Текст книги "На грани высоты и падения. Роман"

Часть вторая
Ордера на арест

Глава 3
Опасна власть

Опасна власть, когда её совесть в ссоре

Звонок раздался только на четвёртый день. Анатолий приглашал его прийти после работы к нему домой.

Любопытство Ивана перехлёстывало через край, поэтому прибыл он на Суворовский проспект заранее, ожидая Анатолия у его дома.

Тот только что возвращался с работы и, увидев Ивана, поспешил к нему. Они обнялись.

– Иван, прости меня за то, что я вовлёк тебя в эту работу, – сказал он и после паузы продолжил:

– Ты – прекрасный человек, и я хотел оказать тебе добрую службу, но…. Давай сейчас не пойдём домой, а погуляем по нашему прекрасному городу, который, я думаю, поможет нам правильно понять и рассудить ужасные события, происходящие ныне в Смольном.

И далее Анатолий Дмитриевич стал рассказывать Ивану обо всём, что он услышал и увидел в эти дни, о чём, сильно переживая, рассуждал сам с собой, пытаясь понять закулисный политический смысл взаимоотношений двух городов Москвы и Ленинграда.

Он сказал, что Маленков приехал в Ленинград уже с готовым постановлением Политбюро, в котором определялась судьба высших руководителей страны, бывших ленинградцев, неожиданно снятых со своей работы якобы за антигосударственные действия.

– Ты, Иван, только подумай, какие обвинения выдвинуты. Никто этому в Смольном не верит. Думаю, что эта ошибка. Ты только подумай, Иван, какие имена. Нет, в это невозможно поверить.

Сказав эти слова, он как-то неожиданно схватился за голову и крепко сжал её своими руками, потом медленно освободил руки и безвольно опустил их вниз. Пройдя несколько метров по тротуару, он, посмотрев на Ивана, неожиданно спросил:

– А ты был в музее обороны Ленинграда?

Иван, конечно, не только не был в нём, но даже не знал, что такой музей существует.

Анатолий Дмитриевич с сожалением посмотрел на него и сказал:

– Жаль, что не был, но, возможно, уже никогда и не будешь. Вот ты не был, а Маленков был, вчера он изъявил желание посетить его. Правда, интерес у него был особенный. Вместо того чтобы оценить фонды, собранные на местах битв с немецко-фашистскими захватчиками, а за ними разглядеть историю героической битвы за Ленинград и ленинградской блокады, он увидел в этом приниженную роль Сталина и высказал фантастическую и чудовищную мысль о каком-то террористическом акте против вождя. Проходя мимо дорогих ленинградцам экспонатов, он кричал на сотрудников музея и на нас, сопровождавших его по музею:

– Создали миф об особой «блокадной» судьбе Ленинграда! Свили антипартийное гнездо! Принизили роль великого Сталина! Готовили на случай его приезда террористический акт!

Анатолий Дмитриевич был взволнован, говорил эмоционально, но не громко, словно душа его кипела, а голова призывала к сдержанности.

Иван не перебивал его своими вопросами, понимая, что на него, как на ответственного работника, тоже ложится эта политическая тень.

Тот продолжал высказывать свои мысли, потому что все эти дни и ночи он думал, думал над тем, почему вдруг московские власти свою яростную атаку направили на ленинградцев?

Ему захотелось поделиться с Иваном теми размышлениями, которые терзали его всю ночь, и он сказал:

– Зависть – вот главное, что тормозит развитие страны. Она обвиняет и судит без доказательств, принижая достоинства и приумножая недостатки, даёт малейшим ошибкам громкие названия, язык её исполнен желчи, преувеличения и несправедливости. Если завистливыми становятся простые люди, то потери выявляются среди родственников и друзей, но если зависть овладевает людьми, наделёнными властью, то могут быть разрушены судьбы многих людей, городов и даже стран. Не зависть ли является причиной таких действий московских властей? Запомни, Иван, прошедший 1948 год. В этот год не стало бывшего руководителя Ленинграда Жданова, он, «согласно заключению врачей», был отправлен по решению Политбюро в двухмесячный отпуск, а через два месяца его не стало. Умер ли? Или… Так это или иначе, можно об этом только догадываться, но стало ясно другое, отныне самый авторитетный ленинградец исчез с политической карты. Не было ли в этом действии попытки поставить на колени гордых «ленинградцев», заставить их покорно следовать Москве. Не с этой ли целью явился в Ленинград, занявший его должность Маленков, пренебрежительная и грубая манера поведения которого говорила именно об этом. Слишком напористый, даже грубый тон его сиплого голоса, сообщавший об ужасных обвинениях в адрес всей ленинградской партийной организации, вызвал во мне полное отрицание его слов. Смысл его речи сводился к тому, что руководители города встали на путь антипартийных методов работы и противопоставили себя Центральному Комитету. Он заявил даже о том, что руководство ленинградской партийной организаций и его обком превратился в опорный пункт для борьбы с ним. Он требовал от присутствовавших в зале членов партии подтверждения существования в Ленинграде антипартийной группы, причём вёл себя как хулиган, буквально не говорил, а орал на всех. Мне показалось, что после расправы со Ждановым, теперь наступила очередь его соратников.

После этих слов несколько минут он не проронил ни слова, уйдя в себя. Этого времени было достаточно, чтобы Иван смог осознать исходящий от него поток мыслей. Он, лично никого из них не знавший, представил себе эти события как бы со стороны, но заинтересованно, как ленинградец, и понимал, что для Смольного наступают тяжёлые дни.

Они шли и, поглощённые своими мыслями не видели людей, идущих рядом с ними, не ощущали морозного воздуха, щипавшего их уши и щёки. События развивались внутри них самих.

Ивану стало жаль Анатолия Дмитриевича, но перед его глазами возник образ Кузнецова. Уж очень эмоционально он тогда на совещании говорил, искренне любя свой город и людей, живущих в нём. А разве не показательно, что на его призыв, все сидящие в зале откликнулись с таким воодушевлением, что потом долго аплодировали его простым словам. Значит, они доверяли ему.

Он посмотрел на Анатолия Дмитриевича и спросил его:

– А что Маленков сказал о проведённой ярмарке?

На что тот уставшим, но взволнованным голосом ответил:

– А что он хорошего может сказать, когда все его мысли были направлены против нас. Он заявил, что секретарь ЦК Кузнецов самовольно и незаконно организовал Всесоюзную оптовую ярмарку, пригласив к участию в ней торговые организации краёв и областей, включая и самых отдалённых вплоть до Сахалинской области, а также представителей торговых организаций всех союзных республик. А это означало, по его словам, нанесение большого ущерба государству в связи с неоправданными затратами государственных средств на организацию ярмарки и на переезд участников её в Ленинград и обратно. Он говорил также, что на ярмарке были предъявлены к продаже товары на миллионы рублей, включая те, которые распределяются союзным правительством по общегосударственному плану, что привело к разбазариванию государственных товарных фондов и к ущемлению интересов ряда краёв, областей и республик.

Иван слушал Анатолия внимательно, но верить его словам не хотелось. Получалось, что Москва отвергает новую форму хозрасчёта в экономическом хозяйствовании, и ему теперь стало понятно, отчего были задержаны пустые вагоны.

Анатолий Дмитриевич хотя и старался говорить уверенно, но Иван видел, как он волнуется. Это было заметно по частой смене интонаций в его голосе и судорожном движении мышц лица, чего ранее за ним не наблюдалось.

Чтобы как-то успокоить его переживания, Иван спросил:

– Анатолий Дмитриевич, но вы же лично ни в чём не виноваты?

– Я не виноват, обо мне на пленуме не было сказано ничего, но я думаю, что это начало большого разговора. Ведь Маленков набросился и на тот факт, что остались нереализованные продовольственные товары, свезённые в Ленинград со всей страны, и его нисколько не заинтересовал факт недопоставки вагонов, отчего и не были они отправлены в города страны.

Друзья расстались поздно вечером, пройдя, несмотря на мороз, почти весь проспект и убеждая в невиновности себя и всех ленинградских руководителей.

Когда Анатолий ушёл, Иван оглянулся: там где-то в конце проспекта виднелось здание Смольного, отныне поселившее в его душе до конца не понятое им чувство опасности.

Зимние дни в Ленинграде короткие, и, как казалось Ивану, люди словно растворялись в этой сумрачной жизни, где слух о предательстве местных руководителей быстро разлетался по городу.

