Текст книги "В остальное время"

Сергей Штерн
В остальное время

© Сергей Штерн, тексты, фотография на обложке, 2018

© ИП Штерн С. В., 2018

* * *

Автор хочет сказать спасибо Вере Павловой, Марии Чершинцевой и Михаилу Штерну, без которых эта книга никогда бы не вышла, а также Шаши Мартыновой и Косте Дмитриенко – за выдачу лицензии на стихотворчество.

Часть I
Дождевая вода

«Поймал ее…»

 
Поймал ее на
слове, на обещании, ее обещания
подобны очищенным
 
 
яблокам, и сладко
знать наверняка, что не сдержит, ее
ложь подобна
 
 
клавишам
рояля, настройщик которого,
устав от звонков,
 
 
дерет
двойную цену. Об эту ложь она
умудрилась
 
 
разбить
пальцы в кровь, ее кровь холодна,
как спинка ящерицы,
 
 
облюбовавшей
перекладину под крышей номера
в отеле на Карибах.
 
 
Я надеваю очки
и смазываю ее пальцы обезболивающим,
удивляясь, какие они маленькие.
 

«Чтоб замутить…»

 
Чтоб замутить
с ней, мне даже не пришлось
подняться с дивана,
 
 
чтоб расстаться
с ней, от меня потребовались
все навыки
 
 
лицедейства.
Правду говорят – вход копейка,
а выход рубль, но
 
 
разве не
смешно, что в отношениях
ломать оказывается
 
 
в разы сложнее,
чем строить? Видимо, строим на
века, сами об этом не зная.
 

«Мужчины…»

 
Мужчины
избавляются от своих жестокостей,
женщины жестокости
 
 
свои хранят.
Я пытался каждую из своих насмешек
над тобой
 
 
забыть, а ты
помнить старалась до единого все
свои обманы. Дочки
 
 
уяснили давно,
что папа – это не тот, с кем живет
мама, а тот, с кем
 
 
она живет –
не папа. Бультерьер избавился от
сомнений, дочек хозяевами
 
 
назначив, ковер же,
купленный нами в Иране, был счастлив,
что его оставили на даче.
 

«Проснулся, но не встал еще…»

 
Проснулся, но не встал еще,
шебуршил ногами, потягивался, щурился, и
этого не было никогда.
 
 
Ты оделась уже, поцеловала меня
ледяными губами, убежала на работу, и
этого не было никогда.
 
 
Кофе или нет? Кофе с яичницей? Или просто
взяться за вчерашнее, в бутылке еще есть немного, и
этого не было никогда.
 
 
Мороз за окном. Зачем вообще выходить?
Казалось лучше остаться, я остался и курил, и
этого не было никогда.
 
 
В послевкусии весь фокус. Только с тобой
мог обниматься я даже когда ты уходила, и
этого не было никогда.
 
 
Какой смысл выбирать из того, что было? И кто
подобного выбора жаждет? Другое дело, думать
о том, чего не было никогда.
 
 
Так много времени. Все завалено временем.
Январское солнце пляшет в пустой квартире, и
этого никогда, никогда, никогда не было…
 

«Двадцать лет…»

 
Двадцать лет
назад я влюбился в женщину
с фамилией из
 
 
одного слога,
запретил друзьям шутить по ее поводу,
и даже
 
 
подружился
с бессонницей, а год назад я разлюбил
женщину с мягкими
 
 
волосами и
особенным, жутко серьезным взглядом,
и друзья
 
 
не шутят
по ее поводу, хотя меня бы это не задело,
а мои
 
 
отношения
с бессонницей теперь вконец испорчены.
Возможно, разницы нет
 
 
между
давним прошлым и недавним прошлым,
возможно, женщина эта
 
 
одна и та же,
а разница только в чертах моего лица,
в квартирах,
 
 
в сотне
купленных и выброшенных рубашек.
А больше – ни в чем.
 

Разлука

 
И вот она…
Персиковое дерево
 
 
цветет. Плоды и ветви.
…уезжает с новой рок-группой…
Персиковое дерево,
 
 
бархатистый плод эллиптической формы.
…в тур по всей стране, а я…
Персиковое дерево,
 
 
сидячие цветки, розовые и красные.
…остаюсь ее ждать, что мне еще остается, ведь…
Персиковое дерево,
 
 
ланцетовидные листья с зубчатой кромкой.
…только в этом возрасте…
Персиковое дерево,
 
 
морщинистая косточка с ямочками и верхушкой.
…настоящее отличишь от фальшивого.
 

