Текст книги "Они (сборник)"

Сергей Шаматульский
Они

© Шаматульский С., текст, 2017

© Оформление. ЧУП «Книгосбор», 2017

© Оформление и распространение e-book, ТОО «Электронная книгарня», 2018

Тайна

Жили они и жили. И вроде даже как хорошо – грех жаловаться, а что детей нету, так это, прости господи, не такая уж и беда, это ещё пожалеете, это ещё нанянчитесь, это ещё вон совсем и не старые оба – ещё молодые. Будет вам, право, милые, хватит.

Однако нет. Однако не хватит. Через год должно было стукнуть что-то вроде тридцати пяти или сорока (разница), и она била его в грудь – «Мудила», и боялась, что тот запьёт, – и запивал, куда деться – обидно. А потом опять врачи, связи (деньги в кармашек), уколы, анализы, воды, бабки, забытые хутора, где требовалось долго и часто, – толку. Очередная опытная и «от бога» написала в заключении: «Feminina endocrinica» – по-простому бесплодие, бровью не повела: «Женщина, некоторым, знаете ли, не дано». Но ошиблась. К зиме родился у них мальчик, и можно бы теперь радоваться, рассказывать про ветрянку да вкладывать в кошелёк фотографию – глядите, кто у меня тут, – однако никто ничему не радовался и ничего никуда не вкладывал. А из холодного: «Дела хорошо», – выходило, что ребёночек, вероятно, получился у них больной или, того хуже, уродливый, как говорят, «с диагнозом».

Тайна.

Но куда? Сразу нашлись активные, а сердобольные побежали в поликлинику, и одна встретилась с акушеркой – кругом связи. Пустое. Родился и родился, остальное не уточнялось, очевидно, замалчивалось. Здоровых сейчас нет, а у таких и подавно.

«Как она начинала, мы помним». А начинала плохо, и никто ничего не забыл, и наскоро была выдумана болезнь, и кто-то стал собирать помощь, но передумал – следует, знаете ли, узнать, может, мальчику с этими худо. «Бывших не бывает, а женский неизлечим. Проглядим, жалеть будем».

Люди добрые, помогайте.

Кому надо позвонили, куда надо написали. И даже получили ответ, но не суть, одни глупости: «Возьмём на заметку. Проверим». Конечно. От таких ничего не дождаться, а если действовать, то самим. И возмущённые отправились к пьяницам прямо в дом. Поступок. Несобранные, «в чем было» – ввалились за калитку, начали кричать: «Выходите», грозились – устроят скандал, да просили привязать собаку, о чем повторили несколько раз, но, не дождавшись, прошли прямо к порогу смело, так как сильные и вообще всех здесь поставят сейчас на место.

Наконец им отворили и пустили без разговоров, словно ждали. Сняли со всех куртки, пригласили, теперь уже молчаливых и растерявшихся, в комнату, где за дверью слышались шаги да звук посуды – «Гуляют, что ли?» Но думать было некогда, торопили, «Идите в тепло», «Мы не к вам». «Славно». И муж выхватил самую буйную из всех на свет, где среди чужой жизни стоял накрытый стол, а старуха раскладывала горячее по тарелкам. Неудобно было отказать – сели.

«За мальчика водку» – и все, переглянувшись, радостно выпили – повод.

Да сидели потом до ночи, немного плакали, пели, а она ходила и подливала только в рюмку каждому как хозяйка.

Любезна и далека.

Юра

«Юра, покажи жабку». И Юра показывал: с дивана на пол, кувырок, руки за ноги, «ква-ква» – все хохотали. «Хороший Юра, Юра молодец». Потом его, как правило, баловали сладким, поили чаем с блюдца – дуй, а то ошпаришься, – гладили по голове, улыбались да отправляли в постель. Прощаться гости не приходили. Только мать, уже после, убрав со стола сервиз и тщательно вымыв пол, бывало, заглядывала ночью, но никогда не приближалась к нему, а лишь смотрела в темноту комнаты: «Спит ли?» – и, успокоившись, пропадала.

