Текст книги "Трофеи с ЛитКульта. Сборник текстов с чемпионатов ЛитКульта"

Проиграл и выбыл из турнира 3:4

Тема: «Бедро испуганной нимфы»

«Лукаво сердце [человеческое] более всего и крайне испорчено; кто узнает его?»

(Иеремия 17:9)

– Здравствуй, дорогой читатель! Надеюсь, ты меня узнал, несмотря на измененный ник.

– Ну вот, первые признаки мании величия, кто ты такой или такая, чтобы тебя узнавать? Провалил (ла) третий тур, а туда же в узнаваемые прозаики рвёшься, писать сначала научись, лапотник (ца)!

– Не обращай внимания, мой преданный читатель, в каждом есть противоречия и с этим как-то надо жить. Разум твердит одно, а сердце своё. Так о чём это я, ну, да, очередная тема, будь она не ладна! Спасибо, многоуважаемая miss_Jul, за удар ниже пояса, а если я дама, разве так можно?

– Чего ты тут развыступался (ась), скажи спасибо, что «секс – всему голова» или какой нибудь «голубой стриптиз качается» не достался, и что у miss_Jul на баллончиках от лака вполне приличные темы написаны.

– Спасибо! Но всё равно, как мне, верующему человеку писать о языческих нимфах, да ещё о женском бедре, ума не приложу?

– Что ты паришься, напиши про Аполлона и Дафну, как он бедную девственницу до одеревенения запугал. Красивая история, тут тебе: и нимфа, и испуганная, и с бёдрами полный порядок, раз такому красавцу понравилась.

– Нет, Vifaniya сразу забракует за примитивное раскрытие темы, просто так потерять голос любимого критика, даже не попытавшись зацепить её сердце?! Да, и ты в своём уме, писать о языческих богах, меня мой Бог просто не поймёт!

– Тогда предлагаю вымышленную историю. Например, тот же Аполлон, но уже в наши дни соблазняет невинную, глубоко верующую, девушку, а она мечется между любовью и между своим Богом. Насчёт психологической драматургии и накала страстей простор для творчества, роман можно написать.

– Уже написали задолго до меня и не один, твой простор пахан, перепахан вдоль и поперёк. Эта тема умерла под паровозом вместе с Анной Карениной. Я, хотя и похож (а), бываю на сумасшедшего (ую), но вполне в своём уме, и не хочу, как она свою жизнь прозаика под локомотив Льва Николаевича бросать.

– Да тебе не угодишь, и это тебе не так, и то не нравится, сам (а) думай, раз такой (ая) умный (ая)!

– А, что если написать, как я ждал (а) этого понедельника, как надеялся (ась) получить нормальную тему, а тут такой облом?

– Да пиши, что хочешь, только не так, как в прошлый раз.

– Хочу написать монолог. Посоветуй от мужского или от женского лица писать, я, что-то с ориентацией никак не определюсь?

– Пиши от мужского, какая из тебя женщина, ты на себя в зеркало смотрело?

Почему я люблю понедельники? Видимо, потому что это, по сути, единственный день недели, когда я могу побыть по настоящему свободным, заняться тем, чем мне хочется…

Кого я обманываю, что я кошка что ли, это она всегда делает то, что хочет. Попробуй, заставь сытую кошку гоняться за мышью, да хоть пять ассамблей ООН собери, и все армии мира на неё натрави, пока не захочет, за мышью не побежит. Ну, а человек – венец творения, на работу идти не хочет, а плетётся, как кролик в пасть удава. А ещё есть слово – «долг», которое понять может только человек, да и то далеко не каждый.

Короче, в понедельник я наиболее свободен от всяких долгов. Хотя с утра исполнил один, это видимо чуть ли не единственный из всех долгов, который приносит хорошие дивиденды в виде отличного настроения и крепких семейных уз.

