Текст книги "Ледяной клад"

Вдруг возле него оказалась Баженова. Молча положила руку ему на плечо, и они закружились. Сразу составились многочисленные пары, зашаркали ногами по некрашеному полу. Стало тесно. Цагеридзе все время запинался, сбивался с такта, морщась от внезапно возникающей боли в ноге, налетал спиной на соседние пары и не столько вел Баженову, сколько сам опирался на нее. Так он сделал пять-шесть кругов и остановился.

Баженова смотрела на него встревоженно.

– Спасибо, Мария, – сказал Цагеридзе. – Оказывается, я совсем не Мересьев. О вас я тоже кое-что узнал дополнительно. Еще раз: большое спасибо. Веселитесь. А мне правильнее будет пойти домой.

– Нога? Ну зачем вы так? – с тихим укором спросила Баженова. – Может быть, вас проводить?

– Если бы вы не сказали «проводить», я бы ответил: «нога». Но теперь я говорю: докладная записка. Не провожайте.

Он сжал ей руку чуть выше кисти и потихоньку стал пробираться к выходу.

3

Правда заключалась в том, что нога действительно не очень-то была послушной. Цагеридзе казалось, что вот-вот он зацепится за какую-нибудь неровность пола и смешно повалится вместе с Баженовой. Да и побольнее это было, чем во время ходьбы. Вторую правду он тоже назвал. Незаконченная и неотправленная в трест докладная записка не давала покоя, и главным образом потому, что он не знал, как ее закончить. А не в его характере было отдаваться на волю волн. Третью правду Цагеридзе спрятал в словах «не провожайте», которые казались вроде бы и совершенно ясными – «я чувствую себя великолепно и дойду сам», а на деле таили иное: «Не нужно, Мария, чтобы о вас лишнее говорили». И эта третья правда была, пожалуй, самой главной, заставившей Цагеридзе одного и незаметно оставить красный уголок.

В коридоре он натолкнулся на Василия Петровича. Бухгалтер стоял, засунув руки в карманы и, как всегда, с папиросой, прилепленной к нижней отвисшей губе. Его отношения с начальником рейда оставались по-прежнему неопределенными. Точнее, они были неопределенными с обеих сторон. Оба присматривались, оба не любили друг друга, а почему – с полной отчетливостью не смогли бы сказать. Может быть, Василию Петровичу просто не нравилась молодость Цагеридзе и то, что с его приездом бухгалтер снова становился лишь вторым «главным лицом». И хотя при Лопатине существовала эта же должностная лесенка – годами своими Лопатин больше подходил для старшего. А есть все же разница в том, кто отдает распоряжения: ровесник ровеснику или мальчишка старику. Пожалуй, Василию Петровичу не нравилось в Цагеридзе еще и настойчивое, фанатичное желание обязательно что-то выдумать с этим замороженным лесом, который там, «наверху», по существу, уже и забыт. А начальнику рейда Василий Петрович не нравился прежде всего как человек тяжелый, не очень опрятный и с неизменным оттенком цинизма во всех своих суждениях.

– Василий Петрович, вы подготовили мне справку о фактических потерях древесины на сплаве за последние десять лет? – спросил Цагеридзе.

Бухгалтер пожал плечами, не вынимая рук из карманов.

– А для какой холеры? Лето без дождей, сплав без потерь не бывает.

– Справка не о летних дождях, а о бревнах, не доставленных нами потребителям. Я знаю, вас не тревожит судьба замороженного леса. А меня все время тревожит. И я вас еще утром просил подготовить такую справку. Она нужна мне для докладной записки.

– Принести? Куда?

– Я подожду у себя в кабинете.

Он не собирался оставаться здесь, но теперь приходилось менять свое намерение. Цагеридзе вошел в кабинет. Сквозь неплотно прикрытую дверь шум из красного уголка, дробный топот ног доносились и сюда. Цагеридзе это сейчас не мешало. Под веселую музыку в голову приходили и веселые мысли. Замороженный миллион, словно какое-то сказочное диво, улыбался всеми своими шестью нулями. А Василий Петрович при этом казался той значащей цифрой впереди, без которой и шесть нулей не составили бы миллиона.

Но гармонь вдруг заиграла, запела какое-то грустное и тревожащее «раздумье», и с Цагеридзе постепенно слетела ребяческая беззаботность.

