Текст книги "Солнечный мальчик"

Сергей Саканский
Солнечный мальчик

Только ты и я

Goo goo goo g'joob

Lennon – 'I Am The Walrus' – 1967

Джон Леннон медленно шел по тиковой аллее, тихо падали листья с огромных деревьев, желтый карлик, недавно восставший из тьмы, был неожиданно ярок, горизонтальными лучами бросая под ноги тени стволов, словно на некой ученической картине: художник, только что вылупившись из яйца, прикололся на перспективе древесного туннеля, веера теней, слишком явно имитирующего пространство…

Это был ничем не примечательный день, 8 декабря 1980 года, понедельник.

В то утро он впервые за много месяцев пристально подумал о всех остальных… Пришла странная мысль, вернее, аналогия, еще точнее – метафора. Он представил Битлов как единое тело, как некоего обобщенного битлочеловека, чьи легкие и сердце принадлежали Полу, Джордж отвечал за печень, желчный пузырь и прочее, Ринго – за пищеварительный тракт, Брайан – в той мере, конечно, насколько его можно было считать битлом – за селезенку, Мартин – с той же оговоркой – за кровоток… Сам же он был мозгом и нервной системой, всем тем, что отличало битлочеловека от битложивотного, тем, без чего битлочеловек мог стать, в крайнем случае, куклой, ломающейся на сцене, невразумительно орущей, скрипящей, словно Железный Дровосек…

Ринго был обыкновенным барабанщиком, хорошим, мастеровитым, не более. В наше время за него мог бы сыграть компьютер – твердый металлический Ринго, и тогда Джону не пришлось бы отрывать от сердца и дарить ему, создавая имидж творящей четверки, свои собственные песни… Джон всегда ненавидел Ринго. Причину этого инстинктивного чувства он осознал не сразу. Причина была не в Ринго, а в Бесте, чье место он занял. Джон чувствовал свою вину перед Бестом, никак теперь уже не мог загладить ее, поэтому он ненавидел Беста и ненавидел Ринго, который сел в Битлз вместо него.

Джордж был из них самый младший, он смотрел на Леннона как на Бога. Джон и вправду создал его, научив всему, что умел делать сам. Полюбив марихуану, Джордж, естественно, полюбил и Индию. Джон Леннон едва терпел его скрипучие… Их и песнями-то назвать нельзя. Эта музыка портила пластинки одну за другой, пока Джон не прекратил это одним волевым решением.

О Поле и говорить нечего. Он всего лишь зеркало с его левой гитарой, мутное кривое зеркало. Все, что он сделал, было во вчерашнем дне, но даже и там он не сделал ничего, потому что каждую его песню приходилось исправлять. Он приносил сырые интуитивные материалы, и только Джон Леннон мог превратить их в настоящую музыку – несколькими точными ударами пера…

Они вообще не были музыкантами в том смысле слова, когда его пишут с большой буквы… Пределом мечтаний Джорджа был огромный автобус, розовый и голубой – для шофера-отца. Ринго хотел открыть в Ливерпуле парочку парикмахерских. Поль любил красиво одеваться и нравиться девушкам, только и всего…

Джон Леннон собрал их всех, как мальчишка собирает на свалке детали, чтобы сконструировать радиоприемник. Джон создал квартет, равного которому никогда не было и не будет в мире. Казалось совершенно не важным, кто играет, главное, они играли так, как хотел он. Битлы существовали только в голове Джона Леннона и больше нигде.

И вот теперь, когда все уже было позади, кто-то пытается переписать историю, подменить факты, отводя Леннону вторую, чуть ли даже не третью роль… Но самым удивительным было то, что именно сейчас, когда Джон нашел в себе силы снова встать на ноги, едва записал новый альбом, откуда ни возьмись, то есть, неизвестно откуда и как – появился этот маньяк…

Альбом был бесспорной удачей. Друзья превозносили его, но он не верил друзьям – они могли просто жалеть старину Джона – он сам хорошо слышал: альбом был лучшим из всего, что он написал в своей жизни, и здесь, в глубине этих черных виниловых борозд, тонули прежние Битлы – маленькие кукольные человечки, созданные в рисунке обоев его собственным воображением.

Джон Леннон в который раз выдвинул пластинку из пакета и провел ногтем по ее микроскопическим волнам, услышав характерный скрип, который всегда приводил его в эротическое возбуждение… Последние дни он всюду носил под мышкой свой альбом, словно некий зонтик, не расставаясь с его черной и белой, глянцевой и ребристой, спасительной новизной.