Скрип – дверь открылась, скрип – закрылась. Щёлк – на замок.

Но Юра не спал. Словно боялся пропустить что. Прозевать ненароком какой-нибудь там «вторник» или «четверг» – не суть, в днях он, признаться, не разбирался, а только и жил, что ожиданием нового утра. Всех этих баночек, книжечек, блюдечек да гостей, которым можно было показать жабку, а значит, быть нужным, значит, быть важным, значит, быть как все.

Скрип – дверь открылась, скрип – закрылась. Щёлк – на замок.

Кроватка мокрая, одеяло сбилось, подушка камень. Крутись с бока на бок, пугайся фонаря в серванте – никуда не деться, никуда не уйти. Сколько помнил себя, закрывали. Но привыкнуть к темноте и одиночеству Юра так и не смог. Мама этому не учила, а попроси, и не научит же. Уроки для него кончились. Узлы на туфельках вместо бабочек превратились в резиночки на ботиночках (другое дело), не улетели. Врач говорит: «Это максимум», а максимум – «потолок», а до потолка не достать, Юра пробовал, даже вставал на цыпочки – совсем пустое. В общем, страдай и мучайся, пересчитывай пальчики. Не уснёшь.

Нет. Измотаешься только да упадёшь. Канешь в блеклые воды ромашек и выстиранных гиацинтов, не выплывешь.

«Сил моих больше нет, ну что ты опять кричишь». Утром завтрак. Малиновые круги на каше, песок, снежные пряники – «Не болтай», а розовое мясо, так это на обед, оно не сейчас. Потом. А сейчас гулять – ходить в лавку, держаться за край пальто, дивиться.

«Эти дети умеют жабку?» Чужие, невоспитанные, показывают пальцем, кажут язык. Прочь, прочь! Идём же дальше. А в очереди угостят конфетой, а на прилавке, гляди, забыли перчатку, а за ширмой дядя без трико, я такого ещё не видал. Огромный, огромный мир: от дома и до сквера, от бакалеи и до сада, мама, вот твоя парикмахерская.

С причёской принимают они гостей: тётушки, соседки; какой-то дядя подарил картину. «Вы читали, что он сказал?» – «Я такое даже не открываю». И опять чай, и «Юра, покажи жабку», и все хохочут, и тебе пора спать. Спать? Спать.

Скрип – дверь открылась, скрип – закрылась. Щёлк – на замок.

Мама не приходит к нему прощаться. Жёлтым ореолом смотрит из коридора, не приближается. Который теперь час? Который теперь год? Ночь длится слишком долго, прячет солнце за ветками, обманывает, издевается. Смеётся над ним, маленьким, да плюётся серым прямо на окно. Октябрь. Дура.

«Юра, пора вставать».

Остывший суп да вчерашний хлеб. Больше они не приходят в лавку, в очереди не угощают его конфетой.

«Куда ты смотришь, придурок?» – «Дядя, что я там не видал». За столом двое. Копеечные безделушки, подарки, приятные неожиданности – где наши гости, мама? Пыльное барахло и со щербинкой кружка. Расплескала чай, уберу потом.

Тучная, бледная садится она на ромашки, не боится она гиацинтов. «Покажи мне жабку, Юра». Да. Давай как раньше, Юра. С дивана на пол, кувырок, руки за ноги, «ква-ква».

Дверь не открывается, дверь не закрывается. Они наконец-то спят.