Ему вспомнился разговор в покукуйской больнице с парторгом рейда Косовановым. Недели полторы назад Цагеридзе съездил навестить его, справиться о здоровье и в первую очередь познакомиться с ним. Ехал он в той же кошеве, и тот же Павлик кучерил, пел «Жгутся морозы, вьется пурга», но Цагеридзе дорога до Покукуя показалась уже вдвое короче, а мороз совершенно не «жегся» и только лишь приятно пощипывал щеки.

Парторг лежал в четырехкоечной палате один. «Больница не выполняет плана», – шутя сказал Косованов где-то в самом начале их разговора. И этой шутливостью сразу расположил к себе Цагеридзе. Они тут же договорились, что будут на «ты», хотя Косованову было уже за полсотни. В прошлом кадровый лесоруб и мастер лесозаготовительного участка, он на рейде работал механиком.

«Когда отсюда я выпишусь, и не знаю, – вздохнул Косованов. – Скоро не обещают. Это, оказывается, такая штука, инфаркт, – сразу не помер, потом долго не помрешь. Разве только от скуки, потому что главное лечение – лежать и лежать. Спасибо хотя читать сейчас разрешили. Строго по норме. Но здесь я втихарька перевыполняю. И знаешь, сколько ни читаю романов, вижу, что жил я неправильно. Парторг, а не конфликтовал, не дрался с директором. Давай, друже, готовься теперь к борьбе со мной, наверстывать-то мне нужно! Ты есть каков? Косный? Деляга? От масс оторвавшийся?»

«А я вообще ничего еще не умею: ни руководить, ни конфликтовать, – и Цагеридзе коротко рассказал Косованову о себе. – Но если с кем все же крепко и столкнусь, так, кажется, скорее всего, с нашим бухгалтером».

«С Василием Петровичем? – удивился Косованов. – Ну, никак не подумал бы. Хотя, конечно, к нему привыкнуть надо, понять его. Тоже вот тебе жизнь человека. Из самых бесхлебных бедняков. Воевал и в Первую мировую и в Гражданскую. Был совершенно неграмотным. Во времена колчаковщины командовал партизанским отрядом. Простреленный насквозь и так и этак. Черт знает какие рискованные штуки выкидывал. Прогнали Колчака, пошел на хозяйственное выдвижение. Ликбез – вся его грамота. А посты занимал. Не очень высокие, но все же посты. Управлял, распоряжался. Даже одно время в районе банком заведовал. На курсы бы поехать – нет, прилип к семье, к дому. Тогда и посты ему давать не стали. Учись. Не могу, не хочу. Спустился ярусом ниже, в мелкие хозяйственники, потом и просто в кладовщики. Да вот самоучкой постепенно, лет за двадцать, в бухгалтера вышел. Пишет с ошибками, а считает правильно. В тресте его работой довольны. Нет поводов менять, человек заслуженный, свой. А образ мышления, манера говорить, ну что же – теперь уже не придашь ни гладкости, ни тонкости, ни красоты. Об уходе на пенсию слышать не хочет – самое это тяжкое для него оскорбление. Да и я вот думаю со страхом: неужели меня до пенсионного возраста вторым инфарктом не скосит, и будут мне намекать – пора на отдых, Косованов? Нет, ты к Василию Петровичу приглядись получше».

Вошла дежурная сестра и заявила, что свидание закончено, больного нельзя утомлять. Косованов подал руку Цагеридзе.

«Прощай! Часто не езди. Уход за мной хороший. А лес, это точно, пропал, – Василий Петрович правильно говорит. Цена за него и так большая заплачена: Лопатин в яму, а я сюда»…

Вот такой был разговор. Странно: и Косованов и Баженова защищают этого человека. «Заслуженный», «свой»… Конечно, «свой», привычный, словно камень на дороге, иной и двадцать лет лежит, как будто не мешает, а убери его – и сразу станет ясно: давно бы следовало это сделать.

Из красного уголка теперь доносился беспорядочный топот ног и девичий визг. Опять, наверно, играют в эти дурацкие «ремешки». Для девчат больше страха, чем удовольствия. Но молодежи нужно двигаться, озоровать. Он, Цагеридзе, и сам готов вскочить и снова пойти туда.

