Текст книги "Алексей заводчик"

Сергей Терентьевич Семенов
Алексей заводчик

I

Первый раз я увидел Алексея лет шесть тому назад.

Выйдя осенним вечером на улицу деревни, я заметил у двора сапожника Вавилы толпу народа. Кое-кто из мужиков, бабы и ребятишки собрались у избы сапожника, и между ними то и дело слышались взрывы веселого смеха. Меня затронуло любопытство, и я направился к этой толпе. На вопрос мой, что тут делается – мне объяснили:

– Вавила себе работника привел, такой ухарь – отойди-пусти! Послушай-ка, что он говорит.

Вавила и новый работник его сидели на завалинке избы. Вавила был так пьян, что еле голову на плечах держал, но работник был трезв. Это был молодой еще парень, лет 19-ти на вид, худой, с грязным цветом лица и одетый в какие-то лохмотья не-деревенского происхождения. Он держал себя довольно бодро, говорил развязно, хотя при внимательном взгляде на него и можно было заметить, что эта развязность как будто неискренняя, напускная. Когда я подошел туда, он свертывал себе из газетной бумаги папироску.

– Где он такого отыскал? – спросил я.

– Должно быть, чорт нанес, – крикнула на мой вопрос жена Вавилы, худая, забитая нуждой и заботой, женщина, стоявшая тут же и видимо крайне недовольная тем, что муж привел к себе такого работника. – Яковлевский бобыль, – добавила она. – Из Москвы по этапу пришел. Пропился там, вот и пригнали сюда выхаживаться.

– Молчи! Тебе говорят – молчи! – бурчал, топая ногой на жену, Вавила.

– Была неволя молчать! – не унималась баба. – Тебе-то все равно, а мне-то, небось, достанется: может быть, он и работать-то ничего не умеет, а я гоношись тут, стряпай на вас да обшивай, обмывай вас, – какая сласть подумаешь!

– Ну, это ты, тетка, зря городишь, – проговорил вдруг работник. – Как это так я работать не умею! Да ты таких мастеров-то сроду не видала. Мы от скуки – на все руки: сапоги точать, головой качать, – мы все могем, – и вдруг умышленно упирая на букву о, работник добавил скороговоркой: – и избу срубим, и печку складем, трубу выведем, – только дым-то хоть мешком выноси!

В толпе захохотали.

– Ай-да мастер! Эти уж смастерят, что надо. И где он только обучался?

– Дома; знамо, в люди не отдавали, сам до всего дошел, – серьезным тоном ответил парень.

– А где у тебя дом-то?

– В Москве… Просто дворец, а не дом: три кола вбито, небом покрыто, светом огорожено, да со всех сторон землей обложено.

В толпе опять раздался смех; потом послышался новый вопрос:

– Что ж ты, так там жил, али делом каким занимался?

– Делом занимался: завод вел.

– Какой же завод?

– Перегонный: перегонял водку из бутылки в глотку, – дела хорошо шли.

При этих словах некоторые бабы завизжали от хохота; засмеялась даже сердитая жена сапожника и, плюнув, проговорила:

– Вот он какой нагрешник, и жди от него путного!

И сказавши это, баба повернулась и скрылась на крыльце.

– Что же это ты в такой жизни и не ужился, ведь вона там как хорошо?

– Такая линия подошла: оплошал – прохворал, Бог обидел – пропился! – ответил работник, и этим вызвал новый взрыв хохота.

II

С другого же дня парень стал сапожничать у Вавилы. Работать он умел и работал усердно. Гулял он только в праздники, и очень скромно: выйдет на улицу, подойдет к молодежи или мальчишек вокруг себя соберет, споет им какую-нибудь песню, расскажет что. На рассказы он был мастер. Он знал немало сказок, историек, случаев из московской жизни, иногда правдивых, иногда вымышленных им; он и делился со всеми, кто только желал его слушать. За это его, нельзя сказать, чтоб полюбили, но все встречались с ним с удовольствием, особенно молодежь. Она окрестила его прозвищем «заводчик», имеющим двоякий смысл: во-первых, намекало на то, что он всегда «заводил» что-нибудь интересное, то есть шутник, затейник; во-вторых, оно говорило и то, что он был, по его словам, содержателем завода, на котором перегоняли водку из бутылки в глотку; и этим прозвищем все стали звать его. Алексей на это не обижался и охотно отвечал, когда его звали только по одному прозвищу.