Потом время полезных привычек, таких, как чистка зубов и чтение Библии по утрам. После завтрака и проводов ненаглядной жёнушки на работу, наступает он – мой любимый понедельник, который, в отличие от жителей невезучего острова, я бы никогда не хотел отменять.

Понедельник 1 апреля ждал с удвоенным нетерпением, ведь достопочтимая miss_Jul, наверняка, думал я, не спала эту ночь, рассылая новые задания на четвёртый тур. И вот сейчас, после полезных привычек, наконец-то, погружусь в бескрайний океан творчества, и буду плескаться во вдохновении, любуясь заоблачным полётом фантазии.

Но, зайдя на Литкульт, в первый раз разочаровался в новом главном редакторе, видимо, если она и не спала эту ночь, то явно не в компании с компьютером. Придётся менять свои планы, ой, как я этого не люблю, особенно по понедельникам!

Океан то, уже манит, и фантазии летают, осталось бухнуться в приятные воды вдохновения и что-нибудь сочинить. А тут тему зажали, придётся доставать из заначки. Давно хотел написать о Ное, о хорошем отце и, непонятом окружающими, добром человеке, которого все считали дурачком, а оказались сами таковыми. Итак, бултых в приятные воды творения чего-то нового или хорошо забытого старого, поплыли!

Вволю накупавшись в творческом заливе, решил посмотреть футбол, так как miss_Jul, разочаровала меня вторично, или отсыпаясь после ночи не с компьютером, либо уйдя на, хорошо если любимую, работу, ведь для неё понедельник может быть и не столь желанный, как для меня.

– Эй, только не надо про футбол, а то ianeporter сопернику голос отдаст, она ещё далека от футбольного фанатизма, а так хоть какой-то шансик есть.

(Сцена про футбол вырезана цензурой, заодно обед и раскладывание пасьянсов в ожидании хороших вестей от главного редактора)

Вечер. За окном тускнеет сияние весеннего солнышка, а в доме разгораются энергосберегающие лампочки. Понедельник тает, как мартовский снег под напором горячего светила, и вот оно свершилось! Пришло письмо от miss_Jul! Читаю: «Бедро испуганной нимфы», лучше бы оно не приходило, подбираю эпитеты для главного редактора, но воспитанность не позволяет их вспомнить.

Как я буду про это писать?!

Что было дальше, ты уже знаешь, мой дорогой читатель, если конечно не начал читать мой монолог с этого абзаца или с предыдущего.

Да, чуть не забыл (а), настучи пару полезных советов, как писать, чтобы тебя дочитывали до конца?

– Кому ты нужен (на), горе – писатель (ница)?!

Четвёртый чемпионат поэтов Литкульта

Проиграл и выбыл из турнира 3:14

Тема: «Кодекс чести»

 
На Флоте ценится честь, и знает моряк с пелёнок:
смелый альбатрос над холодным бушующим морем,
даже, если луч надежды, как соломинка тонок,
безудержно мчится навстречу пылающим зорям.
 
 
Капитан сквозь, рвущую в клочья, бурю, как птица,
когда в пугающей бездне затаились дельфины,
команду криком зовёт к жизни и солнцу стремится,
не прячась, как вор, за матросов широкие спины.
 
 
На крыльях ветра его призыв уверен и звонок:
«Остаться в живых, а заветного счастья не надо!»
На корабле помнит любой, если он не ребёнок:
надо честь сохранить до последнего вздоха и взгляда!
 

2014 год

Четвёртый чемпионат прозаиков Литкульта

Тема: «Теория самозарождения»

Победил со счётом 9:2, 3 против всех.

В начале Ничего не было, даже самого начала не было. Потом появилось Ничего и стало думать, а поскольку думать было нечем, ведь у Ничего ничего не было, то додумалось оно до малого взрыва или пука (кому как нравится).

После этого у Ничего появился Никто и на пару они уже додумались, а думать им по-прежнему было нечем, до большого взрыва. Что и как они взорвали, ты, уж, дорогой читатель, не обессудь – наука до сих пор умалчивает, только в результате этого, уже большого, взрыва появилось Что-то.