Визг прекратился, вздохнула гармонь, и сразу прорезался звонкий голос Ребезовой:

 
Лед растает, не растает,
Но не высохнет вода.
Без начальства было плохо,
И с начальником беда.
 

Ах, негодяйка! Откуда только она узнала о его фантазии растопить лед в Читауте? Ладно! Пусть себе издевается, веселится на его счет. Но неужели он должен будет сегодня закончить свою докладную записку безрадостными выводами: «Отстой леса вряд ли возможен. Пробная выколка и вывозка на берег показали, что затраты по спасению почти в три раза превышают стоимость леса. Поэтому я нахожу единственно целесообразным – всех рабочих, свободных от подготовки к новому сплаву, переключить полностью на жилищное строительство».

Бухгалтер принес справку. В течение последних десяти лет ни одного года без потерь на сплаве не было. Сто двадцать две тысячи, семьдесят восемь тысяч, сто пять тысяч и так далее и так далее. Этот год рекордный, сулит, оказывается, даже не миллион, а почти два миллиона. В тресте неверно определяли ассортимент замороженного леса. Конечно, в бюджете всего народного хозяйства один или даже два миллиона – величина сравнительно небольшая, но и Читаутский рейд – тоже ведь не гигант. Что будет, если все предприятия станут работать подобно Читаутскому рейду!

– Василий Петрович, вы как считаете: мороз сильнее человека?

– Глядя какого. Феньку вон не одолел. А Лопатина одолел.

– Мы пробовали выкалывать лес и вывозить его на берег. В объезд, на лошадях. А если прямо против запани обстроить берег покатными сооружениями и потом на тросах трактором выкатывать бревна?

Бухгалтер весело шлепнул толстой нижней губой.

– Пробуй. Деньги на жилстроительство есть. Отчитаться так: строен двадцатиэтажный дом, да опосля опрокинулся, завалился в реку. Графа та же: стихийное бедствие. И по времю. Как раз к ледоходу обстроим берег. Хитрей теленка: выкалывать лес не надо. Бревна сами оттают… где-нибудь в окияне.

Цагеридзе закрыл лицо руками. Вот привыкни к такому, вникни в него, как советовал Косованов. «Василий Петрович очень честный человек», – говорила Баженова. Честный-честный, но разве назовешь это честностью, когда человек лишь только не вор и не жулик, но совершенно равнодушен к тому, что у него на глазах гибнет народных богатств на два миллиона! Нет, нет, понятие честности много шире. Есть честность пассивная. Человек живет и держит себя строго в рамках закона, все делает точно, как предписано правилами, не переступает границ и норм установившейся общественной морали. И есть честность активная. Она сама для себя добровольно поднимает эти нормы и создает новые нравственные законы, суть которых – человек готов делать не только то, что он обязан сделать, он готов отдать всего себя, если это нужно, если это полезно обществу, народу. Что же, под эту категорию, что ли, подходит «честный» Василий Петрович? Цагеридзе медленно отнял руки от лица.

– Моя бабушка, – сказал он, – в молодости часто брала мотыгу и заступ и уходила копать землю под стенами старых башен. Бабушка надеялась найти клад. Ей очень хотелось стать богатой. Ах, хорошо найти мешок с золотом! Что сделали бы мы с вами, Василий Петрович, если бы нашли?

– Загадка? – спросил Василий Петрович. – Кросворт? Про самого себя? Или про другого?

– Вообще, – сказал Цагеридзе.

Бухгалтер неторопливо вытащил из кармана брюк помятую пачку «Беломора», щелкнул в донышко ногтем так, что из пачки, кувыркаясь в воздухе, вылетела одна папироска. Он поймал ее, дунул в мундштук, толчком всунул в рот и покатал на нижней губе, не закуривая.

– Загадки люблю, – сказал он. – Два кольца, два конца, посередке гвоздик.

Уселся на диван, закинув ногу на ногу, повертел носком широкого подшитого валенка, потянул за голенище, вверху разлохматившееся от долгой носки.

– До весны, сволочи, не додюжат, – объяснил он. Еще покатал на губе папиросу, стал искать спички. – На реке Енисей, в верховьях, в самых Саянах, над Моинским порогом в скалу белый крест вбит. Свежий. Кому – крест? Тоже кросворт. Загадка.