Однажды зимой, от нечего делать, я зашел посидеть к Вавиле. Вавила с заводчиком были заняты сапожною работою, жена Вавилы помещалась на коннике за пряжей. Все были поглощены делом, но прилежнее всех занимался им заводчик. Он очень усердно наколачивал каблук. Я не удержался, чтоб не сказать жене Вавилы:

– Ну, вот, ты тогда беспокоилась, что он работать не будет, – гляди, как старается.

– Теперь-то сама вижу, что мастер, – проговорила баба и усмехнулась.

– Небось, не подгадим! – весело воскликнул Алексей. – Коли что умеем, сделаем за первый сорт.

– А ты еще что можешь делать-то? – спросил я.

– Водку пить, табак курить, мало ли что, – по-прежнему весело проговорил Алексей и, отшвырнув от себя законченный сапог, принялся за другой.

– А работы никакой еще не знаешь?

– Вот захотел, работы еще! Одну знаю, и то хорошо; слава Богу, что этой-то кое-как выучился.

Я заметил, что в тоне, каким были произнесены эти слова, слышалась деловитость, и решил воспользоваться этим – завести серьезный разговор. Мне хотелось узнать, как он рос, чем занимался в Москве, и, не откладывая намерения, я сейчас же закинул вопрос о том, где он родился.

– В Москве я родился, – ответил на мой вопрос Алексей, и по лицу его пробежала какая-то тень. – Старики-то мои смолоду туда перебрались, я там и родился.

– Зачем же старики-то перебрались в Москву? – спросил я снова.

– На легкую работу да вольные хлеба! Не понравилось им в деревне жить, вот они распродали все, да и отправились в Москву. Сперва-то на место приделились, в людях жили; а в людях жить – надо всякому служить. Пожили-пожили они – не понравилось им это, задумали они свое дело повести. Собрали деньжонок, переехали на Хитров; отец начал там квасом торговать, а мать фатеру сняла да жильцов пускать стала.

– И теперь они этим делом занимаются?

– Куда тут, и помину от этого не осталось.

– Отчего же, или невыгодно?

– Куда тут не выгодно! А видно не судьба Макару коров доить: ко всему нужна привычка – что торговать, что еще; а у них откуда она возьмется? Там прозевал, здесь проморгал, ну, все на шею да на шею, а тут стала полиция придираться да допекать: чистоту спрашивает. Знамо, кто опытный-то, тому и полиция не страшна, он знает, как ладить с ней: сунет околоточному на штаны – и вся недолга; а нашим-то это невдомек – ну, на них, знамо, чуть что – сейчас штраф. Штраф да штраф, они с горя-то на водочку стали налегать. Сегодня штраф, завтра торговать не пускают, послезавтра пьяные, а там какая-нибудь незакрутка, ну, дело-то в упадок да в упадок – и прогорели они; закрыли торговлю и фатеру не по силам стало держать.

– Так что же они теперь там делают? – продолжал я свои расспросы.

– Теперь живут двое в одном углу. Мать-то еще нанимается куда-нибудь на поденщину – стирать, либо полы мыть, а отец совсем опустился, только и знает – христарадничает.

– И ты все время с ними жил?

– Годов до 12-ти с ними; бегал, баловался, а когда и с ручкой пройдешь. Потом захотели они меня к делу пристроить, и отдали в трактир на том дворе, где наша фатера-то была. Приделили меня чашки перемывать. Пристроился я, было, – ничего, и к делу привык, да из-за ихнего пьянства не удержался. В вино-то они к этому времени втянулись, а взять-то уж негде стало, ну и давай из меня тянуть. Придут, это, чай пить – и сейчас к буфету, к хозяину или, там, к приказчику: «У вас наш сынок живет, давай нам полбутылки». Полбутылка за полбутылкой, – что мне за месяц приходится, они за неделю заберут. А там подошло время: нужно сапожишки справить, рубашонку, а им не на что. Ну, хозяин глядел-глядел да и говорит: «Уходи с Богом, ты для нашего места не подходишь».

– Ты и ушел?

