Текст книги "Прыжок в прошлое"

– Доброе утро, – сказал я, входя в комнату.

Она не ответила, сидела, с отсутствующим взглядом. Я подошел к столу и заглянул через ее плечо в книгу.

Это был настоящий рукописный пергаментный фолиант. Такую книгу можно увидеть разве что в музее.

– Это что, Евангелие? – спросил я.

Марфа Оковна вздрогнула и захлопнула книгу.

– Как ты меня, сударь, напугал. Нешто можно так подкрадываться.

Я не стал оправдываться и извинился. Хозяйка была одета в сарафан, которого я еще не видел: синий с белой отделкой, присборенный под грудью. Выглядела она вполне здоровой.

– Как вы себя чувствуете? – поинтересовался я.

– Хорошо, поясницу почти не ломит. А уж мазь твоя пропекла…

– Это хорошо, но спину берегите, когда приходится поднимать тяжести, приседайте, чтобы работала не спина, а ноги. Так это, что у вас за книга, Евангелие?

– Нет, – сердито буркнула обычно вежливая Марфа Оковна, по возможности отстраняя от меня книгу, чем окончательно разбудила любопытство.

– Можно посмотреть?

– Нечего смотреть. Ты все одно не поймешь, поди и буков таких не знаешь.

– Она, что, не по-русски написана?

– Пошто не по-русски? По-русски.

– Глаголицей что ли? – наобум назвал я единственный известный мне кроме кириллицы русский алфавит.

– А ты никак ее знаешь?

– Не знаю, – признался я, – и никогда даже не видел. Ее в России почти не использовали.

– Так чего тебе смотреть, коли грамоты не знаешь.

– Я же не почитать прошу, а посмотреть. Никогда не видел пергаментных книг. И вообще непонятно, чего меня боитесь, съем я ее, что ли.

– Съешь, не съешь, а не положено. Правда, что ли, читать не знаешь?

– Ей-богу. Да я и кириллицу толком не понимаю, особенно допетровскую. Название букв слышал, юсы там всякие, большие и малые, а читать не приходилось.

– Ладно, – сжалилась хозяйка, – посмотри. Тяжко вздохнув, она открыла первую страницу.

Я ее не обманул, глаголицы, второго славянского алфавита, придуманного тогда же когда и привычная нам кириллица, я вживую не видел.

На Руси ее применяли в самом начале распространения письменности, часто вперемешку с кириллицей. Теперь она используется только на Балканах в нескольких областях.

На первой, заглавной странице желтого пергамента, со сношенными от времени закругленными углами, я разобрал только две прописные рисованные буквы. Одна напоминала «Т», другая то ли «В», то ли восьмерку. Строчные буквы были похожи на армянские и грузинские, а не на наши, привычные.

– Вот видите, – упрекнул я хозяйку, – посмотрел: ничего не случилось, а вы боялись. Думаю, сейчас во всей нашей стране и ста человек не найдется, которые смогут прочитать такой шрифт.

– Кому надо прочитает, – недовольным голосом произнесла она, делая попытку закрыть книгу.

– Подумать только, какой труд! Ведь каждую букву приходилось рисовать! Вы не знаете, какой это век?

– Не знаю, я в веках не понимаю, – ответила она и, как только я отвел взгляд от страницы, закрыла фолиант.

Видя, как ей эта тема неприятна, я сжалился и перестал приставать с вопросами. Разговор переключился на другие темы. Марфа Оковна обстоятельно описала все ощущения, присутствующие в ее спине и пояснице, на что я посоветовал ей сегодняшний день еще полежать.

– Как тут не встанешь? – горестно сказала она. – Скотина, почитай, третий день без пригляда, в огород не заглядывала. Летом, Алеша, – выдала она популярную пословицу, – день год кормит. Да и тебя кормить пора.

– Меня кормить не надо, я и сам прокормлюсь, и со скотиной тоже управлюсь, а огород за пару дней сорняками не зарастет.

На этом и порешили. Я быстро собрал на стол опять из своих припасов, мы позавтракали, и Марфа Оковна продиктовала мне длинный список предстоящих работ, вероятно, снисходительно удивляясь моей городской тупости и наивности уточняющих вопросов.