– Не понимаю.

– Глушь, тайга похлеще нашей. До села Означенного без души живой, не помню, около ста, однако, километров. А над порогом всего дом один. Лесников. Имей: крест в скалу вбит. Не в землю. Не кладбищенский. Но по всей форме, мастером сработанный. Без рубанка, топором. Вот загадка, кросворт: кому – крест?

Цагеридзе смотрел по-прежнему непонимающе.

– Не умею разгадывать такие кроссворды. Объясните.

Василий Петрович закурил, набрал в легкие дыму, все прихватывая и прихватывая, а потом, в один шумный выдох, выпустил его весь. Закашлялся, замахал руками.

– Послушай тогда… кха, кха… Начало – до войны. Госграница с Танну-Тувой… кха, кха… сечет Енисей как раз поперек. По самому Саяну. Но куда выше Моин-порога, где крест. В Танну-Туве, по договору, наши золото разрабатывали. Государственный договор. Лесник у порога Моинского живет. С бабой-красой. Никого более. Не служба – курорт. От кого лес охранять? Рубить некому. А пожары все одно не погасишь. Даже с бабой-красой. Но должность установлена, получай деньги. Вообще – ерунду. Главный жир – зверя и рыбы пропасть. Бей, лови, продавай в Означенном. Подле дома огород. Своя картошка, всякая овощ. Купить – только пороху, муки да себе на портки и бабе-красе на юбку. Определи интерес человеческий? Капитал, мильён не наживешь. Только пожрать вдоволь. Охота, огород – тоже труд. И тяжелый. А руки не чужие, свои. Как считать – пролетарий? Или капиталист? Но возьми клещи, оторви леснику голову, а из тайги этой не вытащишь. Все равно, и бабу-красу.

Цагердизе слушал теперь уже с любопытством. Он любил необычные истории и побывальщины. То, что рассказывал Василий Петрович, обещало быть необычным. И Цагеридзе даже забыл, с чего именно, на какой его же вопрос отвечая, начал разгадывать свой «кросворт» Василий Петрович. А бухгалтер сидел, с влажным причмокиванием потягивал папиросный дым и рассказывал, упорно ведя свою туго развивающуюся мысль к какой-то цели, известной пока только ему одному.

– С Большим порогом Моинский никак не равнение. Ежели по волне. Но камень в Мойнах ужасный. Высокий, острый. Прямого хода нету. Это теперь там подорвали. Водят и пароходы. Даже в самый Кызыл. Тогда ничем, плотами только пользовались. Лоцманов знающих три на все верховья – академики! Изба лесникова над порогом. – Василий Петрович поплевал на папиросу, отшвырнул ее в угол, к шкафу. – Плот из Танну-Тувы пустили. Государственный плот. С песком золотым. – И грубо, смачно хохотнул: – Вот вроде нашего лесу, тоже на мильён. Только в чистом золотом счете. Смекаешь, какая денежная сила? Ушито в кожаный мешок, зашнуровано. Пломба свинцовая, печать сургучная. Четыре охранника на плоту. Сверх лоцмана. Пистолеты, винтовки, гранаты-лимонки. У Означенного автомобиль дежурит, ждет. Тоже с винтовками, гранатами. Мильён! Вырежется плот из тайги – золото сразу в машину. Далее, куда следует. Телеграф из Танну-Тувы отбивает: «Такого-то дня, столько-то часов плот из такого-то пункта отправился». И все! Более связи нету. Тайга. Глядеть за плотом некому. Стой в Означенном на берегу и жди согласно расчету времени. И вот тебе драма: истек расчет времени, плота нету.

– Понимаю, – сказал Цагеридзе, – плот разбился в Моинском пороге.

– Разбился. Но – как? Сутки, двое сверх время прождали. Уже и розыск готов. Вдруг – лоцман. Сплыл на салике, два бревна. Еле жив, связать слова не может. К нему: где золото? Утопло. Где люди? Утопли. Ты как жив? Чудом. Вот, начальник, драма. Ты бы как?

– Н-не знаю, – сказал Цагеридзе. – А лоцман что – раненый?