На обложке был запечатлен соленый поцелуй Йоко, их смешно скрещенные носы… Джон вспомнил момент, когда был сделан снимок, и до судороги захотел Йоко, но Йоко осталась в Гонолулу, а он прилетел в Нью-Йорк один – с единственной целью: взглянуть в глаза маньяка.

Вот и дом его за последним поворотом тиковой аллеи – вычурный, псевдо-готический, а вон и толпа «фанатов» – чуть дальше, в сквере через авеню… Джон поднял голову: никаких тиковых деревьев с их гладкими, ввысь уходящими стволами… Обычный перекресток.

Странное обстоятельство, будто он находился в пространстве сна, но Джон был абсолютно уверен, что не спит, следовательно, тики… Он отмахнулся от мысли о них, так вообще устал о чем-либо думать вообще…

Этот маньяк появился недавно. Его безумие было слишком изящно, чересчур современно. Он объявил себя ни Бонапартом, ни Франклином Рузвельтом, а именно Джоном Ленноном.

Богачам, похоже, позволено все. Маньяк поселился в Нью-Йорке, в престижном доме, где жили такие же как он богачи, стал давать интервью продажной прессе, нанял два десятка бродяг, и они, имитируя фанатов, толпились неподалеку – в сквере, который нарочно назвали Земляничной Поляной, хе-хе… Как легко сделать что-то такое, если у тебя есть хороший счет в банке…

Джон пересек авеню и оказался в этом сквере, странном каком-то месте, типа альпийского сада, с крупными уродливыми камнями… Джон глянул вверх с левого, затем – с правого плеча и тихо рассмеялся: тики росли здесь повсюду.

Сидевшие на камнях с любопытством посмотрели в его сторону, закрывшись ладошками от слепящих лучей желтого карлика. У каждого из них под мышкой был конверт с альбомом, и они якобы мечтали оторвать автограф. Никто не узнал подошедшего Леннона: вероятно, маньяк проинструктировал их, что делать в случае, если он появится. Странно… Откуда ему было известно, что Джон непременно будет здесь?

Впрочем, ничего удивительного… Начиная свою игру, маньяк не мог не предполагать, что рано или поздно столкнется со своим героем лицом к лицу, прямо лбом – в гладкое и безжалостное зеркало… Но это могло значить только одно: маньяк не сумасшедший!

Но если маньяк не сумасшедший, тогда зачем он все это затеял – и роскошный дом, и «фанатов», и журналюг? Посадил аллею тиковых деревьев, которые, кстати, в Нью-Йорке вообще не растут…

Джон присел на камень и обратился к ближайшему парню.

– Сколько он платит? – кивнул он в сторону дома.

– Когда как, – осторожно ответили ему.

– Как тебя зовут?

– Холдин Колфилд.

– Хай, Хол! А меня – Джон Леннон.

Слышавшие засмеялись. Кто-то приблизился, наркотически перебирая ногами по траве. Образовался кружок.

– Хочешь затянуться, Джон? – предложила совсем юная девица с грязными волосами.

– Я тебя хочу, – подумал Джон Леннон, вяло протягивая руку за косяком.

И в этот момент что-то изменилось, будто лица присутствующих зашелестели от ветра… Джон поднял голову и увидел маньяка – маньяк появился на ступенях дома, и люди с визгом бросились к нему, прямо через авеню, падая, чуть не попадая под автомобили…

Джон впервые увидел самозванца. Тот был довольно худым, с крупным еврейским носом, на людях одевался подчеркнуто просто, и смахивал на настоящего Леннона лишь круглыми темными очками на переносице. Он даже не умел толком носить их, эти очки…

Неожиданным оказалось то, что за ним, семеня и по-утиному переваливаясь, шла… японка. Маленькая, слишком кривоногая, чтобы быть подлинной, лишь отдаленно, единственно расовыми признаками напоминающая его Иоку… Оба шли медленно по короткому живому коридору наемников. Маньяк раздавал автографы. Джону пришла в голову игривая мысль. Он протиснулся меж потных торсов и заступил ногой на полосу прохождения. Дойдя до этого места, маньяк удивленно вскинул на него глаза.

– Будьте добры, мистер Леннон, – сказал Джон Леннон.