Чёрные сигареты

Он курит какие-то самые дешёвые сигареты. Даже вообразить сложно, где он их находит в её районе. Она как-то пыталась купить такие. Но без толку. Видимо, это что-то подпольное. Вроде контрабанды, которую возят студенты, примотав пару блоков к своему телу. Да-да, когда скотчем вокруг таза и живота. Ребят этих ещё постоянно ловят и депортируют, ну это вы видели. Так вот, сигареты у него ужасные. Чёрная матовая пачка, жёлтый фильтр. Дрянь, от которой стирай не стирай потом шторы, но всё равно запах едкой кислой капусты, испускаемый табаком, остаётся. Нет ему управы. А курит он везде. То есть абсолютно. «Ники, не кури в комнатах, пойдём на кухню». – «Ага». Ага. И он чиркает спичкой. Это же не специально. Просто всё так выходит. Само собой. Его не исправить. Она понимает. Она ему разрешает. Многое разрешает. Дымок разносится под потолком, пропитывает книги, пледы, подушки, забытые чеки, просроченные билеты, трусы и кофты. «Я потом всё проветрю, – думает она. – Всё, всё. Абсолютно. На быстром режиме свитер в машинку. Ап. И нет запаха».

Нет запаха.

Но через час он уходит. А запах остаётся. Этот чёртов запах во всех её пледах, подушках и чеках. Да, чеках, но это вы слышали.

Через неделю всё повторяется. Два звонка, старый матрац, его сигареты. Наверное, Ники просто как-то ошибся дверью, а она и открыла. Она и оставила. Да, это было именно так. Иначе что их связывает. Иначе что их может совсем связать?

Матрац и вонючие сигареты? Более ничего. Ничего.

«Ничего», – думает она и начинает с каждым разом отдалять путь от двери до матраца. И говорить много, и готовить вкусно. Приглашать в театры и на выставки, но всё тщетно, он смотрит на неё стеклянными глазами, чиркает спичкой и уходит.

«Всё ещё рано это. Даже не нужно это».

Но остановки отменены. Уже придуманы имена детей. И первым, она уверена, будет мальчик Слава, а второй она родит дочку, хотя и не обязательно дочку. Но было бы совсем к месту, как кажется. И шторы они купят новые и выйдут, наконец, из этого замкнутого круга её квартиры туда, где родители приносят закатки и звонят, передавая приветы. Будет счастье. Она уверена. Будет счастье.

А пока надо доставать рецепты и дефицитные продукты, платья в горох и книги, его любимые книги, она помнит, она знает какие, он говорил когда-то, а она не забыла. Как славно-то. Совсем не забыла.

«Штрудель, Ники, это штрудель! Гляди, гляди. Ники. Вот, я тебе купила сигарет. Хороших сигарет. Кури, Ники, кури где угодно, Ники».

И происходит чудо.

Он везёт её на далёкий рынок. Какой-то там «северный» или «восточный». Выпавший из времени остров пространства, где вселенная останавливается, запутывается в бесконечных рядах шуб, синтетических маек и джинсов, которые ещё надо мерить прямо на глазах у всех, стоя на картоне и отражаясь в бесформенном осколке старого зеркала.

«Вам очень идёт».

«Нет-нет, не надо. Не надо, отстаньте же. Отстаньте».

Она ведёт его за руку к выходу. Туда, где метро и правила плюс весь настоящий мир. Но он только громко смеётся, смеётся и берёт себе кроссовки, а потом тащит зачем-то покупать рыбу и пряности. Вдруг всё становится важно. И совсем незаметно они прощаются в толпе, кто-то хамит, цыганка трясёт куклу и требует денег, шум, шум, и только в вагоне подземки она находит себя с пакетами, полными просроченных в мае свиных консервов, тухлых кабачков и чёрных пачек никому уже совсем не нужных чёртовых сигарет.

Дура.

Дура-дура.

Верино сердце

Гости любили Верино сердце. Лучше всего у неё выходило куриное, копеечное, которое следовало тушить не более часа на среднем огне под плотно закрытой крышкой. Но никто его особо не признавал, всегда почему-то просили свиное. А в этот раз и вовсе заказали говяжье – самое тяжёлое и бесформенное. А с ним волоки на целый день: начнёшь – так и к вечеру не управишься. Но приглашений было уже не отменить, а на ужин обещались принести вина, липкие восточные сладости, диски; что говорить, приходилось как-то справляться, крутиться, в общем.