– Ура, у нас Что-то получилось! – воскликнуло Ничто и попыталось обнять Никого, но оказалось, что обниматься нечем.

– Я всегда знал, что у нас Что-то получится, – сказал Никто, отбиваясь от ничтожных объятий.

– Давай, теперь взорвём Что-то, может появится Кто-то, – ничем додумалось Ничто и, видимо, опять как-то Что-то взорвало, потом ещё, ещё и ещё.

Первый салют по случаю научной победы длился несколько миллиардов лет. Взорванное Что-то разлетелось по Ничему и Некому, теперь его было очень много, но Кто-то не получался.

– Нет, так дело не пойдёт! – Устало сказало Ничто. – Мне уже взрывать нечем, да и не было никогда, а Кто-то не выходит. Давай, слепим Что-то обратно, а то стало Что-то непонятным.

– Главное, что Что-то есть, а понятия потом придумаем, когда будет чем думать, – сказал Никто, подозрительно глядя на Ничего, боясь, что оно опять кинется обниматься.

Лепить пришлось долго, так как нечем это было делать, да и не за чем. В итоге слепили небеса и землю, опять же, чем и как – данные засекречены.

– Что-то эта земля какая-то никакая, – возмутилось Ничто.

– Зато мокрая, – подытожил Никто и спросил, – Кстати, это не твоя ли работа? Кто всю землю обмочил?

– Никто.

– Я не мочил.

– Значит: сама обмочилась при спаривании осколков Чего-то, – сделало первое научное открытие Ничто.

– Ты само додумалось или подсказал кто-то?

– Какой Кто-то, у нас пока только Что-то, да и то не знаю где. Включи свет, не видно ведь ничего.

– Так тебе смотреть нечем, зачем тебе свет? – удивился Никто.

– Ты включи, а чем смотреть это моя забота не твоя.

– Пусть будет свет, – сказал Никто и включил свет, как и где – засекречено.

– О, смотри – Земля! – воскликнуло Ничто, указывая ничем в сторону шарика покрытого водой.

– Нечем мне смотреть, я ведь никто, ты, что забыло? – возмутился Никто.

– Так и мне нечем, но я же смотрю им.

– И, правда, Земля! – удивился прозревший Никто, – Слушай, а откуда она появилась? Неужели это мы с тобой навзрывали?

– Сам удивляюсь, видимо так. А может, она сама додумалась до этого.

– И чем же она додумалась?

– Да, тем же, чем и мы с тобой, нам ведь думать нечем, а думаем, – сделало второе научное открытие Ничто.

– Слушай, так пусть она сама и делает Кого-то, зачем нам думать, ведь думать всё равно нечем.

– Твоё Нечем неплохо соображает, давай так поступим, тогда и думать больше не надо будет, ведь всё равно нечем.

И обнявшись ничем, друзья удалились, оставив Землю одну посреди бескрайнего космоса.

– Эй, вы куда? – крикнула вслед им Земля, но её Ничто и Никто не услышали, ведь и слушать им тоже было нечем.

«Так и придётся всё делать самой» – подумала Земля обоими полушариями и взялась за создание атмосферы, а то неспаренные осколки Чего-то больно били по полушариям, а зонтики ещё не изобрели, ведь Кто-то ещё не появился, а сама Земля изобретать не умела.

Быстро книга пишется, но не быстро эволюция движется. Пролетели миллиарды лет, Земля сотрясалась, дымила, крутилась, думала недумающими полушариями, в итоге атмосфера появилась, и неспаренные осколки Чего-то стали в ней сгорать.

«Хорошо! – вздохнула Земля и, помолчав пару миллионов лет, вдруг подумала, – Надоело мокрой быть! Хочу просохнуть!»