Глава 4
Ордера на арест

Время бежало неумолимо быстро. Анатолий по-прежнему работал в Смольном, и иногда сообщал Ивану последние новости. Так, он известил его о полном уничтожении Музея обороны, сообщил так же о том, что из отделов стали увольняться старые опытные кадры сотрудников и появляться новые незнакомые ему люди.

Наконец, он узнал, что в Доме офицеров на Литейном проспекте состоялся так называемый открытый судебный процесс по делу руководителей Кузнецова, Попкова и Вознесенского. Подсудимых обвинили в измене Родине, контрреволюционном вредительстве, участии в антисоветской группе и приговорили к высшей мере наказания.

В ноябре месяце Анатолий Дмитриевич сообщил о слухах, ходивших в кругах его друзей, что в Ленинград приехал Абакумов, недавно назначенный министром госбезопасности, с большой группой работников комитета госбезопасности.

Не знал Анатолий только одного, что они прибыли в Ленинград, чтобы сломать и его судьбу.

Вскоре его вызвали в кабинет, где за большим рабочим столом сидел новый назначенный первый секретарь вместе с неизвестными ему людьми. Их было трое.

Они стали задавать ему такие простые вопросы, от ответа на которые зависела его вина перед ними:

– Вы – Анатолий Дмитриевич Савкин?

– Да.

Вы участвовали в организации оптовой ярмарки?

– Да.

– Кто ещё работал вместе с вами?

Он назвал знакомых ему сотрудников Смольного, в том числе и фамилию Ивана.

Вы знаете о допущенных на ярмарке убытках на сумму в четыре миллиона рублей?

– Нет, не знаю.

– Так вот, знайте, вы являетесь одним из организаторов экономического преступления, за что исключены из партии и уволены с работы. Больше вы не являетесь работником Смольного. Идите, и не забудьте передать своим друзьям, что вам запрещено покидать город, потому что все вы нам ещё будете нужны.

Анатолию Дмитриевичу не разрешили даже зайти в его кабинет, где остались лежать его личные вещи, и одним из охранников он насильно был выведен за пределы здания.

Две недели Анатолий Дмитриевич находился в постоянном ожидании ареста. Некоторых из его друзей, также вероломно уволенных с работы, уже взяли, о чём сообщили им их жёны.

В конце января пятьдесят первого года пришли и за ним, о чём Ивану сообщила жена Анатолия Дмитриевича.

Она сама явилась к нему домой со своей дочерью Надей, боясь оставаться у себя.

– В тот вечер мы рано легли спать, – рассказывала Светлана. В два часа ночи к нам постучали. Я подошла к двери и спросила:

– Кто там?

Мне ответили:

– Открывайте, у нас ордер на арест Анатолия Савкина. Сердце моё застыло, и я не могла пошевельнуться. Руки и ноги окаменели, я даже не смогла сделать ни одного шага. В дверь постучали с новой силой, и я только смогла крикнуть «Толя! Вставай!». Муж спрыгнул с кровати, подбежал ко мне и усадил меня на стул. Потом, подав мне халат, стал одеваться сам.

С другой стороны стучали громко, не переставая, а когда Анатолий открыл дверь, трое военных просто вломились в квартиру.

Один из них, закричал:

– Кто здесь Савкин?

– Я, – спокойно сказал мой муж.

– Вы арестованы, одевайтесь.

Анатолий успел подойти ко мне, сидящей на стуле, поцеловал меня и сказал:

– Прощай, моя Светланочка. Поцелуй за меня доченьку Наденьку. Я буду думать о вас.

Его просто вытолкнули из двери. Я поднялась со стула и сумела дойти до окна, из которого был хорошо виден весь проспект. Под одним из фонарей стоял автомобиль чёрного цвета. Через минуту к нему подвели Анатолия, втолкнули в заднюю дверь, и машина тронулась, растворившись в сумраке. Больше я своего мужа не видела. В эту минуту меня обдало таким жаром, что я, теряя сознание, опустилась на пол.

Открыв глаза, увидела испуганное лицо дочери:

– Мама, что с тобой? Где папа? – спросила она.