В охотку и по холодку работа у меня спорилась. Я довольно успешно растопил уличную печурку и поставил варить пойло, накормил птицу. Дальше мне предстояло накосить траву для коровы, которую почему-то нельзя было отправить пастись самостоятельно. Тут дело застопорилось. Технологию косьбы из стихотворения Кольцова я вспомнил: «Раззудись плечо! Размахнись рука! Пусть пахнет в лицо ветер с полудня!… Зажужжи, коса, как пчелиный рой! Молоньей коса засверкай кругом!» – но на этом мои успехи кончились. Плечо зудело, рука разворачивалась, а вот коса то втыкалась в землю, то сшибала верхушки травы. С горем пополам удалось выкосить малый лужок, после чего пришлось бросить эту авантюрную затею.

Как у большинства городских жителей, опыт сельской жизни у меня нулевой. Теперь, при сложившейся ситуации, появилась возможность совместить доброе дело и утолить любопытство.

Мне было интересно узнать не то, как на деревьях растут булки, а разобраться в логике организации крестьянского хозяйства.

По идее, вековой практикой селянами должна была быть выработана самая рациональная модель. Любая продуманная технологическая цепочка должна давать максимальную отдачу при минимальных затратах сил и средств.

Разбираясь на практике, как расположены службы и строения, где складируются отходы и тому подобное, мне показалось, что я нашел достаточно много непродуманных, нерациональных решений.

Однако делать окончательные выводы я поостерегся, памятуя об «умном» барине, часто описываемом в русской литературе, пытающемся сходу, по рациональному западному образцу, перестроить русскую сельскую жизнь.

Такой «рационализатор» всегда вызывал насмешку у крестьян, и все его усилия сходили на нет, сталкиваясь с традициями.

С другой стороны, результаты которых добилось наше крестьянство, причем не только в советский период, ставили под сомнение безоговорочную веру в гениальность наработанных тысячелетиями традиционных методов хозяйствования.

Короче говоря, я решил, используя новый опыт, попытаться разобраться в неразрешимом: почему мы всегда так плохо живем…

Когда жара усилилась и мой энтузиазм привял, я вернулся в дом. Хозяйка, как ей было велено, лежала, вытянувшись на спине, на голой лавке.

– Ты, сударь, что-то заработался, – сказала она, когда я вошел в ее комнату, – случаем, сам не из крестьян будешь?

– Нет, из горожан, и в настоящую деревню попал впервые в жизни.

– Значит, есть в тебе наша, крестьянская кровь.

Я прикинул, кто из известных мне пращуров крестьянствовал, но так никого и не вспомнил.

Вроде была когда-то в нашем роду красавица-крестьянка, из-за женитьбы на которой далекий прадед испортил военную карьеру и перессорился со всеми родственниками…

– Я, Марфа Оковна, точно не помню… Вроде была какая-то прабабка крестьянка.

– Так ты, что, и предков своих не знаешь?

– Откуда! Великих людей среди них не было, а о простых смертных память короткая. Дай Бог до прадеда. Обидно, да что поделаешь, такая эпоха, ну время то есть…

– А ты про своих предков желал бы узнать?

– Желал бы, да не у кого. Деды поумирали, а родителей это не очень интересует.

– Могу помочь, – с загадочным видом, сказала арфа Оковна. – Кровь, волосы и ногти мне доверишь?

– В каком это смысле «доверишь»? Вы что, стричь меня собрались?

– Крови мне нужна капля, прядь волос и обрезки ногтей, – серьезным тоном, ответила женщина.

– Колдовать что ли будете?

– Это уж моя забота.

– Ладно, коли так, – согласился я.

С ногтями и прядью вопросов не было, а вот колоть палец мне не хотелось, даже ради мистики. Однако, что обещано, то обещано.

Марфа Оковна осторожно спустила ноги с лавки и села. Пошевелила поясницей, прислушиваясь к ощущениям.