Тут же что. Нормальное сердце днём с огнём не сыщешь. В магазинах валяются замороженные подделки, обманки для простачков – нет, Веру на этом не проведёшь. Хорошее сердце надо брать с рынка, и то только у тех, кто обсчитывает. Слишком честный человек хорошего не продаст, это она твёрдо знала.

«Вам одно, два?» – «Ах, этого достаточно». Сердца, слипшись в один большой ком, просвечивают через целлофан. Красивые. Дорогие. Ей кажется, что все в трамвае так и смотрят на них, удивляются.

Как-то неловко даже. Ну и ничего. Удивляйтесь. Что вы, сердец не видали? Идите и купите себе. А у меня, между прочим, гости, диски у меня и вино, и восточные сладости будут. Пора мне, пора.

Вера соскакивает со ступеньки, добегает домой, выкладывает купленное добро на стол и начинает готовить. Говяжье стоит варить не более двух часов, а то резинка выйдет – коровья жвачка, а в остальном всё просто. Для начала она убирает длинным ножом жир, артерии, сгустки крови. В трёх водах отмачивает, рубит кубиками, затем ещё соли, перцу (тут главное не переборщить) и в сковороду с подсолнечным маслом. Жарит. Минут через пять кидает лук кольцами, муку да заливает всё кипятком. Можно, конечно, ещё и лаврового листа сверху, но последнее на любителя, здесь она не рискует.

К семи часам Вера выдумывает на гарнир рис, открывает банку закатанных помидоров без шкурки, снимает сердца с плиты и радуется: «Вот как славно, глядишь и успела вовремя. Успела».

Семь. Восемь. В платье с бантом, которое все называют не иначе как «интересным», туфлях, заблаговременно разбуженных от зимней спячки, Вера ждёт, но в дверь никто не стучит. Ни тебе дисков, ни сладостей. Вино, поди, выпили сами. Досада жмёт её совсем пустую грудь, камнем падает в лёгкие, отдаётся звоном.

Одной есть привычно, это только сегодня так неожиданно вышло. Обидно. Вилка долго ковыряет сердце, кусок прилипает к зубам и не лезет в горло.

«Переварила, дура. Теперь это есть невозможно».

Пуговица

На его пальто не хватало пуговицы. Потерял, должно быть, где. Шёл да зацепил – ниточка и оборвалась. Оп. И нет её. Укатилась. Ищи – не найдёшь. Что говорить, дрянь, конечно, – мелочь же, пуговица какая-то. Сходи да купи – вон их сколько. Но ему всё равно было досадно. Как-то неуютно, неловко.

Пальто же новое, а пуговицы нет. Именно сейчас нет. В данную минуту нет. И топорщится ещё так смешно, неуклюже, словно с чужого плеча снял и напялил на свои и без того какие-то жеманные, словно женские, плечи. Ради этого он и покупал пальто: чтобы плечи эти свои чёртовы скрыть, чтобы женщинам нравиться, чтобы стоять так сейчас красивым и разбрасываться чёрным маслянистым взглядом: «Вот он я – иди же».

А они, по легенде, должны были таять и восхищаться, мол – «Батюшки, какой, а глаза-глаза, а пальто-пальто!»

Но вот пальто-то его и подвело, а точнее пуговица.

«Жалкий кусок пластмассы», – ругался он. Но толку не было.

Стоял теперь в углу фойе и прикрывал рукой злосчастную прореху, как рану, – уберёшь, гляди, а оттуда так и польётся его позор, ущербность вся, как кровь или ещё что хуже.

Грустно было, невесело.

А потом объявили второй звонок, а он так и не кинул Взгляда. Масло всё выгорело, а чернота, смешиваясь с белилами, оставила взамен серый свет каких-то компьютеров, утренних трамваев и мятых брюк. Всё, иди в гардероб. Сдай несчастное – получи жестяной жетон и сиди до антракта, а там и уйти незаметно можно. Театра он, признаться, не любил. Так, ради знакомств пришёл. Но где тут. Среди благородных стен плавали редкие рыбы, а он был случайно заплывшим, блеклым бычком, максимум речным окунем, что для супа-то и сгодился бы, но тут не для этого все. Красота – овальный аквариум, пластиковые водоросли.