– И ушел, – проговорил Алексей и остановился. Передохнув с минуту, он продолжал:

– Перешел я опять к ним; стали они думать да гадать, что со мной делать теперь, и порешили в сапожники отдать. Нашли такого хозяина, который на всем своем бы взял, и закабалили меня на семь годов. Сперва-то меня, вместо мастерской, приделили на кухню: то за водой на бассейну беги, то в лавочку ступай, то товар заказчикам неси; управишься, придешь в мастерскую, а там, глядишь, мастера посылают, кто за табаком, кто еще за чем.

– Это уж известное дело, – вмешался в разговор Вавила, – там всегда так делается: коль на долгий срок попал, – сколько годков на побегушках пробегаешь!

– Вот и мне пришлось так бегать; года четыре мне и шила в руки не давали, – опять продолжал рассказ Алексей. – Только на пятом году посадили меня к месту и дали дело в руки. Мастер, к которому я под начал попал, хороший такой был; другие, там, норовят с ученика-то сорвать что, а этот ничего не хотел, а показывал, что надо, как следует… Проработал я годик, другой, стало у меня выходить кое-что, начали, это, меня похваливать и мастера и хозяин. Пронюхали про это наши; сейчас приходит отец: «Будет, говорит, тебе здесь жить, пойдем на фатеру». – Зачем? спрашиваю. – «От себя, говорит, будешь работать. Я, – это отец-то говорит, – буду старую обувь покупать, а ты починишь ее, а я продам». Делать нечего было, пришлось мне покинуть хозяина.

– Ишь ведь какие облоеды? Не то что дать парню до дела дойти, а как бы только пососать его, – вмешалась в разговор жена Вавилы.

– Какого ж тут еще дела дожидаться; видишь – водкой пахнет – нечего тут ждать! – насмешливо отозвался и сам Вавила.

– Только того и нужно было, – заметил Алексей. – Если бы не глотка-то ихняя, и как бы дело пошло… Худую-то обувь дешево можно купить, особливо на Хитровом, а как починишь ее, цена-то ей другая. Чуть не втрое, бывало, выручал, да нам-то не показывал; что выручит, то и пропьет. Иной раз и так приходилось: еще, мол, купить не на что, а нам с матерью ждать нечего – просто хоть зубы на полку клади или воровать ступай.

– А что, теперь дело прошлое, – снова вмешалась баба Вавилы: – небось, при этакой жизни и воровать приходилось?

– Нет, Бог миловал, – сказал Алексей: – ни разу не доводилось.

– Ну, вот, – ни разу, это ты не сказываешь.

– Что ж мне скрывать-то? Боюсь я, что ль, тебя, вот чудная-то! – необыкновенно серьезно проговорил Алексей. – Приходилось, когда в мальчиках жил: когда кусок говядины на кухне упрешь, когда калач стянешь или пятачок от сдачи утаишь. А чтобы по-настоящему воровать – Бог миловал: должно, руки толсты. – И проговоривши последние слова, Алексей вдруг рассмеялся.

– Где ж там воровать-то: там, вишь, и народ-то жил яко наг, яко благ, яко нет ничего, – заметил Вавила.

– Ну, это ты не скажи! – воскликнул Алексей и, положив работу, вдруг поднялся с места, отошел к приступке, сел на нее и стал делать папироску. Сделавши папироску и закурив ее, он опять заговорил.

III

– Коли захочешь чего, и там можно сделать что угодно, – сделай милость! Сам не выдумаешь – другие научат, найдутся такие.

И он затянулся папироской, выпустил клубы дыма изо рта и из носа и проговорил:

– Мне раз подходило такое дело, насилу как удержался, – можно сказать, на волоске висел.

– Что ж это за дело? – с загоревшимися от любопытства глазами спросил Вавила и, бросив работу, повернулся всем корпусом в сторону Алексея.