Похоже, что боли не возвращались. Она осторожно встала и сходила в спальню, откуда принесла старинные, со сточенными концами ножницы и дубовый ларец. Вытащила из ларца цыганскую иглу. Я продезинфицировал ее водкой и уколол палец. Несколько капель крови выдавил на поданное блюдечко.

– Сколько ногтей нужно отрезать? – поинтересовался я.

– С мизинцев обеих рук.

Я остриг ногти и, откромсав прядь волос, положил на второе блюдечко. У хозяйки был вид торжественный и строгий.

– Ты, теперича, часок отдохни в холодке, – сказала она напряженным голосом, не глядя на меня, – а я чуток поворожую.

Я не стал ей перечить и пошел купаться. Всласть поплавав, улегся в тени и предался размышлениям обо всех последних событиях. Ветерок разогнал мошкару, вода мерно плескалась о берег, и я, незаметно для себя, задремал. Проспал я не меньше часа. Марфа Оковна неподвижно лежала на лавке. При моем приближении только слегка повела глазами.

– Что случилось? – встревожено, спросил я.

– Ничего, – слабым голосом ответила она, – притомилась немного.

– Ну что, вы мне наворожили?

– Все будет хорошо, – ответила она и отвернулась к стене.

Я не стал приставать к ней с вопросами и взялся накрывать стол. Продуктов у меня было еще довольно много. Я порядочно опустошил сумку-холодильник, разжег бензиновый примус и поставил на него воду для чая. Хозяйка с интересом наблюдала за моими манипуляциями. Больше всего ее, по-моему, удивили туристический примус и чай в пакетиках.

Когда все было готово, я пригласил ее к столу. Она с трудом встала, но ела с удовольствием проголодавшегося человека. Разговор у нас не клеился. Я попытался узнать, отчего она так устала, но Марфа Оковна пробурчала что-то нечленораздельное. Только когда мы поели и я убирал со стола, она неожиданно спросила, не смогу ли я остаться у нее на три дня. Я не стал выяснять, зачем, и сразу согласился. Марфа Оковна, удовлетворенно кивнув, вышла из дома.

Через минуту снаружи раздался пронзительный переливчатый свист. Я вышел посмотреть, в чем там дело.

Хозяйка стояла посредине двора и свистела, по-мальчишечьи, сунув два пальца в рот. Выглядело это забавно и не по годам. Я опять ничего не стал спрашивать и вернулся в комнату. Просвистев несколько минут, она вернулась с невозмутимым лицом и села у открытого окна.

– Здорово свистите! – сказал я.

Марфа Оковна не ответила. Она смотрела куда-то вверх. Пока я придумывал, как выяснить, что происходит, на улице раздались треск и хлопанье, после чего огромный черный ворон, складывая крылья, упал на подоконник.

У меня впервые стало по-настоящему тревожно на душе. Одно дело слушать треп на мистические темы, и совсем другое – столкнуться с их реальным воплощением, да еще таким зловещим, с хищным крючковатым клювом, косящимся в твою сторону круглым гипнотическим глазом. Ворон на подоконнике совсем не был похож на голубя из шляпы иллюзиониста.

Пока мы таращились друг на друга, хозяйка наклонилась к птице и что-то прошептала. Оттолкнувшись лапами, хищник спрыгнул с подоконника и с треском развернул крылья. По-прежнему ничего не говоря, и даже не глядя в мою сторону, Марфа Оковна торопливо вышла из горницы.

Я подошел к окну и успел увидеть, как птица подлетела к частоколу и уселась на столб. Вскоре к ней подошла хозяйка и начала что-то говорить. Слов из-за расстояния я не слышал.

Ворон между тем неподвижно сидел на столбе, взъерошив перья, и только слегка поворачивал голову. Наконец женщина замолчала и опустила руку. Огромнал птица встрепенулась, крикнула гортанным голосом и улетела в сторону реки. Марфа Оковна, не проводив гостя даже взглядом, пошла к дому.

– У вас, что, есть дрессированный ворон? – фальшивым голосом спросил я, когда она вернулась в горницу.

Судя по выражению лица, хозяйка не поняла вопроса.

– Не знаю, кто он такой. Ворон как ворон, давно ко мне летает.