– Лоцмана сразу в кружку. Черта ли в его ранах! Где мильён? Подай золото! Это ведь на дураков: все утопли и золото утопло – один только он жив. На холеру ему самому тогда было спасаться. Через неделю одного охранника выловили. Труп. Голова пробита. Чем? Лоцман: «О камень в пороге». Врачи: «Скорей обухом». Сообрази: утоплен не собачий хвост – мильён золотом. Как без подозрений? Закон: в тюрьму обязательно. Доказывай – не верблюд. Своим передом розыски, экспедиции. Не ограбил лоцман, случилась, поверить ему, беда в пороге – золото тяжесть же! Не листок березовый, водой не снесет далеко. Тем более мешок. Ко дну сразу прижмется. Привезли на место лоцмана. Под свечками. Вопрос ему: «Где?» Показывает точно. А ну-ка, сунься в пороге на дно! Черта смелет! Давай кошками драть дно, железные сети закидывать. Сказать, идиетство! На стальном канате водолаза спустили. Куды! Тот же миг убило. Вихорь, ураган водяной! Притом еще муть, видимости никакой, полая вода не скатилась. Лесникова изба над порогом. Мысль прокурора: «Мог быть тут сговор с лоцманом?» Обязательно! Проверка. Не получается. Оба с бабой-красой еще за день до плота были в Означенном. Двадцать человек видели. Вот, начальник, счастье! А? Гнить бы им тоже в тюрьме. Как докажешь? Мильён!

– Да, это счастье, – сказал Цагеридзе. – А золото, что же, так и не нашли?

– Два месяца драли дно енисейское. Дери хоть два года. Лоцману суд, в лагеря. Грабеж не доказан. Просто за гибель охраны, людей. И тоже – золота. «Академик», не сумел доставить, спасал себя. На двадцать лет. Строгий режим. Как – правильно?

– Мне трудно ответить, – сказал Цагеридзе, – я не отвечу. Мне кажется, вы тут какую-то загадку загадываете.

Василий Петрович хрипло засмеялся, потер кулаками припухшие веки, стал закуривать новую папиросу.

– Кросворт, – проговорил он с удовольствием. – Понятно, ответ дальше. Золотой мильён казне нелегко забыть. Достоянье республики. Мысль такая: в воде золото – поиск зимой повторить. Через лед. Сечь проруби сподряд и просматривать. Извести хоть сто тыщ, а мильён выручить. Другая мысль: на берегу, в земле лоцманом золото спрятано – оно себя тоже покажет. Без сообщников прятать не станет, не дурак, знает – сидеть в тюрьме. Гепеу, чекисты в работу. Потайной надзор всюду, где золото это самое может явиться. Даже в Означенном фельдшер – от чека, гепеушник. Месяц за месяцем нигде ничего, ни тинь-тилилинь. А в конец зимы – слушай! – приходит к нему лесникова баба-краса. Енисей между тем и над, и под, и в пороге самом весь иссечен прорубями. Каждый вершок дна ощупан. Пусто! Деньги влупили в проруби зря. Отступились, бросили. А баба-краса к фельдшеру с женской болезнью. Он поглядел, говорит: «Излечимо. Только в лекарство, в мазь надо золото растворить». Смекаешь? Ход чекистский. Ну, баба обрадовалась, рвет из ушей серьги золотые, подарок свадебный. Ради здоровья ничего не жалко. А фельдшер: «Нет. В серьгах сплав. Надо лишь самородное, песочек обязательно. Самый пустячок». Баба: где взять? Захочешь – достанешь! Охала, охала, а верно – через неделю снова в Означенном. Достала все же щепоть самую малую. Фельдшер ей мазь сготовил: «Поправляйся, краса!» А на восьмой день – раз! – лесника с бабой в кружку. Как так? Анализ на химию сделан. Знай: золото разную примесь шлиха имеет. Каждая партия в книгу добычи записана. Золото бабы-красы с утопленным точно совпало. Куды денешься? Прижали в гепеу лесника – открылся. Дело так. Поздней осенью рыбу лучил, с острогой. Заплыл в тихое улово, десять верст ниже порога, где никто не искал, глянь – у камня, на дне мешок кожаный. Клад! Не твой, ледяной. С бревном от плота, должно, туда его подтащило. Баба-краса на корме с веслом, не видит. Промолчал ей лесник. В другую ночь один сплавал, вытащил. Спрятал в мох, понимал – мало не будет. Вопрос – зачем спрятал? Куда бы он с мильёном в золоте? И вот тебе баланс. Дебет: десять крупиц бабе-красе на мазь, и то обманную, не лечебную. Кредит: тюрьма самому, без зачетов – двадцать лет.