«Туча из…»

 
Туча из
ниоткуда, град в пять утра в
июле, солнце,
 
 
будто
кирпич на голову, наблюдаешь,
и ужасно душно,
 
 
и сняла с
себя все, что можно было снять,
даже надела
 
 
побольше
на себя, чтобы побольше было
снять, и
 
 
наблюдаешь,
говоря псу – давай-ка сменим
простыни, но
 
 
сухих
простыней нет уже неделю, а пес
уснул три
 
 
холодных
душа назад и три пирога с капустой
назад, и наблюдаешь,
 
 
еще не понимая того,
что я, по ту сторону тучи, по ту
сторону
 
 
града, по ту
сторону солнца, уже понял – это не что
иное, как затянувшееся объяснение.
 

«Кофе на…»

 
Кофе на
чай, водку на красное,
сову на жаворонка, и
 
 
сработало.
Кричащую на сопящую,
пышку на худенькую,
 
 
рекламщицу
на училку, и сработало.
Тревогу на усталость,
 
 
многих на
одну, секс на сон, и
сработало.
 
 
Континент на
остров, фиаско на
победу, себя
 
 
на другого –
и тут, как назло,
работать перестало.
 

«Жареные кабачки! ну кто бы мог…»

 
Жареные кабачки! ну кто бы мог
про нее такое подумать?
 
 
Хотя что подумать я мог про нее?
Мы едва знакомы.
 
 
Солнце завалилось на завтрак
подобно давнему другу,
 
 
а масло пело песню скворчащую
на сковородке.
 
 
Никогда кофе с ложкой гречишного меда
не был настолько
 
 
вкусным. Кто мог подумать,
что ждало меня волшебное утро?
 
 
Да, счастья нет, но лучше всего
его имитируют несчастные.
 

«Порывался бросить…»

 
Порывался бросить
свою судьбу и уйти
к другой –
 
 
для такого решения
подходили все дни,
но особенно один.
 
 
Хотел высказаться,
с немотой надоевшей
расквитавшись,
 
 
для чего вспоминал
разные слова,
но особенно одно.
 
 
А проснувшиеся руки
слепо шарили
в поисках близости –
 
 
для этого годилась
любая женщина,
но особенно одна.
 

«Случалось, они…»

 
Случалось, они
не могли больше терпеть
и мчались к нему
 
 
домой во время
обеденного перерыва,
ради каких-то
 
 
минут.
Иногда не было где
припарковаться,
 
 
часто не
работал лифт, зимой
приходилось возиться
 
 
с заиндевевшими
ботинками, шарфами,
колготками,
 
 
а хуже всего
подводила страсть,
начинавшая стесняться
 
 
саму себя,
и они уговаривали ее,
стараясь не
 
 
переходить
на крик, а дорога обратно
мучала невыносимым
 
 
молчанием – у него
не было музыки, которая бы
ее не бесила.
 
 
Но они повторяли это
еще и еще, потому что
не могли терпеть.
 

«Она дарила мне охру…»

 
Она дарила мне охру,
орехи, рыбу и
китовые зубы,
 
 
я дарил ей
латунные трубки,
бруски сандалового дерева и
 
 
ткань из рафии.
Мы старались, чтобы подарок
всегда был
 
 
чуть больше
подарка, полученного вчера
от другого. Она
 
 
напоминала мне
долгие предложения Фолкнера и
вторую часть
 
 
итальянского концерта. Я
напоминал ей деревенский дом
до ее
 
 
переезда
в Тверь и таксиста, проводившего
ее, пьяную, до
 
 
двери
зимой, нервничавшего и все
время улыбавшегося.
 
 
Мне
нравилось смотреть,
как она остервенело
 
 
орудует зубной щеткой,
придерживая рукой
волосы, все
 
 
положенные пять минут.
Ей нравилось утром
на кровать
 
 
садиться одетой
и накрашенной, будить меня
и говорить,
 
 
что ей пора
на работу. Может, где-то
на самом верху все это
 
 
складывалось
в единую картину, но нам не
дано было
 
 
ее увидеть. Нам оставались
фрагменты, между которыми
не было никакой связи.
 