Я больше вопросов не задавал. Машинально блуждая взглядом по комнате, только теперь обратил внимание на отсутствие в ней икон. Пусть не старинных, деревянных, – но не было даже дешевеньких бумажных. Словно догадавшись, о чем я подумал, она сказала:

– Мы не церковные русичи. Мы старой веры.

– А разве у староверов нет икон? – удивленно спросил я.

– Мы старой русской веры, а не заморской, византийской.

– Дохристианской что ли? Неужто в Перуна и Даждь-бога верите?

Марфа Оковна молча кивнула головой.

Мои познания в языческих верованиях предков были совсем убогими. Главным источником информации служило стихотворение Пушкина «Песнь о вещем Олеге».

«Песнь» я помнил со школы и более-менее правильно прочитал наизусть. Хозяйка с интересом выслушала и, никак не прокомментировав красоты поэзии, сразу уличила Пушкина в неточности:

– Мне дедушка про этого Олега рассказывал. Его змея в шатре укусила, а не из черепа. Ее специально подкинули, князя извести хотели. Он от медовухи и греческих вин пьян был, а как проснулся утром, яд уже до сердца дошел. Проснись раньше, жив бы остался, в то время от аспидовых укусов уже умели спасать.

Мы почтили память князя Олега минутой молчания. Я поймал себя на мысли, что рассказ Марфы Оковны воспринялся без внутреннего протеста.

Может быть, и вправду ее дед знал, о чем говорил. Все происходящее, несмотря на фантастичность, в этих стенах выглядело, как само собой разумеющееся. Мол, мало ли чего на земле не бывает.

Самое забавное, что никогда никакую мистику я не только всерьез, но и просто так не воспринимал. Всяческие гороскопы, знаки зодиаков, сонники и тому подобный вздор, последнее время тешащий нашу публику, проходил мимо меня. И вдруг я попадаю в самую, можно сказать, гущу…

– Знаете что, Марфа Оковна, пойду-ка я прогуляюсь, посмотрю вашу деревню.

– Пойди, пройдись, – согласилась она с какой-то насмешливой улыбкой. – Деревня у нас была хорошая.

Я вышел на заросшую травой дорогу, обсаженную вековыми ветлами. Толстенные деревья с огромными дуплами доживали, видимо, свои последние годы.

Несколько гигантов уже рухнули, и их останки догнивали на земле. За годы, что здесь не жили люди, подворья заросли сорняками и кустарником. Спасшиеся за ненадобностью от слома и вывоза домишки, были так ветхи и убоги, что входить в них не тянуло.

Я подошел к ладной когда-то, но за десятилетия небрежения разваливающейся кирпичной церквушке. Дверей и окон в ней не было. Маковки прогнили и провалились.

Перелезая через груды мусора, пробрался внутрь. И здесь штукатурка почти везде осыпалась и только в некоторых местах, куда не попадали осадки, еще можно было разглядеть неясные остатки росписей.

Спасать здесь было уже нечего. Легче построить новую церковь. Да и ничего оригинального в храме не было. На мой взгляд, типовая поделка середины XIX века. Построил ее по обету, фантазировал я, какой-нибудь местный помещик. Служили в ней нищие попы-неудачники, полусвященники, полукрестьяне. Сейчас было трудно судить, но вряд ли эта деревня, вернее сельцо, когда-нибудь было богатым.

Я снова вышел на дорогу и побрел назад. Все вокруг было старое и заброшенное.

Никакая ностальгическая грусть по прошлым эпохам на меня не навевалась. Со всем этим прахом и тленом умершего жилья, погибающими вязами, с дырами дупел в черных стволах, заброшенной церковью, от нас безвозвратно уходило прошлое, не нужное больше почти никому. Прошлое, несовместимое с компьютерами и Интернетом, с сытой, комфортной городской жизнью и другими радостями «свинцовой пошлости» нашей цивилизации.