– Двадцать лет! – покрутил головой Цагеридзе. – Женщине – тоже? Ах, это золото! Но лоцмана-то оправдали?

– Двадцать лет – норма. А как? Мильён же! Бабу-красу не посадили. Не способничала. В тайне от нее лесник занимался золотом. А лоцман к тому времю загнулся уже. В лагере.

Василий Петрович пересел поудобнее, растянул посвободнее вязаный шарф на шее. И вторая докуренная папироса, смятая, сдавленная в комок, полетела за шкаф.

В красном уголке все еще визжали девчата, стучали подкованные сапоги парней.

Цагеридзе глянул на часы.

– Да-a, история…

– Черт, могут! – бухгалтер завистливо покосился в сторону красного уголка. – Хоть до утра. Как со скипидару. Куды он пропадает, свой скипидар? А бывало, и сам тоже так. Ты как понял – конец? А этим только на твой кросворт не ответишь.

– Никаких кроссвордов я вам не загадывал и никаких ответов от вас не жду, – сказал Цагеридзе. – Но я с очень большим удовольствием слушал вас. Люблю замысловатые истории. Если это еще не конец, пожалуйста, – что дальше?

Василий Петрович прищурился, еще пошире растянул свой вязаный шарф. Потянулся рукой в карман за папиросами.

– Не ждешь ответа… Зачем тогда спрашивать? Жди. Ответ будет. А далее так. Идет война. Лесник за проволокой колючей, за стальными решетками. Последний сукин сын – грабитель государства. Куды хуже? На мильён покусился! А людей, тоже мильёны, между тем на войне головы свои кладут. Собери всю кровь в одно – другой Енисей выйдет. Брат лесников убит. Брат бабы-красы тоже. В ближней, дальней родне, середь всех знакомых половину мужиков война выкосила. Другие, кто жив, – в орденах, в медалях. Сопоставь. И лесник сопоставляет. Тут мир. Берлин взят, радость общая. Лесник тоже празднует. За решеткой. Сукиным сыном празднует. Указ: амнистия. Кому гибель, а ему удачу война принесла. Понимает и это. Но куды из тюрьмы? К дому! На его должности баба-краса. Не работа – должность. И ей не зарплата, главный жир – зверь и рыба. Все, как было. Только теперь он к бабе-красе в иждивенцы. Приняла. Хотя грабитель государства. И еще на совести лоцманова смерть. Еще всех братьев, сватьев своих, которые за Родину головы клали, пока он не под пулями грех свой отрабатывал. Но, ладно, вернуться – вернулся. Рыбу ловит, капусту сажает. Год проходит, второй. А у бабы-красы радости нету. Не в нее, в себя глядит мужик.

– Как «в себя»? – спросил Цагеридзе.

– Зима перехватила дороги, – не останавливаясь, продолжил свой рассказ бухгалтер, – на Означенное, кроме на лыжах, не выбежишь. Белым снегом все устелило. Уходит утром лесник, ружье на плече, топор за поясом. Надежда: сохатого завалить. Дело привычное. День весь кончился – нету. Ночь опустилась. Нету. Баба-краса с крыльца в воздух палит: заблудился мужик – услышит. Нету. И до утра нету. Где? Холера знает, может, и медведь задрал. В Саянах их пропасть. Светает. Баба-краса на лыжи, по следу. В снегу, как напечатанный, никем не перейден. След впрямую к Моинскому порогу. На берегу лиственница срубленная, щепки чистенькие. Обтесанный ствол унесен. Баба дальше. Скала в самый порог выдалась. Наверху скалы свежий крест стоит, в трещину накрепко вбит, раскреплен клиньями. Все по-хозяйски. Крест чисто сделанный, под шатровой накладкой. От дождей. Со скалы след кружит к реке. Баба дальше. По льду. Прорубь. Морозом уже остеклило ее. Следы только до проруби. Ружье лежит, топоришко заиндевел…

Василий Петрович грубо выругался, вскочил на ноги. Щелчком выбил из пачки папиросу, вздрагивающей рукой поймал ее на лету. Посмотрел на Цагеридзе угрюмо и тяжело.