«Судачили за спиной…»

 
Судачили за спиной
так громко и часто, что
могло любви не выйти –
 
 
спасибо глухоте, все
получилось, состоялось,
и у нас была любовь.
 
 
Виноватые глаза и
растекшаяся по щеке тушь
любовь могли сгубить –
 
 
спасибо слепоте, все
обошлось, миновало,
и у нас была любовь.
 
 
Накопившийся гнев
мелкой обиды мог
любовь взять и оборвать –
 
 
спасибо немоте, все
сдулось, растворилось,
и у нас была любовь.
 
 
Долгие ночи наедине
друг с другом запросто
стерли бы любовь в пыль –
 
 
спасибо смерти, все
остановилось, вросло,
и у нас была любовь.
 

«Она ушла, но…»

 
Она ушла, но
сразу позвонила спросить,
не оставляла ли у меня
 
 
красных наушников.
Никогда я так не мечтал о
том, чтоб
 
 
обнаружить в
в своей халабуде
наушники, да еще и
 
 
красные.
У нас ничего не было, но
столько всего
 
 
могло произойти.
Остервенело разыскивая
дурацкие наушники,
 
 
я видел то,
чего не случилось. Ну что,
спросила она,
 
 
не нашел?
Скорее всего, я оставила их
в машине. Ага,
 
 
в машине. Долго еще я
ненавидел вещь, потерявшуюся
не там, где надо.
 

«Полосы…»

 
Полосы
белые и полосы черные, и времена
разминувшихся, и
 
 
совпавших
времена, и переезды на север, и
с югом авантюры,
 
 
и вишни жемчуга, и
малахит крапивы, и свидания, когда
он предвкушал
 
 
ее приход, но
радовался, если не приходила, и
свидания, когда он
 
 
жалел, что
позвал, но бесился, если на следующий
четверг откладывала,
 
 
и прекрасная жизнь,
и жизнь, полная разочарований, и кольцо
обручальное, и серьги с крохотными рубинами.
 

«Когда я хотел…»

 
Когда я хотел
поделиться с ней очередной
мудростью, я
 
 
ставил фильм
на паузу, как-то раз речь зашла
о чудовищной силе
 
 
лести. Лесть,
говорил я, подобна удару, что
видят слишком
 
 
поздно. А
она говорила – я тебя люблю,
ты умный и с тобой
 
 
лучше, чем
с другими. Лесть, продолжал я,
тонкий
 
 
инструмент, стоит
объекту заподозрить тебя в лести –
и пиши пропало,
 
 
вызовешь
обратный эффект. А она смотрела
распахнутыми
 
 
глазами,
стараясь не пропустить ни слова.
Как мне повезло,
 
 
сказала она,
встретиться с тобой, как мне повезло.
Я снял с паузы,
 
 
достал из
пачки очередную сигарету, закурил,
довольный собой,
 
 
за окном было
ветрено, в комнате – темно, она
легла рядом,
 
 
свернувшись
калачиком. Я не стал ставить снова
на паузу,
 
 
когда меня
запоздало озарило, кого я учил лести –
по крайней мере,
 
 
мне всегда
хватало ума скрывать момент
осознания собственного идиотизма.
 

«Валялся и…»

 
Валялся и
рассказывал ей о пьяных своих
похождениях, а она
 
 
слушала,
округлив от ужаса глаза. Тогда
я был еще
 
 
относительно
здоров, Серега жив, а ребенок
ростом с меня.
 
 
Все изменилось –
ей ничего не расскажешь, я болен,
Серега мертв, а
 
 
ребенок
выше меня на голову и у него
сорок седьмой
 
 
размер
ноги. Все изменилось, хотя не так уж
много времени прошло.
 
 
Но что говорить –
приятно валяться было,
болтая о своих пьяных похождениях.
 