… Я брел по мертвой деревне, пытаясь убедить себя, что моя хозяйка такая же скучная и обыденная реальность, как и я, что она просто другой вариант человеческой породы. Она не враждебно-чуждая, а немного другая. Пора мне, если я хочу хоть немного себя уважать, научиться не делить людей по расам, национальностям, вероисповеданиям, образованию, достатку, воспитанию…

Можно через запятую продолжать этот список до бесконечности, и… и, в конце концов, окажется, что идеален, прекрасен, совершенен и обладает самыми лучшими качествами только один человек на земле. Не будем уточнять кто именно. У всех же остальных (единокровные дети не в счет), обязательно найдется какой-нибудь маленький, но непростительный порок.

С Марфой Оковной все получалось весьма забавно. Она мне симпатична, но ее «возраст и связи» меня отталкивают. Я даже боюсь, что она как-то связана с дьяволом. (Хорошенькое дело, не верить в Бога, но бояться дьявола!)

Так что трезвый разум говорит одно, подсознание, темные закоулки души – противоположное. В конце концов, я решил не давать волю инстинктам и попытаться преодолеть страхи и предубеждения.

Пока я бродил по останкам деревни и философствовал, жара спала.

Я вернулся в усадьбу и, не заходя в дом, отправился поливать сохнущий огород. Делать это пришлось долго, таская воду ведрами из реки, так что к вечеру я порядком устал.

Марфа Оковна уже настолько оклемалась, что сама накрыла стол, добавив к моим скудеющим припасом свои, простые и вкусные. Так что поужинали мы плотно и обильно, под пару рюмочек лимонной водки завода «Кристалл».

К сожалению, открылось то обстоятельство, что у нас заканчивается хлеб. С этим продуктом у Марфы Оковны была самая большая напряженка. Без тягла, то бишь лошади или трактора, выращивать пшеницу очень сложно.

Лопатой поле не раскопаешь. Дальше помол. Мельниц в округе, понятное дело, давно не было, и молоть зерно приходилось на ручном жернове. Кто не представляет, что это такое, пусть попробует, мало не покажется.

Так что несколько грядок пшеницы и ручная мельница, – вот все, чем располагало это хозяйство.

Марфа Оковна, как хлебосольная хозяйка, предложила намолоть муки, но я эту идею отверг без рассмотрения, пообещав с утречка смотаться за хлебом в село.

Эта идея не понравилась уже ей. Я позже догадался: она испугалась, что я могу раздумать возвращаться. Однако все разрешилось к взаимному удовольствию, когда я предложил ей поехать со мной. Марфа Оковна вспыхнула, засмущалась и начала горячо отказываться. Я не сразу врубился, отчего рутинная поездка вызвала у нее такие сильные эмоции.

Когда понял, стал непреклонен и убедил ее сопровождать меня.

Думаю, каждый бы разволновался, предложи ему первый раз в жизни автомобильную прогулку!

Глава четвертая

Утром я проснулся в начале седьмого. За ночь переменился ветер, и стало npoхладнее. Я сходил на реку, умылся, но купаться не решился. Возвращаясь, заглянул в коровник и хлев. Не знаю, когда встала хозяйка, но видимо давно: все было вычищено, животные накормлены.

В горнице меня ждали завтрак и готовая в путь Марфа Оковна. Женщина, даже если ей под триста лет, все равно остается женщиной.

Эту банальную истину можно было произнести, глядя на престарелую красавицу.

Думаю, еще лет сто назад в ее наряде не стыдно было бы съездить и на губернскую ярмарку. Нищий сельский магазинчик с сонной продавщицей вряд ли мог рассчитывать на такое великолепие. Наверное, даже в привыкшей ко всему Москве такой наряд вызвал бы общее внимание.

Что же говорить о колхозной публике! Я чувствовал, как женщине не терпится ехать, и мне очень не хотелось испытывать ее терпение, но еще больше не хотелось торчать два часа на мусорной площадке, ожидая открытия магазина, с красавицей-крестьянкой в красных сапожках, сарафане «времен Очакова и покоренья Крыма», с роскошной кашемировой шалью на плечах, под ажиотажным вниманием сельских тружеников.