Маньяк определенно узнал его, но быстро овладел собой. Он расписался на протянутом альбоме, больше не глядя Джону в глаза. Джон мог бы сразу, на месте разоблачить его: настоящий музыкант не стал бы расписываться на конверте, когда внутри пластинка, по крайне мере, не столь сильно нажимал на перо…

Машина отъехала, оставив в толпе волновой след, переходящий в легкую рябь.

– Он был так близко, что я слышала запах его подмышек!

– Глупости. Он только что принял душ, дура! Это был запах кого-то другого, может быть – вон того?

Девицы посмотрели в сторону Джона, занятого подписью на конверте. Подпись выглядела действительно похоже. Девицы были в коротких юбках, с полными сексуальными ляжками. Джон ненавидел и боялся таких, несмотря на то, что имел их сотнями. Он действительно мог сейчас пахнуть, поскольку не стал купаться с дороги: так торопился сюда…

– Говорят, он будет только вечером, – произнес кто-то.

Гостиница находилась в нескольких автобусных остановках от логова маньяка. Джон с трудом отыскал ее и, отыскав, с трудом сориентировался внутри.

Он съел несколько сэндвичей в автоматическом баре внизу и с удовольствием залил их целой пинтой молока. Чтобы проглотить невыразительную еду этих простых смертных, ему приходилось вызывать из памяти роскошные обеды, какими они в изобилии угощались во время оно.

Как те парни, которые до того жадно онанировали в детстве, что так и не смогли переключиться на живых женщин…

В номер, поспешно занятый сегодня утром, Джон вернулся совершенно разбитым. Нечего было и думать о горячем душе. Он снял ботинки и, потеснив свой распахнутый чемодан, бросился ничком на кровать, в надежде взять реванш за тяжелую ночь в самолете… Но что-то не склеилось: усталость осталась на месте, но только сон не соблаговолил сойти.

Лучи пробивались сквозь решетчатые жалюзи, печатая на полу отраженный портрет карлика. Джон ненавидел эту заурядную звезду, усилиями наивных поэтов вознесенную на пьедестал. Вселенная насчитывала мириады подобных солнц, средней величины и температуры, и не было ни малейшего повода выделять среди прочих именно его…

Последние годы Джон ненавидел все, что видели его глаза. Ненавистью были полны его новые песни, так же как старые – любовью. Плюс поменялся на минус, тела на антитела, углерод на кремний…

Мы все были обмануты с нашей любовью, цветами и песнями шестидесятых. Новые люди неожиданно выросли, незаметно захватили землю. Они возлюбили то, что мы ненавидели, и возненавидели то, что мы любили.

Нашу рассеянность к предметному миру они заменили его восторженным культом, и храм теперь биржа, и фетиш теперь денежный знак. Путь в высоту духа есть путь к высоте тела, и все многообразие наслаждений сводится к наслаждению сексом и едой… Впрочем, секс они теперь называют любовью, а еду… Не имеет значения. Даже сами слова изменили свой смысл за последние десять лет.

Неужели зря приходили в мир мои золотоголосые Битлы? Неужели напрасно включили мы эту круглую Землю, и стала смертельной для нее даже столь легкая доза счастья и добра?

Внезапно, как был – с руками, заложенными за голову – Джон Леннон вскочил с кровати и замер посередине комнаты, будто кто-то невидимый направил на него, прямо в морду ему направил – черное дуло.

Есть выход один…

Мир до битлопришествия был тяжел и грязен – жестокий и грубый послевоенный мир. Они пришли и врубили его, преобразив и засыпав цветами, и именно он, Джон Леннон, сделал это. Он создал оркестр клуба одиноких сердец по своему образу и подобию, и не надо оваций…

Бог единственно чем отличается от человека, что умеет творить миры. Это свойство Его недоступно человеку, как недоступно и удивительно умение композировать мелодию…

Ничто не мешает Мне повторить Мое творение.

Я соберу их снова, наивных, напористых парней – в Ливерпуле, Токио или в какой-нибудь Москве, я обучу их искусству творить миры, и мы вновь пройдем дорогой, усыпанной цветами. Только…

Джон, наконец, заметил, что стоит, сцепив руки в замок за головой, будто свежеарестованный. Он бросил руки на бедра в жесте бессилия. Мысль, несколько месяцев мучившая его в Гонолулу, когда он лежал, свернувшись в бессоннице под мышкой у Йоко, встала перед ним обнаженная во весь рост.

Да, ты должен это сделать, наконец. Ты должен уничтожить маньяка, вставшего на твоем пути. Своими вот этими руками.