Опять она закрутилась, затряслась и выдавила из воды сушу, на неё свалился остаток недогоревшего осколка Чего-то и подумал подпаленным ничем: «Чего зазря валяться, дай-ка я чем-нибудь прорасту». И пошло, поехало: мхи, лишайники, кустики, деревья, так до баобабов и добрались.

А баобабы тоже не дураки: в атмосфере паров не меряно, солнца не видать, хлорофилла не хватает, поэтому они давай ветками махать и тучи разгонять. Миллиарды лет махали и не зря, стало небо синим и прозрачным, звёзды стало видно с земли, луну и солнце. Красота!

Красота тоже была не лыком шита, подумала ничем и разрисовала всё вокруг в разные краски.

«Жаль, что меня никто не видит» – подумала Красота и стала к Воде приставать:

– Выведи мне Кого-то, чтобы видел.

Вода призадумалась водородом с кислородом и забурлила. Миллиарды лет бурлила, в итоге Кто-то появился – он, правда, ничего не видел и думал, по-прежнему, ничем, но это не помешало переродить ему себя в инфузорию и запустить такое, что Кому-то даже не снилось: моллюски, рачки, рыбки и рыбища, тюлени и киты. Некоторые из них за миллиарды лет так наплавались, что стали из воды выпрыгивать, летят они над водой и так им хорошо, что решили они обратно не возвращаться, стали усиленно плавниками махать, миллиарды лет махали, пока те перьями не обросли. Так появились птицы.

Птицы тоже полетали пару миллиардов лет и на землю, перья повыщипывали, лапы с когтями отрастили, зубами обзавелись. Стали леса и поля делить. Самые умные на деревья полезли, а потом обратно. Так до человека и добрались.

Быстро книга пишется, но не быстро эволюция движется. Через много, много миллиардов лет человек научился писать и придумал Бога, хотя теперь и думать вроде было чем, и смотреть было чем, и слушать было чем, и обниматься.

Тема: «Засым прощаюсь»

Проиграл Роману Земцову 6:7, против всех никто не голосовал, дуэль была признана лучшей в туре, в итоге я был отобран читателями в утешительном голосовании и вышел в следующий круг.

Костёр потрескивал, притягивая взор к завораживающему танцу пламени. Искры, словно ночные светлячки плавно возносились ввысь и таяли в чёрной пасти ночи. Я отвёл взгляд от чарующего зрелища и посмотрел на призрачный силуэт небольшого посёлка, расположенного рядом с нашим временным пристанищем. Тусклые огоньки двух или трёх ещё обитаемых домишек этого Богом забытого места, да и людьми тоже, смотрелись жалким подобием свечения на фоне разгорающегося сияния звёздного неба.

Тысячи сверкающих, как бриллианты, маленьких огоньков, словно вырвавшиеся на свободу крохотные искорки костра, наконец-то нашли своё место на великолепном полотне мироздания. Я невольно залюбовался пленительной красотой бездонного ночного неба, горящего несчитанным множеством огней, видимо там жизни больше, чем здесь на Земле, сиротливо мерцающей парой непотушенных окон.

Неделей ранее мы приехали на хутор Засым, затерявшийся на побережье великой Волги, в надежде хорошо порыбачить. Надежды нас не обманули, рыбалка была великолепной. Огромные щуки, несколько не менее увесистых сазанов и сомов, и несчитанное число окуней, плотвы и прочей чешуйчатоплавниковой мелочи – полностью утолили годовалый голод рыболовов-любителей, вырвавшихся из городских джунглей на заслуженный отдых.

Засым встретил нас перекошенными заборами и заросшими бурьяном дворами. Кряжистые дубы неприветливо махали могучими ветвями, поскрипывая под напором жгучего астраханского ветра. Невольно приходило на ум, что вот-вот из выбитых глазниц оконных проёмов полезут вурдалаки или другая нечисть.