Пока я завтракал, мне удалось, насколько возможно тактично, намекнуть на несколько неуместный для буднего дня наряд хозяйки. Как аргумент я использовал мотивы зависти, которые неминуемо испытают местные модницы, что приведет к излишнему вниманию, коего стоило бы избежать.

Женщина неохотно согласилась с моими резонами, но в отместку втянула меня в обсуждение и осмотр своих нарядов. С большим трудом нам удалось подобрать не очень экзотичное платье.

Это волнующее, но не интересное для меня занятие заняло столько времени, что вопрос ожидания открытия магазина отпал сам собой. На всякий случай, я еще потянул резину, затеяв помыть машину, так что выехали мы только в половине девятого.

Посадка в автомобиль тут же превратилась в священное действо.

Женщине было жутко любопытно попасть в салон, и в то же время она откровенно трусила. Мягкое сидение, ремень безопасности, которым я ее, конечно же, пристегнул, таинственные приборы и рычаги, ввергли ее в мистический транс.

В машине Марфе Оковне было от чего прийти в восторг и ужас.

Наконец она уселась, двигатель зафырчал, и мы тронулись. Я разогнал машину, чтобы дать пассажирке ощутить скорость. Она вцепилась в поручень и остановившимся взглядом следила за убегающей под колеса дорогой. Видя, что женщине страшно, я поехал медленнее и тихонько вкатил на горку. Здесь мы сделали привал. Я выпустил женщину из салона, чтобы она с высоты могла обозреть изменившиеся окрестности, а сам включил приемник – послушать новости.

Я даже не предполагал, что в наше время, в сильно электрифицированной стране, есть люди не видевшие не только телевизора, но и радиоприемника.

Оказалось, есть. Марфа Оковна получила очередной культурный шок. У меня даже создалось впечатление, что мы с ней вполне сквитались за ее черного ворона.

Мой приемник был покруче, он говорил и пел на разные голоса и даже шипел, не то что какой-то тривиальный лесной гость. Слушая человеческую речь из коробочки, хозяйка потеряла всякий интерес к родным просторам и потребовала объяснений. Я популярно объяснил, как работает приемник, естественно не сказав при этом ни слова о тайнах радиоволн и электричества.

Марфа Оковна как-то трансформировала новые знания со своими понятиями и успокоилась. Я показал ей, как крутить ручку настройки, и она, не дав мне дослушать известия, принялась скакать с волны на волну.

Дорога ее перестала интересовать, так что я прибавил скорость, и вскоре мы въехали на знакомую колхозную площадь. По утреннему часу она была значительно оживленнее, чем в первое мое посещение.

Человек до двадцати аборигенов сновали по ней в разных направлениях. Наше прибытие большого интереса не вызвало, благодаря скромности машины и заурядности пассажиров. Я помог Марфе Оковкне выбраться на волю, и мы торжественно вступили в торговую точку. Та же заторможенная продавщица сидела на прежнем месте все с тем же вязаньем. Покупателей, кроме нас, не было, как не было и хлеба. Я привязался к продавщице и после долгого пристрастного допроса, выпытал, что хлеб привозят не раньше одиннадцати часов. Было чуть больше девяти, и мне предстояло придумать, как убить два часа ожидания. Пока я объяснялся с продавщицей, моя спутница, как завороженная, смотрела на полупустые магазинные полки.

– Вам что-нибудь нужно? – поинтересовался я.

Она лишь на секунду оторвала взгляд от дивной картины изобилия и коротко кивнула. Оказалось, что на прилавках лежат совершенно необходимые в хозяйстве вещи: лопаты, тяпки, косы и еще многое, без чего невозможно прожить. Начался утомительный процесс закупки, по-моему, даже апатичную продавщицу выведший из анабиоза.

Марфа Оковна придирчиво рассматривала каждую новую вещь, колупала ногтями, нюхала и только что не пробовала на вкус. Когда, наконец, все было рассмотрено и товары отобраны, случился очередной казус: оказалось что деньги у долгожительницы старые, советского образца.

Продавщица, измученная привередливостью моей спутницы, попыталась возмутиться и сказать свое грубое, правдивое слово. Однако мне удалось вовремя усмирить страсти. Я расплатился новенькими купюрами и помог Марфе Оковне перетащить покупки в машину. Казус с деньгами ее очень смутил, и мне пришлось объяснять, что за последние годы произошло в стране.