Джон долго блуждал в районе сороковых улиц, пытаясь найти магазинчик, рекламу которого вырезал из газеты с месяц назад. Он был совершенно не приспособлен к реальному бытию, этот Леннон. Всю свою жизнь он провел в глубокой задумчивости, сочиняя песни и стихи. Он никогда не отдыхал, не развлекался, наблюдая мир из окон лимузинов, отелей, через экран телевизора. Он, в сущности, и не жил вовсе, как жили все те люди, для которых он выворачивался наизнанку. Теперь, попав в эту тяжелую, необъяснимую нищету, словно на другую планету, он видел проблемы в самых элементарных вещах: поиски улицы, дешевого ресторана, туалета, наконец…

Хозяин оружейного магазинчика был жирным и мрачным типом, он не узнал в молодом взволнованном человеке некогда великого битла. Джон выбрал револьвер «Смит и Вессон» 38-го калибра за 169 долларов, очень похожий на зажигалку, которая была у него в юности. Хозяин смотрел тускло, понимающе: он давно работал в этом бизнесе и знал, зачем покупает оружие тот или иной человек… Эх, взять бы вас всех, кто сделал свое состояние на наших костях, взять бы и собрать вместе, всех вместе на одном стадионе – а во всем мире вас, алчных, жирных, кровососущих – вряд ли наберется больше, чем один хороший стадион – собрать бы вас, и всем сразу, всем одновременно… Гуу Гуу Гуу Джуб – снова спеть вам всем.

Я плачу, я плачу, я плачу…

– Смотрите, Леннон! – услышал он высокое контральто.

– Какой еще в жопу Леннон! – отозвался прокуренный баритон.

– Верно, Рокки, – подтвердил кто-то негритянским басом. – Такие люди не ходят по улицам без охраны.

Джон оглянулся. Он стоял в небольшом садике, вовсе не помня, как оказался здесь. Пахло рыбой. Неподалеку на лавочке сидела рыжая девица в окружении трех цветных. Двое залезли ей клешнями в штаны, а третий стоял сзади, занимаясь ее силиконовой грудью.

– Ты что, правда что ль, Леннон? – спросил бас.

Джон неприятно улыбнулся, хлопнув себя по бедрам. Он вспомнил ту ливерпульскую драку в шестидесятом, когда рабочие, будущие законопослушные битломаны, чуть его не убили, изменив небрежно весь ход человеческой истории.

– Ну, а если и да, то что?

– Тогда вали отсюда, пока я тебе рога не поотшибал! – приказал баритон.

– Давай-давай, – подмахнула девица. – Иди, откуда пришел, Джон, иди домой.

– Вот-вот. А то еще найдется какой-нибудь кретин и всадит тебе пулю в лоб.

– А то и все пять…

– Ведь ты славный малый, Джон, шлепнуть тебя – значит примазаться к твоей славе.

Джон внимательно посмотрел на этих фантастических существ. Один был предельно похож на глубоководного краба: его глаза-шарики крупно дрожали на эрегированных стебельках. У другого была голова: круглая, бритая, крупная, как яйцо динозавра. Третий был ничем не примечателен, но имел в заднем кармане рыбу, и нестерпимо этой рыбой вонял. Четвертый был женщиной, но это только так казалось: Джон дал бы руку на отсечение, что это транс.

Ладонью Джон ощущал в кармане силуэт своего новенького револьвера. Он медленно достал его на свет и посмотрел с поддельным удивлением на вороненую сталь, затем заговорщически подмигнул обидчикам. Негры замерли и побледнели, словно став ненадолго белыми. Девица взвизгнула, обморочно валясь навзничь.

– Нет-нет, Джон! – крикнул бас. – Не надо, Джон. Мы пошутили.

– Я тоже, – сказал Джон и начал стрелять: Гуу! Гуу! Гуу! Джуб!

Смотри, как они убегают, словно кабаны под ружьем, смотри, как они летят. О глупый кровавый понедельник, тики снаружи, тики внутри, тики под глазами, желтый гнойный заварной крем, вытекающий из ноздрей дохлого пса…

Гуу Гуу Гуу Джуб.

Это была галлюцинация. Мгновенная и яркая, как звездная вспышка. Джон обнаружил себя статуей с руками на бедрах, а четверо подонков мирно смеялись над ним с пяти ярдов пространства, живые и невредимые – крабалокер, рыботорговец, яйцечеловек и порнографическая жрица… Он медленно повернулся и пошел.