– Подходит для кросворта? Кто поставил крест – ясно. А кому?

– То есть как – кому? – спросил Цагеридзе, несколько недоумевая, отчего так, вдруг, переменился Василий Петрович, стал какой-то особенно колючий и жесткий. – Может быть, я не понял, хотя слушал очень внимательно. Лесник поставил крест сам себе.

Бухгалтер медленно поднял палец кверху. Палец толстый, заскорузлый и кривой.

– Богов у лесника в доме не было. Неверующий. Это учти. Крест на земле – смерть, крест на скале – гибель. Вот что хотел он обозначить. В сторону – чего он думал, когда не на бабу-красу свою, а в себя глядел. В сторону – какая сила его потянула прорубь в реке просечь: тоска по золоту или стыд перед людьми, перед Родиной? Конец его правильный. Сюда гляди, вникай. Он мильён этот не из банка украл, он из реки поднял его. Век бы там не нашли. Как этого сокровища – «Черного прынца», что ли. А конец мужику законный, гибельный. И не от посторонней руки. Сам. Разложил судьбу свою направо, налево. Жить бы мог. А он – в прорубь. Ты мне вопрос. Я тебе ответ. Кросворт твой был обо мне. Не дурак я. Вот так, начальник. Ну, что? Пошли искать золото? Ты спрашивал: куды мы денем его?

Возле порога оглянулся на Цагеридзе, левой рукой подергал шарф за концы, чтобы он плотнее прилег к шее, правой рукой нащупал дверную скобу.

– Тебе ногу напрочь, у меня четыре сквозных навылет. Враг не горохом кидается, – сказал, рубя слова. – А крест себе в скале я ставить не стану. Не дойду.

И вышел, ударив дверью.

Взгляд Цагеридзе упал на справку, принесенную бухгалтером. Какие мысли в докладной он собирается развить, опираясь на эту справку? Что ежегодный «утоп» древесины – явление нетерпимое? Но это все равно что написать: «Волга впадает в Каспийское море». Докладная записка должна быть вовсе о другом, о том, каким образом он, инженер Цагеридзе, предполагает… Что предполагает? Ничего он не предполагает! И ничего он не может, совершенно ничего не может. Бухгалтер, второе «главное лицо», великолепно это понял. Он оскорбился на то, что его заставили составлять совершенно ненужную сейчас для дела справку. Он разгадал и «кросворт» о золоте. И тоже оскорбился: «Пошли, начальник, искать золото… Крест себе в скале я ставить не стану…» Присказка была длинная, зато суть ее достаточно ясная: «Думаешь, начальник, я подлец – возьму золото, оберу свое государство. Я-то не возьму, я берегу его. Это ты возьмешь. Ты расточить государственное золото хочешь, готов миллионы на ветер пустить, ради глупой идеи – спасти невозможное». Да-а… Вот и столкнулись два понимания честности: сделать больше, чем ты обязан, и делать только то, что разумно. Косованов посмеялся над какой-то «роковой обязательностью» конфликта директора с парторгом. О неизбежных столкновениях между директором и бухгалтером Цагеридзе тоже слыхал не раз. Так, значит, все его теперешние беседы с Василием Петровичем – уже такой конфликт и есть?

И ему, Цагеридзе, нужно будет отныне разговаривать с Василием Петровичем, хмуря брови? Спорить с ним, стуча кулаком по столу, приказывать жестко и безоговорочно, писать какие-то повторные резолюции. Что это было сегодня, «кросворт» этот: туманно поговорили о деле два должностных главных лица или открыто враждебно столкнулись два дьявольски разных характера?

Цагеридзе скатал бумаги в трубку, засунул в карман пальто и вышел, с удовольствием вслушиваясь в беспечное шарканье ног, доносившееся из красного уголка под совершенно усталую и с беспрерывной фальшивинкой музыку. Василий Петрович желчно сказал о них: «Черт, могут!» Да, они могут, они все сделают, эти парни и девушки, мужики, женщины и старики, только отдай им точный, разумный приказ. Не сфальшивь так, как фальшивит сейчас гармонист, выискивая новые переборы. И как продолжение этой мысли, сверлящий голос Женьки Ребезовой с ядовитой ласковостью проговорил: «Гошу – на мыло!» Цагеридзе усмехнулся: «А парень играл весь вечер. Ну что же… Правильно!»