Времени до привоза хлеба оставалось много, в машине сидеть было жарко и скучно. Я узнал у болтающегося перед магазином мальчишки, что, кроме «сельмага», в местной инфраструктуре существует еще и «универмаг» – это позволило продлить и разнообразить культурную программу. Я почти силой извлек продолжающую любоваться полками магазина Марфу Оковну, загрузил ее в машину и повез в следующую торговую точку.

Универмаг оказался обычной «стекляшкой» образца семидесятых годов. Это новое слово в зодчестве произвело на спутницу большое впечатление. Причем, и снаружи, и внутри.

Как это не покажется странным, но магазин был не только открыт, но и полон товаров. Судя по разнообразию мод и стилей, товар копился в нем со дня открытия. Кроме того, меня поразили странные цены. Чехарда с инфляциями, девальвациями, деноминациями, уценками и утрусками, отсутствием у сельского населения денежной массы, а соответственно и спроса, позволили мне без всякого напряга одеть Марфу Оковну с ног до головы за какие-то смешные копейки. Так что я с удовольствием изображал из себя не только Деда Мороза, но и Снегурочку в одном лице.

Обслуживали нас, кстати, по высшему разряду, как в лучших салонах Европы. Продавщица и заведующая так давно не видели живых денег, что готовы были выскочить из кожи, только бы хоть что-нибудь продать.

Марфа Оковна, сломленная впечатлениями, почти не сопротивлялась разгулу моей «широкой натуры». Так что я, за какие-то тридцать долларов, по курсу ММВБ, упаковал ее на все четыре времени года добротной одеждой и обувью, моды конца семидесятых – начала восьмидесятых годов. Кстати, я даже позволил себе бестактно дополнить ее гардероб предметами интимного свойства байковой и трикотажной фактуры, да еще очень веселенькой расцветки. Как подсказывал мне банный опыт, эти новшества женского интима до ее деревни еще не дошли. Мало того, я сделал поистине царский жест, подарил селянке чудо радиотехники, транзисторный приемник «Пионер», работающий на средних и коротких волнах.

Марфа Оковна, вдохновленная, с сияющими глазами, тут же предала стародавние традиции, сменив свое антикварное платье на яркую безвкусную тряпку из ацетатного шелка, а красные сапожки на красные же лаковые босоножки.

Наконец покупки были отобраны, оплачены и упакованы. Я загрузил их в машину и, провожаемый льстиво-ненавидящими взглядами, повел свою даму к авто.

Нам осталось заехать за хлебом, и можно было возвращаться домой.

Между тем, рядом со мной теперь сидела не перепуганная деревенщина, а зрелая красавица, уверенная и знающая себе цену. Я только диву давался, незаметно наблюдая за возрожденной женщиной.

Ко времени приезда хлебовозки, около «сельмага» собралась довольно большая толпа местных жителей. Марфа Оковна безо всякого принуждения с моей стороны, самостоятельно вышла из машины и направилась к группе пожилых женщин. Раздались приветственные восклицания. Я догадался, что это бывшие жительницы «нашей» деревни, перебравшиеся в село.

– Никак ты Марфа! – воскликнула толстая баба с глупым лицом, вглядываясь в подошедшую нарядную Оковну. – Ишь, а я думаю, Марфа, иль не Марфа? Уж больно, думаю, нарядна. Это сколько годов-то прошло, а ты я гляжу все такая же.

– Здравствуй, Анисья, ты тоже ничё еще. Я-то тебя сразу признала, какой была…

Женщины начали рассматривать друг друга и затеяли общий разговор. На меня никто не обращал внимания, и я отправился в магазин за хлебом. Продавщица отпускала хлеб «на запись» без денег. При моем появлении разговоры смолкли, и мне освободили место у прилавка. Я удивился такой вежливости к приезжему и без помех купил хлеба с запасом.

На улице Марфа Оковна королевой стояла среди затрапезно одетых теток. Увидев меня, она кокетливо помахала рукой. Все собравшиеся обернулись. Я отнес хлеб в машину и подошел к женщинам.