На что я слабым голосом ответила:

– Доченька, папу забрали дяди, а мне очень плохо. Принеси воды. Она принесла воды и обняла меня. Я прижалась к её рукам и несколько минут находилась в забытьи, пока до моего сознания не дошло, что со мной находится моя дочь и нельзя пугать ребёнка. Открыв глаза, я ей сказала:

– Доченька, иди спать, а я сейчас приду к тебе. Она ушла, а я, посидев ещё с полчаса в отрешённости от произошедшего события, вернулась к ней. Уснуть мы больше уже не смогли, а утром, не выдержав переживаний, пришли к вам.

Надежда Петровна долго успокаивала её, предполагая скорое возвращение домой Анатолия.

Но Светлана сказала:

– У меня душа разрывается. За что его арестовали? Ведь он никогда и никому ничего дурного не сделал.

Иван был потрясён, узнав историю Анатолия Дмитриевича. Он надеялся, что всё закончится благополучно, и его отпустят, но в душе тревога появилась и у него.

Светлана с дочерью несколько дней провела у Надежды Петровны, боясь возвращения домой.

В это же время Иван получил неутешительные письма из Златоуста, в которых сообщалось о слабом здоровье Ростислава Викторовича. Ксения Григорьевна очень беспокоилась за его жизнь и боялась, о чём ей сообщили врачи, что жить ему осталось недолго и что в любую минуту его слабое сердце может остановиться навсегда.

Иван из-за смольнинских событий поехать в Златоуст не мог, но написал письмо, изложив в нём некоторые подробности событий. О своём приезде к ним он не сказал ничего.

Тревожное состояние в ожидании чего-то худшего не покидало его. По-прежнему ходили слухи о новых арестах, их приносила с собой Светлана, часто посещавшая их. Она же известила, что арестованных подвергали допросам и пыткам.

Прошёл ещё целый месяц, когда в конце марта пятьдесят первого года и в квартиру Ивана ночью грубо постучали. Дверь открыла Надежда Петровна.

Её спросили:

– Где Иван Шишков?

– Дома, – ответила она.

Один из военных отодвинул её и сказал:

– Он арестован. Пусть выходит.

Надежда Петровна, не впуская военного в комнату, где спал её внук, стала громко звать сына:

– Ваня, скорее иди сюда, – и, обратившись к военным, спросила:

– За что?

– Вот ордер на арест, – сказал военный и показал какую-то бумажку за печатью и подписью.

Вышел Иван. Он посмотрел на бумагу и стал собираться, говоря:

– Я никакого преступления не совершал.

– Скорее собирайся, там разберутся, – грубо ответил военный.

Иван зашёл в спальню к сыну, но будить его не стал, а только внимательно посмотрел на блаженное сонное его личико, и, дотронувшись до него рукой, нежно погладил. Затем вышел, поцеловал маму и сказал:

– Мама, я ни в чём не виноват. Прости меня, если доставил тебе излишнее волнение, уверен, что меня утром отпустят, – и вышел вместе с людьми в форме.

Надежда Петровна подошла к окну и через несколько минут увидела, как военные вывели из подъезда её сына, грубо затолкнули в машину, стоявшую под окном дома.

Она заплакала. Мама ждала сына три дня, после чего решила отправиться к Светлане, чтобы облегчить свои страдания и узнать какие-либо новости. Однако, та, обойдя всех друзей Анатолия, узнала, что и их семьи ничего о своих мужьях и сыновьях не знают, посоветовав ей пока ничего не предпринимать, чтобы не навлечь на себя самих лишних невзгод.

Вскоре пришло новое письмо от Маши из Златоуста. В нём было известие о смерти Ростислава Викторовича.

Надежда Петровна тут же написала ей ответное письмо, в котором выразила сочувствие ей и Ксении Григорьевне по случаю кончины Ростислава Викторовича, назвав его прекрасным мужем и отцом, а также мудрым и красивым человеком, и известила Машу об аресте Ивана.

Новое письмо от Маши пришло быстро, в котором она просила подробно сообщить об обстоятельствах ареста Ивана. Всё, что знала, Надежда Петровна уже сообщила ей, поэтому сразу на письмо отвечать не стала.

Через несколько месяцев из следственного комитета пришло официальное письмо. В нём сообщалось о том, что Иван Шишков «за участие в антисоветской группе, порчу продукции и растрату государственных средств осуждён на десять лет колонии без права переписки в первый год заключения».

