем капля (то ли сопли, то ли слезы). Карикатура, а не человек. Собеседница была не видна, да он и говорил не столько с нею, сколько сам с собой.

«Рожа у меня такая же, как жизнь», – подумал Саня, но об этом промолчал.

Не отрывая взгляд от отражения, он монотонно, извинительно бубнил, как будто признавался в чем-то пакостном, греховном:

– А за этим забором непонятные большие люди рыли глубокую яму. Сейчас-то я понимаю – какой-то там котлован для какой-то стройки. Невидимые фантастические дядьки шумели и копошились где-то на самом дне. Классно! Я был в полнейшем восторге от этих удивительных впечатлений. Из ямы слышался машинный гул и поднимался теплый запах бензина и земли. Класс! Понимаете?

– Понимаю.

– На каждый шаг мягким стуком отзывались цветные карандаши в жестяном пенале, а пальцы ладони приятно немели от прикосновений к горячим доскам забора. Я почти ни о чем не думал. Я как бы погрузился в какое-то спокойное ликование от того, как легко барабанят по забору пальцы и резиново пружинит смешная дорожка. Ну, знаете, это когда утоптанная земляная тропинка становится как бы резиновой, потому что ещё не просохла, весна же.

– Знаю.

– И тогда я впервые попробовал смотреть на солнце. Оказывается, его невозможно так просто увидеть, солнышко, оказывается, щиплется. Приходилось крепко зажмуриваться и трясти головой. Оно ведь совсем не походит на эти свои глупые портреты из книжек. Хоть бы увидеть его разочек. Знаете, о чем я думал? Хоть бы вырасти скорей и безо всяких там разрешений одному кататься на трамвае, разглядывая разных людей с их машинами и домами. Я ведь люблю кататься так до сих пор. Хоть бы не ходить больше в эту темную школу с вечно страшными учителями. Хоть бы понять, наконец, чего же хотят от меня все эти хмурые взрослые. И сделать им это. И дождаться от них светлых улыбок. Хоть бы войти в нашу белую квартирку, а там уже – мама. Хоть бы она обрадовалась тому, что я впервые сам пришел из школы. Хоть бы подольше не заканчивался этот милый путь. Хоть бы вон за тем углом оказался бы точно такой же забор, разогретый таким же, непохожим на книжное, солнцем во все небо. Хоть бы, хоть бы, хоть бы.

– И что сказала мама?

– Ничего. Она плакала. И я понял, что сделал что-то неправильное.

– Саша, а ведь это ваша первая молитва!

– Разве?

– Да, да. Вот это самое «хоть бы» – простая просьба света и добра. Просто, вы еще очень юный и наивный человек. В этом нет ничего дурного. Бывает еще род наивности, которую именуют простотой, но это вовсе не о вас. Та простота умеет быть глупой и злой, а вот страдать не умеет; она часто думает, что счастлива и благополучна. Я знаю, что мои наивные премудрости ничем вам не помогут, но поверьте, вы, как и многие хорошие люди, юность свою выстрадаете и станете вспоминать о ней как о прекрасном и светлом времени. А может быть, и пьесы хорошие станете писать. Мне почему-то кажется, что у вас они должны получиться лучше, чем у Александра Ильича. Вы добры и страдаете. Так уж в этом мире заведено, чем тоньше натура, тем больше ей достается переживаний. Особенно в юности. Как вам кажется, я права?

– Ой, конечно же правы! А у вас была первая молитва?

– Да.

– Расскажите!

– Хорошо, Саша.

Она тоже смотрела куда-то вникуда, откуда и слышались уютные, низкие, почти баритональные звуки ее напевной речи:

– Я была несколько моложе вас, но не намного. Родители отвезли меня на лето в Ярославль. Удивительно уютный город. Время там плавное, размеренное. Не знаю, как он нынче выглядит, но тогда все его улицы, тротуары и площади были выложены аккуратной брусчаткой. И весь он состоял из невероятно красивых старинных особнячков, а рядом с каждым – сад. Ощущение чего-то ясного, спокойного и чудесного, какого-то прошлого века (или прошлых веков?) я запомнила навсегда. Человек время от времени вдруг остро чувствует времена юности своих родителей. А родители у меня ярославские. Мы очень любили гулять по высокой, длинной-предлинной, набережной, украшенной чугунными перилами.

– Вместе?

– Да, все вместе, – задумчиво улыбнулась Евгения Петровна. – Только сейчас припомнила, как приятно было барабанить пальцами по теплым чугунным завиткам. Волга потрясала простором, а набережная – невообразимым количеством вороньих стай. Как же мне нравились эти черные птицы. Как же я радовалась, когда огромная стая вдруг срывалась с огромных деревьев и, каркая, летела на левый берег Волги. Я ведь тогда еще не знала, как у людей принято к ним относится. А внизу, на длинных баржах, шумели и копошились какие-то непонятные мне дядьки.

– Похоже, – восхищенно прошептал Саня.

– Похоже. Но это я увлеклась мемуарами, а рассказать хотела немного о другом. Мы жили в очень красивом кирпичном особняке с деревянным мезонином, который выходил на Красную площадь. Да, Саша, в Ярославле тоже есть Красная площадь. В мезонине-то меня и поселили.

– Мезонин – это что?

– Мезонин, Саша, это такая как бы башенка над крышей, надстройка с большим окошком посреди купеческого дома. В ней обыкновенно устраивали очень светлые комнаты, светёлки или светлицы, так называемые.

– Ага, понятно.

– Тем утром я проснулась от необычного звука, сразу выбралась из постели, вскарабкалась на подоконник и увидела потрясающую картину. С площади уже заканчивал стекать рассветный розовый туман, а по нему медленно двигались всадники. Это копыта их лошадей издавали тот глухой и в то же время глубокий, дивный звук. Тук-тук, тук. Тук-тук, тук. Я просто обомлела. Мне они показались чудесными витязями в светлых доспехах. Как же стало приятно, ясно и не страшно жить, когда один из них помахал мне рукой. Они уже давно исчезли, а звук всё продолжался. И тут я поняла, что он идет из меня. Вот отсюда, слева. Тук-тук, тук. Тук-тук, тук. Я осознала, что он теперь со мной навсегда и всегда будет не страшно. Потом был рассвет и большое розовое солнце; половинка тумана утекла в Волгу, а вторая поднялась в облака.

– Евгения Петровна, а что ж это были за всадники?

– Всё очень просто, Саша, это была конная милиция в белой парадной форме.

– А почему же звук тогда такой?

– В те времена было принято шить лошадям специальные валенки. Да-да, именно валенки из войлока, чтобы подковы не стучали о мостовую и не будили горожан.

– Потрясающе.

– Да. Потрясающе. Меня это действительно потрясло. Все лето я встречала каждый рассвет на подоконнике. Всадников больше не видела, но знала, что они есть. Мне было очень хорошо, и я благодарила кого-то. Не словами, а всей собой. Понимаете?

– Да.

– Вот видите, у вас было солнышко, а у меня был светлый солнечный туман. Как же я радовалась, когда в Москве опять увидела его! А в последние годы не вижу. Знаю, что он есть, но, видимо, не в Москве. Уж больно много шума и машин. Зачем же нам их столько? Понимаете?

– Да.