– Было это как раз в ту пору, когда сапожничал я у своих. Чай-то пить в трактир ходил; ну, когда дело есть, скоро повернешься, а дела нет, сидишь, на народ глядишь; а народу всегда в этом месте волна – и всякого народу. Сижу я этак раз за столом и подмечаю – приглядывается ко мне один паренек, на вид шустрый такой, одет хорошо. Раз прихожу в трактир – он тут, другой – тут, и все на меня глаза пялит. А на третий раз сижу я это так, курю вот как сейчас, подкатывается он ко мне и говорит: «Дай-ка, брат, закурить». Я дал. Закурил он и к моему столу подсел и разговор, это, со мной затевает: «Где, говорит, живешь, что делаешь?» Я сказываю. «Плохо, должно быть, говорит, дела идут?» – Плохо. – «А не хошь, говорит, житья получше?» – Кто, говорю, себе враг и от хорошего откажется! – «Так можно, говорит, хорошее житье устроить». – Как же так? спрашиваю. – «А вот как… Пойдем-ка в уголок от людей подальше». Перешли мы за другой стол, он и шепчет мне: «Вот, говорит, какие дела: я поступаю в приказчики в магазин и буду там жить; и есть у меня еще приказчики, товарищи, тоже на местах живут: расскажем мы тебе все эти магазины, а ты ходи, говорит, по ним, покупай, что там тебе скажем. Справим, говорит, мы тебя, денег дадим, а ты только знай этот товар-то на фатеру относи, а мы у тебя будем его принимать да к месту приделять».

– Что ж это такое за штука?.. – спросил Вавила и недоумевающе уставился на Алексея.

– Штука очень простая, – объяснил Алексей: – вместе с этим товаром-то они положат кусочек еще какого, да побольше, да подороже, а деньги-то возьмут только за дешевый.

– Ишь ты ведь проклятые… одумают тоже! – воскликнул Вавила и даже покраснел весь. – Однако, ловкачи!

– Вон там какие огарки водятся!.. – поддакнула ему и жена его.

– «Тебе, говорит, очень хорошо будет, живи беззаботно», – опять продолжал Алексей. – Разъело у меня губу. Неужели, думаю, век на Хитровом болтаться, дай хоть маленько на свет погляжу. – Согласен, говорю. И только я это сказал, молодец-то этот сейчас мне и водки, и пива, колбасы жареной принес. Погуляли это мы, и повел он меня к себе на фатеру. Вот, говорит, где жить будешь». Гляжу я: фатера хорошая, большая, видно – несколько их таких молодцов-то живет. «А вот, говорит, тебе будет обувь, одежа», и показывает мне сапоги новые выростковые, дипломат, пиджак с брюками – всю тройку, как следует. «Вот, говорит, перебирайся завтра, обуешься, оденешься во все это». Побежал я от него домой и ног от радости под собой не слышу. Вот, думаю, поживу! Только пришел я это домой, лег спать, и взяло меня раздумье. На что, думаю, я пускаюсь! И теперь-то я не по-людски живу, а тогда-то какова моя жизнь будет? Всякий живет – свое дело делает, а я буду мошенством промышлять – значит, совсем от людей прочь, – и взяла меня тоска. Всю ночь я не спал. Поутру встал, приходит время на дело итти, а у меня духу не хватает. Мялся-мялся – плюнул да так и не пошел.

– Молодец! – воскликнул одобрительно Вавила. – Лучше по-миру ходить, чем таким делом заниматься.

– Знамо так, – опять поддержала мужа баба: – а то еще попадешься да улетишь, куда Макар телят не гонял.

– Об этом я не думал, – сказал Алексей и, вставши с приступка, бросил на пол и затоптал папироску, потом опять сел на прежнее место и взял в руки работу. – Небось, и там, куда Макар телят не гонял, – люди живут. А думалось мне одно, что не людская это жизнь. Когда ты работаешь по чести-совести, ты кусок хлеба спокойно ешь; знаешь, что он твой; сегодня съешь, – Бог здоровья даст – и завтра опять будет; а вот как если выпросишь или стянешь этот кусок, тогда другая статья. Тогда завсегда ты не спокоен: сегодня добыл, а завтра удастся ль? да где? да как? Нагляделся я на таких людей не мало, пока рос да жил-то на Хитровом.

– Это-то верно, про это что говорить! – согласился с Алексеем Вавила.

– А как же ты на этап попал? – спросил я Алексея.