Надежда Петровна, получив его, долго держала тоненький листок в своих руках и не могла этому поверить. На следующий день она отправилась к Светлане, которая попыталась успокоить её, показав такое же однотипное письмо, только срок заключения у её мужа был увеличен на пять лет.

Они плакали, осуждая всех людей в военной форме.

– Десять и пятнадцать лет заключения за то, что они честно служили своей родине? Что же это за игры властей с лучшими людьми страны? Это уже свыше всякой меры, – сказала Светлана.

Надежда Петровна предложила написать письмо самому Сталину, думая, что он знает, какие это были честные и порядочные люди.

В ответ Светлана сказала:

– У нас на работе редактор предупредил, что уволит любого сотрудника, кто будет вслух говорить, а тем более писать об этом.

Они решили сами сходить в следственный комитет и там узнать местонахождение Ивана и Анатолия.

Поход туда на следующий день оказался безуспешен, просто их никто туда не допустил.

Часть третья
Лагеря

Глава 5
Серый дом на Литейном

Помни, каждая жизнь имеет свою цену

Находясь в машине в окружении вооружённых людей, Иван в первый раз ощутил на себе насилие. Исполнявшие чей-то бессмысленный приказ эти безразличные к его судьбе люди разговаривали с ним тычками своих автоматов до тех пор, пока, наконец, машина не остановилась. Открыв заднюю дверь, один из них подтолкнул его к выходу. Оказавшись на свежем воздухе, Иван узнал здание Большого дома, возле которого он бывал и ранее, и, конечно, знал, что на этом месте ещё в царские годы была знаменитая тюрьма. Говорили, что в его коридорах подследственным, которых вели на допрос, было запрещено встречаться. Конвоиры прятали их в специально установленные большие шкафы, поворачивая лицом к стене, чтобы избежать любого контакта. При встрече тихие вздохи для них были единственным способом общения.

Не радовали и всевозможные прозвища этой зловещей организации, такие как Серый дом, Малая Лубянка, вызывавшие у него чувство страха. Все эти картинки возникли в голове Ивана тогда, когда его вели по узкой лестнице на пятый этаж и по длинному казённому коридору.

Его втолкнули через высокую тяжёлую дверь в комнату, где за столом сидел следователь в форме. Иван, сделав по инерции несколько шагов вперёд, остановился, не зная, что делать дальше.

Следователь же, сидя за столом, напомнил о себе громким голосом, сказав:

– Ну что, Иван Шишков, давай раскалывайся, рассказывай, кто тебя вовлёк в преступную группу по разбазариванию государственных фондов?

– Ни в какой преступной группе я никогда не состоял, – ответил Иван.

На что последовало новое обвинение:

– Ты, как и твои кореша, посягнули на святые основы, завещанные нам великим Сталиным. Кто тебя вовлёк в работу по организации всероссийской ярмарки? Почему были испорчены сотни тонн продукции и растрачены миллионы рублей государственных средств?

– Это ошибка. Мы не портили продукцию и не тратили государственные средства, – ответил Иван, стараясь отвечать спокойно, что выводило из себя блюстителя закона.

– Короче, у меня нет времени с тобой разговаривать сейчас, вот тебе лист бумаги и карандаш. Ты должен о своих преступлениях всё написать. И чем подробнее ты это сделаешь, тем лучше для тебя и твоих проходимцев. Все фамилии твоих учителей, всё, чему тебя научили эти предатели, что ты натворил сам должно быть отображено здесь.

– Но мне нечего писать, я честно выполнял свою работу.

– Посмотрим, когда ответишь на все вопросы, – сказал он и нажал на кнопку, вмонтированную в стол.

Дверь раскрылась, и вошёл новый человек в форме.

– Увести, – отчеканил следователь.

Ивана отвели в комнату, где прямо на полу сидело около двадцати человек мужчин. Присмотревшись, пытаясь найти среди них Анатолия и других его товарищей, и, не найдя их, он отошёл в сторону, а потом также, как и другие арестованные, уселся на пол и задумался.