Иди, иди уже.

Пьесы он не запомнил. После первого действия юркнул в дверь (благо место было хорошее), забрал пальто и, только вдохнув холодного, улично-шумного воздуха, успокоился. Всё прошло. Всё позади. Мысли были тягучие, худые. Ржавым ночным небом давили они, жгли какие-то давние письма, карточки, звонки. Многое было.

Дым осенним холодом проникал под потерянную пуговицу, становилось зябко. Пора. Совсем пора. Домой ехать всё же не близко – две пересадки, а там и пешим ещё минут десять, если, конечно, не через парк. Но какой парк, о чём вы? Райончик, знаете ли. Шпана.

Ножки

Всё с ней было хорошо, только ножки отсутствовали. Взамен туфелек и ботиночек одеяла цветные, летом простынка или тонкий плед – протезов не практиковала. Люди шептались, но кто мог знать, отчего такая беда; сама она ничего не рассказывала, подруг не имела, а только бубнила: «Голову влево», «Голову вправо», «Не моргать» – молчунья, в общем. На работу её привозил какой-то парень, но не муж и, определённо, не брат, как все однажды решили, а просто парень (большего не сказать) – сосед, наверное.

В конце концов посплетничали, посудачили, прекратили. Какая кому разница. Трудилась она в ателье не хуже остальных: всегда всё в срок, сама и фотографировала, сама и проявляла. Хороший коллега, вполне себе идеальный. А что ножки, так ножки ножками. Подумаешь, эка невидаль – инвалид.

«Поднимите подбородок», «Вот так», «Хорошо» – щёлк. «Снимки после шести». Щёлк, щёлк. «Снимки после шести». Щёлк.

«Странная она у вас». «Не беспокойтесь, сделает всё отлично». И делала. Мензурка, термометр, фильтровальная бумага. Проявителя на глазок – в инструкции веры нет, – воды, для резкости ацетона, фиксаж, сушка. Дело спорилось. Она и портреты могла, и для паспорта, и семейные. «Вам с монтажом?», «Будет с монтажом». Моря, снежные горы, иностранные города – «Как замечательно, и не отличишь же, и не отличишь же, как замечательно». Слава росла, нет-нет да услышишь где: «Ты за снимками к Калеке иди» – а это, как известно, признание, хотя могли называть её и иначе, но перечить глупо, народ жесток всегда искренне, да и ножек, как-никак, не было на самом деле.

Где она научилась делать снимки так ловко, откуда знала секреты? Загадка. В тёмную каморку свою никого она не пускала, пропадала там к вечеру, терялась среди красных фосфорных ламп, пластиковых ванночек, плёнок. Запиралась на крючок – не мешайте, дело ответственное, – а потом только приносила конверты на кассу (отдать по предъявлению чека) и, не сдав на вахту ключ, уезжала домой с каким-то парнем, но не мужем и не братом, а, как все когда-то решили, соседом, наверное.

И так было год за годом, много лет, без отпусков, больничных, отгулов. Тонкая простынка летом, одеяло зимой. Мензурка, термометр, фильтровальная бумага. Но вечного же нет, вечное – это неправда, вечное – это не навсегда. И однажды страна её развалилась, а городок стал пограничным, надо было учить язык, и фотографии лезли сами из аппарата – прогресс, и всё было дорого, бездуховно, глупо. По итогу работу её прикрыли, здание было кому-то продано или приватизировано, не суть, а ателье выкинули на улицу с барахлом за день, она даже не успела уложить всё в коробки. «Прощайте».

«Там всё под замком, у меня есть ключ». Но подумаешь дверка, каморку вскрыли и без него. Ругань, мат, перекуры рабочих – до вечера всё на помойку и снесли. Она было хотела попасть туда, но какой-то парень, явно не муж и не брат, остановил и, силой усадив в машину, увёз домой: «Успокойся, калека».

