Текст книги "В благодатный год"

Сергей Терентьевич Семенов
В благодатный год

I

Никакое время в течение целого года не встречается с таким волнением, беспокойством и нетерпением в серенькой деревенской жизни, как осенняя пора. К этой поре с полей все собирается, хлеб обмолачивается, узнается, сколько чего уродилось, за что трудились лето, происходит продажа излишков. У крестьян являются хоть на короткое время деньги в руках, с которыми можно и вопиющие нужды удовлетворить, и, если останется что, – и душу отвести: кому в семье – накупив для этого гостинцев, калачей, меду, кому в одиночку – за бутылкой водки в трактире. Недаром и пословицы про эту пору говорят: «Осенью и у воробья пиво», «Осень-то матка – кисель да блины, а весною-то гладко – сиди и гляди».

Но самыми важными днями изо всей этой поры считаются те дни, когда происходит продажа урожая или на сельских ярмарках, или на базаре. И перед этими днями, и в самые эти дни деревенские хозяева переживают столько волнений, тревог и беспокойства, что долго после вспоминают о них, иногда с болью в сердце и тяжелым вздохом, а иногда с удовольствием и светлою улыбкой на лице…

Для хозяев небольшой деревушки Горшешни таким днем считается праздник Покрова. В этот праздник в большом соседнем торговом селе открывалась ярмарка, и горшешенцы, наравне с соседне-деревенскими мужиками, сбывали на ней все, что набиралось к продаже из хлеба и скота, собирали выручку и узнавали наверное результаты своих трудов – и, смотря по тому, каковы они оказались, так себя и вели, так и чувствовали.

В этот год урожай в нашем месте был порядочный, уборка хорошая, все почти окончательно убрались к этому дню, и все увидели, что добра получилось достаточно. У многих зародилась надежда, что в этот год они мало того что с нуждами и долгами разберутся, но и еще сверх этого останется кое-что, а это в крестьянской жизни редко когда случалось. Даже самые забитые и загнанные судьбой хозяева и те обольщали себя подобными надеждами и необычайно бодрились. Они мысленно высчитывали, сколько у них может остаться излишку, и распределяли, куда его можно употребить… Едва ли не больше всех мечтал несколько поправиться в этом году один из горшешенских нужняков Клим Скрипачев.

«Уродилось, бог дал, уродилось! – размышлял он, думая про нынешний урожай. – Можно будет поправиться – отвести душу, не все же недостатки видеть, пора отдых узнать».

И он сразу точно помолодел, ходил бодро и весело и во всяком деле стал поворачиваться пошустрей. Бывало, он делал все не спеша, мешкотно, а теперь откуда прыть взялась.

В самый же праздник, в который должно было выясниться, каков «приполон» получится у него от урожая, он даже и проснулся раньше жены. Утренний рассвет только что забрезжился в тусклых окнах его закоптелой избушки и выползшие из щелей на ночную кормежку тараканы не успели еще убраться по своим местам, а он уже соскочил с своей соломенной перины и, быстро умывшись, стал обувать заскорузлые ноги в кожаные сапоги. И когда, обувшись, он подошел к окну и начал расчесывать лохматую голову трехзубым гребешком, тогда только проснулась и его жена. Она соскочила с печки, протерла руками глаза и, широко зевнув, заспанным голосом спросила мужа:

– Справляешься?

– Да… Хочется пораньше попасть, – молвил Клим, – и место получше займешь, и продашь, може, подороже.

– Знамо так. Поезжай, поезжай! – одобрила его жена.

– А ты-то придешь на базар? – спросил ее Клим.

– Пожалуй, приду; вот истоплю печку, управлюсь и прибреду.

– Приходи: что покупать-то – вместе лучше.

– И Николку с собой взять нужно, он сам себе свою покупку-то и выберет.

– Бери и Николку…

И, сказав это, Клим поднялся с лавки и стал натягивать на себя худенькую шубенку; жена его, достав с полки подойник, пошла доить корову.

Выйдя на двор, Клим стал обратывать лошадь; баба, усевшись под корову, крикнула ему:

– Ты смотри не загуляй там, подержись, ради Христа… Знаешь – нужды-нужды… Лучше справь себе что-нибудь.

– Ну, вот! а я не знаю, – молвил Клим и вывел лошадь за двор на огороды.

Утро едва занималось. Яркое солнце только что показалось на востоке и рассыпало свои золотые лучи по посеребренной легким морозцем земле и по соломенным крышам построек. Клим поднял глаза на голубое небо, в котором высоко плавали небольшие перистые облака, взглянул на покрытую инеем траву, на жерди загородки, на покрасневшие листочки крыжовника – и ему вдруг стало так легко и весело, как давным-давно не бывало. «Вот и жданный день наступил, что-то бог даст сегодня!» – улыбаясь, прошептал он и, бодро подняв голову, подвел свою лошаденку к сараю, лихо повернул ее на место и, крикнув «тпррру», закинул ей на шею повод и, отперев ворота сарая, стал вывозить из него телегу.