«Жертвуют…»

 
Жертвуют
птицы многим, только бы не зимовать
в Москве, и фонари
 
 
поддаются
депрессии, стоит ноябрю начаться,
а мысли
 
 
напоминают
мух, умерших между оконных рам, и каждый
год повторяется
 
 
одно и то же –
женщина, собирающаяся в сумерках, проверяет
чулок, натягивая его
 
 
до локтя,
а потом надевает платье через голову и складки
расправляет на бедрах,
 
 
и спрашивает
меня, провожу ли я ее до дверей. Времена суток
старательно
 
 
не совпадают
с расписанием человеческих трагедий, и уснув,
я заранее знаю
 
 
детали моего
пробуждения – шум улицы, тишина в гостиной
и призрак навязчивый темного чулка.
 

«Кран открытым…»

 
Кран открытым
оставили, льется вода в пустом
доме, надо вернуться
 
 
и закрыть.
Ребенка у бабушки оставили,
одного, на выходные,
 
 
надо вернуться
и забрать. Поступок, с которого
не стирали пыль
 
 
годами, оставили
прошлого на дне, теперь надо
вернуться
 
 
и забыть.
Неделю уже мучает ощущение,
что зачем-то
 
 
к тебе вернуться
необходимо. Вернулся бы, но я
знаю – тебя там уже нет.
 

Часть II
Пора пробуждения личинок

«Потом я собрал…»

 
Потом я собрал
все осколки, но это было потом.
 
 
Я собирал их
салфеткой, чтобы не пораниться.
 
 
Осколков была
уйма, и чем мельче, тем больше.
 
 
Над крупными
я не плакал, а вот те, что почти пыль,
 
 
расстроили меня
очень сильно и заняли время.
 
 
Видимо, совсем
целое они не напоминали, и
 
 
по отдельности
каждый кусочек был очень острым.
 

«Тем летним…»

 
Тем летним
днем отец (еще сын) и
дед (еще отец),
 
 
заглушили
мотор перед нужными
воротами, и дед
 
 
(еще отец)
достал монету кинуть –
кому вести
 
 
обратно, и отец
(еще сын) выбрал решку,
и они вышли,
 
 
а вокруг них
роились комары, и в траве
шумели кузнечики,
 
 
и монета,
сверкнув в закатном луче,
приземлилась орлом
 
 
на ладонь
деда (еще отца) и отец
(еще сын), улыбнувшись,
 
 
открыл калитку
и увидел мать (еще дочь),
у нее тогда была
 
 
мальчишеская
стрижка и наглый взгляд,
как у тех, кто
 
 
ужасно стесняется.
Тем летним вечером отец
(еще сын) напился,
 
 
и за полночь
дед (еще отец) сердито
запихнул его в
 
 
машину и
тронулся в путь, а над
ними горели
 
 
звезды, как
сумасшедшие, и одна из
них была мной,
 
 
сыном отца
(еще сына), храпевшего
рядом с дедом (еще отцом).
 

«Мне было…»

 
Мне было
три, октябрю шесть, ветру
десять, матери
 
 
двадцать пять,
я собирал желуди под дубами
и складывал в
 
 
ведерко,
октябрь пробовал заиндеветь,
ветер дергал
 
 
деревья за
пурпурные ветки, а мать капюшон
мне поправляла и
 
 
смотрела в
сапфировые небеса, вытаскивая
сигарету из
 
 
пачки Явы
явской. Мне было три, столько
предстояло всего,
 
 
октябрю было
шесть и так шесть и осталось,
ветер – тот давным –
 
 
давно умер, а
матери – за шестьдесят, и она
лет тридцать, как бросила курить.
 

«Мой дедушка…»

 
Мой дедушка
познакомился с моей бабушкой в
электричке после
 
 
войны, в разгар
января, она, переросток деревенский,
в город направлялась,
 
 
и он
сел с ней рядом и увидел у нее на
коленях перчатки, и
 
 
на остановке
схватил перчатки и выскочил, а она –
за ним, догнала,
 
 
типа, что за
дела такие, слово за слово, едва не
подрались там же,
 
 
на полустанке,
а год спустя родилась моя мама…
Но перчатки ему все равно пришлось вернуть.
 

«Золото…»

 
Золото
моего деда,
в далеком Чебаркуле,
 
 
столько часов
лететь,
и золото моей матери
 
 
на левой
руке, с лаской
только для
 
 
моего
горячего затылка,
и золото моей
 
 
сестры
в смешливых,
светло-зеленых глазах,
 
 
всегда
внимательных
к мелочам –
 
 
лишился
я золота, не успев
растратить.
 