Он представил себе ту камеру пыток, где жестокие следователи начнут выбивать из него нужные им показатели его мнимых преступлений перед родиной, и вновь подумал об Анатолии:

– Неужели над его друзьями применяли насилие, требуя показаний? Почему от Анатолия нет никаких известий? Где он мог быть сейчас? Может, за стеной в другой комнате, а, может, его уже куда-то увезли?

Ему захотелось поговорить с кем – либо из присутствовавших здесь людей, а вдруг кто-то знает или видел его, и стал выбирать лица и искать в них отзыва на своё желание, но увидел, что почти все они отводили от него глаза.

И ему стало понятно, что разговоры между ними были запрещены, а боязнь каждого усугубить свою судьбу останавливала их желание общаться.

Ивану казалось, что он понимал этих людей, поэтому больше не смотрел в их глаза, а углубился в рассуждение текста своих показаний следователю. Он решил честно признать свою правоту, считая, что ярмарки были традиционными на Руси мероприятиями, открывавшими людям возможность свободной торговли. И эта ярмарка, по его мнению, имела ту же цель, только она была более масштабной и целенаправленной. Проведение её в Ленинграде, по его мнению, придавало ей больший авторитет и значение. По крайней мере, ни один из областных руководителей не высказал своего неудовольствия, а организаторы ярмарки работали честно и с высокой долей ответственности. Он не увидел в этой работе признаков вредительства.

Ему было непонятно только одно: почему не были поставлены товарные вагоны для отгрузки товара? Иван объяснил в записке и то, как ходил в управление железной дороги, с кем там разговаривал, выясняя причины отсутствия вагонов, как писал докладные в Смольный, не добившись результатов.

Ещё он написал, как участвовал в организационном совещании, где ему поручили работу с ответственными лицами, написал об Анатолии Дмитриевиче, как о честнейшем человеке, доверивший ему эту работу. Не забыл он сказать и то, что делал всё, чтобы работа по организации оптовой ярмарки прошла успешно.

В комнате было необычайно душно и дурно пахло, в ней происходило постоянное людское движение. Некоторых вызывали на допрос. Кто-то вновь занимал свои места, некоторые уже никогда не возвращались обратно.

Так как уборных в помещении не было, то заключённые часто просились вывести их, хотя охранники на это реагировали неохотно, а когда выпускали, то постоянно грубили.

Так прошла ночь и целый день. Время тянулось нескончаемо медленно. Наступил вечер. Трудно было определить точное время, в высоком единственном окне комнаты отражалась только желтизна вечерних фонарей. Усталость стала брать своё, и Иван на полу свернул своё тело калачиком и уснул.

Неожиданно дверь распахнулась, и вошедший человек в форме громко сказал:

– Иван Шишков, на выход.

Пришлось подняться и направиться вслед за ним и вновь оказаться перед тем же следователем, который, прочитав показания, сказал:

– То, что ты написал, никому не интересно. Что ж будем допрашивать, раз не желаешь рассказывать всю правду.

– Я же правду написал, – робко произнёс Иван.

А теперь изволь отвечать однозначно на мои вопросы, – сказал он, а потом долго и нудно задавал примитивные, но подчас провокационные вопросы.

Иван не знал, как он оценит их, не нанесут ли его ответы вред ему самому и другим людям.

Вопросов было много о нём самом и его родителях, о работе во время войны и его друзьях.

Следователь спрашивал его также о том, знал ли он о вредительских действиях ленинградской антипартийной группы, и понимает ли он, куда ведёт вредительская экономическая политика Вознесенского?

Это были трудные вопросы, но Иван уже догадался, что доказывать что – либо следователю было бесполезно, поэтому на большинство вопросов отвечал коротко и однозначно: нет.

Ему было не совсем понятно только одно, почему следователь долго выяснял у него чисто профессиональные его качества как горного инженера.

В целом же Ивану показалось, что следователю было всё равно, что он отвечал ему, потому что сразу после допроса он вызвал ещё двоих своих помощников, принёсших ему листок бумаги, и, держа лист перед собой, зачитал то, что там было написано.

Это было уже готовое постановление тройки членов суда, решившие осудить Ивана Шишкова «за участие в антисоветской группе, посягательстве на святые сталинские основы плановой экономики, вовлечение себя в работу по организации антисоветской всероссийской ярмарки, порчу продукции и растрату государственных средств на десять лет колонии без права переписки в первый год заключения».