Внедорожник Дрона, Костюхина Андрея – моего друга детства, чуть слышно шуршал по пыльным колдобинам убогого посёлка, привлекая внимание одиноких старушек, сидящих возле завалившихся плетней на низеньких скамейках. Другой мой закадычный товарищ – Беляков Пашка, ныне Павел Егорович, кандидат биологических наук, лауреат и так далее, и тому подобное, сидел рядом с Дроном и настойчиво тыкал пальцем в карту, которая лежала перед ним на панели.

Уже не первый год мы приезжаем в эти места порыбачить. Подъехав к единственному кирпичному дому, Дрон остановил машину и посигналил. Не прошло и минуты, на пороге появился егерь Митрич, так его звали по всей округе. Он был крепкого телосложения, лет шестидесяти, с пышной седой шевелюрой и густыми чёрными усами. Глядя на него, я подумал, что годы не властны над Митричем, всё такой же удалой казак. Помощь опытного рыбака для нас городских чайников была просто неоценима.

Именно поэтому Митрич сейчас сидел с нами возле костра и аппетитно хлебал, им же приготовленную, прощальную уху. Завтра мы возвращаемся в город, опять запрыгнем на карусель под названием «нормальная жизнь», и вперед: работа, семья, редкие выходные, телефонные и скайповые свидания, редкие корпоративы и другие праздники, и так до следующего Засыма.

– Слушай, Митрич, а почему у вашего хутора такое странное название? – задал я давно мучивший вопрос.

– Да это черкес или чечен, короче кавказец, у нас здесь был, ещё при Сталине, стало быть. Говорят, семью от кровников прятал в нашей глуши, тутача тогда никто и не жил толком, а он построил дома: себе и сыновьям, стало быть. Вот хутор и прозвали Засым – его так звали, стало быть.

– И что, никого из его семьи не осталось? – спросил Паша.

– Либо нашли его черкесы и замочили всю семью, – предположил Дрон. – Да нет. Уехали они. Не так давно, как тут пошла разруха, так и укатили к себе на Кавказ, стало быть. Рыба – где поглубже, а человек – где получше, стало быть. – Слушай, Митрич, а ты чего из этой глуши не свалил? – спросил Дрон. – Нравится мне здеся, привык уже, стало быть, – втянув грудью свежий ночной воздух, сказал егерь и, посмотрев в сторону Волги, добавил – Не смогу я без этой красы жить, да и куды мне уж бегать, жить с Гулькин нос осталося. Тутача помереть хочу, стало быть. – Не прибедняйся, дед, ты ещё нас всех переживёшь, – засмеялся Дрон и протянул бутылку водки, наливая всем очередную порцию. – Давайте за долголетие! – Дай то, Бог, и вам того же! – сказал Митрич и залпом выпил. – А Вы, Дмитрий Дмитриевич, что же, в Бога верите? – спросил Пашка, закусывая огурцом выпитую водку. – Так, как же, мил человек, не верить? Ведь вон оно гляди, какое чудо вокруг. Звёздочки – одна к одной, стало быть. А Солнце, ты знаешь, что если его кусочек в печь положить, всего-то крохотульку, то за сто вёрст к печке той не подойдёшь – спалишься, стало быть. – Ну и что звёзды? Эволюция ещё не то создаст. – Не знаю, как там твоя эволюция, а вот то, что над всем этим Голова поработала – это точно! Это надо же такую махину сварганить! – Митрич поднял голову и, приоткрыв рот, посмотрел на Млечный путь, раскинувший звёздное коромысло прямо над нашим лагерем. – Разве могло это всё, не подумавши родиться? Нет, мил человек, ты можешь верить во что хошь, а я буду в Бога, стало быть. – А откуда, Митрич, такие познания о Солнце? – спросил я. – Прочитал в одной книженции. К нам раз в месяц божьи люди приезжают из району, вот они и привозят разные книжки, журнальчики, там, стало быть, и читаю, – расправляя усы, сказал егерь. – Это не сектанты ли за тебя взялись? – сказал я, сразу вспомнив надоедливых бабулек, которые постоянно достают в городе своими вопросами. – Смотри, Митрич, оставят тебя без штанов! – Не знаю, сектанты они или нет, но, что люди хорошие это точно. – Егерь поправил ворот камуфлированной штормовки и продолжил, – какой дурак в нашу глушь за наживой поедет, только больной на всю голову. Стало быть, у них другой интерес. Сюда больше бензину сожжёшь, чем со всего хутора грошей соберёшь, стало быть. – Так, говорите: «Есть Бог», Дмитрий Дмитриевич? – Вновь Паша вернулся к начатому разговору. – Есть, стало быть. – Тогда чего же он за порядком на Земле не следит? Почему дети умирают, а подонки живут? Почему в мире столько несправедливости и горя? – Выпалил Пашка мучившие его вопросы, уверенный, что ответов он не услышит. Митрич спокойно погладил усы, усмехнулся и сказал: – Хорошие вопросы задаёшь. А читал, что в Библии сказано? – Библию читал, ответов только не нашёл. – Плохо, стало быть, искал. Там Бог обещает всё поправить, а пока люди под дудку Дьявола пляшут, стало быть. Каков хозяин – такова и жизнь, стало быть. – Э, хорош о Боге! А то передерёмся, – замахал я руками и, обращаясь к притихшему Дрону, сказал, – Наливай! За солидарность и рыбалку давайте выпьем!