 
Как мне
сберечь золото
сердца любимой
 
 
моей,
с ее руганью
в любой очереди,
 
 
с ее тяжелой
рукой, с ее
характером,
 
 
с ее привычкой
прятать боль
и дарить верность?
 
 
Другого
золота у меня
может и не быть.
 

«Хочешь укус…»

 
Хочешь укус,
или хочешь навсегда? Выбирай,
мышка, кошке
 
 
без разницы –
любимый мотив, новый мотив,
с незнакомцем под дождем,
 
 
под зонтом
с подругой. Мамино кольцо с
розовым бриллиантом
 
 
посверкивает
на руке, снимающей чайник.
Тень отцовская
 
 
сигарету мнет и
кашель делит на деликатные
отрезки. Дом
 
 
подсовывает
ношенные вещи, потерянные вещи,
забытые вещи.
 

«Хлеставшая…»

 
Хлеставшая
из порезанной артерии на запястье
кровь не была
 
 
похожа
ни на кетчуп, ни на сироп, ни на сок
вишневый и вообще
 
 
ни на что
знакомое. Кровь была теплая и
темная и пропитывала
 
 
собой ткань
майки, которой я обмотал порезанное
запястье. Крови было много,
 
 
словно рука боялась
показаться скупой. А еще –
кровь была моей, и моей только.
 

«В Грузию…»

 
В Грузию
нельзя уехать, но приехать
можно, и, как
 
 
говорил
брат Гоча, похмелье довезя
мое аж до Кахетии, –
 
 
пей вино,
Сережа, без вина похмелье
не выгонишь. Там
 
 
пятеро
мужиков за столом, наевшись,
могут взять и запеть,
 
 
а горы
накоротке со всеми облаками,
и хозяин гостиницы,
 
 
лежа под
жигулями, спросил моего друга –
зачем тебе
 
 
гостиница,
если ты так хорошо знаешь
грузинский?
 

«C умывальника…»

 
C умывальника
во дворе, со ступеньки разбитой, третьей
сверху, с голосами,
 
 
такими знакомыми –
кажется, до сих пор разговаривают и
разговаривают,
 
 
с урчания
подъезжающих к воротам отцовских жигулей,
с мелкой речки
 
 
началось
то, что осталось – обязательства нежности,
нытье ласки,
 
 
уважение к немногословности,
пронзительная жалость к бессловесности,
тихость крика,
 
 
бульканье скуки,
робость рассуждения и жуткое,
болеть не прекращающее, желание взаимности.
 

«Бесповоротно…»

 
Бесповоротно,
проще не бывает,
бесшумно:
 
 
ветка ломается
под снегом, а
остальные ветки молчат.
 
 
Утром
взрывается солнце,
как ни в чем не бывало,
 
 
над
высокими соснами
и ослепляет мир.
 
 
Ребенок,
копаясь в сугробе,
вытаскивает ветку,
 
 
оборачивается
к отцу и матери и
хочет что-то сказать.
 
 
Родители смеются,
они ничего не
понимают.
 
 
Ребенок поднимает
ветку, он поражен
ее чернотой.
 

«Волна…»

 
Волна
пытается убедить отмель в том,
что… дальше не
 
 
слышно, и
сосна пытается рассказать лучу,
что… но дальше
 
 
неразборчиво,
и подруга в купальнике шепчет
загорающей
 
 
на животе
подруге, расстегнувшей купальник,
что… но за
 
 
шумом
сложно расслышать, отец открывает
окно, но там пилят
 
 
плитку, и он
говорит сам себе, что… но визжание
пилы топит его
 
 
слова,
и лишь в блокноте за 2014 год есть
запись, которую,
 
 
отыскав, можно
прочесть глазами: «Моя ненависть
к нему так сильна, что стала счастьем».
 

Часть III
^{Ясно и светло}

«Звездочка…»

 
Звездочка
моя, как мне быть, если от света
слепну, а в
 
 
темноте
прозреваю? Звездочка моя, как
вышло, что
 
 
от света
болит, а в темноте перестает, и,
звездочка моя,
 
 
как случилось,
что от света сердце стало сердцем,
но в темноте его не найти даже по стуку?
 

«Так долго тебя не было…»

 
Так долго тебя не было,
просто ужас
какой-то.
 