В гостинице снова, как утром, бросился на кровать рядом с чемоданом, только на сей раз сразу же удалось умереть.

Снился крабалокер, рыботорговец, яйцечеловек и порнографическая жрица… И вдруг оказалось, что все они вместе есть ничто иное как на четыре части поделенный маньяк… Снился человек в «Кадиллаке» – другой человек, не маньяк – он отправился в какое-то странное, таинственное путешествие, но на первом же перекрестке, задумавшись, не заметил, что переключили свет, и расшиб себе в той же машине голову, а толпа глазела на него, и всем было знакомо его лицо, и вдруг все сразу поняли, что это и есть он – маньяк… Снился Гуу Гуу Джуб, он был желтый. Снился доктор из Гонолулу…

Это был сон-воспоминание, это на самом деле было… Джон пришел к нему, когда стало совсем невмоготу. Он рассказал все: о бессоннице и постельных проблемах с Йоко, о Битлах и мучивших его сомнениях, о том, как тяжело жить в этой нищете и безызвестности, в то время как маньяк, присвоивший его славу и деньги, вкусно ест, сладко спит, ловко трахается, не имея на все это никакого права…

Док молчал, тревожно поглядывая на руки пациента, потом сказал:

– А теперь выслушай меня внимательно и постарайся понять. Ты тяжело болен, парень, и все вокруг кажется тебе не таким, как есть на самом деле. Да и не только вокруг, но и внутри. Ты никакой не Джон Леннон, ты… – док произнес тогда какое-то имя, сразу вылетевшее из головы… Теперь, в своем мучительном сне, он, казалось, вспомнил имя, но звук ускользал, влажный и мягкий меж пальцев – как такие длинные рыбы на базаре в Гонолулу, угри или как их… Почему-то все завертелось вокруг этого рыбного рынка, маркета, как водоворот, вокруг какой-то мишени, тайного знака, маркера, и все это было как-то связано с именем, этот крест, который ставят неграмотные под письмом, плюс учитель в круглых очках, который ставит тяжелую, как штамп, метку в табеле, знак, оценку, марку…

Марка!

Чап-чап-чап, – кто-то прошлепал босыми ногами по полу, и оказалось, что это он сам и бежит, Джон – ну, конечно же! – он вспомнил свое имя: Джон – Джон Уинстон Леннон!

– Именно так, док, именно так…

Чап-чап-чап, – Джон прошлепал босыми ногами по полу, маленький, поскольку спинки скамеек доходили ему аж до плеч, ну да, католическая церквушка, здесь где-то спрятана канистра с бензином, и надо разлить его по углам…

– Именно, именно так!

Док был заодно с маньяком, это очевидно… Джон пришел в ярость, рука непроизвольно сжала в кармане револьвер, видя, как смертельная бледность заливает лицо дока, но – о, ужас! – револьвер был какой-то мягкий, выскальзывающий из пальцев… Он вновь обнаружил себя в гостиничной постели, в одежде, в позе спящей Венеры… Вечерело. Желтый карлик, налившись томатным цветом, медленно клонился долу. Возможно, он и вправду лопается каждую ночь за горизонтом, как у Гераклита, брызжа во все стороны гигантскими протуберанцами семян.

Джон закрыл глаза и тихо, старчески засмеялся… Не зажигая света, питаясь лишь отблеском улицы, он сидел, сгорбившись, на постели, нянчил свой «Смит и Вессон», вслепую разбирал и собирал его, и последующие несколько часов, в сумерках, ни одна живая мысль не шевельнулась в его голове.

– Смотрите, это опять он, вонючка!

– Ты снова забыл принять душ, приятель.

– Дайте ему травки, он нам сейчас споет.

Обе шлюхи были на месте, и еще парочка знакомых утренних лиц. Впрочем, толпа наемников изрядно поредела: всего человек семь-восемь оккупировали теперь сквер напротив «Дакоты».

Джон отошел в сторону, заняв позицию между штрейкбрехерами и подъездом здания. Он действительно не успел сполоснуться, спохватившись в сумерках свой души, когда часы внизу пробили восемь. Он и сам чувствовал собственный запах – застарелый запах дороги, голода, тоски и смерти…

В десять пятьдесят, с большим опозданием, к дому подъехал «Кадиллак» маньяка. Шофер проворно выскочил, обогнул машину и распахнул дверь. Самозванец грациозно вышел, вытягивая за собой японку с большим, но легким пакетом в руках. Толпа «фанатов» удовлетворенно заурчала, будто насыщаясь этим вкусным зрелищем.