– А так. Побился, побился у стариков-то своих, не вмочь стало, и порешил я уйтить от них. Подыскал себе место у одного хозяйчика и ушел. Ну, им это не понравилось. Пришли они к хозяину, стали было под жалованье мое подбиваться, а я отозвал хозяина-то в сторону и говорю: я у тебя живу, я и получать, что следует, буду, а им не давай. Ну, хозяин-то им от ворот поворот да на улицу. Их зло и взяло. Вышли наши паспорта, они и пишут в волость: нам, дескать, паспорт высылайте, а ему не надо, – ну, и остался я без паспорта, выправил отсрочку, пожил, пока она существовала, а потом меня и держать не стали. Получил расчет, загулял с горя. Так закрутил – отойди-пусти: пропился впух и впрах. Пошел я к старикам, стал с ними ругаться, они меня бить – в часть нас взяли; ну, а в части, знамо, без виду назад не выпустят, а сейчас доброго молодчика в кутузку да на Колымажный, да сюда: да и заставили вместо московского-то деревенский хлеб есть.

– Так как же тебе нравится деревенский-то хлеб? – спросил я.

– Чего ж не нравиться – хлеб и хлеб: голод проймет – набьешь брюхо за милую душу.

– Так, може, еще что в Москве лучше?

– Много там хорошого, только для тех, у кого в кармане есть. А у кого, стоит нашего, в одном кармане вошь на аркане, а в другом блоха на цепи, – так тоже не очень сладко. Водочки-то выпьешь, а закусишь-то язычком. Здесь вот нищенка ходит: ему и хлебца подадут, и на ночлег отведут, а там иной раз хлеб-то да ночлег во что вогнут!..

IV

У Вавилы Алексей проработал всю зиму. К Пасхе обыкновенно Вавила кончал сапожную работу, так как вел крестьянство, и после Пасхи, как и все крестьяне, брался за соху. Алексея он расчел, а тот, не долго думая, нанялся к нашему пастуху в подпаски. Подпасок из него вышел хороший; за стадом он глядел как следует и на постоях никому не надоедал: был не требователен ни в харчах, ни в одежде, и удивлял всех всегдашним веселым настроением. При встрече с каждым он отпускал какую-нибудь штуку, заводил смех. «Экий ты беззабочий-то, живешь как птица небесная, думать тебе не о чем, вот и разбирает тебя веселье!» – говорили ему на его насмешки. Алексей на это говорил, что у него заботы больше всякого, только то его веселит, что летом в деревне очень хорошо все: «Лес, трава, воздух-то какой! А в Москве в это время что делается, особливо на Хитровом, – не накажи Создатель!..» Но это восхищение природой было мало понятно деревенским жителям, зато располагала всех к себе другая черта в Алексее: это его теготение к крестьянским работам. Бывало, в яровую или в паровую пахоту – идет ли обедать Алексей из стада или обратно, и если он заметит, кто недалеко пашет, то непременно подойдет к нему и начнет просить: «дай, дяденька, попахать», – и когда ему дадут, он схватится за рожки плуга, склонит голову на бок и идет следок в следок, ступая по борозде и всем существом своим углубляясь в работу. Проведет борозду, другую, раскраснеется весь, глаза загорятся; сменят его, побежит он в стадо, а сам чуть не прыгает.

Но давалась ему пока из крестьянских работ одна пахота. Прибегал он, бывало, и на покос, брал у кого-нибудь косу, но у него ничего не выходило: то, глядишь, гребень нескошенный остался, то под валом не достанет; захочет поправиться – носом в землю косу воткнет; два раза напалки ломал, а один раз совсем косу из пяты вышиб; и уставиться он с косой почему-то никогда как следует не мог. Другой стоит прямо, развязно, а у этого ноги согнутся, спина выдастся, и руками машет так, как будто они у него связаны в плечах. Десяти шагов, бывало, не пройдет, упреет весь, запышется, точно Бог знает, какую тяжесть ворочает. Глядя на его работу, бывало, поднимали смех:

– Где тебе косить: не на том, брат, ты замешан!

Алексей всегда очень конфузился своей неудачи. Глядя на него, бывало думаешь: ну, теперь шабаш, не будет малый больше работы просить – отучился; но не тут-то было: придет еще утро, глядишь, Алексей опять выскочит из кустов и опять у кого-нибудь косить просит.