 
Никому не жаловался и
виду не подавал,
но все же
 
 
долго слишком.
Разлука, если длинна –
несправедлива.
 
 
А вернулась –
и вновь пришлось строить
из себя мужчину,
 
 
дурацкий коктейль
веселья и безразличия,
мол, все нипочем.
 
 
Так долго тебя не было,
что сам куда-то делся.
Теперь,
 
 
когда вернулась,
шатко будущее, как никогда,
а от прошлого
 
 
толку никакого –
залезло под кровать
и то хихикает, то рыдает.
 

«Уступить легко…»

 
Уступить легко,
но кому сперва – тебе
или мне?
 
 
Луна серьезна, как
ребенок в ванной с
утятами,
 
 
а ветер зажимает
беспомощную листву
у окна, и
 
 
судьба обернулась
сладким чаем, словно
ночь, черным,
 
 
и дверь открыта.
Продолжай ломиться, не
останавливайся.
 

«Глаза…»

 
Глаза
раскрой, берега раздвинь, кольцо
сними, и
 
 
попалась в
капкан глупая добыча, вереща
под охотником, и
 
 
гнет
ветер иву, так что ветви в воде
мокнут, тяжелея,
 
 
и ливень
наполняет щедро пруд высохший,
и мокрое солнце
 
 
улыбается
над последним промахом жертвы
и согревает охотника.
 

«Я начинаю…»

 
Я начинаю
разговаривать с тобой
за день до встречи
 
 
и строчить
тебе письмо сразу после того,
как ты уходишь,
 
 
а в остальное
время меня попросту нет,
а раз меня нет –
 
 
твое существование
уже абсолютно не важно.
В остальное время.
 

«Говоришь «да»…»

 
Говоришь «да»,
но я тяжело переношу чужую доверчивость,
я так и не
 
 
привык
к наготе другого, и мое сердце прячется,
когда видит
 
 
еще одно
сердце. Говоришь «да», и теперь столько
всяких проблем.
 
 
Я был
готов на сто процентов к «нет», мне снилось,
как я справляюсь
 
 
с твоим «нет», но
ты говоришь «да», и делать вид приходится,
что не расслышал.
 
 
Пауза
нужна. Вдруг ты испугаешься и передумаешь?
Не спеши. У нас вагон времени.
 

«Маруся…»

 
Маруся,
имя хорошее и сладкое –
оступишься и будешь моей.
 
 
Маруся,
дрожь летнего сумрака –
оступишься и будешь моей.
 
 
Маруся,
ни прошлого, ни будущего понять не успеешь –
оступишься и будешь моей.
 
 
Маруся,
оступишься и будешь моей,
таков мой план.
 
 
Или никогда
не будешь ошибаться
и останешься на всю жизнь несчастной.
 

«Летних дней…»

 
Летних дней
подарки бесценны и редки,
только они исполняют
 
 
желания,
вызывающие смех, а дни
зимы знают
 
 
о душе
больше, чем сама душа,
и ничего удивительного нет
 
 
в том, что я
оказался покорным продолжением
твоих рук,
 
 
ведь без них
у меня нет и быть не может
никакого продолжения.
 

Хорошо

 
Хорошо, ты
не настолько умна была, чтобы
меня не полюбить,
 
 
хорошо,
не настолько была красива, чтобы
выкинуть меня
 
 
из головы,
хорошо, не настолько ты была
добра, чтобы я
 
 
сбежал, и хорошо,
не настолько опытен я
оказался, чтобы все это испортить.
 

«Улыбнулся…»

 
Улыбнулся,
хотя всего-то было утро воскресения,
закурил, ждал,
 
 
пока начнет
подташнивать, но не начало, взял
кружку с кофе,
 
 
заваренным
по-польски, подул, отхлебнул и не
обжегся, положил
 
 
два куска
сахара, размешал и отхлебнул еще раз,
посмотрел на женщину,
 
 
спящую
в постели, и снова улыбнулся, перед тем,
как
 
 
накрыть
одеялом ее босые пятки. Всего-то было
утро воскресения,
 
 
откуда взялся
праздник – уму непостижимо. Но нам было
хорошо – мне, кофе и сигарете.
 

«Водка с…»

 
Водка с
утра, или горячую воду дали,
или солнце в окнах.
 