Мы выпили ещё по одной и принялись закусывать ароматной ухой. Искры от костра уносились в небо, превращаясь в яркие звёзды. На хуторе лаял неугомонный пёс, а где-то рядом стрекотал сверчок. Мрачный силуэт Засыма слева от нас и сверкающая гладь Волги справа, коромысло Млечного пути над головой и чародей – костёр, потрескивая, продолжал плясать рыжими всполохами на лицах моих друзей.

Мне было хорошо, как в далёком детстве, когда зимними вечерами, сидя на руках отца, я слушал сказки, а рядом потрескивал огонь в печке, и жизнь была счастливой и беззаботной. Жаль, что завтра эта благодать исчезнет, а нас опять понесёт по пыльным ухабам, мимо всего этого, не давая остановиться и вспомнить Засым, забытый Богом и людьми уголок, где жизнь отдыхает от бега.

Тема: «Искусство умирать»

Историческая победа со счётом 5:3 (против всех проголосовали трое) над самим Рендомом, а точнее над Джером К. Джеромом, поскольку рассказ был плагиатом великого автора.

Гвардии прапорщик Костенко тяжело брёл через вылизанный до блеска плац, пугающий безжизненной пустотой. Июньский балтийский вечер душил липкой, влажной духотою и неослабевающим свечением солнца, где-то застрявшего возле горизонта. Белые ночи были в самом разгаре, поэтому, только глядя на часы можно понять, что сейчас скорее ночь, чем вечер. День выдался ужасным: дома ремонт никак не закончится, жена постоянно ворчит, дочка заболела, а тут ещё на службе одна проблема за другой.

«Достала эта чёрная романтика, – возмущённо думал прапорщик, понуро глядя на короткие хромовые сапоги, невесело цокающие по асфальту. – Этот зам комбрига просто самодур! Видите ли, не так к нему обратился! „Ваше Величество“ забыл сказать! Подумаешь, к званию „гвардии“ не добавил, разве за это с наряда снимают?»

Белая тишина ночи успокаивала далёким шумом моря и стрекотанием сверчков, но, вспомнив о недавней встрече с начальством, Костенко опять учащённо задышал. Не поднимая головы, он добрёл до края огромного плаца и остановился возле бетонного стенда в виде развевающегося знамени. «Наша гордость» – гласила броская надпись, под которой в серебристых рамках выстроились фотографии мужчин в чёрной форме морской пехоты. Поправив берет на голове, прапорщик стал рассматривать знакомые лица.