Он шел домой – писать докладную записку, но почему-то вдруг очутился на обрывистом берегу Читаута, там, где темными пятнами на серой глади застывшей, завеянной снегом реки обозначались места пробной выколки леса. Сто бревен… Кто-то из ребят, Павел Болотников, кажется, сострил: «Такие штуки из цельного камня легче вытесать, чем изо льда». И это бревна, взятые сверху, а доберись до тех, что поглубже и как попало стоят торчком, сразу начнет выжимать воду, и тогда броди по колено в ледяной каше с ломом в руках. Мороз сегодня двадцать четыре градуса, а завтра, может быть, и снова все пятьдесят.

Чепуха! Конечно, прав Василий Петрович, никакое подъемное сооружение у такого высокого и обрывистого берега не поставишь, не тратя на один миллион два миллиона.

Сдавайся, Николай Цагеридзе! «Лед растает, не растает, а не высохнет вода…»

В бухгалтерских отчетах очень «глубокомысленно» названа графа: «Потери от стихийных бедствий». Василий Петрович показывал инструкцию, в ней перечисляются виды стихийных бедствий: ураганы, лесные пожары, наводнения и другие непреодолимые силы природы. Непреодолимые силы… Прямой путь замороженному лесу в эту графу. А Ной, между прочим, если верить библейской легенде, все же преодолел очень крупное стихийное бедствие, и даже не какое-нибудь простое наводнение, а Всемирный потоп. Он не списал по бухгалтерскому отчету все живое на Земле в графу «потери от стихийных бедствий». А Ной не был инженером, он не имел диплома Красноярского лесотехнического института.

«Лед растает, не растает…» Ковчег, что ли, для замороженного леса построить? Ковчег… А что? Он ведь построен уже! Вот все это ледяное поле с вмороженными в него бревнами. Прочное, крепкое. Только на какой Арарат и какими силами поднять его на время ледохода? Стихийные бедствия: наводнения, ураганы, лесные пожары…

Есть способ гасить лесные пожары встречным огнем…

Может быть… сохранить в реке замороженные бревна… встречным морозом?!

На улицу из конторы вылился шумный людской поток, веселым говором, криками наполнилась звездная ночь, и сразу словно бы вздрогнули, подтянулись высокие сосны, уставшие стоять с ветвями, одавленными тяжелой снеговой ношей.

Эй, начальник, хватит всяких нелепых выдумок! Все свободные рабочие руки нужно занять строительством жилья, чтобы хоть в этом году снова зря не «пропали лимиты».

Цагеридзе тихо брел к дому по косой тропе, пробитой в высоких сугробах.

Видимо, совсем уже напоследок Гоша рванул еще раз «Подгорную». Под гармонь Женька Ребезова проголосила еще одну ядовитую частушечку:

 
Реки, камни и кусты,
Всюду сломаны мосты.
Где-то Макся мой идет,
Мишу за руку ведет.
 

А девчата захохотали так заливисто, так озорно, что у Цагеридзе колючими мурашками по телу пробежала дрожь: а-ах!

Он теперь зашагал быстрее, круто повернув обратно к конторе, шел, уже весело приподняв голову, всей душой унесясь в полет новой фантазии: мороз сковал лед в запани, только в запани, но сковал с такой силой, что он никак не может растаять, хотя вокруг весна…

4

Весь этот вечер Михаил чувствовал себя словно на горячей сковороде, а Максим ему казался предателем с того самого момента, когда выскочил вперед и ударил перед Женькой в пол своими тяжелыми сапогами. Он давно и твердо привык, что в их крепкой дружбе первое место все же – и во всем! – принадлежит ему, Михаилу. Умеет Максим плясать лучше – пожалуйста, пляши, но уж под носом у него со своим удальством, во всяком случае, не выскакивай. Как теперь после этого он, Михаил, выглядит?

Вот что значит опоздать, задержаться на какую-то несчастную долю минуты!