Но еще труднее давалась парню молотьба. Осень для пастухов время более свободное, в особенности когда начнутся утренники: скотину долго не выгоняют. Вот, бывало, в такое время Алексей и начнет по овинам ходить, – то к одному придет, то к другому, выпросит цеп и станет молотить. И как он ни старался, как, видимо, ему ни хотелось поскорее выучиться молотьбе, все-таки она ему не давалась. Должно быть, у него был плохой слух, не мог он ладить; половины посада, бывало, не пройдет – и других расстроит, и сам до того извихляется, что на него жалко глядеть: весь взмокнет, глаза осовеют, едва отдышаться может. Его, бывало, отговаривают: «Оставь, Алексей, не мешай, ступай один молоти, сколько хочешь». Отойдет он в сторону, повозит, повозит цепом, опять в артель хочется; станет в артель – опять выходит то же. Так и не выучился он в эту осень молотьбе.

На зиму Алексей опять было нанялся к Вавиле, но в эту зиму у сапожника как-то случилось мало работы, и он дожил у него только до пол-зимы, а потом к Вавиле как-то заехал управляющий из соседнего имения, увидал парня и переманил его к себе. Подговорил он его на год: зимой ходить за скотом и чинить сбрую, как может, а летом пасти стадо.

V

Алексей скрылся из нашей деревни, и его понемногу стали было забывать. Забыл было и я. Как вдруг, совсем неожиданно, мне пришлось с ним снова встретиться… Это было прошлой весной. Я ходил в наше волостное правление справиться, нет ли мне чего с почты. Выйдя из конторы, я хотел было уже спуститься с мостенок крыльца, как справа меня кто-то окликнул.

Я оглянулся. С лавочки крыльца поднялся и подошел ко мне молодой еще малый, лет 25-ти, в потрепанной фуражке, кафтане, подпоясанном выцветшим кушаком, за которым был заткнут топор. Я вгляделся в его лицо, опушенное молоденькой белокурой бородкой, покрытое веснушками и слегка добродушно улыбающееся, и оно мне показалось знакомым. Остановивши на пол-минуты взгляд на этом лице, я окончательно припомнил, кто это: это был Алексей.

– Домой идешь? Пойдем вместе, – проговорил Алексей.

– Пойдем, – сказал я, и еще раз с удивлением поглядел на Алексея. Мне было удивительно то, что парень имеет такой степенный вид: и кафтан, и сапоги, и топор за поясом, – прежнего золоторотца в нем и следа не осталось.

– Ты как сюда попал? – спросил я Алексея.

– Да работаю здесь с Качадыковым. По плотницкой части и орудую.

– Так куда же ты идешь теперь?

– Домой; на праздник-то дома побывать захотелось.

– Где ж твой дом?

– В Николаевке. Мимо вашей деревни итти. Я в трактире услыхал, что ты тут, и думаю: побегу скорей, вдвоем-то охотней, вечер уж.

– А ты разве вечером боишься?

– Бояться не боюсь, а все-таки лучше вдвоем, веселей как будто.

– Как же ты говоришь – в Николаевке твой дом, когда ты яковлевский родом? – опять спросил я, вспоминая родословную Алексея.

– Был я яковлевский, а теперь стал николаевский.

– Как же это случилось?

– В дом туда вошел, ну и приписался.

– К кому же?

– Ко вдове одной молодой.

– Значит, ты теперь крестьянином стал?

– Как есть, в полной видимости; и дом на меня числится, и в бумагах везде пишусь.

И сказавши это, Алексей расцвел широкой счастливой улыбкой.

VI

Мы вышли из деревни, где было волостное правление, и очутились среди поля. Я спросил, когда Алексей вошел в дом – как это устроилось. Алексей стал рассказывать мне все подробно.

– Такой случай подошел, все и устроилось. Я тогда у Ивана Иваныча жил (Иваном Иванычем звали того управляющего, который переманил Алексея от Вавилы); второй год уж я у него жил. Ну, жизнь была мне хорошая, нечего сказать, и Иван Иваныч был мной доволен, и мне пожалиться на него не на что было. Работу я, что полагалось мне, справлял; пьянствовал редко, разве когда в праздник на рынок куда отпросишься, или еще какой случай выйдет. Денежки я зря не тратил, справил на них одежонку, обувочку; Иван Иваныч уж меньше на скотной-то меня держал, а все больше около себя: то куда поедет – за кучера с собой возьмет, то послать куда нужно – пошлет; ну, меня, это, заприметили кругом, всяк этак к тебе: «Алексей, здорово!» В праздник в гости зовут. Один раз зазвали меня в Дубровку, в кабак; тамошние мужики и говорят: «Надо тебя, парень, женить». – Жените, говорю, только куда я жену приведу, где у меня угол? – «Вот, говорят, беда! Мы тебе такую отыщем – с своим углом, да не с одним, говорят, а с четырьмя, коли хошь». – Дай Бог час, говорю. – Вот и повели меня к одному старику в этой деревне. Я думал, они в шутку, ан дело-то взаправду затеяли. Гляжу, принимают нас честью и все показывают в дому. Дом исправный, и детей у стариков только одна дочь, невеста, на вид ничего, толстомясая такая и обходительная. Старик говорит: «Бей по рукам, я на тебя пол-дома подпишу». – Я говорю: – Надо подумать. – Так пока и оставили не решёмши дело.