С телегой Клим бился долго: она была полна мешками, и поэтому мужику вывести ее сразу как-то не удавалось. Насилу-то-насилу он направил ее на путь, повернув заднее колесо и потом ловко спиной и головой упершись в передок; от этого усилия телега, хотя нехотя и не спеша, но выползла из сарая.

Только Клим натянул супонь, как по дороге загремели. Мужик обернулся и увидал, как, сидя на новой, хотя и немудрой, телеге, так же, как и у него, полно накладенной мешками, ехал его кум Селиван. Поравнявшись с Климом, Селиван придержал лошадь, высоко поднял картуз над головой и крикнул:

– Здорово, кум! На рынок, что ли?

– На рынок, на рынок!

– Справляйся проворней, вместе поедем.

– Сейчас! – крикнул Клим и засуетился вокруг лошади.

Он быстро подвязал повод, взвожжал, запер сарай, поспешно три раза перекрестился и, взявши лошадь за повод, дернул ее вперед.

– Готово? – спросил Селиван.

– Готово, – отвечал Клим и стал садиться на воз.

– Ну, едем, – сказал Селиван.

– Трогай! – молвил Клим. Лошади тронулись.

II

Базар был всего в двух верстах от Горшешни, в большом и богатом селе Чередовом. Проехав небольшой огорок, возвышавшийся сейчас же за сараями, кумовья увидели село. Лошади их шли тихо, поэтому приятели могли и разговаривать меж собой, и разглядывать издали, каков-то нонче базар.

Базар был, видимо, большой, несмотря на раннее утро. Со стороны его доносился уже глухой и протяжный шум, из которого всего яснее выделялись писк поросят, мычанье коров и телят, блеянье овец, выведенных для продажи на конную, расположенную как раз на выгоне при самом въезде в село. Целый лес оглобель, поднятых кверху, виднелся издали и этим доказывал, что народу съехалось на базар достаточно еще накануне.

– А базар, должно, здоровый нонче, – оборачиваясь к куму, сказал Селиван.

– Небось, что не маленький, эна что народу-то наехало, – молвил Клим.

– Торговцев-то ехало, ехало вчерась, кажись, никогда столько и не сбиралось.

– Торг будет, только бог дал бы на хлеб цены подороже.

– Может быть, и дороги будут… Ты что везешь продавать-то?

– Семя льняного мер двенадцать да куль овса.

– Двенадцать мер семя! – удивился Селиван. – Где ж ты его столько набрал-то?

– Уродилось, бог дал, – восемнадцать мер наколотил, три меры на семена оставил, три на масло, а это вот продавать.

– Сколько же ты его сеял-то?

– Две меры.

– Хорошо! Выручишься ты нонче: цена ему нонче порядочная, я еще в воздвиженье по рублю с четвертью продавал, а теперь, гляди, дороже будет.

– Давай бог! Чем дороже, тем лучше, – молвил Клим, – хотя мало-мальски отряхнуться бы.

– Нонче отряхнешься: год просто на редкость.

– Год благодатный. Семя-то – семя, а овса-то сколько вышло: четыре куля ономясь Власу Павлову свез – на семена у него брал, – да вот продать везу, да дома куля четыре осталось; думаю – не уберегу ли на семена…

– Вот и слава богу! На семена своего убережешь – всего дороже, – прямо другой свет увидишь: и весной без заботы, и осенью есть что ждать, хоть и плохо уродится, а все твое; а то работаешь, работаешь, а барыши все кулак обирает.

– Верно! Я вот пятый год семена-то занимаю, так просто никакой пользы от работы-то не вижу. Ведь за одолжение-то что лупят? Хошь не хошь, а подай ему меру овса на куль да рубль денег; а он сплошь и рядом родится-то сам-друг, ну и останется за все труды солома да мякина.

– Что говорить, надо бы хуже да нельзя. Горе наше заставляет только с кулаками-то знаться, этим они и пользуются. Да ведь какие стервецы: дерут-то дерут с тебя, да еще надораживаются. Когда я с Михаилом Семеновым знался, какие дела бывали! Приедешь это к нему сольцы или деготьку взять, так он еще сразу и не почешется отпустить-то, а пошлет тебя воз соломы привезть либо мешков десять овса насыпать, – а уж цену-то лупит, какую вздумается.

– Что уж говорить! Если бы привел бог не якшаться с ними, кажись, обеими руками перекрестился бы.

– Что ж, выручай больше денег, да и справляй все нужды – и незачем будет ходить к ним.

– Сколько-то выручишь?

– А тебе много надобно-то?

– Да как сказать! рублей пятнадцать выручил бы – обошелся: заплатил бы оброк, наступит, да купил бы рукавицы с валенками, да для харчей кой-чего, да на мельницу с маслобойней осталось бы, вот и обошлось бы дело.

– Пятнадцать рублей все выручишь, – немного подумав, сказал Селиван.

– А выручу, – молвил Клим, – значит, и остатный овес не трону; будут еще какие нужды – лен, когда улежится, продам да исправлю, как-нибудь обернусь.

– Что ж, помогай бог, кто себе добра не желает.

– Да, вот что

...

конец ознакомительного фрагмента