– Хотите ехать, Марфа Оковна, или погодите? – преувеличенно почтительно спросил я.

Она, озорно блеснув глазами, жеманно повела плечом.

– Ладно, бабы, недосуг мне. Прощевайте!

Марфа Оковна фланирующей походкой пошла к автомобилю. Я забежал вперед и распахнул перед ней дверцу. Как она села! Как будто специально этому училась. Это была знающая себе цену красавица, а не недавняя, всего боящаяся деревенщина. Я с полупоклоном закрыл за ней дверку, сел на свое место, включил двигатель и, сделав по площади круг почета, медленно покинул потрясенную публику. До выезда из села мы не обмолвились ни словом. Марфа Оковна, видимо, чувствовала смущение от своего «демарша».

– Думают, раз в селе живут, так они особые, – в конце концов не удержалась и, довольно ухмыляясь, сказала она.

Я не стал заострять вопрос и промолчал. В конце концов, везде кипят страсти, и всегда люди стремятся хоть как-то возвыситься за счет ближних. Никаких претензий к хозяйке на этот счет у меня не было, ее поведение было только следствием высокомерного отношения бывших соседок. В чем я ей и подыграл.

– Как люди в такой сутолоке живут! – сказала она, когда мы въехали в ее деревню. – Шум, гам, разговоры!

Я невольно рассмеялся.

– Вы в больших городах не бывали. Там столько людей, что их просто перестаешь видеть.

– Это как так?

– Очень просто: не всматриваешься в лица, не смотришь по сторонам, занимаешься своими делами, стараясь не мешать окружающим.

– Откуда людей-то столько развелось? – поинтересовалась она.

– Причин много, но основная: стала лучше медицина. Научились лечить многие болезни, победили эпидемии, снизилась детская смертность.

– Ишь, ты, значит, много вас стало, ишьты…

Мы подъехали к дому, и я принялся перетаскивать покупки в горницу. Марфа Оковна начала по второму разу радоваться каждой новой вещи. Мне это быстро прискучило, и я отправился купаться. Ее восторги никак не соотносились со скромностью моих трат, так что я чувствовал себя не гордым меценатом, а жуликоватым спонсором, зарабатывающим на грошовой благотворительности.

Пообедал я в сухомятку. Хозяйке было не до обедов. Она определяла каждому новому предмету место и режим хранения и не опускалась до прозы жизни. Зато вечером, помолодевшая, счастливая и, главное, здоровая, она забрала бразды правления хозяйством в свои руки и организовала царский ужин из плодов сада и огорода, леса и реки.

На столе стояли неведомые мне жареные, пареные, соленые, моченые, квашеные блюда.

Почти все было очень вкусным. Кое-что – необычным, можно сказать, на любителя. Мое представление о крестьянской русской кухне было поколеблено – зауважал!

Вот с самогоном вышла промашка: даже настоянный на разных травах, он отдавал сивухой. У меня был еще порядочный запас водки, но лезть со «своим уставом» было неудобно, да и не так самогонка была плоха, чтобы обижать из-за этой малости хлебосольную хозяйку.

Как всегда, после определенного момента опьянения, за столом начинаются душевные разговоры. Сначала, как водится, «про любовь», – это интересовало мою ископаемую подружку, – потом «за жизнь», что интересовало меня.

– Как же так, – удивлялся я, – вы ничего не слышали о том, что происходит в стране? Здесь, что, совсем людей не бывает?

– Так нам, какой резон говорить о тех, кто у вас там правит! – возмущалась моей бестолковостью хозяйка. – К нам не лезут, так и ладно. Кои веки в тишине и спокое живу. Ни попов, ни чиновников.

– А если власть изменится, и опять начнут что-нибудь отбирать?

– Вот тогда, и узнаем, – не без юмора сказала Марфа Оковна. – Тогда или бежи, или лижи. Гость, он пришел, – продолжила она, – его накормить, напоить надо. Разговором хорошим потешить. Вспомнить, что было. Опять же, об урожае, здоровье…