«Ушел я к себе. Хожу, это, думаю, что делать? как быть? И так и этак разум шатается. Если выйти, знамо, будет хорошо: свой угол, свое хозяйство, жена – чего ж еще хотеть… А каковы они люди? Ну, как они какими нехорошими окажутся. Их-то трое, они все родные, а я-то один: заклюют они меня, коли какая незакрутка. Хожу я этак, мозгами раскидываю; дело было осенью, в стаде я в это время находился. Вдруг приходит ко мне в стадо бабочка одна с обратью на руке. – «Не забегала ль, говорит, к тебе, молодчик, лошадь? – Нет, говорю, не забегала, а что? – спрашиваю. – Да лошадь, говорит, от сарая ушла, не знаем, куда и девалась. – А откуда ты? – Из Николаевки». Только сказала она это слово, то мне вдруг и пришло в голову: дай-ка я ее про свою невесту спрошу, – Дубровка-то ведь с Николаевкой рядом, – не знает ли она что про нее? Гляжу я, это, на нее и спрашиваю: – А что, голубушка, знаешь ты Савелья Максимова дубровского? – Знаю, говорит. – И девку его знаешь? – И девку знаю. – Скажи, говорю, на милость, какие они люди? – Люди, говорит, хорошие, да жалко Бог смерти не дает. – Отчего? – Да так, такой народ. – Чем же они плохи-то. – Поглядела на меня бабочка и говорит: – Вот что, молодец, я догадываюсь, зачем ты спрашиваешь-то про них: у нас есть слушок, что они какого-то парня в дом принимают так это, должно быть, тебя; так я тебе по правде истинной скажу. Лучше ты не губи своего века, не связывайся с этими людьми. – Да почему так? – А потому: не люди это, а идолы. – Чем же? – А тем: старик очень скуп да строг, да дурашлив, с ним и соседи-то замаялись, жимши; а девка-то, може, никуда не годится, она у нас вот уж третий год как с кабатчиком живет. – Как же, говорю, у строгого отца, а такая слабость? – Он насчет этого-то не строг; кабатчик человек богатый, не задаром любит, а когда из наряду что купит, когда деньгами подарит, а старику-то это на руку: на стороне добудет – из дома меньше спрашивает, мол». Как услыхал я это, так сразу и порешил: ну, думаю, эта невеста мне не подходящая: к такой в дом итти – лучше неженатому ходить.

«Одначе после этого стали в моей голове думки и насчет женитьбы похаживать; думаю: мне жениться можно, за себя замуж не возьмешь – в дом войдешь. Только одна беда в таком деле: нельзя подобрать по душе себе человека, не больно много такого народу, чтобы было из кого выбирать. Стал, было, я думать, какого мне человека лучше бы хотелось подыскать, и на какую не кину, каких я знал, ни одна не по душе, только и носится в мыслях та бабочка, что мне про дубровскую невесту рассказала. «Вот такая бы, думаю, ничего, а то лучше никакой не надо». Днем ли, ночью задумаюсь, не идет она у меня из головы да и все тут.

Алексей остановился и шагов десять прошел совершенно молча. Я тоже молчал, но видя, что он долго не начинает продолжения рассказа, не вытерпел и снова заговорил.

VII

– Ну, так что же дальше было? – спросил я.