– Гвардии матрос Волошин А. П. – прочитал вслух Костенко и задумчиво взглянул в совсем юные глаза, смотревшие с фотографии.

– Волошин, что ты плетёшься, как дохлая лошадь, на тебя ж девки смотрят, – цедил сквозь зубы Костенко, подбежав к отставшему матросу. – Форму не позорь! Давай автомат и бегом в строй!

Реактивный дивизион возвращался с полигона, сегодня были стрельбы, они не удались, поэтому мрачный, как грозовая туча, комдив – грузный мужчина, лет сорока, на котором камуфляж трещал по швам, зычно кричал с бронетранспортёра, медленно ползущего по песку вслед за бегущими морпехами:

– Я вас научу, как мишень от неба отличать. Не хотите стрелять, значит, будем бегать.

До расположения части от полигона было километров десять, большая часть пути проходила по берегу моря, сверкающего лазурной синевой и бликами нещадно палящего солнца. Сапоги вязли в песке, но дивизион браво бежал по пляжу мимо восхищенно смотрящих отдыхающих. Однако вскоре комдив приказал свернуть в лес, который нескончаемым забором тянулся вдоль песчаной прибрежной полосы, там бравады поубавилось.

– Всё, больше не могу, товарищ прапорщик! – упав под ближайший куст, простонал Волошин.

– Можешь! Ты себя плохо знаешь, матрос, нет такого слова «не могу», есть «надо», поэтому ноги в руки и вперёд!

Волошин с трудом поднялся и, пробежав несколько метров, опять упал.

– Кривко! – крикнул Костенко, бежавшему рядом двухметровому сержанту.

– Я, товарищ прапорщик.

– Возьмите этого на буксир, а то сегодня весь день будем искусство бега осваивать, видишь, комдив какой злючий!

– Есть! – Кривко окрикнул матроса огромного роста и, подхватив упавшего морпеха под руки, они потащили его за собой.

– Спасибо Вам, товарищ прапорщик! – бледный, как поганка, Волошин взял автомат у Костенко после финиша. – Без Вас я бы помер.

– На то мы и морпехи, чтобы выживать там, где лучше умереть.

– Умирать не хочется, хотя там, в лесу я был не прочь, чтобы больше не мучится.

– А если в Ад попадёшь, я слышал ты у нас верующий?

– Какой я верующий, это мамка у меня, она верующая, а я так – не определившийся, – с грустью сказал Волошин и добавил, – Ада нет, там ничего нет, я сам в Библии читал.

Костенко вздохнул и сказал, обращаясь к юноше на фото:

– Теперь то, ты определился, Сашок?

Крепкий порыв свежего ветра со стороны моря, как глоток холодной воды в жаркий день, взбодрил уставшее тело, прапорщик снял чёрный берет с головы и зажал его в кулаке, потом медленно перешёл к другой фотографии. Озорная ухмылка, чёрные усы, нос картошкой и хитрый прищур глаз невольно заставили улыбнуться грустного морпеха:

– Ну, здравствуй, Петро! – обратился он к фотографии с подписью «Гвардии прапорщик Коваленко П. Е.»

– Атас, братва, Упал-отжался идёт! – крикнул сержант Кривко, лежащим на койках, сослуживцам.

Все быстро вскочили, поправив смятые одеяла. Через пару минут, в казарме уже слышался зычный голос старшины:

– Шо за бардачище, вашу дивизию? У вас на перилах пылищи, мамонт пройдэ и завязнэ. Дэ дежурный? Кривко, ёк макарёк, ты чёго за порядком не глядишь?

Коваленко размахивал руками и продолжал ругаться так, чтобы его было хорошо слышно на всём этаже:

– Дневальный! А, це ты Волошин, а ну, упал, отжался, ёк макарёк!

Испуганный матрос медленно опустился на пол и стал также медленно отжиматься.

– Хто так отжимается, ёк макарёк? Ты отжимаешься чи палубу пузом протираешь? – прапорщик снял портупею, достал из кармана секундомер и, протянув запыхавшемуся Волошину, сказал, – Засекай минуту и считай!