Джон сделал несколько шагов и остановился. Рука не сразу попала в карман, а попав, намертво сжала теперь уж окончательно затвердевший револьвер.

– Мистер Леннон! – громко сказал Леннон.

Маньяк обернулся. Джон выстрелил один раз стоя, затем, присев на колено, еще четыре раза. Маньяк дергался в такт выстрелам, словно исполняя дьявольский аккомпанемент.

– Я убит! – громко прошептал он, сделал несколько шагов и упал.

Все замерло в виде жареной фотографии для первой полосы: Джон Леннон с револьвером в руке, женщина с пакетом, застывшим на полпути до земли, шофер, с обвалом форменной фуражки… Это был момент истинного величия, самый звездный момент его жизни, по сравнению с которым меркла вся прежняя слава Битлов. И здесь Фауст, который жил в Джоне Ленноне, как и в каждом из нас, бодро вышел из него на воздух и торжественно произнес:

– Остановись, мгновенье!

Первым ожил шофер. Он подошел к Джону, опасливо обогнув кучу тряпья на земле, и прошипел, часто тыча пальцем в эту самую кучу:

– Да понимаешь ли ты, что натворил?

– Я только что убил Джона Леннона, – сказал Джон Леннон и горько улыбнулся собственной шутке. Он действительно убил себя, застрелив маньяка: убил именно себя – не сейчас, так в самом обозримом будущем…

Джон резко мотнул головой, зажмурив глаза. Картина убийства, представшая перед глазами столь ясно, что, казалось, будто ее видят и окружающие, разлетелась на тысячи сверкающих осколков, словно он выстрелил в зеркало…

– Все в порядке, Джон, – сказал Джон. – Это зажигалка, – он сделал вид, что прикуривает, и поспешно спрятал револьвер.

Человек у машины изрядно перетрусил, но держался молодцом. Люди, сделавшие себе такое состояние, наверняка уж умеют владеть своим лицом.

– Чего тебе надо? – недружелюбно спросил он.

– Выслушай меня хорошенько и постарайся понять. Ты никакой не Джон, ты… Впрочем, это не важно. Совсем не важно, как тебя там зовут. Но если ты действительно считаешь себя Джоном Ленноном, то ты должен понять и сделать одну простую вещь.

Маньяк брезгливо посмотрел на Джона и вяло от него отмахнулся. «Смит и Вессон», уже теплый, вновь мгновенно образовался в его руке. Шофер, повернувшийся было спиной, замер, словно кто-то утроил здесь локальный стоп-кадр.

– Слушай, парень, дай-ка мне эту… – произнес он как бы устало, растягивая слова…

– Я сказал: это зажигалка. Впрочем, возможно, она может стрелять.

– Что тебе надо? – повторил маньяк.

– Выслушай, – сказал Джон. – И обещай, что сделаешь то, что я скажу.

Сигарета потухла в его руке, и он с грустью глянул на нее, подумав, что теперь как-то неловко доставать настоящую зажигалку. Маньяк, его желтолицая жена и шофер, – все трое молчали, напряженно глядя на него. Джон сказал:

– Ты должен вернуть Битлов. Мы сделаем это вместе, ты и я. Нужны будут твои деньги и моя душа. Я снова найду троих послушных мальчишек. Я опять сделаю то, что уже делал однажды. И ты мне в этом поможешь, иначе какой из тебя Джон? Ты понял?

– Да, – поспешно согласился маньяк. – Я понял. Только ты и я, правда?

Джон пристально посмотрел в его глаза, старые за этими круглыми темными очками… Жалкое подобие истины.

– Я еще приду, – сказал он.

Тут он опять заметил в своих пальцах потухшую сигарету.

– Это зажигалка, – сказал он и засмеялся.

Джон взял сигарету за самый кончик и, отведя как можно дальше в сторону, в упор выстрелил за полдюйма. Пальцы обожгло, но он стерпел. Теперь в его руке был очень короткий, но живой окурок. Он сделал глубокую затяжку, бросил «Смит и Вессон» под ноги и, не оборачиваясь, пошел по тиковой аллее прочь, в глубокую восточную тьму, туда, где через несколько часов ожидался прибытием новый желтый карлик декабря.