– Дальше пришли было ко мне сваты из Дубровки насчет решения узнать, а я им отказ как шест. – Не хочу, говорю, жениться, хочу холостым ходить. – Ну, говорят, вольному воля, а спасенному рай; поищем еще где-нибудь. – С Богом, говорю…

– Наступили филипповки. У нас тогда лес на корню стал Иван Иваныч продавать, кому десятину, кому пол-десятины, кому четвертку. Меня он сторожить приставил этот лес, то есть не пускать на полосу того, кто денег не отдал. Я это езжу туда, слежу: кто отдал деньги, тому полосу указываю; кто не отдал, того прочь гоню. Один раз выехал я утром из имения, подъезжаю к лесу, слышу на одной полосе крик, галдеж; я – туда. Смотрю: в одном месте куча народа так-то снует и кричит, как ни попало. – Что такое? – спрашиваю. – Человека задавило. – Как так? – Пилили березку, он зазевался, березка-то упала – прямо на него, всю грудь расплюснуло. Гляжу я: правда, лежит человек, молодой еще, вытянулся, глаза под лоб закатил, а у него изо рту и из носу кровь так и пенится, так и валит. – Чей, говорю, человек? – Николаевский. – Подняли его, повезли домой. Объехал я лес, тоже домой поехал. Приехал, докладываю Ивану Иванычу: все, мол, благополучно, только беда случилась: человека задавило. Потужил Иван Иваныч. – Ну, говорит, что же поделаешь, сам виноват, зачем подвернулся. – Вечером, гляжу, въезжает к нам на двор какая-то бабочка, закутанная, и сама плачет, рекой льется. Гляжу, а это та самая, что мне осенью дубровскую невесту раскорила. – Что, говорю, иль опять какая беда случилась? Тогда, говорю, лошадь пропала, а теперь что вышло? – Бабочка как зальется. – Тогда, говорит, беда поправилась, лошадь нашлась, а теперешнему горю ничем не поможешь. – Что такое? – спрашиваю. – Мужа, говорит, в лесу придавило. – Так это твой муж? – Мой, говорит. – Что же он? – Что, говорит, помер! Приехала к Ивану Иванычу от своей доли лесу отказываться да деньги назад просить: хоронить-то не на что. – Пошла она к Ивану Иванычу, а я пошел в конюшню лошадей убирать. Убрал я лошадей, выхожу, вижу – и баба из флигеля, это, выходит и так-то плачет, чуть не навзрыд. – Что ты? – опять спрашиваю. – Да как же мне, говорит, не плакать: не дает мне Иван Иваныч деньги; все, говорит, барину отослал, а своих нету, – на что мне теперь будет оправить его? – Легла, это, она на сани, а сама рыдает. И такая-то меня взяла жалость к ней: вот, кажется, что хошь для нее сделал бы. Стою я, это, гляжу на нее, а сердце у меня – тук, тук, тук. Вдруг и вспомни я, что у меня есть деньги. Чего, думаю, мне их ей не отдать? Авось не зажилит, а поплатится, когда будет мочь. Подумал я это, подступил к ней и говорю: – Не плачь, поможем твоему горюшку, – и сейчас, это, я марш в людскую, достал сундучок, отпер, вытащил из него свою красненькую – и к ней. – Вот тебе, говорю, управляйся. – Взяла, это, она деньги, развернула, поглядела на них, и словно бы глазам не верит. – Это что ж, говорит, в честь чего? – Не толкуй, говорю, а завертывай знай, да поезжай домой скорей, небось дома-то делов-делов… – А какие же это деньги-то? спрашивает. – Взаймы тебе даю. – Поглядела этак она на меня: – Ну, спасибо, говорит, подвязала повод у лошади и поехала домой…

Ну, прошли филипповки, Рождество Христово, наступил мясоед, стало быть. Об моей бабочке никакого слуху. Мужика, слышно, похоронила, полосу леса ихнюю кто-то за себя из николаевских взял. Вдруг в одно воскресенье, после Крещенья уж, приезжает, это, к нам подвода, слезает с саней какая-то старуха и спрашивает: – Где тут Алексей скотник? – Я, говорю, Алексей, что надо? – Поедем, говорит, со мной в Николаевку, тебе один человек велел. – Какой, говорю, такой человек? – А вот, поедем, там узнаешь. – Что ж, думаю, отчего не съездить. Пошел к Ивану Иванычу. – Отпусти, прошу, Иван Иваныч! – Ступай, говорит. – Нарядился я маленько, сел в сани, и поехали мы.