– … девяносто восемь, девяносто девять, сто! Время! – выдохнул матрос еле успевавший считать отжимания прапорщика, который, как челнок швейной машинки долбил кулаками деревянный пол казармы.

– Приблызно так, вашу дивизию! – Сказал старшина, одевая портупею. – Шоб через мисяц, Волошин, майстэром отжимання був, ёк макарёк!

– Петро, хватит хлопцев мучить, – Костенко, наблюдавший подобную сцену уже не первый раз, улыбаясь, подошёл к старшине, протягивая ему руку. – Здорово! А зачем ему эта твоя наука?

– Та, шоб жизнь мёдом не казалась, вашу дивизию. Тяжко в чении – легко в гробу! Як прижмэ, пригодыться, ёк макарёк.

– А тебе, Петро, пригодилось? – грустно проговорил Костенко и перевёл взгляд на соседнюю фотографию. – Здравия желаю, Виктор Андреевич! Всё такой же красавец!

С фотографии смотрел молодой мужчина с голубыми глазами, прямой нос и точёные губы, подчёркивали эллинскую красоту статного атлета. Надпись гласила: «Гвардии майор Цыганок В. А.»

Новогодний мальчишник был в самом разгаре. В накуренной комнате – учебном классе по химзащите, за сдвинутыми в один ряд столами сидели офицеры и прапорщики дивизиона и внимательно слушали очередной тост комдива.

– За нашу чёрную работу, будь она неладна! Чтобы в новом году наши навыки не пригодились! – сказал он и одним глотком выпил спирт из алюминиевой кружки, потом вытер рукавом рыжие усы, крякнул от удовольствия и потянулся за тушёнкой.

– За неё родную! – буркнул Цыганок и тоже выпил, закусив килькой, потом повернулся к сидевшему рядом Костенко и заплетающимся языком грустно сказал, – Слушай, Серёга, а ведь командир прав, будь она неладна эта служба! Я из-за неё семью потерял, жена меня бросила, зачем, говорит, мне муж, который дома не бывает. А ведь я так её любил, да, и сейчас люблю.

Цыганок вытер накатившую слезу и налил очередную порцию спирта в свою кружку, потом в кружку Костенко и сказал:

– Давай, прапорщик, выпьем за любовь! – потом повернулся ко всем и громко прокричал, – Давайте за любовь, стоя!

Захмелевшие морпехи встали и, чокаясь кружками, стали пить за любовь. С разноцветных стендов, развешанных по стенам, на них бесчувственно смотрели нарисованные солдаты. Они искусно одевают ОЗК и точно стреляют из автомата, ничего не боятся и никогда не ошибаются. Солдаты, которых не ждут дома, которые любят воевать. Солдаты, которые так не похожи на этих странных мужчин, пьющих за непонятную любовь.

– Серёга, я понял одно, – обняв за плечо Костенко, Цыганок прошептал чуть слышно, – никому мы не нужны. Не нужны жёнам, которых мы не видим. Не нужны командирам, которые не видят нас. Не нужны правителям нашим, которые не видят ни наших жён, ни нас, ни наших командиров. Я был в такой… и знаю…

Приложив указательный палец к губам, он зашипел, как змея, потом обречённо махнул рукой и опять взялся за фляжку со спиртом.

– Что же Вы знали, товарищ гвардии майор, чего не знаю я? – Сказал прапорщик и понуро опустил голову.

Ветер становился всё свежее, скоро стемнеет, к тому же заморосил противный холодный дождь, кусая ледяными поцелуйчиками разогретое за жаркий день тело. Костенко подошёл к началу стенда, капли дождя, словно слёзы, сползали по выпуклым буквам короткой надписи. Сглотнув подступивший комок в горле, морпех прочитал: «Вечная память однополчанам – Героям России, павшим смертью храбрых!»