 
Счастье наше –
овсянка мгновенная из пакетов,
а горе наше –
 
 
дом летний,
когда уехали хозяева загорать.
Я бы кормил счастьем
 
 
тебя каждое
утро с ложечки, я бы следил за
тем, чтобы в горе
 
 
никогда
ты не угодила, и я бы не спал,
пока ты спишь,
 
 
чтобы видеть
всегда, как просыпаешься, и
потом не спал бы,
 
 
боясь
упустить не спящую тебя. Увы,
не со мной
 
 
засыпаешь
и просыпаешься тоже с другим
или одна. И я бы то,
 
 
я бы это, да,
но счастье наше – пыль на книжках,
а горе наше – дождь ночью.
 

«Надевай куртку…»

 
Надевай куртку,
пойдем прогуляемся,
сухая осень,
 
 
прозрачный
воздух, черные ветки,
мало машин,
 
 
выходной.
Расскажи не торопясь
обо всем, что
 
 
приключилось,
с чего хочешь, с того
и начинай, я
 
 
не стану
надоедать советами,
обещаю, просто
 
 
буду слушать,
и все, как черные ветки
в прозрачном
 
 
воздухе
слушают бормотание
сухой осени.
 
 
Машин
мало, выходной, и хорошо
слышно. Начинай
 
 
с чего хочешь,
обо всем, что приключилось.
Не торопясь.
 

«Проезжали станцию…»

 
Проезжали станцию
с уморительным названием,
ты хохотала, я улыбался.
 
 
Проезжали лес
из высохших сосен,
ты вздыхала, я улыбался.
 
 
Проезжали указатель
с тысячью километров,
ты спала, я улыбался.
 
 
Проезжали туман
и я включил фары,
ты щурилась, я улыбался.
 
 
Проезжали Томилино,
Жуковский и переезд,
ты улыбалась, я тебя любил.
 

«Шансов у…»

 
Шансов у
него не было с ней никаких, он
столько всего не мог
 
 
бывшей простить,
а она столько всего прощала Бетховену,
и параллельности
 
 
их пересечься
не могли, даже если бы за это взялся
сам Лобачевский, но
 
 
отсутствия
шансов достаточно было для того,
чтобы его жизнь
 
 
навсегда
изменилась. Она относилась к тем
женщинам, которые до
 
 
отказа дают
больше, чем другие после согласия.
Выходит, ему с ней повезло.
 

«Верить мне…»

 
Верить мне –
безумие, и ее
фантастическая грудь
 
 
не делает
ее глупой – она
не верит мне. Она
 
 
права и
предсказуема в этом,
быть женщиной еще не
 
 
значит любить
ошибки. Только каждый
раз, когда,
 
 
нуждаясь
в ее груди, как
маленький ребенок,
 
 
я спрашиваю,
верит ли она мне, она
говорит – верю.
 

«Который день…»

 
Который день
тени мои
скачут вокруг тебя,
 
 
хватают за
мятые рукава белой
рубашки,
 
 
просовывают
пальцы под застежку
лифчика и
 
 
подглядывают
за тобой, когда
ты остаешься одна.
 
 
Бесплотные
соглядатаи, всадники
упертой грусти. Ни
 
 
стыда, ни
смущения у них. Редко,
очень редко,
 
 
ты ловишь
их с поличным: странный
шепот без губ, тепло
 
 
посреди
заснеженного переулка,
прикосновение,
 
 
за которым
не поспеть. Мои верные
отважные тени
 
 
держат эту
глупую осаду, надеясь
на голод
 
 
обитателей твоей
крепости. Безумные,
безумные тени.
 

«Займись тем…»

 
Займись тем,
что у тебя получается – звяканьем
браслетов по ночам,
 
 
ясновидением,
исполнением прелюдий из хорошо
темперированного и
 
 
электронной
сигаретой, оставь мне думать о том,
как произошло
 
 
произошедшее и
как именно происходит то, что сейчас
происходит, и даже,
 
 
если речь
зайдет о том, что дальше произойдет,
тем же самым
 
 
занимайся –
браслетами звякай, прорицай, играй
прелюдии, находи
 
 
тайные знаки
и т. д. Не позволяй втянуть себя в то,
в чем ничего не смыслишь.