Бездомные до утра искали в контейнерах банки ценного ацетона, и не было им дела ни до плёнок, ни до розового проявителя, ни до снимков женщины, всегда одной, но разного возраста, с которой всё вроде как хорошо, только ножки смотрелись странно, словно были приставлены от другого, более здорового тела.

Володин пиджак

Хоронили Володю всем миром. Как сейчас помню: кто-то притянул лавки, кто-то деньги, продукты, водку. Всё на скорую руку, в спешке – закопали, помянули, разъехались. Некогда горевать. Прощай, Володя, прощай, молодость. «Нам пора». Нам было пора. Так с тех пор никого из наших ребят и не видела больше. Половина имён забылась, другая стёрлась. А он вот нет, держится, не выходит никак из головы. Вова, Вовчик. Хороший был парень, да погиб. Случайно, в драке. Всем кулаками – ему заточкой. Судьба. Из последних сил тогда доковылял до общаги, жаловался ещё, что пиджак испортил. Свой хороший шерстяной пиджак, такой серый, в мелкую красную клетку, с большим отворотом и биркой «Wykonane w Rzeczypospolitej Polskiej» – большая редкость.

Кажется, в том пиджаке его и положили. Только пятна крови прикрыли цветами – стирать почему-то никто не взялся.

– У него же ничего кроме этого и нет, мы смотрели.

– Какой страх…

– Заткнитесь вы, какая теперь кому разница.

– Налейте мне ещё.

– А может, хватит?

– Сегодня можно.

А Володя, к слову, не пил. Только однажды поехал с нами на дачу, в дальний посёлок Солнечный, куда тянуться на двух электричках с долгими остановками, матами и перекурами. Такое себе путешествие, награда которому коньяк из рюкзака и баня. Сомнительное удовольствие. Ясно, что к ночи все разбрелись, компания распалась и я совсем неожиданно оказалась с Вовой. Один на один мы сидели на большой поваленной сосне и курили ментоловые сигареты, манерно отпуская дым в воздух в такт далёкой музыке с веранды.

– Вот и ночь, холодно уже, а тебе не зябко?

– Нет, мне совсем нет. Держи.

Пиджак имел запах костра и одеколона. Странно, но в нём отсутствовала подкладка – колючей шерстью он лёг на мои обгорелые за день плечи, но было не больно. Или только казалось, что было не больно.

– Скорее бы завтра.

– А там что?

– Город.

– Я ненавижу город, все эти дожди, туманы.

– Ну, это Витебск. Витебск, понимаешь? Мог бы поехать учиться и в другое место.

– Мог бы. Мог бы. Знаешь, порою кажется, что он убьёт меня, этот Витебск.

И убил. Неделю всего не дотянул Володя. Его же распределяли в Брест, оставалось только получить диплом – и свобода. Брест, Брест, какие тебе там туманы, какие дожди. Только и делай, что береги пиджак от солнца – выгорит. Однако вот как всё обернулось. Хотя, кажется, я уже говорила – это судьба. Всё судьба.

– А я тебе нравлюсь?

– Что?

– Ну же, Вова.

– Отстать, что ты делаешь?

– …

– Не плачь, прости, нравишься, но нет, не сегодня, нет. Так нельзя. Слышишь?

– На.

– Что на?

– На, забери, мне уже не холодно.

– Ты в дом? Эй, куда ты, ну куда же ты, эй?

– Всего надо хотя бы по три ложки. Давай.

– Ненавижу эти поминальные щи. Один жир.

– А кто платил за венки?

– Дайте ей сигарету.

– Глянь в куртке.

– Ребят, я пойду, дурно.

И пошла. Так и не вернулась больше. Эх, хороший был парень Володя, хороший был пиджак. Сейчас таких людей не встретить, сейчас таких вещей не шьют. Хотя я, может, плохо искала, из Польши, говорят, и сейчас привозят толковые шмотки. Стоит только всегда проверять бирку, а то ещё, гляди, подсунут какое-нибудь барахло.